Текст книги "Алый знак доблести. Рассказы"

Автор книги: Стивен Крейн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 21 страниц)

Рассказы

Люди в непогоду

Вьюга сметала снежную пыль с крыш, вздымала ее с мостовых и, кружа, мчала огромными облаками вдоль улиц; лица у прохожих защипало, они запылали, словно от тысячи уколов крохотных игл. Глубоко втянув шеи в воротники пальто, люди шли по тротуарам ссутулившись, как старики. Возницы яростно погоняли лошадей. Наверху, на высоких сиденьях, они ничем не были защищены от непогоды, и это ожесточало их. Конки, направляясь к центру города, двигались медленно, а лошади скользили и с трудом выбирались из рыхлой коричневой грязи, лежавшей между рельсами. Кучера, закутанные по уши, встречали натиск ветра, держась прямо и проявляя мрачный стоицизм. Над головой громыхали и ревели поезда, а с темной громады надземной железной дороги, протянувшейся над проспектом, на грязь и снег стекали вниз маленькие струйки и капли воды.

От покрывавшей булыжник грязи все уличные звуки как-то смягчались, и даже для того, кто смотрел из окна, они приобретали значение музыки, мелодии жизни, ставшей необходимой для слуха из-за страшной и безжалостной в своем неистовстве вьюги. Время от времени на улицах попадались черные фигуры людей, усердно сгребавших с тротуаров белую пелену. Стук лопат вновь пробуждал воспоминания о сельской жизни, которые каждый человек всегда хранит где-то в своей памяти.

Ближе к вечеру, отбрасывая большие оранжевые и желтые лучи на мостовую, засияли огромные витрины магазинов. От них веяло безграничным весельем, но вместе с тем они как-то подчеркивали силу пурги и причиняемые ею страдания и придавали особый смысл движению людей и экипажей. Десятки пешеходов и возниц, бедняг с замерзшими лицами, шеями и ногами, спешили к десяткам неизвестных дверей и входов, растекались в разнообразных направлениях, торопясь попасть под кров, в места, которые воображение наполняло уютом и теплом домашнего очага.

Даже по поступи людей ясно чувствовалось, что они мечтали о горячем обеде. Если бы кто-нибудь стал делать предположения относительно жизненного пути тех, кто двигался в толпе, он заблудился бы в лабиринте социальных проблем; с таким же результатом мог бы он кинуть горсть песка и пытаться проследить за полетом каждой песчинки в отдельности. Но что касается мечты о горячем обеде, то направление его мыслей было бы верным: мечта эта читалась на лице каждого спешившего человека. Это дело традиции, она идет от сказок, слышанных в детстве. И с каждой метелью она появляется вновь.

Однако в западной части города, на одной из темных улиц, собрались люди, для которых такие вещи как бы не существовали. На этой улице помещалось благотворительное заведение, где бездомные за пять центов могли получить ночлег, а утром – кофе и хлеб.

Во время разыгравшейся днем вьюги снежные вихри действовали как погонщики, как люди, вооруженные бичами, и в половине четвертого тротуар перед домом с запертыми дверьми был запружен ожидающими бродягами. Их можно было видеть по обеим сторонам улицы и невдалеке от дома. Они прятались в подъездах, за выступами зданий, теснились, прижимаясь друг к другу, всячески стараясь согреться. Человек десять нашли приют в крытом фургоне, остановившемся у края тротуара. Под лестницей, которая вела к станции надземной железной дороги, еще шесть или восемь, глубоко засунув руки в карманы и ссутулившись, переминались с ноги на ногу. А народ все шел и шел… Странная процессия! Некоторые ступали тяжело и неловко, в их походке, характерной для профессиональных бродяг, чувствовалась безнадежность; иные подходили неуверенным шагом людей, которые столкнулись с этим впервые.

День тянулся невероятно долго. Снежные вихри выискивали прятавшихся в их убогих укрытиях и, ловко забиваясь между ними, обдавали градом колющих мелких хлопьев: и люди сразу промокали насквозь. Они жались друг к другу, что-то бормотали и старались запрятать поглубже в карманы свои красные, воспаленные руки.

Вновь приходившие останавливались около групп и обращались с вопросом: «Уже открыто?» – вероятно, скорее ради формы.

Ожидавшие, склонны были принять вопрос всерьез и презрительно отвечали: «Нет, а то зачем мы торчали бы здесь?»

Толпа беспрерывно и неуклонно росла. А люди все шли, медленно и тяжело ступая, с трудом пробиваясь сквозь вьюгу.

Наконец от вечерних теней снежные прогалины на улице стали принимать свинцовый оттенок. Кругом возвышались мрачные громады зданий, и только там, где окна вспыхивали яркими пятнами света, на снегу мерцали желтые блики. Фонарь на краю тротуара силился осветить улицу, но частые порывы ветра, залепив коркой грязи стекла, довели его до полной слепоты.

В наступившей полутьме бездомные начали выходить из своих укрытий и собираться перед благотворительными дверьми. Среди них попадались люди всякого рода, но главным образом преобладали американцы, немцы, ирландцы. У многих из них, сильных, здоровых, светлокожих парней, лица носили отпечаток, редко встречающийся у искателей благотворительности. Были здесь и люди, несомненно отличавшиеся терпением, прилежанием и умеренностью. В пору невезения такие люди обычно не обрушиваются на общество: они не ворчат на высокомерие богатых и не жалуются на трусость бедных. Нет, в подобные времена они склонны внезапно поддаться странной покорности; они словно видят, как от них ускользают все блага цивилизации, и стараются вспомнить, где именно они впервые потерпели неудачу, и постигнуть, чего же в них, собственно, не хватало, раз они оказались побежденными в жизненной борьбе. Среди этого разношерстного люда мелькали также изворотливые субъекты с Бауэри[2]2
  Улица в Нью-Йорке.


[Закрыть], которые привыкли платить по десять центов за ночлег, но теперь пришли сюда, потому что здесь он стоил дешевле.

Однако сейчас все они так перемешались, что различить в густой толпе тех или иных не представлялось возможным. Исключение составляли только рабочие; во время вьюги они большей частью оставались безмолвными и бесстрастными; со взором, устремленным на окна дома, они походили на статуи терпения.

Вскоре тротуар оказался загроможденным человеческими телами. Словно овцы в зимнюю стужу, люди плотно прижимались друг к другу, стараясь согреть один другого. Сверху эта плотно сжатая толпа могла бы показаться грудой товара, заносимой снегом, если бы эта толпа не покачивалась в едином ритмичном движении. Удивительно выглядел снег, лежавший на голове и плечах этих людей маленькими грядками и достигавший иногда почти дюйма толщины; хлопья падали беспрерывно, все нарастая, точно так же, как они падают на покорную траву в полях. Ноги у всех насквозь промокли и окоченели, желанием согреть их и объяснялось легкое медленное, ритмичное движение. Иногда у кого-нибудь от пронизывающего ветра так сильно щипало в ухе или носу, что он начинал всячески извиваться, пока его голова не оказывалась защищенной плечами товарищей.

Слышалось непрерывное бормотание – обсуждался вопрос, скоро ли откроют двери. Люди то и дело поднимали глаза к окнам. Сталкивались разные мнения:

– Гляньте-ка! В окошке-то свет!

– Нет, это отражение с той стороны!

– Да я же видел, как они его зажгли!

– Ах, ты видел?

– Да, видел.

– Ну, значит, все в порядке!

Когда подошло время, бездомные, в надежде, что им сейчас разрешат войти, ринулись к двери. Стараясь пробиться вперед в этой невообразимой давке, каждый работал плечами так, что, казалось, вот-вот кости затрещат. Мощной волной толпа хлынула к зданию. Вдруг среди моря голов пронесся слух:

– Они не могут открыть дверей! Впереди пробка!

Тогда из рядов тех, кто стоял сзади, раздался глухой гневный рев, но в то же время они продолжали напирать изо всех сил; вскоре передним стало невмоготу, и они принялись кричать и протестовать, готовые на все, лишь бы их не превратили в бесформенную массу:

– Эй, отойдите от двери!

– Убирайтесь оттуда!

– Вышвырните их!

– Прихлопните их!

– Эй, вы там, дайте же им, черт побери, открыть дверь!

– Свиньи вы проклятые, дайте им открыть дверь!

Те, что стояли сзади, время от времени пронзительно вскрикивали, когда кто-нибудь тяжелым каблуком наступал на их промерзшие пальцы.

– Слазь с моих ног, ты, образина косолапая!

– Эй, не стой у меня на ногах! Ходи по земле!

Человек возле самых дверей вдруг закричал: «О-о-ох!

Пустите! Выпустите!» А другой, исполненный беспредельной отваги, повернув голову вполоборота, заорал: «Эй, вы там, перестаньте толкаться!» – и выпустил залп самой крепкой и отборной брани прямо в лицо стоявшим позади него. Он словно молотил их по носу непристойными трехэтажными ругательствами. Лицо его, красное от ярости, с выражением величайшего пренебрежения к тому, что будет, отчетливо выделялось над толпой. Но всем было не до того, чтобы отвечать на его проклятия, – слишком уж пробирал холод. Многие тихонько хихикали, но все упорно продолжали проталкиваться вперед.

Когда движение толпы на время затихало, людям удавалось отпустить шутку-другую, обычно мрачную и, конечно, грубую. Тем не менее шутки эти были примечательны, – ведь нельзя же ожидать веселости от груды старого тряпья, полузанесенного снегом.

Время шло, а вьюга, казалось, свирепела все больше. Иногда порывы снежного вихря, обрушиваясь на это тесное сборище, резали как ножом, кололи как иглой. Люди беспорядочно толпились и ругались, но делали это не как зловещие убийцы, а, так сказать, в американской манере: угрюмо и с отчаянием, однако вместе с тем и с каким-то удивительным тайным смыслом, неясным и мистическим, как будто в этой ситуации, в этой катастрофе, разыгравшейся в вьюжную ночь, таилось что-то забавное.

Один раз витрина огромного мануфактурного магазина на противоположной стороне улицы на несколько минут отвлекла их внимание. В ярко освещенном пространстве появился мужчина. Он был довольно тучен и очень хорошо одет. Борода его была изящно подстрижена в стиле принца Уэльского. Мужчина стоял в живописной позе, выражавшей раздумье. Медленно и величественно поглаживая усы, он смотрел на толпу, занесенную снегом. Стоявшим внизу он казался олицетворением самодовольства. Зрелище, представшее перед его глазами, по-видимому производило на него обратное действие и давало ему возможность сильнее почувствовать великолепие окружающей его обстановки. Кто-то из толпы случайно повернул голову и заметил эту фигуру в витрине. «Эй, гляньте-ка на его баки», – весело сказал он.

Многие повернулись, и сразу поднялся крик. Они взывали к нему на самые разные лады. Они обращались к нему по-всякому, начиная от фамильярных и дружеских приветствий и кончая высказанными в тщательно подобранных выражениях советами и заявлениями о необходимости произвести некоторые изменения во внешности его особы. Человек вскоре обратился в бегство, а толпа злобно загоготала, словно людоед, что-то сожравший минуту назад.

Затем бездомные занялись серьезным делом. Обращаясь к неподвижному фасаду дома, они восклицали:

– О, бога ради, впустите!

– Впустите нас, не то мы все здесь околеем!

– Эй вы, чего ради держать нас, жалких бродяг, на холоде?

И все время слышалось чье-то: «Не наступай мне на ноги!»

Под конец давка в толпе стала невыносимой. При каждом порыве ветра, чувствуя острую боль, люди готовы были передраться. Под безжалостными снежными вихрями борьба за кров достигла своего апогея.

Стало известно, что откроют дверь в нижнем этаже, у подножия небольшой крутой лестницы, и бездомные, как черти, с остервенением толкаясь и напирая, устремились в ту сторону. Слышно было, как они прерывисто и тяжело дышали и стонали, яростно прилагая все усилия, чтобы пробиться к двери.

В передних рядах то и дело раздавался чей-нибудь протест, обращенный к тем, кто находился сзади:

– Ой-ой-ой, да ну же, ребята, не нажимайте так! Вы что? Хотите угробить кого-нибудь?

Прибыл полисмен и устремился в самую гущу толпы. Ворча и ругаясь, а время от времени прибегая и к угрозам, он пользовался лишь силой своих рук и плеч против этих людей, борющихся только за то, чтобы укрыться от метели. Его решительный голос звучал резко: «Перестаньте толкаться, осадите назад! Давайте-ка, ребята, не толкайтесь! Прекратить это! Не напирать! Оставьте это!»

Когда дверь внизу открылась, люди сплошным потоком понеслись вниз по лестнице, которая оказалась необычайно узкой и могла вместить в ширину не более одного человека. Однако они как-то умудрялись спускаться вниз чуть ли не по трое в ряд. Это был трудный и болезненный процесс. Толпа походила на бурлящую воду, пробивающуюся через единственный крохотный выход. Стоявшие сзади, возбужденные успехом передних, делали неистовые усилия, чтобы протолкнуться вперед. Они опасались, что на всех не хватит места и многие останутся на мостовой. Очутиться там было бы бедствием, и поэтому бездомные, в лица которым хлестал снег, извивались и крутились что есть сил. Можно было ожидать, что в этой страшной давке узкий проход к двери в нижнем этаже будет так запружен и забит человеческими телами, что движение вообще прекратится. И действительно, один раз толпе пришлось остановиться. Пронесся слух, что у подножия лестницы ранили человека. Но вскоре медленное движение возобновилось; наверху, на площадке лестницы, полисмен боролся, стараясь ослабить нажим на тех, кто спускался вниз.

Красноватый свет падал из окна на лица людей, когда они по очереди подходили к последним трем ступенькам и уже собирались войти. В этот момент в глаза бросалась перемена в выражении их лиц. На пороге осуществления своих надежд они вдруг обретали удовлетворенный и самодовольный вид. Их взоры больше не пылали огнем, а с губ уже не срывались злые и циничные слова. На раздражавший их прежде натиск они смотрели уже с другой точки зрения, так как было ясно, что теперь они пройдут через эту маленькую дверь туда, где свет манил радостью и теплом.

Мечущаяся по тротуару толпа становилась все меньше и меньше. Снег с безжалостной настойчивостью хлестал по склоненным головам тех, кто ждал. Ветер взметал его с мостовых, неистово крутил в бешеном белом вихре и со свистом кружился вокруг толпившихся людей, один за другим или сразу по трое уходивших из вьюги.

Перевод Ю. Гальперн

На тему о нищете

Был поздний вечер, неслышно моросил мелкий дождь, и мостовая блестела в лучах бесчисленных огней стальными, желтыми и голубыми отсветами. Какой-то юноша, глубоко засунув руки в карманы, медленно и отупело брел по улице, направляясь к той части города, где за несколько центов можно получить на ночь койку. На нем был ветхий, давно уже превратившийся в лохмотья костюм, а его грязная, с обтрепанными полями шляпа приобрела совсем фантастический вид. Голод и жажда сна гнали его вперед, как гонят они вперед всех голодных и бездомных. Когда он добрался до Сити-Холл-парка, визгливые выкрики мальчишек: «Нищий, бродяга!» и другие столь же нелестные прозвища облепили его, казалось, с головы до пят, и он находился в состоянии глубокого уныния. Мелкий, сеявший словно из сита дождь насквозь промочил потертый бархатный воротник его пиджака, и когда он почувствовал на шее прикосновение мокрой ткани, жизнь окончательно потеряла для него всякую привлекательность. Он огляделся вокруг, ища еще такого же отщепенца, который мог бы разделить с ним его невзгоды, но скамейки, стоявшие вдоль аллей и вокруг мокрых газонов и блестевшие от дождя в дрожащем свете фонарей, были пусты. Они отдыхали от своего обычного ночного груза – как видно, их завсегдатаи нашли для себя что-нибудь поудобнее на эту ночь. Только кучки элегантно одетых бруклинцев стекались со всех сторон в направлении моста.

Некоторое время юноша бесцельно слонялся по парку, а потом побрел дальше по Парк-роу, с трудом волоча ноги. Внезапно он испытал облегчение – произошла перемена в окружающей обстановке, и он снова почувствовал себя как бы дома: перед ним мелькали лохмотья под стать его собственным. На Чатам-сквере кучки людей бесцельно торчали перед дверями баров и ночлежных домов – унылые, терпеливые, похожие на цыплят, застигнутых ливнем: Он присоединился к ним и не спеша, озираясь по сторонам, погрузился в людской поток, струившийся вдоль большой улицы.

В тумане холодной, ветреной ночи молчаливой вереницей проносились вагоны трамвая: огромные, сверкающие киноварью и медью, мощные в своем стремительном движении, спокойные и неотвратимые, мрачные и угрожающие, они изредка нарушали тишину громким, яростным визгом звонков. Два людских потока бурлили на покрытых грязью тротуарах, и башмаки прохожих оставляли в грязи отпечатки, напоминающие шрамы. Поезда надземной железной дороги с резким скрежетом колес останавливались у виадука. Столбы его были как лапы, и он, словно чудовищный краб, раскорячился над улицей. Слышно было глухое, тяжкое пыхтенье паровозов. А в глубине переулков висели, казалось, мрачные, пурпурно-черные занавесы с вышитыми на них тусклыми цветами слабо мерцавших фонарей.

Бар на углу улицы походил на прожорливую пасть. Вывеска над входной дверью возвещала: «Сегодня горячий суп бесплатно!» Створки дверей раскрывались, как алчные губы, удовлетворенно чмокая всякий раз, как бар заглатывал очередного посетителя, пожирая их одного за другим с беспримерным и ненасытным аппетитом, наглой усмешкой встречая людей, стекавшихся сюда со всех сторон, подобно жертвам какого-то языческого ритуала.

Привлеченный заманчивой вывеской, юноша дал себя проглотить. Хозяин бара поставил на стойку кружку зловеще черного пива. Она воздвигалась, подобно монументу. Увенчавшая ее шапка пены переросла голову юноши.

– Суп там, господа! – гостеприимно провозгласил хозяин бара. Маленький человечек с желтым, как лимон, лицом, одетый в лохмотья, и только что вошедший юноша схватили свои кружки и торопливо направились к стойке, где буфетчик с сальными, но весьма внушительными усами, любезно зачерпнув что-то из котла, отпустил им подаяние в виде супа, от которого шел густой пар и в котором плавало нечто отдаленно напоминавшее кусочки куриного мяса. Юноша, хлебая свой суп, воспринял теплоту этой жижи как некое выражение радушия и, улыбаясь, посмотрел на человека с сальными, но внушительными усами, который стоял за стойкой, словно священник перед алтарем. «Хотите еще, господа?» – обратился тот к двум маячившим перед ним жалким фигурам. Желтолицый человечек изъявил свое согласие, проворно подставив миску, но юноша покачал головой и направился к выходу следом за каким-то оборванцем, который поразил его своим нищенским видом, – можно было не сомневаться, что у того имеются обширные познания по части дешевых ночлежек.

На улице юноша заговорил с оборванцем:

– Послушай, не знаешь ли, где можно дешево переночевать?

Оборванец ответил не сразу. Он поглядел по сторонам. Потом кивнул куда-то в темноту.

– Я сплю там, – сказал он, – когда у меня есть деньги.

– А сколько нужно?

– Десять центов.

Юноша уныло покачал головой:

– Это мне не по карману.

Тут к ним, пошатываясь, подошел странно одетый человек. Голова его представляла собой хаос всклокоченных волос и бакенбард, из которого, воровато кося, выглядывали глаза. Присмотревшись внимательнее, можно было различить жесткую линию рта, твердо и плотоядно сомкнутые губы, словно он только что проглотил что-то нежное и беспомощное. У него было лицо убийцы, закосневшего в неуклюже и грубо совершаемых преступлениях.

Но сейчас голос его был настроен на льстивый тон, и вид напоминал ластящуюся собачонку. Заискивающе поглядев на них, он завел свою несложную песенку попрошайки:

– Джентльмены, подайте два-три цента бедному парню на ночлег. У меня есть пять, еще два – и я получу койку. По чести, джентльмены, не можете ли вы одолжить мне два цента на ночлег? Тяжело, знаете ли, приходится порядочному человеку, когда не повезет. Вот я…

Оборванец, бесстрастно глядя на поезд, с грохотом проносившийся над головой, равнодушно прервал его:

– Пошел к черту!

Но юноша удивленно спросил этого убийцу-горемыку:

– Спятил ты, что ли? Ты бы клянчил у тех, у кого набиты карманы.

Убийца, пошатываясь на ослабевших ногах и время от времени махая руками у себя перед носом, словно отстраняя какие-то незримые помехи, пустился в пространные психологические разглагольствования. Они были столь глубокомысленны, что понять их оказалось невозможным. Когда он исчерпал эту тему, юноша сказал:

– Покажи-ка свои пять центов.

При этих исполненных недоверия словах на лице убийцы изобразилась пьяная скорбь. С видом жестоко оскорбленного человека он начал рыться в своих лохмотьях; его красные руки дрожали. Наконец он произнес с глубокой печалью, точно обнаружив обман:

– Вот, тут только четыре.

– Четыре, – задумчиво повторил юноша. – Ладно, я здесь впервые. Если ты доставишь меня в твое дешевое логово, я добавлю тебе три.

Лицо убийцы просияло от радости. Усы зашевелились под наплывом приличествующих случаю переживаний. В порыве восторженного дружелюбия он схватил юношу за руку.

– Черт побери! – вскричал он. – Ну, если ты это сделаешь, стало быть ты хороший малый, и я буду тебя помнить. Да, я буду тебя помнить всю жизнь! Я буду тебя помнить, черт побери, и, если доведется, сквитаюсь с тобой! – И прибавил с пьяным достоинством: – Черт побери, я не останусь в долгу и всегда, всегда буду тебя помнить!

Юноша отстранился, холодно взглянув на убийцу.

– Слушай, – сказал он, – ты только покажи мне это логово, больше от тебя ничего не требуется.

Убийца повел юношу по темной улице, жестами изъясняя свою признательность. Наконец они остановились перед низкой и грязной дверью. Убийца торжественно поднял руку.

– Вот! – сказал он, и на лице его отразился испуг, порожденный мудростью долголетнего опыта. – Я сделал, что обещал, я привел тебя сюда, так ведь? Если тебе здесь придется не по вкусу, ты не свернешь мне шею? Нам незачем ссориться, верно?

– Ладно, – сказал юноша.

Убийца театрально взмахнул рукой и двинулся вверх по крутой лестнице. По дороге юноша сунул ему три цента. Наверху какой-то человек, благосклонно поблескивая стеклами очков, выглянул из окошечка, прорезанного в двери. Он забрал у них деньги, записал их имена в книгу, и они торопливо зашагали следом за ним по окутанным мраком коридорам.

Через несколько минут после начала этого путешествия юноша почувствовал, как у него подступает к горлу тошнота: откуда-то из темных, таинственных углов внезапно поползли странные, непередаваемые запахи. Они налетели на него, как злая, крылатая зараза. Это были испарения человеческих тел, заполнявших сверху донизу эту трущобу, дыхание сотен зловонных ртов, перегар бесчисленных вчерашних попоек – свидетельства бесчисленных сегодняшних страданий.

Какой-то человек с заспанным лицом шествовал по коридору. На нем не было ничего, кроме короткой нижней рубашки табачного цвета. Он протер глаза и, оглушительно зевнув, потребовал, чтобы ему сообщили который час.

– Половина первого.

Человек снова зевнул. Он отворил дверь, и на мгновение в ее черном провале обрисовался его силуэт. Когда они тоже подошли к двери и отворили ее, отвратительные запахи, как стая злых духов, обрушились на них, и юноша покачнулся, словно под напором урагана.

Глаза его не сразу привыкли к мраку, но человек с благосклонно блестевшими очками уверенно вел его вперед и лишь на минуту приостановился, чтобы водворить ковылявшего позади убийцу на свободное место. Он подвел юношу к койке, уныло стоявшей у окна, указал ему на высокий ящик для платья, подобно надгробному камню зловеще высившийся у изголовья, и ушел.

Юноша присел на койку и осмотрелся вокруг. В глубине комнаты газовый рожок тускло горел дрожащим оранжевым пламенем. Огромные качающиеся тени рождались во всех углах комнаты, и только вокруг рожка было сероватое пятно света. Когда глаза юноши привыкли к темноте, он начал различать на койках, загромождавших всю комнату, фигуры людей: одни лежали разметавшись, безгласные как трупы, другие храпели и дышали с мучительным усилием, словно вытянутые из воды рыбы.

Юноша запер шляпу и башмаки в саркофаг у изголовья и лег, накинув на плечи свой старый, неразлучный с ним пиджак. Поверх пиджака он брезгливо натянул одеяло. Койка была обита клеенкой, холодной как талый снег. Он долго дрожал на этом сооружении, похожем на могильную плиту. Когда озноб наконец унялся, юноша повернул голову и поглядел на своего приятеля-убийцу, фигуру которого смутно различил в углу. Тот лежал, разметавшись на своей койке с безразличием пьяного, и издавал необычайно мощный храп. Его мокрые волосы и борода отливали тусклым блеском, а воспаленный нос сиял, как красный фонарь в тумане.

Рядом с собой юноша увидел желтые плечи и грудь какого-то человека, не покрытые одеялом, несмотря на ледяной воздух комнаты. Одна рука его свесилась с койки и касалась пальцами сырого цементного пола. Под черными бровями в щелках полузакрытых век виднелись белки глаз. Юноше показалось, что это трупоподобное существо смотрит на него упорным, пристальным взглядом, и в этом взгляде ему почудилась угроза. Он откинулся назад и из-за края одеяла, оставлявшего в тени его лицо, стал наблюдать за своим соседом. Человек ни разу не пошевелился, он хранил мертвую неподвижность, как труп, распластанный на столе и ожидающий ножа анатома.

Куда бы ни взглянул юноша – везде перед ним были обнаженные красно-бурые тела, выступающие из мрака, торчащие над койками конечности, приподнятые колени, руки, длинные и тощие, свисающие с коек. Почти все спящие здесь казались статуями, изваяниями, мертвецами. Нелепые ящики, торчавшие повсюду, словно надгробные памятники, придавали комнате странный вид, делая ее похожей на кладбище, заваленное трупами, оставленными без погребения.

Порой, однако, он видел дикие взмахи рук и ног, причудливые, бредовые жесты, сопровождавшиеся гортанными криками, скрежетом зубов, проклятиями. Напротив него, в темном углу, лежал парень, переживавший во сне какие-то немыслимые бедствия; временами он испускал протяжные вопли, похожие на вой гончей, и они скорбно и глухо отдавались среди этого мрачного скопища надгробных плит и людей, лежавших неподвижно, как трупы.

Начинаясь пронзительным криком, ослабевая постепенно до жалобного стона, этот вопль говорил о жестоких трагедиях, таящихся в неисследуемых глубинах человеческого сна. Но для юноши это не был просто крик потрясенного сновидениями человека – в нем воплотился для него смысл всей этой комнаты и ее обитателей. Он услышал в нем протест обездоленного, который, чувствуя прикосновение неумолимых гранитных колес, молит о чем-то с нечеловеческим красноречием, с неведомой для него самого силой, выражая жалобу всех себе подобных, класса, народа. Этот крик не давал ему уснуть, колыхаясь в его мозгу, переплетаясь с огромными, зловещими тенями, которые, подобно гигантским черным пальцам, обвивали обнаженные тела, и он лежал, рисуя себе историю жизни этих людей на основе собственного жалкого опыта. А человек в углу снова и снова стонал, корчась в агонии своих сновидений.

Потом длинная, тонкая, как лезвие ножа, полоса тусклого света пробилась сквозь пыльное стекло окна. За окном обозначились крыши домов, уныло белые в свете зари. Край полосы желтел, разгораясь все ярче, и наконец золотые лучи утреннего солнца смело и властно проникли в комнату. Они одели лучистым ореолом фигуру маленького толстенького человечка, который храпел прерывисто, словно заикаясь. Его круглый блестящий лысый череп внезапно засиял, как почетная медаль. Он сел, щурясь от солнца, раздраженно выругался и натянул одеяло на ослепительное сияние своей головы.

Юноша, удовлетворенно наблюдая, как перед сверкающими копьями солнечных лучей обращались в бегство побежденные тени, внезапно задремал. Проснувшись, он услышал голос убийцы, громко, с воодушевлением ругавшегося, и, приподняв голову, увидел, что тот сидит на краю койки и сосредоточенно скребет шею длинными ногтями, производя такой звук, словно он работал напильником.

– Будь я проклят, это какая-то новая порода! У них не лапы, а консервные ножи. – Он разразился яростной и замысловатой бранью.

Юноша торопливо отпер свой ящик, вынул башмаки и шляпу. Он шнуровал башмаки, сидя на краю койки и поглядывая вокруг, и заметил, что при дневном свете комната приобрела обыденный и неинтересный вид. Люди натягивали одежду; лица их казались тупыми, вялыми или равнодушными. В комнате стоял гомон шумливо переругивающихся голосов.

Некоторые беспечно разгуливали нагишом. Среди них было несколько мускулистых силачей – их гладкая красновато-коричневая кожа блестела. Они принимали позы и стояли величественные, как статуи, похожие на индейских вождей. Но как только они напялили свои нелепые лохмотья, с ними произошла разительная перемена: они сразу стали корявыми и нескладными.

Другие поражали разнообразными уродствами. У них были сутулые, сгорбленные спины, перекошенные или искривленные плечи. Особенно бросался в глаза маленький толстенький человечек – тот, которому не понравилось, когда его голова так великолепно засверкала. Его мясистая грушеобразная фигурка мелькала то тут, то там. Он ругался, как базарная торговка. По-видимому, у него пропало что-то из одежды.

Юноша быстро оделся и подошел к своему приятелю убийце.

Тот сначала взглянул на него оторопело. Лицо юноши маячило где-то в туманных пространствах его памяти. Он снова почесал шею и задумался. Потом ухмыльнулся, и широкая улыбка медленно расплылась по его лицу, превратив его в круглое сияние.

– Привет, Уилли! – обрадованно воскликнул он.

– Привет, – ответил юноша. – Ну, ты готов? Пора отчаливать.

– Иду. – Убийца тщательно подвязал подметку веревкой и заковылял к двери.

Выйдя на улицу из ночлежки, юноша не почувствовал внезапной перемены. Он уже забыл о зловонии, ему дышалось легко, тошнота и отвращение давно перестали его мучить.

Размышляя над этим, юноша шагал по улице и вздрогнул от неожиданности, когда дрожащая рука убийцы внезапно вцепилась ему в плечо и над ухом у него прозвучал срывающийся от волнения голос:

– Будь я трижды проклят! Там в этой дыре я видел одного малого в ночной рубашке!

Слова эти сначала ошеломили юношу, но затем он снисходительно улыбнулся такому проявлению юмора.

– Врешь ты, сволочь! – кратко возразил он.

В ответ убийца, отчаянно размахивая руками, принялся призывать в свидетели каких-то неслыханных богов. Он яростно накликал на свою голову самые необыкновенные бедствия в доказательство того, что не соврал.

– Говорю тебе, я видел! Лопнуть мне, не сходя с места! – торжественно уверял он, и в широко раскрытых глазах его светилось изумление, а рот нелепо кривился от восторга. – Да, да, сэр! Ночная рубашка! Настоящая белая ночная рубашка!

– Врешь ты!