Текст книги "Августейший мастер выживания. Жизнь Карла II"

Автор книги: Стивен Кут

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 26 страниц)

Напряженность в отношениях между «Парламентским охвостьем» и армией достигла высшей точки, когда некоторые офицеры из отряда Ламберта, одержавшего некогда победу над Бутом, направили в палату общин петицию с перечислением разного рода претензий как финансового, так и церковного толка. В Вестминстере петиция была зачитана за закрытыми дверями и вызвала чрезвычайное недовольство. Армия начала усиливать нажим, и напуганные парламентарии приняли решение уволить авторов петиции. Разъяренный Ламберт собрал своих людей, и парламентская резиденция вновь была занята военными. Но неподготовленный переворот смутил самих его вожаков. Принимая меры самозащиты, они вдруг оказались ответственными за жизнь страны. Военные предложили, чтобы роль правительства взял на себя Комитет Безопасности, но пока шли разговоры о том, как и из кого его формировать, события приняли новый, совершенно неожиданный и, как выяснилось, решающий оборот. Из Шотландии пришло письмо за подписью генерала Монка. Он решительно осуждал действия своих товарищей по офицерскому корпусу и заявлял о полной и своей, и своих людей поддержке свергнутых парламентариев.

Как бы ни колебался Монк относительно самой формы монархического правления, он не сомневался, что сейчас надо возвращаться к парламентской демократии, и общественное мнение было на его стороне. Лондонские ремесленники решительно возражали против свержения парламента и составили петицию, которая к началу декабря собрала до 20 тысяч подписей. Комитет Безопасности попытался воспрепятствовать представлению этой петиции городской власти и издал соответствующее постановление. Однако в то самое время, когда командир одного из конных отрядов зачитывал с балкона Биржи документ о запрете петиции, ее с триумфом проносили по улицам города, направляясь к Гилдхоллу. Начался ропот. На усмирение толпы бросили солдат, и когда в них полетели камни и куски льда, в ответ раздался ружейный огонь. Несколько демонстрантов были убиты, другие ранены. Крупномасштабные волнения в столице казались неизбежными. Монк начал медленное продвижение на юг, большая часть страны выступила за парламентскую форму правления – хотя и не за нынешний парламент. К тому времени как генерал дошел до столицы, юный Сэмюэль Пепис, помощник командующего королевским флотом, записывал в только что начатом дневнике: «Народ не кричит «поцелуй парламент» вместо «поцелуй меня в задницу», слишком велико презрение к «Парламентскому охвостью» со стороны всех, хороших и дурных».

Монк потребовал, чтобы парламент в течение недели объявил о проведении новых выборов и самораспустился. Это был чрезвычайно популярный шаг. Начались фейерверки (Пепис насчитал тридцать один), и люди под оглушительный звон церковных колоколов, не сдерживая чувств, зажаривали, с явным намеком на «охвостье», бараньи огузки. Кто-то показал Пепису трубу, на которой были намалеваны запрещенные изображения льва и единорога, на улицах народ во всеуслышание заговаривал о короле. В письме Джермину граф Ормонд точно передал господствующее настроение, «для короля весьма благоприятное: четыре пятых населения Англии, не говоря уж о знати и сельском дворянстве, на его стороне». Карл решил действовать не торопясь, осторожно и мягко; преследуя вполне эгоистические цели, он всячески пытался представить себя в самом благоприятном свете. Так поступают зрелые люди. Он писал Монку в тоне одновременно дипломатическом и интимном: «Мне слишком хорошо известны Ваши возможности сделать мне добро либо причинить ущерб, чтобы не желать видеть Вас своим другом». Вот фраза, в точности соответствующая деликатности сложившегося положения; генерал оценил ее и решил начать тайные переговоры. В Брюссель отправился гонец с посланием от Монка, в котором наряду с готовностью сотрудничать содержалось твердое убеждение в том, что Карл оставит этот город, с его явно выраженными испанскими и римско-католическими симпатиями. Король, энергично поддержанный Хайдом и Ор-мондом, внял этому призыву и, пояснив испанцам, что собирается навестить сестру, вместе со своим двором перебрался в Бреду – голландский город в основном с протестантским населением.

Здесь Карл и его советники составили два документа, представляющие чрезвычайный интерес. Один документ – письмо спикеру и тем самым всей палате общин. Другой – так называемое Бредское соглашение. Целью обоих документов было успокоить нацию, внушить людям чувство устойчивости и ощущение, что традиции продолжаются. В документах также содержалась близкая современникам мысль о том, что история свершается не по воле случая, а направляется рукой провидения. Предстоящая Реставрация должна рассматриваться как не человеческое, но Бо-жие деяние. Вера, примирение, традиция предстают средством укрепления гражданского порядка, и Карл, прокладывая путь к нему, предлагает даровать общую амнистию всем врагам дома Стюартов, за вычетом тех, кого сочтет недостойными парламент.

О полномочиях парламента Карл говорил с особым нажимом. «Своим королевским словом мы заверяем вас, – пишет он спикеру, – что никто из наших предшественников не питал такого почтения к парламенту, какое питаем мы. В этом состоят равно и наше убеждение, и наша обязанность. Мы твердо стоим на том, что парламент представляет собою жизненно важную часть устройства нашего королевства, что без него невозможно эффективное правление и потому без него не обойтись ни монарху, ни народу». Эти слова, мягко говоря, преувеличение. Ни звука о традиционных прерогативах королевской власти, но сейчас время собирать, а не разбрасывать камни. Парламентариев следует ублажить, и поэтому, обращается Карл к спикеру, «вы можете не сомневаться, что мы всегда будем прислушиваться к их совету с величайшим вниманием, а их привилегии будем охранять с таким же тщанием, как если бы это были наши собственные привилегии».

Страна не только жаждала мира, она требовала явления короля в полном его блеске. Но когда делегаты парламента появились в Бреде, первое, что бросилось им в глаза, была нищета. Финансы Карла находились в таком плачевном состоянии, что он даже не мог себе позволить заказать новый костюм. Делегаты были совершенно шокированы его обносками, которые, по словам одного из них, и гроша ломаного не стоили. Подарок в виде сундука, набитого серебряными соверенами, помог решить эту проблему, и к Карлу и его ближайшим родственникам были немедленно вызваны портные. Йорк заказал себе костюм, расшитый ярко-желтыми лентами, Глостер – алыми, а придворные теперь неизменно будут расхаживать в блестящих шелках. Однако сам Карл – высокий, с насупленными бровями, резкими чертами лица и начинающими слегка седеть волосами – понимал, что такая безвкусица не идет к его внешности и не соответствует чину. Больше всего ему подходили темные тона. Он еще не выработал своего собственного стиля – длинные, богато расшитые камзолы, подчеркивающие его рост и, как ни странно, самоуглубленность, – но уже склонялся к коричневым, красноватым и темно-голубым оттенкам. Даже сейчас, в возрасте еще весьма юном, окружающие находили его «чрезвычайно степенным мужчиной».

Именно такой образ требовался толпящейся вокруг него публике. Помимо братьев и сестры, принцессы Марии, визиты королю наносили многочисленные герцоги, послы, члены местного законодательного собрания. Приходили с поздравлениями, а также в надежде урвать свой кусок от королевских щедрот и его собственные подданные, причем в количестве немалом. Карл принимал их с тем подчеркнутым интересом к нуждам людей, который уже успел стать его второй натурой. Это было далеко не простодушное выражение признательности; даже незначительные детали поведения короля указывали на то, что при всей царящей вокруг эйфории он был осмотрителен и не отдавал предпочтения ни одной из групп. Все его поведение свидетельствовало о том, что он хочет быть отцом народа, но не лидером одной из фракций. К тому же, несмотря на все оговорки, содержащиеся в Бредском соглашении, оставалась проблема прерогатив королевской власти, то есть неповторимое, уникальное положение самой английской монархии. Время покажет, что Карл отнюдь не собирался делиться этой властью – ни с кем. Сейчас еще не пришла пора говорить об этом в открытую, но в нем где-то глубоко, невидимый современниками, мощный и таинственный, залегал древний пласт королевского величия – непререкаемое право созывать и распускать парламент, назначать пэров, епископов и судей, объявлять войны и заключать мир. Иными словами – воплощать в своей персоне всю мощь государства.

Даже и сейчас Карл мог использовать тот или иной случай, чтобы подчеркнуть свое положение. Как-то к нему пришла группа роялистов. Карл выслушал их заверения в искренней преданности и велел принести вина. Как королю, бокал ему подали, преклонив колена, и, отпивая глоток, он произнес с холодным достоинством: «Ваше здоровье! Теперь я с вами, с теми, для кого я сделал не меньше, чем вы для меня». Едва визитеры, раскланявшись, удалились, как Карл повернулся к своему брату Якову и сказал: «Все, с этими я расплатился». С другими людьми, попроще, можно было обращаться с королевской иронией, заключавшей в себе, впрочем, и некую жестокость. Как бы ни отнекивался Карл, некий мистер Кейс, престарелый пресвитерианин, всячески выспрашивал его относительно религиозных убеждений. Верно ли говорят, что за долгие годы изгнания, посреди европейских угроз он стал католиком? Урезонить собеседника явно не удавалось, надо было искать какие-то другие пути. Мистера Кейса следовало убедить, что он человек необычный, по-особому проницательный, способный проникнуть даже в королевскую душу. Для этого его спрятали в шкафу, откуда можно было слышать, как его величество молится. «О Боже Всемогущий, – начал Карл, – коли уж Тебе было угодно вернуть мне трон моих предков, пусть сердце мое навсегда укрепится в истинно протестантской вере. И да не протянется длань моя против тех, кому чуткая совесть не позволяет примириться с внешней и пустой обрядностью». Мистер Кейс был вполне удовлетворен и, более того, счастлив. Ему приоткрылась дверь в тайники королевского величия, и он вернулся к друзьям с хорошей, успокоившей их вестью: «Бог послал нам истинно верующего монарха!»

Подошло время отправляться в Гаагу. После долгого, утомительного путешествия на яхте, во время которого принцесса Мария жестоко страдала от морской болезни, 72 экипажа, запряженных чистокровными рысаками, повлекли королевскую процессию к этому прекрасному городу. Прибыли 16 мая, в одиннадцать утра, и сразу же погрузились в роскошь поистине царскую. Деньги, которые еще несколько недель назад представляли неразрешимую проблему, теперь лились на Карла нескончаемым водопадом. Голландцы, словно компенсируя былое небрежение, немедленно передали королю 70 тысяч фунтов, а затем, вдобавок к ним, – золотое блюдо и гигантское ложе, балдахин которого был прошит золотыми и серебряными нитями. Потом пришла очередь англичан. От имени обеих палат парламента королю вручили 50 тысяч фунтов вкупе с письменными заверениями в преданности, а некий сэр Джон Гренвилл почтительно выговорил слово «величество», которое «еще недавно отвращало безумцев и фанатиков». Естественно, не дал о себе забыть и город Лондон. Его представители привезли Карлу 10 тысяч и были вознаграждены великодушной речью, в которой Карл говорил, что всегда испытывал «особую любовь» к столице, «месту моего рождения»; подчеркивая искренность этих слов, он посвятил каждого из посланников в рыцарское достоинство.

В такой атмосфере даже одетым во все черное представителям пресвитерианской церкви можно было выказывать некоторое благорасположение – по крайней мере до поры до времени. Старейшины обратились к Карлу в характерной для них агрессивной манере. «Мы всегда желали вашему величеству всяческого благополучия», – начали они и сразу же скучно и нескончаемо заговорили о серьезности переживаемого момента. «Мы не враги умеренному епископату», заявили старейшины в качестве вступления к скрытому, неуверенному призыву к терпимости, в которой другим, как правило, отказывали. Карл, знавший эту публику слишком хорошо, чтобы отнестись к такого рода поползновениям вполне цинично, ответил тем не менее с подобающим тактом. «Мне известно о вашем добропорядочном поведении, – сказал он, – и я не имею никакого намерения как-либо притеснять вас. Все разногласия будет решать парламент». Это было чистое лукавство, и старейшины, которым стало явно не по себе от такой реакции (впрочем, они ее предвидели), решили поставить вопрос прямо. Собирается ли его величество и впредь пользоваться молитвенником? Если по лицу короля и скользнула тень неудовольствия, то он умело подавил свои истинные чувства и произнес речь, рассчитанную на большинство из тех англичан, которые были свидетелями этой аудиенции. «Предоставляя свободу вам, – обратился Карл к старейшинам, – я вовсе не намерен отказываться от своей. Я неизменно посещал те службы, которые считаю лучшими в мире, даже там, где к ним относятся с большей подозрительностью, чем, надеюсь, относитесь вы».

Затем последовала сцена, глубоко раскрывающая древние ритуалы и тайну королевского величия. К королю приблизилось несколько десятков человек, страдающих золотухой, которую тогда называли «королевским проклятием». Симптомы этого заболевания на примере одного молодого человека описал современник: «На шее выступает какое-то зловонное вещество, а на горле опухоли и затвердения, которые практически не дают возможности дышать». Согласно широко распространенному поверью, излечение от золотухи приносит только прикосновение руки короля. Был выработан целый сложный ритуал, долженствующий подчеркнуть божественную, сакраментальную силу подлинной монархии. Карл, восседающий на троне в полном облачении, выглядел наполовину волшебником, наполовину священником. В пальцах его была якобы сосредоточена чудесная сила, изливающаяся на несчастных, которых врачи призывали опуститься перед ним на колени. Капеллан торжественно говорил: «Он возложил на них руки и исцелил их», – и при этих словах Карл наклонялся и прижимал ладони к напряженным, умоляющим лицам. По окончании церемонии страждущие вновь подходили к трону, склоняли головы, и Карл надевал им на шею золотую монетку на голубой ленте под слова капеллана: «Вот истинный свет, пролившийся на наш мир». Церемония эта имела колоссальный пропагандистский эффект; впоследствии подсчитали, что за годы царствования Карл «прикоснулся» к лицам 92 тысяч золотушных.

Подобного рода публичные действа проходили параллельно с новым увлечением Карла, которое он пронес через первые годы своего правления. Это была женщина. Ее звали Барбарой, и в глазах молодого короля она обладала поистине неотразимой притягательностью. Слегка косящие, сонно прикрытые веками глаза и пухлые губы вскоре сделали ее образцом женской красоты времен Реставрации. Темперамент и сексуальные аппетиты Барбары пробуждали в Карле сильные эмоции. Она приехала в Голландию со своим мужем, бедным Роджером Палмербм, которому была предначертана судьба одного из самых известных в истории рогоносцев. К тому времени он уже изрядно наскучил Барбаре, да и ее роман с любвеобильным лордом Честер-филдом тоже подошел к концу. Она искала нового любовника и нашла в лице Карла сильного, битого жизнью тридцатилетнего мужчину, который мог переместить ее в самый эпицентр власти. Теперь Барбара могла испытать свой неукротимый характер не на ком-нибудь, а на самом короле. Насколько далеко зашло дело к тому времени, как Карл готовился отплыть в Англию, можно судить по его письму к Палмеру, в котором он выражает признательность за денежный перевод – тысячу фунтов. «Мне много за что надо вас благодарить», – двусмысленно пишет Карл тогда еще пребывающему в блаженном неведении Палмеру.

К 23 мая все было готово к отъезду. Об этом с помощью верного Пеписа позаботился сэр Эдвард Монтегю, командующий королевским флотом. Королю предстояло плыть в Лондон на «Иейсби», только что переименованном в «Ройал Чарлза». Пока же в сопровождении братьев он направился в Схевединген, где на берегу собралась толпа из более чем 50 тысяч горожан. Прозвучал королевский салют из корабельных пушек, гости поднялись на борт и сразу же проследовали в украшенную тяжелыми гобеленами и золотом кают-компанию, где для них были приготовлены прохладительные напитки. «Потрясающее зрелище», – отмечает в своем дневнике Пепис. Последовало трогательное прощание короля с сестрой, после чего, пишет тот же Пепис, «мы подняли якорь и, подгоняемые свежим ветром, поплыли в Англию».

Пепис, не сводивший с короля глаз, был поражен, насколько тот «брызжет энергией». После стольких лет лишений почти неправдоподобный поворот судьбы, казалось, добавил Карлу чисто мышечной силы. Похоже, даже простое движение'доставляло ему радость, и он часами мерил шагами палубу. Карл был настолько поглощен чувствами, что даже не пытался взяться за штурвал, а ведь раньше он ни за что не упустил бы такой возможности. Но сейчас возбужденный ум то и дело возвращал его в прошлое, особенно в самые драматические моменты жизни, и он рвался поведать о них – например, о сражении при Уорчестере – окружающим, среди которых был и Пепис. В момент триумфа память возвращала Карла к временам, когда он испытывал постоянный страх, когда его стопы были разбиты в кровь, когда ему приходилось то и дело переодеваться в чужое платье и все время что-то придумывать. Король вспоминал, как он был вынужден прикинуться слугой, как провел кузнеца, когда тот перековывал лошадь Джейн Лейн, как одурачил кухарку, объясняя свое неумение справиться с вертелом. Славные все это, конечно, истории, и Пепис слушал их в оба уха, отвлекаясь лишь на королевских спаниелей. 25 мая в девять утра впередсмотрящий «Ройал Чарлза» увидел английский берег. Судно там отшвартуется лишь через шесть часов, а пока Карл с братьями убивал время, отдавая должное обильному завтраку из свинины, горохового пудинга и вареной говядины. Покончив с трапезой, король облачился в темное одеяние, на котором по контрасту выделялось алое перо на шляпе. В три часа пополудни он перешел на адмиральский катер и вскоре ступил на землю, которую наконец-то мог назвать своей. Для огромной толпы, чьи приветственные возгласы почти полностью заглушал гром корабельных орудий, возвращение короля было моментом одновременно и торжественным, и радостным. Собравшиеся с благоговением наблюдали, как Карл опускается на колени и возносит благодарность Всевышнему за чудесное возвращение на престол. Именно так и следовало себя вести. Для большинства зрителей в этой сцене заключались смирение и готовность склониться перед волей провидения, но был в ней и иной намек. Годы правления людей, называвших себя праведниками, ни на йоту не приблизили англичан к Новому Иерусалиму. «Святые», добившись власти, повели себя вполне по-человечески. А теперь у нации появился законный король – посланник Бога на земле, священная личность, которой издревле дарована мистическая сила исцелять людей, а также глава церкви, являющей собою в глазах многих завершенное воплощение протестантизма в его английской ипостаси.

Закончив молитву, король встал и направился к коленопреклоненной фигуре генерала Монка. Приглашая своего политического спасителя распрямиться, Карл расцеловал его в обе щеки и под крики толпы «Боже, спаси короля» обратился к нему просто и трогательно: «Отец!» Затем пришел черед мэра Дувра. Он твердым шагом подошел к Карлу, остановился и передал ему свой жезл и роскошную, в кожаном переплете и золотом шитье Библию. Карл с достоинством и величайшим тактом принял Книгу и произнес: «Нет ничего для меня в мире дороже».

Далее королевская процессия двинулась в Кентербери, где впервые дали о себе знать проблемы, связанные с восшествием на трон, ибо тут-то как раз Монк и передал Карлу список лиц, чьи услуги, по его мнению, должны быть вознаграждены членством в Тайном Совете. Сложив лист бумаги пополам и сунув его в карман, Карл сказал Монку, что всегда готов воспользоваться его советом, если только он «не противоречит (его) принципам». К сожалению, ознакомившись с документом, Карл обнаружил, что Монк включил в список около сорока пресвитериан – бунтовщиков-ветеранов и только двух роялистов. Поскольку Карл, в чем он отдавал себе полный отчет, все еще сильно зависел от генерала, принять решение оказалось делом чрезвычайно трудным, и в конце концов сколь важная, столь и неприятная миссия разочаровать великого человека выпала Хайду. Из Кентербери королевская процессия переехала в Рочестер, а оттуда в Депифорд, где король с превеликим удовольствием наблюдал, как сотня юных девиц, одетых в белое, с голубыми шарфами на шее устилали ему путь цветами. 29 мая – в день своего тридцатилетия – король готов был к триумфальному въезду в столицу.

С гигантской помпой, в невиданном сиянии славы Карл вошел в город через Блэкхитские ворота. У Сент-Джордж-Филдза его встретил лорд-мэр Лондона в сопровождении олдерменов. Представители различных гильдий вручили ему городской меч, а ректор школы Св. Павла – еще один экземпляр Библии. Семь часов двигалась процессия к Уайтхоллу улицами, устланными цветами и обвешанными с обеих сторон гобеленами. На всем пути от ворот Темпл-Бар до улицы Странд из окон и с балконов глазели любопытствующие дамы, звенели трубы, палила артиллерия, низвергались винными струями фонтаны. В целом – несравненная демонстрация национального единства и восторга, о чем и пишет в сенат венецианский посол: «Перемены в настроении людей просто поразительные. Само имя короля вызывает сегодня любовь, уважение и признательность, равные той ненависти и презрению, которые вызывало вчера».

Да, именно так огромные толпы, высыпавшие на улицы города, встретили раззолоченные экипажи, придворных в расшитых серебром камзолах, слуг в алых и зеленых ливреях, 20 тысяч солдат. Во главе процессии следовали трубачи, стражники и герольды, и даже такие сдержанные люди, как Джон Ивлин, оказались во власти всеобщей эйфории. Реставрацию Карла он уподобляет чуду, равного которому не случалось со времени возвращения евреев из вавилонского пленения. Сама процессия, приведшая мемуариста в такой восторг, свидетельствует, с его точки зрения, что история и судьба нации находится в руках самого Всевышнего. «Я стоял на Странде, – пишет Ивлин, – я наблюдал за происходящим и благословлял Бога».

Тот, кого так страстно жаждала увидеть толпа, ехал между братьями. Как нередко случалось, вид Карла остро контрастировал с окружающим его безвкусным блеском. На нем был, как уже говорилось, строгий темный костюм, который оттеняли лишь перо на шляпе и голубая лента ордена Подвязки на груди. Но при этом в повадке короля не было и тени отчужденности. Приметливый, как всегда, венецианский посол обратил внимание, как Карл «поднимает голову, смотрит каждому в глаза, размахивает шляпой, приветствует всех, кто громоподобно выражает восторг по поводу возвращения этого великого правителя, являющего собою воплощение всех добродетелей и достоинств». Кто-то отдавал должное внешнему облику Карла, его высокой фигуре, «вылепленной так точно, что даже самый придирчивый глаз не смог бы увидеть ии малейшего дефекта». Кто-то отмечал «быстрый и сверкающий взгляд» короля. В то же время некоторые особенности королевского облика могли показаться противоречащими этому портрету. Одни из его черт даны были от природы, другие достались ему в наследство от долгих лет лишений и тайной тоски. Угрюмое выражение лица, черные волосы, густые черные ресницы намекали на жесткость и даже жестокость в поведении; те же, кто имел возможность приглядеться к нему поближе, наверняка заметили глубокие морщины, сбегающие от носа к подбородку и огибающие кончики тонких, как нить, усов, – морщины, образующиеся у человека, которого часто посещали подозрения и разочарования, – и губы, кривящиеся в иронической усмешке.

Даже сейчас, в обстановке всеобщего восторга, следовало соблюдать осторожность. Хотя многие могли бы счесть, что колесо истории совершило наконец полный круг и власть, по словам Гоббса, перешла от одного узурпатора к другому – от отца к сыну, толпы просителей, осаждавшие Карла в Гааге, и список Монка, содержащий имена людей, заслуживающих, с его точки зрения, поощрения, – все свидетельствовало о том, что монарха неизбежно окружают корысть, вражда и себялюбие. Карл прекрасно отдавал себе в этом отчет. Опыт у него на этот счет был немалый. «Быстрый и сверкающий взгляд» мог зафиксировать столь внезапные пируэты в поведении и обманные действия так многих мужчин и женщин, что обладатель этого взгляда вряд ли верил, будто царствование его всегда будет оставаться таким же радужным, как это может показаться сейчас, в окружении ликующей толпы. По словам епископа Барнетта, Карл «считает, что мир управляется исключительно личными интересами, а кроме того, он слишком хорошо знает низость человеческой натуры, так что не следует удивляться его невысокому мнению о людях»,

Были у Карла и иные, не столь явные причины для скепсиса. Он ведь прекрасно понимал, как мала его непосредственная роль в Реставрации. В тех случаях, когда он лично участвовал в попытках возвращения короны, результатом неизменно становились кровопролитие, поражение и смерть. Теперь короля вернул к власти собственный народ, вернул бескровно, и единственный его личный вклад заключался в искусности, с какой он сумел себя представить подданным. Пожалуй, только таким образом он мог хоть как-то компенсировать череду неудач периода междуцарствия. Карл вернулся на трон не благодаря тому, каким он был, а благодаря тому, кем был, – законным монархом государства. В то же время его так долго не было дома, что он вернулся сюда почти чужим, вернулся человеком, которому, если он хочет здравствовать и править благополучно, придется выверять каждый свой шаг. Вот откуда эта настороженность и даже подозрительность в миг триумфа; частично это оправдывает впечатление одного подростка, который откололся от процессии, чтобы сказать отцу, что король – «черный человек».

Если во взгляде Карла застыл некий вопрос, то в его характере имелись слабости, которые со временем серьезно осложнят ему царствование. Внешним трудностям сопутствовали внутренние. Одни из особенностей, о которых идет речь, уже проявились, другие в полной мере проявятся только после того, как Карл наденет корону. Хотя временами Карл демонстрировал способность к напряженной работе и концентрации всех сил, в целом это был – и чем дальше, тем больше – человек ленивый, которого ничего не стоит отвлечь от дела. Хайд давно уже бранил его за нежелание вникнуть в детали искусства управления, и даже сейчас, когда королю исполнилось тридцать, он по-прежнему готов был наставлять его, как неприлежного школьника. Эта природная леность короля давно уже стала притчей во языцех. По словам сэра Джона Рирсби, Карл «по нраву не был человеком беспокойным или амбициозным, напротив, он обожал удовольствия и больше всего хотел, чтобы никто не мешал его спокойному времяпрепровождению».

Частично эта любовь к досугу проявлялась в том, какими людьми Карл себя окружил. Как правило, людей остроумных он предпочитал людям, умудренным опытом. При всем глубочайшем почтении к Хайду своим наперсником Карл избрал Бэкингема, того самого Бэкингема, который ехал сейчас неподалеку от короля в совершенно не подходящей для него компании Монка. Отношения, завязавшиеся в детстве и сохранившиеся в отрочестве, так легко не отбросишь, пусть даже герцог был ветрен и склонен к обману. Более того, непоследовательность Бэкингема, поверхностный блеск его ума, постоянное желание получать удовольствия – все это как раз и привлекало Карла, в то же время, как правило, отталкивая его подданных. Джон Драйден назвал герцога «государственником и шутом одновременно», и эта характеристика сохранилась в памяти поколений. А Барнетт люто ненавидел его и писал, что он «не верен никому и ничему, готов бросить любого и отказаться от всякого сказанного им слова порой из-за ветрености, по чистой прихоти, а порой из-за глубокой порочности своей натуры». Но именно из таких людей – или похожих на родственницу Бэкингема Барбару Палмер – будет состоять двор в эпоху Реставрации. И лишь немногие догадывались, что за бросающимися в глаза свойствами короля, его леностью, склонностью предаваться удовольствиям, кажущейся нерешительностью всегда стояло главное: стремление выдержать. В конце своего правления он не остановится ни перед чем ради сохранения короны. Строго одетый мужчина, триумфально проезжающий в настоящий момент по Странду, никогда уже больше не позволит себе вновь пуститься в странствия. Он вернулся домой и останется дома.