Текст книги "Алый знак доблести. Рассказы"

Автор книги: Стивен Крейн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 21 страниц)

Глава XVI

Вдали по-прежнему трещали ружейные залпы. Потом в пререкания вступили пушки. Их голоса гулко отдавались в туманном воздухе. Эхо не умолкало. Эта часть земного шара жила странной, воинственной жизнью.

Полк юноши был послан на смену части, долго пролежавшей в сырых окопах. Люди залегли позади волнистой линии стрелковых гнезд, которая, точно борозда, проведенная плугом, окаймляла опушку леса. Перед ними была просека, покрытая низенькими кривыми пнями. Из дальнего окутанного туманом леса глухо доносилась ружейная стрельба пехоты и разведчиков. Справа что-то устрашающе бухало и рокотало.

Устроившись поудобнее за маленькими насыпями, солдаты ждали своей очереди. Многие повернулись спиной к неприятелю. Друг юноши лег ничком, уткнувшись лицом в руки, и сразу уснул.

Припав грудью к бурой влажной земле, юноша старался разглядеть, что происходит на флангах и в лесу. Ему мешал заслон из деревьев. Он различал только неглубокие траншеи, несколько лениво развевающихся знамен, воткнутых в земляные холмики, ряды темных фигур, да кое-где над насыпями головы любопытных.

В лесу напротив и слева все время стреляли; справа грохот достиг неслыханной силы. Орудия ревели, не переводя дыхания. Казалось, пушки, собранные со всего мира, затеяли здесь чудовищную ссору. Разговаривать было невозможно.

Юноше хотелось сострить – привести к месту цитату из газет: «На Раппахэнноке все спокойно». Но пушки не желали, чтобы кто-нибудь подшучивал над их ревом. Так и не удалось ему договорить фразу до конца.

Наконец орудия замолчали, и от окопа к окопу начали вновь, как птицы, перелетать слухи; только теперь это были черные твари, которые, неуклюже хлопая крыльями, проносились над самой землей и не желали подниматься ввысь на крыльях надежды. Наслушавшись всяких небылиц, солдаты помрачнели. До них дошли рассказы о нерешительности тех людей, которые несли бремя власти и ответственности, а все, чему они были свидетелями, казалось подтверждало истории о непоправимом крахе. Гром ружейной стрельбы справа становился все громче, словно там бушевал выпущенный на волю сам бог звука; эта пальба лишний раз подчеркивала безнадежное положение армии.

Солдаты пришли в уныние и начали роптать. Их жесты говорили красноречивее слов: «Мы-то что теперь можем сделать!» Они были потрясены слухами и никак не могли примириться с вестями о разгроме.

Солнечные лучи еще не рассеяли серой завесы тумана, а полк растянутой колонной уже отступал через лес. Вдали, за рощами и полосками полей, мелькали порой беспорядочные, суетливые толпы врагов. Они пронзительно и торжествующе вопили.

Увидев это, юноша забыл о своих собственных заботах и пришел в бешенство. То и дело он громко возмущался:

– Наши командиры настоящие олухи, будь они прокляты!

– Это, собственно, уже всем известно, – заметил кто-то.

Друг юноши, которого недавно разбудили, никак не мог прийти в себя. Он все оглядывался назад, пока до его сознания не дошло, что они отступают.

– Выходит, нас побили, – печально сказал он.

Юноша чувствовал, что ему не пристало вслух осуждать других. Он пытался сдержаться, но горькие слова сами слетали с языка. Он произнес длинную и запутанную обвинительную речь по адресу главнокомандующего.

– Может, он не так уж виноват, не он один виноват. Он сделал, как считал лучше. Такое наше счастье – постоянно отступать, – устало сказал его друг. Он брел, потупившись, ссутулив плечи, как человек, которого побили палками и выгнали.

– А разве мы не деремся как черти? Разве не делаем все, что в человеческих силах? – выкрикнул юноша и тут же втайне испугался. Лицо его вдруг потускнело; он виновато оглянулся. Но никто не оспаривал его права говорить такие слова, и он опять принял воинственный вид. Он даже повторил фразу, которая утром на привале облетела всех:

– Сказал же бригадный, что никогда ни один новый полк не дрался лучше нас! И, наверно, есть еще полки, которые вели себя не хуже. Значит, армия не виновата?

– Конечно, не виновата, – суровым тоном ответил его друг. – Никто не посмеет сказать, что мы не дрались как черти. Никто никогда не посмеет этого сказать. Ребята дрались как бешеные. И все-таки… все-таки нам не везет.

– Ну, раз мы деремся как черти, а неприятель стоит как вкопанный, значит, виноваты генералы, – самодовольно и решительно сказал юноша. – И я не понимаю, какой смысл сражаться, и сражаться, и сражаться, и терпеть поражение за поражением из-за какого-то старого тупицы-генерала.

– Да ты небось воображаешь, Флеминг, что все вчерашнее сражение вынес на своих плечах, – с ленивым сарказмом заметил солдат, который шел рядом с юношей.

Эти случайные слова пронзили юношу. Он весь как-то обмяк. Ноги у него подкосились. Он робко взглянул на саркастического солдата.

– Нет, нет, – примирительно забормотал он, – вовсе я этого не думаю. Я так только…

Но тот, видимо, ничего не знал и ничего худого не думал. Просто у него была такая манера.

– Да ну? – лениво усмехнулся он.

Тем не менее юноша принял это как сигнал тревоги. Он замолчал, ибо разум его отказывался идти навстречу опасности. Слова насмешника сбили с него спесь; ему уже не хотелось все время вылезать вперед. Он сразу присмирел.

Солдаты тихонько переговаривались. Офицеры раздраженно покрикивали и хмурились, слушая эти непрестанные толки о поражении. Войска угрюмо пробирались лесом. Когда в роте юноши кто-то громко расхохотался, человек десять оглянулись на смеющегося с молчаливым укором.

Гул выстрелов преследовал их по пятам. Порой он как будто немного отступал, но потом вновь начинал терзать их с удвоенной наглостью. Люди злобно оглядывались и чертыхались.

Наконец они остановились на поляне. Полки и бригады, оторвавшиеся друг от друга во время марша по густым зарослям, снова сомкнулись и заняли оборону лицом к вражеской пехоте, догонявшей их с неумолчным лаем.

Эти неотвязные звуки, это рычание рвущихся вперед металлических псов – все слилось в ликующий рев, но в ту минуту, когда солнце приветливо взошло на небеса, пронизав лучами тенистые заросли, он раскололся на отдельные громовые раскаты. Лес затрещал, словно охваченный пожаром.

– Ух ты как! – сказал кто-то. – Здорово! Ну и пекло, будь я проклят!

– Так я и думал, что как только взойдет солнце, они пойдут в наступление, – буркнул ротный лейтенант юноши. Он свирепо подергал свои усики. С суровым достоинством он расхаживал позади своих солдат, залегших за жалкими прикрытиями, которые они успели соорудить.

Артиллеристы, установив в тылу полка батарею, начали старательно пристреливаться. Еще не подвергшийся обстрелу полк ждал мгновения, когда серые тени деревьев перед ним будут прорезаны огненными языками. Люди ругались и брюзжали.

– Господи! – ворчал юноша. – Всегда-то нас загоняют в угол, как крыс. Меня прямо тошнит от этого. Никто и знать не хочет, куда мы идем и зачем идем. Стреляют то справа, то слева, то здесь, то там, и никто не знает, почему и зачем. Чувствуешь себя как котенок в мешке. Пусть мне кто-нибудь объяснит, на кой черт нас привели в этот лес. Чтобы устроить подходящую мишень для мятежников? Мы приходим сюда, и путаемся в этом проклятом шиповнике, и собираемся сражаться, когда они уже овладели положением. И пусть мне не говорят, что это невезение. Я-то знаю! Этот старый черт…

Хотя друг, видимо, еле держался на ногах, он перебил юношу и сказал спокойно и уверенно:

– Все кончится как надо.

– Держи карман шире! И не читай мне своих дурацких проповедей. Нечего сказки рассказывать. Уж я-то знаю…

Но тут сердитый лейтенант, которому необходимо было дать выход накопившемуся раздражению, перебил его:

– Помолчите, ребята! Нечего вам попусту рассуждать о том и о сем. Кудахтаете, как старые курицы. Ваше дело маленькое – воевать с мятежниками, а через десять минут их тут будет хоть отбавляй. Поменьше болтать и побольше драться – зарубите это у себя на носу. И откуда только берутся такие болтливые ослы!

Он умолк и стоял, готовый накинуться на всякого, кто осмелится возразить ему. Но все молчали, и он снова начал с достоинством расхаживать взад и вперед.

– Слишком много шума и слишком мало дела на этой войне, – добавил он, взглянув на них.

Солнце поднялось выше и залило лучами кишащий людьми лес. До позиции, где укрылся полк юноши, донесся еле уловимый запах боя. Передовые части слегка передвинулись, чтобы стойко встретить врага. Они ждали. Медленно ползли напряженные мгновения, предшествующие буре.

Одинокая пуля впилась в кустарник перед окопами. За ней тотчас же последовали другие. Лес загудел от хруста и треска, слившихся в мощный гимн. Вражеские снаряды, как репейник, летели в батарею, установленную позади; пушки проснулись и, разгневанные, вступили в отвратительную перепалку с нападающей бандой неприятельских орудий. Гул сражения превратился в гром, в непрерывный, неумолкающий раскат грома.

Странная тревога охватила солдат, исказив их лица. Люди издергались, измучились, недоспали, перетрудились. Они стояли, ожидая удара, глядя на близящееся сражение. Иные дрожали и невольно отшатывались. И все же они стояли на месте, стояли, словно прикованные к столбу.

Глава XVII

Юноше казалось, что враги приближаются, как беспощадные охотники. Он весь кипел от гнева, топал ногой и злобно скалил зубы навстречу клубящемуся дыму, который устремлялся на него, словно некий призрачный поток. Противник явно решил не давать ему ни минуты передышки, ни минуты на то, чтобы сесть и подумать. Было от чего взбеситься. Вчера он сражался и без оглядки убежал. У него было много приключений. Он заслужил сегодня право отдохнуть и поразмыслить. Ему хотелось рассказывать неискушенным слушателям о том, чему он был свидетелем, или глубокомысленно обсуждать перспективы войны с другими бывалыми солдатами. Кроме того, он должен был восстановить свои силы. После вчерашнего у него ныли все кости. Он достаточно потрудился, пора и отдохнуть.

Но враги были неумолимы; они продолжали сражаться в прежнем темпе. Юноша люто их ненавидел.

Вчера, когда ему казалось, что на него ополчился весь мир, он возненавидел его богов – и больших и малых. Сегодня он так же страстно ненавидел неприятельскую армию. Он не допустит, чтобы его терзали, как мальчишки терзают котенка, твердил себе юноша. Не следует припирать людей к стене: в такие минуты у самых кротких вырастают когти и клыки.

Он наклонился к другу и прошептал ему, грозя лесу кулаком:

– Если они и дальше будут наседать на нас, пусть пеняют на себя. Нельзя так испытывать терпение людей.

Тот взглянул на него снизу вверх и спокойно ответил:

– Если они и дальше будут наседать, то сбросят нас в реку.

Юноша прямо взвыл от этого замечания. Он стоял, скорчившись, за деревцом, злобно сверкая глазами, по-собачьи ощерясь. На нем все еще была неудобная повязка с темным пятном запекшейся крови. Волосы у него стояли дыбом, и несколько непокорных прядей болталось над повязкой. Мундир и рубашка были расстегнуты, обнажая загорелую юношескую шею. Он судорожно глотал слюну.

Его пальцы нервно вцепились в ружье. Как ему хотелось, чтобы оно обладало всесокрушающей мощью!* Враги смеются, издеваются над ним и его товарищами, убежденные в их слабости и ничтожности. Юноша понимал, что не может отомстить им за это, и, захлестнутый гневом, темным и буйным, как злой дух, совершал в воображении неслыханные жестокости. Эти изверги были комарами, алчно пьющими его кровь, и ему казалось, что он с радостью отдаст жизнь, лишь бы воздать им по заслугам и увидеть их лица, искаженные гримасами ужаса.

Ветер войны бушевал вокруг полка, и вот уже над головами солдат просвистела пуля, за которой мгновенно последовали другие. Тотчас же прогремел дружный, достойный ответ полка. Густая завеса дыма медленно опустилась на землю. Острые, как ножи, вспышки ружейного огня резали ее и кромсали.

Солдаты представлялись юноше животными, сгрудившимися для смертельной схватки на дне черного рва. Ему чудилось, что он и его товарищи, прижатые к стене, яростно бодаются, отражая бешеный натиск каких-то скользких, изворотливых существ, которые, ловки уклоняясь от ударов огненных рогов, с непревзойденным искусством ускользают от смерти.

Когда у юноши смутно, словно во сне, мелькнула мысль, что его ружье стоит не больше, чем обыкновенная палка, он окончательно забыл обо всем, кроме своей ненависти, кроме жажды размозжить сверкающую улыбку торжества, которую он угадывал на лицах противников.

Окутанная дымом синяя линия извивалась, как полураздавленная змея. В страхе и ярости она судорожно дергала головой и хвостом.

Юноша уже не сознавал, что стоит, выпрямившись во весь рост, что под ногами у него земля. Один раз он даже потерял равновесие и тяжело грохнулся, но тут же снова вскочил. Все же в его взбудораженном мозгу успела промелькнуть недоуменная мысль: не потому ли он упал, что его ранило? Но он тут же забыл об этом и больше не вспоминал.

Снова пристроившись за деревцом, юноша собирался защищать эту позицию от всего мира. Он был убежден, что сегодня армия будет разбита, но это лишь подстегивало его воинственный пыл. Лес кишмя кишел солдатами, и юноша окончательно потерял ориентировку. Он твердо знал теперь только одно: с какой стороны залег враг.

Пламя жалило его, горячий дым обжигал кожу. Ствол ружья так накалился, что в другое время юноша не смог бы дотронуться до него, но сейчас он продолжал вгонять заряды лязгающим, гнущимся шомполом. Если ему удавалось прицелиться в фигуру, скользившую за пологом дыма, он нажимал собачку с таким злобным ворчанием, точно изо всей силы бил кого-то кулаком.

Когда неприятель отступал перед ним и его товарищами, юноша бросался вперед, похожий на пса, который, видя, что враги начали уставать, нападает на них, время от времени оборачиваясь и прося у хозяина поддержки. Когда же ему приходилось опять возвращаться на прежнее место, он делал это медленно, нехотя, и в каждом его шаге чувствовалось негодующее отчаяние.

Он был так поглощен своей ненавистью, что продолжал палить, даже когда все остальные прекратили стрельбу. Занятый своим делом, он не заметил наступившей тишины.

Его привел в себя хриплый смех и не то удивленное, не то презрительное восклицание:

– Ты что, совсем спятил, дурак чертов? Не видишь разве, что стрелять не в кого? О господи!

Он вздрогнул и, все еще не опуская ружья, взглянул на синюю линию однополчан. Теперь, когда для них наступила передышка, они с изумлением уставились на него. Они стали зрителями. Он посмотрел в сторону неприятеля и обнаружил, что за клубящимся к небу дымом никого нет.

Секунду он стоял в полной растерянности. Потом в туманной пустоте его глаз зажегся огонек понимания.

– Ах так! – сказал он, осмыслив происшедшее.

Подойдя к товарищам, он повалился на землю. Его как будто сбили с ног. Тело заливало жаром, в ушах все еще звучал грохот боя. Он ощупью потянулся к манерке.

Лейтенант продолжал смеяться каркающим смехом. Он точно опьянел от сражения.

– Ей-богу, будь у меня десять тысяч таких диких кошек, как ты, я бы в неделю выколотил душу из этой войны, – крикнул он юноше и надменно выпятил грудь.

Солдаты, что-то бормоча, боязливо поглядывали на юношу. Пока он без устали заряжал ружье, стрелял и ругался, они, как видно, нет-нет да озирались на него. Он представлялся им теперь воплощением злого духа войны.

Шатаясь, подошел его друг и спросил с недоуменным испугом:

– Как ты сейчас, Флеминг? Ты здоров? Скажи правду, Генри, с тобой ничего не стряслось?

– Ничего, – с трудом ответил юноша. Ему казалось, что в горле у него полно игл и колючек.

Этот случай заставил его призадуматься. Значит, где-то в нем сидит первобытный человек, дикий зверь. Он дрался, как язычник, защищающий свою религию. Так драться было захватывающе-приятно и совсем не страшно. А со стороны он, должно быть, производил потрясающее впечатление. В этом бою ему удалось одолеть препятствия, казавшиеся ему неприступными горами. Они упали к его ногам, как картонные скалы, и теперь он имеет право называть себя героем. Он и не заметил, как это произошло. Он спал, а когда проснулся, то оказалось, что его уже посвятили в рыцарское звание.

Растянувшись на земле, юноша с наслаждением ловил взгляды однополчан. Пороховая гарь размалевала их лица черной краской всевозможных оттенков. Иных совсем нельзя было узнать. От них разило потом, они дышали тяжело и с присвистом. Эти перепачканные физиономии все время поворачивались к нему.

– Жаркое дело! Жаркое дело! – кричал лейтенант, как в бреду. Беспокойный, взбудораженный, он шагал взад и вперед, порой ни с того ни с сего разражаясь диким хохотом.

Когда лейтенанту приходило в голову особенно глубокое соображение о военном искусстве, он всякий раз бессознательно обращался к юноше.

Среди солдат царило мрачное оживление.

– Ай да мы! Попробуй найди в армии еще такой полк!

– Ишь чего захотел!

 
Орешину, пса и женщину беи:
Побои идут им на пользу, ей-ей!
 

Так и мы.

– У них невесть сколько народу полегло. Приди какая старуха с метлой лес подметать – мусору не обобралась бы.

– А приди через час – еще больше вымела бы.

Лес все еще изнемогал под бременем грохота. Из-за деревьев доносились раскаты ружейной стрельбы. Дальние кустарники напоминали дикобразов, ощетинившихся странными огненными иглами. Темное облако дыма, словно на дотлевающем пожарище, устремлялось к солнцу, яркому и радостному в эмалевой синеве неба.

Глава XVIII

Полк отдыхал. Его ломаная линия несколько минут была неподвижна. За время этой паузы бой в лесу достиг такого ожесточения, что, казалось, от выстрелов колеблются деревья и земля дрожит под ногами бегущих людей. Голоса орудий слились в нескончаемый долгий гул. Дым так сгустился, что нечем было дышать. Легкие солдат жаждали хоть глотка свежего воздуха, их пересохшие рты – хоть капли воды.

Пока длилась передышка, какой-то тяжелораненый, не умолкая, вопил от боли. Может быть, он вопил и тогда, когда они отбивали атаку, но его никто не слышал. Теперь же все обернулись и посмотрели на землю, откуда неслись жалобные стоны.

– Кто это? Кто это?

– Джимми Роджерс. Это Джимми Роджерс.

Несколько человек направились к раненому, но, увидев его лицо, боязливо остановились поодаль. Лежа в траве, неестественно извиваясь и дергаясь, он непрерывно кричал. Заметив нерешительность товарищей, он пришел в исступление и начал осыпать их проклятиями.

У друга юноши была какая-то географическая иллюзия насчет близости ручья, и он отпросился пойти за водой. На него тут же посыпался град манерок. «Захвати и мою, ладно?», «И мне принеси заодно», «И мне». Он ушел, тяжело нагруженный. Вместе с ним отправился и юноша, мечтая о том, как он погрузит разгоряченное тело в ручей и, не вылезая из воды, выпьет по меньшей мере бочку.

Их торопливые поиски оказались безуспешными: никакого ручья они не обнаружили.

– Нет здесь воды, – сказал юноша.

Они тут же повернули и пошли назад.

Когда перед ними вновь открылось поле боя, они увидели гораздо больше, чем с позиции полка, тонувшей в клубах порохового дыма. Они различали темные извилистые линии на земле, обнаружили на какой-то прогалине ряд пушек, изрыгающих серые облака, прорезанные яркими вспышками оранжевого пламени. За купой деревьев виднелась крыша дома. Окно сверкало сквозь листву зловещим алым блеском. Над домом высилась наклонная башня дыма.

Оглядывая войска, они увидели людские толпы, медленно принимающие правильные очертания. Солнце играло на стальных остриях. В тылу, у самого горизонта, по склону холма вилась дорога, забитая отступающей пехотой. Наполненные ревом леса и перелески источали дым. Кругом по-прежнему все грохотало.

Совсем близко от них проносились, гудя и воя, снаряды. Порой пуля, жужжа, вонзалась в дерево. По лесу бродили раненые и отставшие от своих частей солдаты.

Сквозь просвет между деревьями юноша и его друг заметили в роще раненого, ползущего на четвереньках; на него чуть не наехал генерал, который в это время что-то сердито кричал своим штабным. Круто осадив коня, ронявшего пену с оскаленной морды, генерал ловко сманеврировал и объехал раненого. Тот сделал мучительное усилие и быстро отполз в сторону, но добравшись до защищенного места, сразу обессилел. Одна рука у него подогнулась, и он упал на спину. Так он и остался лежать, почти бездыханный.

Через мгновение маленькая кавалькада, оглашая лес хрустом веток, поравнялась с юношей и его другом. К генералу подскакал офицер, сидевший на лошади с искусной небрежностью ковбоя. Друзья, никем не замеченные, подались было назад, но не ушли, горя желанием подслушать разговор командиров. – Быть может, те произнесут великие исторические слова, предназначенные лишь для посвященных.

Генерал, – он командовал дивизией, в которой служили друзья, и они знали его в лицо, – посмотрел на офицера и сказал таким тоном, словно критиковал его манеру одеваться:

– Неприятель подтягивает части для новой атаки. Удар придется по Уайтерсайду, и, боюсь, они прорвутся, если мы из кожи вон не вылезем и не сдержим их.

Офицер сердито ругнул своего норовистого коня, потом откашлялся.

– Их будет дьявольски трудно остановить, – коротко сказал он, поднося руку к шляпе.

– Еще бы не трудно! – согласился генерал. Затем он начал что-то быстро и тихо объяснять, подкрепляя слова движениями указательного пальца. Друзья расслышали только его заключительный вопрос:

– Какие части вы можете дать?

Офицер с посадкой ковбоя задумался.

– Я должен послать двенадцатый полк на помощь семьдесят шестому, – сказал он. – Больше у меня ничего нет. Впрочем, есть триста четвертый. Это форменные погонщики мулов. Их я могу дать.

Юноша и его друг изумленно переглянулись.

– В таком случае приготовьте их, – резко бросил генерал. – Я наблюдаю за боем отсюда и дам вам знать, когда вводить их. Это будет, очевидно, минут через пять.

Офицер поднес руку к шляпе и уже повернул коня, когда генерал негромко сказал ему вдогонку:

– Не многие из ваших погонщиков вернутся назад.

Тот что-то крикнул в ответ. Он улыбался.

С испуганными лицами юноша и его товарищ рысью побежали к своим.

Все это заняло несколько секунд, но юноше казалось, что он за это время стал намного старше. Он совсем по-новому увидел мир. Особенно его потрясло сознание своей незначительности. Офицер говорил о полке, словно о метле. Надо было подмести какой-то участок в лесу, и он выбрал подходящую метлу, нимало не заботясь о ее дальнейшей судьбе. Конечно, война есть война, но все же это странно.

Когда они подошли к позиции и лейтенант увидел их, он покраснел от злости.

– Флеминг, Уилсон, сколько вам надо времени, чтобы принести воду? Где вы пропадали? – Но он тут же замолчал, увидев по их округлившимся глазам, что они принесли важные известия.

– Мы идем в наступление! – закричал друг юноши, спеша выложить новость.

– В наступление? – переспросил лейтенант. – В наступление? Великолепно! Значит, будет настоящая драка! – Его измазанная физиономия расплылась в хвастливой улыбке. – Клянусь богом, это великолепно!

Солдаты сразу же окружили друзей.

– А вы не врете? Вот так так, разрази меня нелегкая! В наступление? Почему? Когда? Уилсон, ты и вправду не врешь?

– С места мне не сойти! – визгливым от возмущения голосом сказал юноша. – Говорю тебе, это точно, как выстрел.

– Он вот ни на столько не врет, – поддержал его друг. – Мы подслушали их разговор.

Тут они заметили двух всадников. Один был их полковник, другой – офицер, получивший приказ от командира дивизии. Они махали друг на друга руками. Показав на них, друг юноши передал подслушанный разговор.

Кто-то прибегнул к последнему аргументу:

– Как вы могли услышать, о чем они говорили?

Однако почти все солдаты кивали головами в знак того, что верят друзьям.

Они снова разлеглись на земле; весь их вид говорил о том, что они приняли новость как нечто неизбежное. Солдаты обдумывали ее, каждый с особым, свойственным только ему выражением лица. Тут было над чем поразмыслить. Многие проверили пояса, подтянули брюки.

Через минуту офицеры уже подталкивали солдат, сближая и выравнивая ряды. Они охотились за пытавшимися улизнуть, орали на тех, кто не желал сдвинуться с места. Они были похожи на пастухов, выведенных из терпения упрямым стадом.

Казалось, полк тяжело вздохнул и выпрямился. Лица людей отнюдь не светились глубоким раздумьем. Солдаты наклонились вперед, чуть ссутулив плечи, как бегуны перед стартом. На угрюмых физиономиях поблескивали глаза, устремленные на стену дальнего леса. Все как будто были поглощены расчетами времени и дистанции.

Чудовищные препирательства двух армий ни на миг не умолкали. Миру было не до полка – он был занят другими делами. Полк сам должен был справиться со своей маленькой задачей.

Юноша вопросительно взглянул на своего товарища. Тот ответил ему таким же взглядом. Только они двое знали то, что было неведомо непосвященным. «Погонщики мулов – сдержать будет дьявольски трудно – не многие вернутся назад». Невеселая то была тайна. Но на лицах друг друга они не увидели колебаний и с молчаливым смирением кивнули, когда кудлатый солдат, стоявший рядом, покорно сказал:

– Слопают они нас!