Текст книги "Алый знак доблести. Рассказы"

Автор книги: Стивен Крейн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 21 страниц)

Глава X

Оборванный солдат стоял задумавшись.

– Ну и ну… – сказал он наконец тоненьким голосом, в котором звучало боязливое восхищение. – Не человек, а дуб могучий. – Он осторожно потрогал носком башмака вялую руку. – Дуб могучий, ничего не скажешь. Не пойму, как у него силищи хватило? В жизни не встречал таких людей. Это ж надо было так смерть встретить! Да, не человек, а дуб могучий.

Юноше хотелось выкричать свое горе. Он был безмерно потрясен, но рот его стал могилой, в которой лежал мертвый язык. Он снова бросился на землю и погрузился в скорбные мысли.

Оборванный солдат снова задумался.

– Слушай, товарищ, – сказал он немного погодя, не отрывая глаз от мертвеца. – Он свое уже отжил, так ведь? Теперь нам самое время позаботиться о себе. Горю слезами не поможешь. Он свое уже отжил, так ведь? И ему здесь хорошо. Никто его не тронет. А я, по правде говоря, сам еле на ногах держусь.

Оборванный сказал это так, что юноша пришел в себя. Вскинув глаза на своего спутника, он увидел, что тот посинел и шатается.

– Боже милостивый! – воскликнул он. – Неужели и ты… Нет, нет!

Оборванный солдат сделал отрицательный жест.

– И не подумаю помирать, – сказал он. – Мне бы сейчас поесть горохового супу и лечь на хорошую кровать. Эх, гороховый суп! – мечтательно произнес он.

Юноша поднялся с земли.

– Не понимаю, как он сюда попал. В последний раз я видел его там. – Он показал где. – И вдруг вижу его здесь. А шел он оттуда. – Он махнул рукой в противоположном направлении. Они смотрели на мертвеца, словно ожидая от него разъяснений.

– Ладно, – заговорил оборванный солдат. – Хватит нам стоять тут без толку да спрашивать у него.

Юноша устало кивнул. Они снова взглянули на труп. Юноша что-то пробормотал.

– Дуб могучий, а не человек, – словно в ответ ему сказал оборванный.

Они отвернулись и зашагали прочь. Шли они медленно, волоча ноги, а мертвец, лежа в траве, продолжал улыбаться.

– Что-то мне невмоготу становится, – опять прервал молчание оборванный. – Что-то мне совсем невмоготу.

– О боже! – простонал юноша. Неужели ему предстоит, корчась от муки, быть свидетелем еще одного сумрачного свидания?

Но его спутник успокоительно помахал рукой.

– Нет, нет, мое время еще не пришло. Мне сейчас никак невозможно помереть. Нет, братец! Тут и разговаривать нечего. Нельзя – и все тут. Ты бы посмотрел, сколько у меня дома ребятишек мал мала меньше.

Увидев на лице оборванного подобие улыбки, юноша понял, что он шутит.

Они потащились дальше, и оборванный продолжал:

– А если бы я и помер, то не так, как этот парень. Такого и во сне не увидишь. Я бы просто грохнулся на землю – и дело с концом. В первый раз вижу такую смерть. Ты знаешь Тома Джемисона? На родине наши дома рядышком стоят. Хороший он парень, и мы всегда были с ним добрыми друзьями. И упорный. Кремень, а не парень. И вот сегодня во время боя он как начнет ругаться, – а уж ругаться он мастер. «Да ты ранен, лопни твоя печенка!» – орет он во всю глотку. Я сразу за голову схватился и как отнял потом руку и взглянул на свои пальцы – да, думаю, и вправду ранен. И тут я закричал и давай бежать, только и двух шагов не пробежал, как вторая повыше локтя саданула так, что я аж на месте закружился. Перетрусил я, конечно, здорово, когда они мне вслед стреляли, и побежал снова, чтобы шкуру спасти, только бегун я был неважный. Я бы и не знал, что ранен, не скажи мне Том Джемисон. – Потом он спокойно добавил: – Их у меня две, и обе маленькие, но что-то они меня здорово начали донимать. Прямо ноги подгибаются.

Некоторое время они брели молча.

– Да и ты в лице изменился, – опять начал оборванный. – Помяни мое слово, она у тебя хуже, чем ты думаешь. Ты бы перевязал ее, что ли. С такими вещами не шутят. У тебя, может, она вся внутри, а тогда дело табак. Куда тебя ранило? – Не дожидаясь ответа, он продолжал: – Когда наш полк отдыхал, одного парня на моих глазах в голову ранило. Тут все давай кричать: «Тебя ранило, Джон? Сильно тебя ранило?» – «Нет», говорит. Он вроде как удивился и стал рассказывать, что он чувствует. «Ничего, говорит, не чувствую». И провалиться мне на месте, если через минуту он не помер. Да, да, помер и похолодел. Так что ты смотри. У тебя тоже, может быть, какая-нибудь такая рана. Сам ведь никогда не знаешь. Тебя куда ранило?

Как только оборванный спросил о ране, юноша весь задергался.

– Ох, да не приставай ты ко мне! – злобно крикнул он и замахал руками. Он ненавидел сейчас оборванного и с радостью задушил бы его. Юноше казалось, что все товарищи в заговоре против него. Они только и делают, что поднимают призрак его позора на острие своего любопытства. Он повернулся к оборванному с яростью отчаянья.

– Перестань приставать ко мне! – повторил он, и в его голосе послышалась неприкрытая угроза.

– Господи, да у меня и в мыслях не было приставать к тебе, – ответил тот и горестно добавил: – Бог свидетель, у меня своих забот хватает.

Юноша, продолжая вести мучительный спор с собою и глядя на оборванного с ненавистью и презрением, грубо бросил:

– Прощай!

Оборванный воззрился на него непонимающими глазами.

– Да что же это, братец? Куда ты идешь? – спросил он дрожащим голосом. Взглянув на него, юноша увидел, что во всем его облике начинают проступать черты тупой отрешенности, как и у того, первого. Видимо, мысли у него начали мешаться. – Слушай… слушай… погоди минутку… Том Джемисон… Слушай, так дело не пойдет… Не годится так… Куда… куда ты идешь?

Юноша неопределенно указал головой.

– Гуда, – ответил он.

– Да… да ты… послушай меня… – бессвязно, как полоумный, забормотал оборванный. Голова у него свесилась на грудь, он с трудом выговаривал слова. – Так не годится, слышишь, Том Джемисон. Не годится. Я тебя знаю, упрямый ты осел! Хочешь даже раненый туда пойти. Неправильно это. Слушай, Том Джемисон… Не годится так… Ты не хочешь, чтобы я позаботился о тебе… Это не годится… не годится… тебе идти… туда… ты раненый… Это не… не… не годится… никуда…

Вместо ответа юноша перескочил через изгородь и зашагал прочь. Оборванный что-то жалобно блеял ему вслед.

Один раз юноша все же злобно оглянулся.

– Чего тебе?

– Слушай… постой… Том Джемисон… слушай… не годится…

Юноша ушел. Отойдя подальше, он оглянулся еще раз и увидел, что оборванный, спотыкаясь, плетется по полю.

Юноша думал теперь о том, как ему хочется умереть. Ему казалось, что он завидует солдатам, чьи тела распростерты на траве в полях и на опавшей листве в лесу.

Простодушные вопросы оборванного вонзились в него, как ножи. Они словно исходили от всего общества, которое безжалостно старается проникнуть в человеческую душу, пока тайное не становится явным. Бесхитростная настойчивость его спутника с очевидностью показала юноше, что ему не удастся замкнуть свое преступление у себя в груди. Оно будет вырвано оттуда одной из тех стрел, которые целыми тучами проносятся в воздухе, впиваются куда попало и открывают миру то, что люди хотели бы скрыть навеки. Юноша понимал, что против этих сыщиков он беззащитен. Тут не поможет никакая предусмотрительность.

Глава XI

Он вдруг заметил, что адский рев сражения становится все громче. Коричневые облака, плывущие в безветренном воздухе, приближались. Приближался и грохот. Солдаты словно сыпались из леса, и поля были теперь испещрены черными точками.

Обогнув невысокий пригорок, он увидел дорогу, стонущую от скученных повозок, упряжек, людей. Из этой устрашающей неразберихи неслись уговоры, приказания, проклятия. Командиром там был страх. Бичи щелкали, лошади рвались вперед, натягивая постромки. Беловерхие повозки упрямились и спотыкались, точно жирные бараны.

Юношу немного успокоило это зрелище. Все они отступали. Значит, он не так уже виноват. Он сел и стал наблюдать за охваченными паникой повозками, которые удирали, как неуклюжие, беспомощные животные. Глядя на орущих беглецов, он преувеличивал опасности и ужасы боя, доказывая себе тем самым, что преступление, в котором его могут обвинить, по существу было самым естественным поступком. С некоторым даже удовольствием он следил за столь стремительным шествием своего оправдательного приговора.

Потом на дороге появилась колонна пехоты, невозмутимо двигавшаяся на передовую. Солдаты шли быстрым шагом. Им все время приходилось лавировать между повозками, поэтому колонна извивалась на ходу, как змея. Те, что шагали в первых рядах, отгоняли мулов штыками. Они кололи штыками и ездовых, если те были глухи к окрикам. Люди силой прокладывали себе путь сквозь толпу. Плотная голова колонны действовала как таран. Разъяренные ездовые выкрикивали замысловатые проклятия.

В требованиях расступиться и освободить дорогу чувствовалась глубокая уверенность людей в своем праве. Они шли в самое пекло. Им придется выдержать яростный натиск неприятеля. Они гордились тем, что идут вперед, в то время как остальные валяют дурака. Они отшвыривали обозных, глубоко убежденные, что так и нужно, лишь бы они сами не опоздали на передовую. Эта вера сообщала их лицам строгую сосредоточенность. Офицеры шли, вытянувшись в струнку.

Юноша смотрел на них, снова ощущая свинцовую тяжесть горя. Эти люди казались ему избранниками богов, героями. Они были так же недосягаемы для него, как если бы несли в руках огненные мечи и сотканные из солнечного света знамена. Ему никогда не сравниться с ними. Им овладела такая тоска, что он чуть не заплакал.

Он изощрялся в проклятиях по адресу той непонятной силы, того неведомого существа, которое представляется людям конечной причиной всех их бед. Оно – кем бы оно ни было – виновато в его проступке, думал он. Сам он тут ни при чем.

Стремление колонны скорее попасть на поле боя представлялось погруженному в отчаяние юноше еще более прекрасным, нежели стойкость в сражении. Даже героям, думал он, необязательно идти до конца этой длинной, забитой людьми дороги. Они могли бы повернуть назад и достойно оправдаться перед небом, не утратив уважения к себе.

Он не мог понять, из чего сделаны люди, которые так торопятся стать лицом к лицу с мрачной угрозой смерти. Чем больше он вглядывался в них, тем сильнее им завидовал, пока наконец ему не показалось, что он хочет стать одним из них. Он готов на любое усилие, повторял он себе, чтобы вылезти из своей шкуры и сделаться лучше, чем он есть. Перед ним промелькнули картины, в которых главным действующим лицом был он сам, отделившийся от себя и вместе с тем неразрывно с собой связанный: отважный воин в синем мундире готов к смертоносной атаке, колено выдвинуто вперед, сломанная сабля высоко поднята; бесстрашный воин в синем мундире, грудью принимая свирепый, грохочущий натиск, спокойно встречает смерть на высоком холме, куда устремлены взоры обеих армий. Он представил себе, как потрясающе-величаво будет выглядеть его мертвое тело.

Эти мысли вернули ему бодрость. В нем зажегся воинский задор. Слух его наполнился звучанием победных голосов. Он ощутил безумное ликование молниеносной успешной атаки. Тяжелые шаги солдат на дороге, громкие окрики, бряцание оружия слились в стройную музыку, которая подняла его с земли на алых крыльях войны. Несколько мгновений он был исполнен великолепного мужества.

Он решил вернуться на передовую. И, конечно, сразу увидел себя: вот он, запыленный, страшный, задыхающийся, прибегает на поле боя как раз вовремя, чтобы схватить за глотку черную, злобную ведьму военной неудачи.

Но тут его стали одолевать мысли о трудностях, подстерегающих его на этом пути. Он колебался, неловко стой на одной ноге.

У него нет винтовки. Не может же он воевать голыми руками, – сердито сказал он себе. Но винтовку можно подобрать. Их тут валяется несметное множество.

К тому же, продолжал он, ему ни за что не отыскать своего полка. Но сражаться можно в рядах любого полка.

Он нерешительно сделал несколько шагов. Двигался он так, словно боялся наступить на что-то, способное взорваться. Он вступил в единоборство со своими колебаниями.

Если его товарищи заметят, в каком виде он вернулся, они сразу поймут, что он постыдно струсил. На это последовал ответ, что солдаты только тогда обращают внимание на происходящее сзади, когда там появляется неприятель. В горячке сражения его лицо станет невидимым, словно под капюшоном.

Но, придумал он новую отговорку, жестокая судьба воспользуется первой же передышкой в сражении и подошлет человека, который начнет приставать к нему с вопросами. Ему рисовались недоверчивые взгляды товарищей, сверлящие его в ту минуту, когда он подыскивает лживые ответы.

Все его мужество ушло на эти препирательства. Пока он спорил с собой, его пыл угас.

Отказавшись от своего намерения, он не слишком опечалился; поразмыслив, он решил, что доводы против возвращения неопровержимы.

К тому же он начал плохо себя чувствовать. Теперь ему было уже не взлететь на крыльях войны высоко в небо. Когда человек изнурен, может ли он видеть себя в героическом свете? Юноша повалился на землю.

Он обнаружил, что мучительно хочет пить. Кожа у него на лице стала такой сухой и жесткой, что он как будто даже слышал, как она шуршит. Все кости ныли, и, казалось, от любого неосторожного движения они переломятся. Ноги были словно две сплошные раны. Кроме того, его тело требовало пищи. Это было куда сильнее обыкновенного голода. Юноша ощущал в желудке тяжесть и тупую боль, и когда он попытался встать и продолжить путь, голова у него закружилась и он с трудом сохранил равновесие. Он почти ничего не видел, перед глазами у него плыл зеленый туман.

Пока его раздирали противоречивые мысли, он не замечал дурного самочувствия, но теперь оно настойчиво заявляло о себе. Он больше не мог отмахиваться от него и вдвойне ненавидел себя за это. Полный отчаяния, он говорил себе, что сделан из другого теста, чем те солдаты, которых он только что видел на дороге. Где уж ему стать героем! Он жалкое ничтожество. Как смешны все его мечты о славе! Он застонал так, словно у него разрывалось сердце, и побрел дальше.

Линия фронта притягивала его, как свет притягивает мошку. Ему страстно хотелось все увидеть, узнать новости. Он жаждал выяснить, кто победит.

Юноша твердил себе, что, невзирая на свои неслыханные страдания, он все время мечтал о победе, хотя, – нерешительно добавлял он, как бы прося прощения у собственной совести, – разгром армии для него сейчас очень выгоден. Успех неприятеля расколет полки, и тогда, – считал он, – многие даже храбрые солдаты вынуждены будут дезертировать. Они разбегутся, как цыплята, и он затеряется в их толпе. Все они превратятся в товарищей по несчастью, и он постарается забыть, что бежал быстрее и дальше остальных. А если он сам поверит в собственную безгрешность, то, конечно, без труда убедит в ней и других.

Стараясь найти оправдание этой надежде, он говорил себе, что армия уже не раз терпела поражение, а потом, спустя несколько месяцев, встряхнувшись после кровопускания и неудач, начисто забыв о страшном крушении, как бы заново рождалась, отважная, блистательная, доблестная, полная веры в непобедимость своих легионов. Пронзительные голоса соотечественников будут некоторое время звучать плаксиво и жалобно, но для того и существуют генералы, чтобы выслушивать эти причитания. Он без всякого раскаяния готов был принести в жертву любого генерала. Раз он не знает, кто именно станет мишенью для нападок, значит и сочувствовать некому. Соотечественники далеко от фронта, а могут ли люди правильно судить о том, чего не видят? Вполне вероятно, что стрелы поразят невиновного, который, опомнившись от удивления, весь остаток жизни потратит на опровержение басен о его мнимой бездарности. Факт весьма печальный, что и говорить, но для юноши в данном случае самый лучший генерал ничего не стоил.

Если армия потерпит поражение, он, юноша, будет полностью оправдан. Более того – это подтвердит его дальновидность, благодаря которой он своевременно дезертировал. Пророк, который хочет, чтобы поверили его предсказанию о потопе, должен первым вскарабкаться на дерево: только это докажет людям, что он ясновидящий.

Юноша придавал большое значение моральному оправданию. Без этого оправдания где ему взять силы, чтобы всю жизнь носить язвящий знак своего позора? Если сердце станет непрерывно напоминать ему о его ничтожестве, он каждым жестом будет выдавать людям свое презрение к себе.

Победа армии сулит ему гибель. Если этот грохот означает, что древка знамен направлены вперед, он обречен на бесчестие. Ему придется уйти от людей и существовать в полном одиночестве. Если солдаты сейчас наступают, их равнодушные ноги топчут его надежды на достойную жизнь.

Он боролся с этими мыслями, мелькавшими в его мозгу, пытался отогнать их. Он называл себя негодяем, твердил, что свет еще не видывал такого гнусного эгоиста. Воображение рисовало ему солдат, которые не страшатся грудью встретить яростно вопящих врагов; он видел землю, усеянную телами истекающих кровью людей, и говорил себе, что он их убийца.

Ему снова показалось, что он хочет умереть. Он считал, что завидует мертвым. Размышляя об убитых, он в конце концов начал презирать многих из них, словно они были виноваты в том, что лишились жизни. Должно быть, им просто повезло, думал он, и их убили раньше, чем они смогли убежать или прошли через настоящее испытание. Однако общественное мнение увенчает их лаврами. Он с горечью повторял, что эти лавры краденые, а героизм, который облекает их, словно мантией, – подлог. Тем не менее он продолжал жалеть, что не находится в их числе.

Поражение армии представлялось ему единственной возможностью спастись от последствий своего проступка. Все же он уже начал понимать, что думать о такой возможности бесполезно. Он с детства был приучен считать, что могучей синемундирной машине успех всегда обеспечен, что она так же легко изготовляет победы, как пуговичная машина – пуговицы. Все мечты, противоречащие этой истине, он теперь зачеркнул. Он вернулся к вере, подобающей солдату.

Когда он снова пришел к выводу, что армия непобедима, он попытался изобрести такую историю, которую мог бы рассказать товарищам, отвратив тем самым от себя острия их насмешек.

Но так как он смертельно боялся их, то все выдумки казались ему неубедительными. Он перебирал один вымысел за другим и тут же отбрасывал. Он сразу видел, какими белыми нитками они шиты.

Кроме того, он опасался, что какое-нибудь язвительное замечание пронзит его раньше, чем он успеет, как щитом, закрыться ложью.

Он представлял себе, как весь полк повторяет: «А где это Генри Флеминг? Наверно, удрал? Ну и ну!» Он уже сейчас мог назвать тех, кто не даст ему ни минуты покоя. Они, конечно, будут задавать ему издевательские вопросы и хохотать над его неуверенными, запинающимися ответами. Во время следующей атаки они постараются не спускать с него глаз, чтобы уследить, когда именно он удерет.

Проходя по лагерю, он всегда будет встречать пристальные, жестокие, наглые взгляды. Он видел, как пробирается мимо группы однополчан и кто-то говорит ему вслед: «Вот он идет!»

И сразу все, точно ими управляет одна общая мышца, поворачивают к нему лица, расплывшиеся в насмешливых улыбках. Он даже слышал чью-то сказанную вполголоса шуточку. Остальные радостно гогочут. Он станет всеобщим посмешищем.

Глава XII

Не успела скрыться войсковая колонна, которая так мужественно шла по запруженной дороге, как из лесу на поля выкатились темные волны людей. Юноша сразу понял, что в их сердцах не осталось ни капли твердости. Солдаты рвались из мундиров и снаряжения, словно из терновых зарослей. Они бежали на юношу, как стадо испуганных буйволов.

За ними вился и расползался над верхушками деревьев синий дым; порой сквозь густую листву юноша различал далекую розовую вспышку. Хор пушек не умолкал ни на минуту.

Юноша остолбенел от ужаса. Потрясенный, он смотрел широко раскрытыми, недоумевающими глазами. Он забыл, что собирался сразиться со всей вселенной, выбросил за ненадобностью неписаные правила поведения для отверженных и трактаты на тему о философии дезертирства.

Бой проигран. Драконы неотвратимо приближаются. Армия, беспомощная в лесной чаще, ослепленная надвигающимся мраком, будет проглочена врагом. Война, багровое чудовище, упившееся кровью божество, наестся до отвала.

Что-то в его душе громко кричало. Он жаждал произнести ободряющие слова, запеть боевую песню, но непослушный язык твердил одно: «Как… как… что… что… случилось?»

Вскоре он оказался в лавине беглецов. Они мчались и прыгали вокруг него. Их побелевшие лица блестели в сумерках. Казалось, они полны неиссякаемой энергии. Юноша поворачивался то к одной, то к другой несущейся фигуре, но никто не отвечал на его несвязные вопросы, никто не обращал внимания на призывы. Они как будто не видели его.

Иногда они что-то бессмысленно лопотали. Огромный детина, глядя на небо, спрашивал:

– Слушай, а где здесь мощеная дорога? Где мощеная дорога?

Можно было подумать, что он потерял ребенка. Он плакал от досады и сознания своей беспомощности.

Теперь солдаты бежали кто куда, без всякого смысла. Впереди, сзади, с флангов громыхали пушки, путая представление о пространстве. Сгустившаяся тьма скрыла приметы местности. Юноше представилось, что он попал в самый центр грандиозного сражения, и выхода оттуда для него нет. Бегущие люди задавали тысячи глупейших вопросов, но ни от кого нельзя было добиться ответа.

Юноша метался, тщетно обращаясь к оглохшим толпам отступающей пехоты, потом схватил какого-то солдата за руку. Тот обернулся, и они взглянули друг другу в лицо.

– Как… как… – заикаясь, начал юноша, но язык не повиновался ему.

– Пусти меня! Пусти! – взвыл солдат. Лицо его было мертвенно-бледно, глаза дико вращались. Задыхаясь, глотая ртом воздух, он все еще стискивал винтовку обеими руками, забыв, видимо, разжать их. Он как безумный рвался вперед, таща за собой повисшего на нем юношу.

– Пусти меня! Пусти!

– Как… как… – лепетал юноша.

– Ну так получай! – заревел солдат в яростном исступлении. Он ловко и сильно взмахнул винтовкой. Удар пришелся юноше по голове. Солдат побежал дальше.

Пальцы юноши обмякли и выпустили руку солдата. Мышцы его мгновенно ослабели, перед глазами мелькнули огненные крылья молнии, в ушах раздался оглушительный раскат грома.

У него отнялись ноги. Извиваясь, он упал на землю. Потом попытался встать. Он боролся с жестокой болью, как с неведомым существом, сотканным из воздуха.

То была страшная схватка.

Стоило ему приподняться и ударить руками по воздуху, как он снова падал, цепляясь за траву. Его посеревшее лицо покрылось испариной. Из груди вырывались глухие стоны.

Наконец, изловчившись, он встал на четвереньки, а потом и на ноги, как ребенок, который учится ходить. Сжимая ладонями виски, он побрел, спотыкаясь о стебли.

Он мучительно боролся со своим телом. Отупевшие чувства приказывали ему потерять сознание, но он упрямо сопротивлялся: ему казалось, что, если он упадет среди поля, нечто неведомое раздавит его или изуродует. Он шел, как недавно шел долговязый. Ему мерещились укромные уголки, где никто не потревожит, не повредит его тело и, чтобы найти такой уголок, он осиливал приступы боли.

Один раз он поднял руку и осторожно коснулся раны на макушке. Рвущая боль от прикосновения заставила его втянуть воздух сквозь стиснутые зубы. Пальцы его были в крови. Он долго смотрел на них.

Неподалеку сердито поскрипывала пушка: лошади, повинуясь хлысту, бешено мчали ее на передовую. Молодой офицер на заляпанном грязью коне чуть не опрокинул юношу. Отскочив, он обернулся и посмотрел на скопище пушек, людей и лошадей, которые широкой дугой устремлялись к пролому в изгороди. Офицер взволнованно размахивал затянутой в перчатку рукой. Пушки нехотя следовали за лошадьми, словно их тащили за ноги.

Офицеры из разбежавшихся пехотных частей сквернословили, как торговки рыбой. Их злобная ругань перекрывала рев орудий. В невероятную сумятицу на дороге ворвался эскадрон кавалерии. Выцветшая желтизна нашивок весело блестела. Споры и перебранки не прекращались.

Пушки все прибывали, словно созванные на совет.

Синяя вечерняя дымка одела поля. Леса казались сгустками фиолетовых теней. На западе вдоль горизонта тянулось облако, постепенно скрывая алый закат.

Юноша не прошел и нескольких шагов, как вдруг взревели орудия. Они сотрясались от неистовой ярости, выли и рычали, как дьяволы у ворот преисподней. Неподвижный воздух наполнился их громкоголосым гневом. В ответ раздался грозный ружейный залп: стреляла вражеская пехота. Обернувшись, юноша увидел, что мглистая даль позади него озаряется полосами оранжевого света. В вышине возникали какие-то вспышки и мгновенно гасли. Порой ему чудились мятущиеся толпы людей.

Он прибавил шагу. Стало так темно, что идти приходилось наугад. Фиолетовая тьма была населена людьми, которые кого-то упрекали, что-то бубнили. Иногда на фоне темно-синего неба возникали жестикулирующие силуэты. По-видимому, в лесу и в полях было великое множество людей и орудий.

Узкая лесная дорога опустела. На ней валялись опрокинутые повозки, похожие на высушенные солнцем валуны. Русло пересохшего ручья было забито искореженными частями орудий и трупами лошадей.

Юноша вдруг заметил, что его рана почти не болит. Все же он боялся двигаться быстро, чтобы не растревожить ее. Голову он держал неподвижно и старался не спотыкаться. Он был напуган, и лицо его все время напрягалось и морщилось от страха перед болью, которую мог разбередить любой неверный шаг во мраке.

Он шел, все время напряженно думая о своей ране. В ней было какое-то холодное, влажное ощущение, и ему казалось, что из-под волос сочится кровь. Голова так распухла, что стала слишком тяжела для шеи.

Его очень тревожило то, что теперь он ничего не чувствует. К тихим, но жгучим голосам боли, звучавшим раньше на его макушке, он относился как к сигналам опасности. По этим голосам он судил о своем состоянии. Но когда они зловеще замолчали, он струсил и стал думать о страшных пальцах, вцепившихся ему в мозг.

Одновременно в его памяти всплыли разрозненные картины прошлой жизни. Он припомнил кушанья, которые готовила дома его мать, особенно свои любимые блюда. Перед его глазами возник накрытый стол. Сосновые стены на кухне блестят, тепло озаренные пламенем плиты. Потом он вспомнил, как вместе с товарищами отправлялся из школы на берег тенистого пруда. Он видел свою одежду, брошенную в беспорядке на траву, всем телом ощущал ароматную прохладу воды. Низко склонившийся клен певуче шелестит листвой под ветерком раннего лета.

Постепенно им овладела тяжелая усталость, голова склонилась на грудь, плечи ссутулились, словно он тащил огромный мешок. Юноша еле волочил ноги.

Он все время решал вопрос: стоит ли ему лечь тут же на месте и уснуть или все же лучше дотащиться до какого-нибудь укромного уголка. Он пытался не думать об этом, но тело упрямо требовало своего, а чувства капризничали, как избалованные дети.

Вдруг над самым его ухом раздался веселый голос:

– Видно, тебе совсем худо, паренек?

Не поднимая глаз, юноша с трудом пробормотал:

– Угу.

Обладатель веселого голоса крепко взял его под руку.

– Вот и хорошо, – сказал он, добродушно засмеявшись. – Нам по дороге. Всем сейчас по дороге. Я тебе подсоблю.

Он вел юношу, как человек, который провожает домой подвыпившего приятеля.

По дороге незнакомец расспрашивал юношу и помогал ему отвечать, словно имел дело с малым ребенком. Порой он рассказывал какую-нибудь историю.

– Ты какого полка? Что? Триста четвертого Нью-Йоркского? А в какой корпус он входит? Да ну? А я-то думал, что его не было в сегодняшнем деле, он стоял далеко в центре. Значит, и он там был? Что ж, сегодня на всех хватило горячих пирогов. Я сколько раз считал, что тут-то мне и крышка. Там палили и здесь палили, там орали и здесь орали, а кругом тьма кромешная, так что под конец я, хоть умри, уже не мог разобрать, на какой я стороне. Иной раз я думал: «Ну ясно, я из Охайо», а потом готов был поклясться, что из самой что ни на есть Флориды. В жизни не видывал такой дьявольской каши. А эти леса кругом и вовсе с толку сбивают. Чудо будет, если мы сегодня ночью разыщем наши полки. Ну да ничего, скоро мы начнем встречать часовых, и разводящих, и черта, и дьявола. Ого! Видишь, офицера несут. Смотри, как у него рука болтается. Бьюсь об заклад, он свое отвоевал. Не станет больше толковать о своей репутации и прочей чертовщине, когда ему оттяпают ногу. Вот бедняга! У моего брата такие же бакенбарды. А как ты забрел сюда? Твой полк стоит далеко отсюда, верно? Ну, ничего, найдем. Знаешь, в моей роте сегодня убило такого парня, что лучше на всем свете не найти. Джек его звали. Парень что надо! Просто сердце горит, как подумаешь, что Джек убит наповал. У нас передышка была, и вот стоим мы себе тихонечко, а вокруг все носятся как угорелые, и тут подходит здоровенный такой, толстый парень. Берет он Джека за локоть и спрашивает: «Как тут пройти к реке?» Джек на него и внимания не обращает, а он все тянет Джека за локоть и пристает: «Как пройти к реке?» Джек вперед смотрел, старался разглядеть, не лезут ли эти черти из лесу, и он долго не обращал внимания на толстяка, потом все-таки повернулся и говорит: «Пошел ты к дьяволу, у него и узнаешь, как пройти к реке». И тут как раз пуля угодила ему в голову. Он был сержантом. И это были его последние слова. Ох, черт, хоть бы найти сегодня наши полки. Нелегкое будет дело. Но уж как-нибудь найдем.

Во время этих поисков юноше казалось, что у человека с веселым голосом есть волшебная палочка. Он выбирался из лабиринта зарослей с удивительной ловкостью. При встречах с часовыми и патрулями он обнаруживал сметливость сыщика и отвагу сорвиголовы. Даже препятствия, и те становились для него подмогой. Свесив голову на грудь, юноша безучастно следил за тем, как тот без труда справляется с враждебной природой.

Лес казался огромным жужжащим ульем; люди бестолково носились в нем по каким-то безумным кругам, но веселый человек уверенно вел юношу. Наконец он радостно и самодовольно засмеялся:

– Ну, вот и пришли. Костер видишь?

Юноша тупо кивнул.

– Вон там и стоит твой полк. А теперь прощай, парень, желаю удачи.

Горячая и сильная рука на секунду сжала вялые пальцы юноши, затем раздался веселый, беззаботный свист. И когда тот, кто так дружески помог ему, навсегда скрылся из его жизни, юноша вдруг сообразил, что ни разу не видел лица этого человека.