Текст книги "Мареновая роза"
Автор книги: Стивен Кинг
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 42 страниц)
7
В пяти кварталах от «Горячего горшка», где не хватило только пять секунд, чтобы столкнуться со взглядом жены, смотревшей в окно на прохожих, Норман свернул в дверь магазинчика «Не дороже 5». «Любой предмет в нашем магазине стоит не больше пяти долларов!» – гласил плакат, вытянувшийся вдоль всей стены. Над ним висел отвратительно нарисованный портрет Авраама Линкольна. На бородатой физиономии Линкольна сияла широкая самодовольная улыбка, один глаз прищурился в попытке подмигнуть, и Норману Дэниэлсу бывший президент показался очень похожим на пожилого мужчину, арестованного им однажды за то, что тот задушил жену и всех четверых своих детей. В этой лавке, которая располагалась буквально по соседству с ломбардом «Либерти-Сити», Норман приобрел все необходимые ему для изменения своей внешности предметы: пару темных очков и бейсбольную кепку с эмблемой «Чикаго Соке» над козырьком.
Как человек с более чем десятилетним опытом работы в должности полицейского инспектора, Норман пришел к твердому убеждению, что маскировка уместна в трех случаях: в фильмах про шпионов, в рассказах о Шерлоке Холмсе и на маскарадах. Особенно бесполезна она в дневное время, когда накладные усы, к примеру, больше всего похожи на накладные усы. А девочки в «Дочерях и сестрах», в этом публичном доме нового века, куда Питер Слоуик, как он признался в конце концов, направил его бродячую Роуз, наверняка будут пялиться во все глаза на прохожих, выискивая среди них хищника, подкрадывающегося к их борделю. Для таких девочек паранойя – не просто временное состояние, это их повседневный образ жизни.
Кепка и темные очки сослужат свою службу; все, что он запланировал на сегодняшний вечер, – это, говоря языком Гордона Саттеруэйта, его первого партнера по работе в полиции, «малюсенькая рекогносцировка». А еще Гордон любил хватать своего юного напарника за неожиданные места, предлагая заняться тем, что на его языке называлось «резиновой туфлей». Толстый, вонючий, постоянно жующий табак, Гордон с первых же минут знакомства не вызывал у Нормана ничего, кроме глубокого презрения. Гордон работал в полиции двадцать два года, последние девятнадцать в должности инспектора, но он начисто был лишен чутья. Нормана же природа наградила чутьем с избытком. Ему не нравилась его профессия, он ненавидел клоунов и уродов, с которыми приходилось разговаривать (а иногда и вступать в более близкие отношения, если поставленная задача включала работу под прикрытием), но он имел чутье, и оно, как показали прошедшие годы, оказалось самым ценным и незаменимым его качеством. Именно чутье помогло ему расследовать дело, приведшее затем к повышению по службе, – дела, превратившего его, пусть даже ненадолго, в золотого мальчика для средств массовой информации. В том расследовании, как это обычно бывает с организованной преступностью, однажды наступил момент, когда путь, по которому пробирались сыщики, растворился в хитросплетении множества расходящихся в разные стороны похожих тропинок. Но существенное отличие состояло в том, что возглавлял расследование – впервые за свою полицейскую карьеру – Норман Дэниэлс, и он, после того как логические приемы оказались исчерпанными, сделал то, чего не сумел бы почти никто другой: не медля ни секунды, переключился на интуицию, полностью доверившись ей, внимательно прислушиваясь к тому, что она ему подсказывала, продвигаясь вперед уверенно и напористо.
Для Нормана не существовало такого понятия, как «малюсенькая рекогносцировка»; то, что он собирался сделать, в его словаре называлось «блеснением». Когда заходишь в тупик, не теряйся; отправляйся в место, запеленгованное по ходу расследования, посмотри на него с совершенно открытым ясным сознанием, не забитым мусором не нашедших пока словесного выражения идей и полуиспеченных предположений; поступая так, ты будешь похож на человека, который сидит в медленно относимой ветром и течением лодке, забрасывает блесну и наматывает леску на катушку, – забрасывает и наматывает, терпеливо ожидая, пока что-нибудь попадется на крючок. Иногда крючок возвращается пустым. Иногда ты выуживаешь затонувшую ветку дерева, старую галошу или такую рыбу, от которой отвернется даже голодный енот.
Впрочем, бывает, что на крючок попадается и лакомый кусочек.
Он надел кепку и очки и свернул налево на Гаррисон-стрит, направляясь к Дарэм-авеню. Расстояние до района, в котором располагались «Дочери и сестры», составляло добрые три мили – не так уж мало для пешей прогулки, – однако Норман не возражал; этим временем он собирался воспользоваться для того, чтобы очистить голову от ненужных мыслей. К тому времени, когда он доберется до дома номер двести пятьдесят один на Дарэм-авеню, его разум будет представлять собой чистый лист фотобумаги, готовый запечатлеть любые образы и воспринять любые свежие идеи, не пытаясь приспособить их к уже существующим. Кроме того, как можно подгонять новые идеи к старым, если старых-то и нет вовсе?
Купленная в гостиничном киоске за баснословную цену схема города покоилась в заднем кармане брюк, но он только один-единственный раз остановился, чтобы свериться с ней. Проведя в городе меньше недели, он уже знал его гораздо лучше, чем Рози, и снова это объяснялось не тренированной памятью, а его исключительной интуицией.
Проснувшись прошлым утром, ощущая боль в руках, плечах и в паху, с такой ноющей челюстью, что мог открыть рот только до половины (первая попытка зевнуть после того, как он спустил ноги с постели, была настоящей пыткой), Норман осознал с нарастающей тревогой: то, что он сделал с волонтером из будки «Помощь путешественникам» по имени Питер Слоуик – он же Тамперштейн, он же Удивительный городской еврейчик, – вероятнее всего, ошибка. Насколько грубая, сказать пока трудно, ибо большая часть случившегося в доме Питера Слоуика представлялась ему словно в тумане, но в том, что он допустил промах, Норман не сомневался; к тому моменту, когда он спустился вниз и приближался к киоску в холле отеля, слова типа «вероятно» и «наверное» уже исчезли из его мыслей. Любые вероятности и допущения – для слабаков этого мира; так утверждал его негласный, но неукоснительно соблюдаемый Норманом кодекс жизни, сформировавшийся еще в юношеские годы, после того как мать ушла от отца, а последний пристрастился вымещать свою обиду и раздражение на сыне.
Он купил в киоске газету и быстро пролистал ее, возвращаясь на лифте в свой номер. Не найдя ничего о Питере Слоуике, он испытал лишь слабое облегчение. Возможно, тело Тампера обнаружили слишком поздно, чтобы новость попала в утренние выпуски газет; возможно, оно до сих пор находится там, где оставил его Норман (где он думает, что оставил, поправился он; все события по-прежнему были подернуты дымкой тумана), в подвале, за громадой бака водонагревателя. Но люди вроде Тампера, – люди, выполняющие целый ворох благотворительных общественных обязанностей и имеющие толпы добросердечных друзей, не могут исчезать надолго. Кто-то начнет беспокоиться, другой кто-то заявится в его модернизированную кроличью норку на Бьюдрай-плейс, и, в конце концов, очередной кто-то сделает крайне неприятное открытие, найдя за водонагревателем то, что осталось от Тампера.
Словно в доказательство его правоты, информация, которой не было и во вчерашних вечерних газетах, появилась в сегодняшних утренних выпусках, причем на первых полосах: «ГОРОДСКОЙ СОЦИАЛЬНЫЙ РАБОТНИК ЗВЕРСКИ УБИТ В СОБСТВЕННОМ ДОМЕ». Как утверждалось в статье, «Помощь путешественникам» являлась далеко не единственной организацией, в которой подвизался Тампер в свободные часы… хотя бедным его не назовешь. Если верить статье, состояние его семьи – в которой он был последним выродком – оценивалось внушительной суммой со множеством нолей. Тот факт, что, несмотря на возможность жить безбедно и спокойно, этот придурок сидел в три часа ночи на автовокзале, отправляя беглых жен в публичный дом нового образца под названием «Дочери и сестры», лишний раз подтверждал: либо у Слоуика не хватало пары винтиков в черепной коробке, либо он сексуально неустойчивая личность. Как бы там ни было, он являл собой типичный образец показушной добродетели, совал свой кроличий нос во все дыры, слишком много времени посвящал задаче спасения мира, забывая между тем сменить нижнее белье. «Помощь путешественникам», «Армия спасения», Служба телефонной помощи, Фонд содействия боснийским сербам, Фонд помощи России (казалось бы, в еврейской башке Тампера должно было хватить умишка, чтобы держаться подальше хотя бы от этой организации, но нет, он и сюда умудрился втиснуться) и в довершение ко всему пара-тройка контор, занимающихся «женскими проблемами». В статье последние не упоминались поименно, однако Норман уже знал название одной из них: «Дочери и сестры», как вариант – «Лесбо бейби в игрушечной стране». В субботу должна состояться поминальная служба, которая в газете значилась как «кружок памяти». Милый окровавленный Иисус Христос!
Он также узнал, что смерть Слоуика может быть связана с любой из вышеперечисленных организаций… или не иметь к ним никакого отношения. Полиция бросится рыться в его личной жизни (если, конечно, у такого постоялого двора для бродяг, как Тампер, вообще существует личная жизнь), копы не будут сбрасывать со счетов и ту вероятность, что Тампер погиб в результате становящегося все более распространенным «немотивированного преступления», совершенного психопатом, который, возможно, случайно заглянул на огонек. Можно сказать, укус попавшейся по дороге змеи.
Впрочем, ни один из этих доводов не подействует на проституток из «Дочерей и сестер»; Норман знал это так же хорошо, как свое имя. За годы работы в полиции у него накопился кое-какой опыт работы с женскими перевалочными базами и приютами, количество которых в последнее время значительно возросло, потому что те, кого Норман про себя называл нанюхавшимися папоротниковых спор Воинствующими психопатами нового века, оказывают все большее воздействие на умы и поведение людей. Постулаты этих психов сводятся к следующему: все зло исходит из неблагополучных семей, каждый сублимирует ребенка внутри, всем и каждому необходимо быть начеку, ибо вокруг полно нехороших, ужасных людей, которые, набравшись наглости, идут по жизни, не стеная, не вырывая клочья волос на голове, не жалуясь, не прибегая каждый вечер к программе психологического совершенствования «Двенадцать ступеней». Все Воинствующие психопаты нового века – сущие ослиные задницы, однако некоторые – и ярчайшим примером часто являются женщины из борделей типа «Дочерей и сестер» – нередко еще и крайне осторожные задницы. Осторожные? Черта с два! Они наполняют совершенно новым, ранее неведомым содержанием термин «бункерный менталитет».
Почти весь вчерашний день Норман провел в публичной библиотеке, где ему удалось раскопать несколько интереснейших фактов, касающихся «Дочерей и сестер». Самое забавное заключалось в том, что женщина, заправляющая борделем, некая Анна Стивенсон, до семьдесят третьего года носила фамилию Тампера; затем последовал развод, и она вернула себе девичью фамилию. Диким совпадением это может показаться только тем, кто не знаком с брачными повадками и ритуалами совокупления Воинствующих психопатов нового века. Они спариваются, но редко способны примириться с лямкой постоянной семейной жизни, по крайней мере, на продолжительный срок. В конце концов каждый раз, когда кто-то из пары начинает тянуть к сену, другого обязательно влечет к соломе. Их мозги устроены так, что они не понимают простейшей истины: политически правильные браки нежизнеспособны.
Нельзя утверждать, что бывшая жена Тампера управляла своим борделем в соответствии с принципами большинства других заведений подобного рода, действующих под лозунгом «Только женщины знают, только женщины могут сказать». В опубликованной больше года тому назад статье из воскресного приложения, повествующей о «Дочерях и сестрах», Стивенсон (Нормана поразило ее сходство со шлюхой Мод из старого телевизионного шоу) отвергала этот принцип, считая его «не только дискриминационным в отношении противоположного пола, но и глупым». Статья содержала высказывание еще одной женщины по этому поводу. «Мужчины не являются нашими врагами, – заявляла некая Герт Киншоу, – пока не докажут обратного. Но если они наносят удар, мы бьем в ответ». Рядом приводился фотопортрет этой женщины, черномазой сучки, которая напомнила Норману футболиста из «Чикаго Соке» Уильяма Перри по прозвищу Рефрижератор.
– Попробуй только ударить меня, киска, – пробормотал он сквозь зубы, – я превращу тебя в трамплин.
Но вся газетная информация, какой бы интересной она ни представлялась, не имела непосредственного отношения к делу. Наверное, в этом городе живет множество женщин – и даже мужчин, – знающих, где находится бордель и посещающих его: возможно, заправляет им только Воинствующая психопатка нового века, а не целый комитет, однако в одном не сомневался он – все подобные заведения ничуть не отличаются друг от друга. И эта новомодная контора наверняка сходна со своими более традиционными родственными организациями. Смерть Питера Слоуика подействует на них, как вой сирены воздушной тревоги. Они не последуют логичным путем полиции; если (или) до тех пор, пока не будет доказано обратное, они будут считать, что гибель Питера Слоуика связана именно с ними… конкретно с той или иной женщиной, которую Тампер направил к ним за последние шесть или восемь месяцев своей жизни. Вполне вероятно, что имя Роуз уже фигурирует в их размышлениях.
«Тогда почему же ты сделал это? – обратился он с вопросом к самому себе. – Скажи, ради Бога, зачем тебе это понадобилось? Были же и другие пути к твоей цели, их предостаточно. Ты ведь полицейский и знаешь, что это так! Какого черта тебе вздумалось сунуть им факел под хвост? Эта жирная свинья Герти-шмерти, член ей в рот, наверное, сидит с биноклем на подоконнике самого верхнего окна борделя и заглядывает в лицо каждому прохожему с пенисом между ног, выискивая опасность. Если, конечно, до сих пор не подохла от ожирения сердца. Так почему ты сделал это? Почему?»
Ответ был наготове, но он отвернулся от него прежде, чем тот успел подняться на поверхность его сознания; отвернулся, ибо правда не представляла собой ничего приятного. Он убил Тампера по той же причине, по которой придушил рыжеволосую проститутку в ползунках павлиньей расцветки: потому, что странное темное желание выплыло из недр его мозга и заставило сделать это. Желание в последнее время появлялось все чаще и чаще, но он не хотел думать о нем. Отказывался. Так лучше. Безопаснее.
Тем временем он добрался до цели: Кошачий дворец прямо по курсу.
Ленивой походкой Норман перешел на четную сторону Дарэм-авеню, зная, что любой наблюдатель меньше обращает внимания на прохожих, идущих по дальнему тротуару. Под наблюдателем подразумевалась (ее рожа постоянно маячила перед глазами) черномазая бочка жира, снимок которой он видел в газете. Норману казалось, что этот гигантский мешок с кишками сидит у окна с мощным полевым биноклем в одной руке и растаявшей плиткой сливочного шоколада «Меллоу Кримз» в другой. Он чуть-чуть замедлил шаг. «Сигнал боевой тревоги, – напомнил он себе, – они в полной боеготовности».
Это было большое панельное здание, гадкое в неудавшейся попытке имитировать стиль викторианской эпохи, пережиток рубежа веков, три этажа сплошного уродства. С фасада оно казалось узким, однако Норман вырос в доме, мало отличавшемся от стоящего напротив, и готов был поклясться, что оно тянется на весь квартал, до самой следующей улицы.
«Шлюха-шлюха здесь-здесь, шлюха-шлюха там-там, – мысленно замурлыкал Норман на мотив старой детской песенки, стараясь не убыстрить шаг, не изменить ленивую фланирующую походку, осторожно и внимательно поедая глазами здание, но не одним взглядом-глотком, а постепенно, разжевывая его по кусочкам. – Шлюха здесь, шлюха там, всюду шлюхи-шлюхи». Это точно. Всюду шлюхи-шлюхи. Он почувствовал, как застучал в висках знакомый молоточек нарастающей ярости, и вместе с ним перед глазами встал обычный в последнее время образ, воплощавший сейчас все, что он ненавидел: банковская кредитная карточка. Зеленая банковская карточка, которую она осмелилась украсть. Зеленая карточка не оставляла его теперь ни на секунду, она отражала все ужасы и безумие его жизни – то, против чего восставал его разум; лица (матери, например, белое, тестообразное и одновременно ехидное), которые возникали порой в сознании, когда он валялся ночью на постели, дожидаясь прихода сна, голоса, которые преследовали его в сновидениях. Голос отца, например. «Иди-ка сюда, Норми. Мне надо сказать тебе кое-что, и я хотел бы поговорить с тобой начистоту». Иногда такая фраза предвещала побои. Иногда, если везло, а отец был пьян, дело ограничивалось рукой, щупающей его мошонку.
Но сейчас все это неважно; важен только дом на другой стороне улицы. Ему больше не удастся рассмотреть его так, как сейчас, и если он упустит драгоценные секунды, копаясь в воспоминаниях о далеком прошлом, кто тогда обезьяна?
Он находился прямо напротив здания. Узкая, уходящая вглубь ухоженная лужайка, красивые клумбы с брызгами ярких весенних цветов по обе стороны от длинного крыльца. В центре каждой клумбы возвышались увитые диким виноградом металлические столбы. Однако вокруг черных пластмассовых цилиндров, установленных на верхушках столбов, стебли винограда были срезаны, и Норман знал почему: в темных коробках прячутся телекамеры, с помощью которых можно наблюдать за прилегающей частью улицы слева и справа от здания. Если кто-то в этот миг сидит перед мониторами, он – или она – видит маленького черно-белого человечка в бейсбольной кепке и темных очках, переходящего с одного экрана на другой, шагающего неспешно на слегка согнутых в коленях ногах, чтобы казаться ниже ростом.
Еще одна камера глядела на улицу со своего места над входной дверью, которую нельзя отпереть ключом, ибо на ней нет обычной замочной скважины: дубликат ключа слишком легко изготовить, замок ничего не стоит открыть, если имеешь опыт обращения с отмычками. Нет, на двери будет щель для карточки электронного замка или панель с цифровыми клавишами; возможно, и то, и другое. И, разумеется, дополнительные телекамеры с другой стороны здания.
Проходя мимо, Норман рискнул бросить еще один прощальный взгляд в дворик сбоку от дома. Он увидел небольшой сад и двух шлюх в шортах, втыкавших палки – подпорки для помидоров, решил он – в землю. Одна с оливковой кожей и черными волосами, стянутыми в пучок на затылке. Не тело, а динамитная шашка, на вид лет двадцать пять. Другая помоложе, возможно, еще не достигшая совершеннолетия, одна из панковитых потаскух с волосами, покрашенными в два цвета. Левое ухо младшей скрывала большая повязка. Она была одета в психоделической расцветки майку без рукавов, и на левом бицепсе Норман разглядел татуировку. С такого расстояния трудно было судить, что именно изображено на ней, однако он достаточно долго проработал в полиции, чтобы предположить либо название модной рок-группы, либо неумело выполненный рисунок марихуаны.
Неожиданно Норман увидел себя, перебегающего улицу, несмотря на следящие за ним камеры; он представил, как хватает маленькую горячую штучку с прической рок-звезды, как сжимает ее тонкую шею своей мощной рукой, продвигаясь все выше, пока рука не упирается в нижнюю челюсть. «Роуз Дэниэлс, – говорит он второй шлюхе, красотке с темными волосами и обалденной фигурой. – Тащи ее сюда, иначе я сверну этой соске шею, как курице».
Это было бы замечательно, но он почти не сомневался, что Роуз в борделе нет. В результате библиотечных изысканий он выяснил, что с тысяча девятьсот семьдесят четвертого года, когда Лео и Джессика Стивенсон основали «Дочерей и сестер», услугами борделя воспользовалось более трех тысяч женщин, и средний срок их пребывания там не превышал четырех недель. Их довольно быстро вышвыривали на улицу, где женщины вливались в толпы уже существующих источников или переносчиков заразы, присоединялись к стаям мелких мошек. Может по окончании срока обучения им даже вручали пластмассовые пенисы вместо дипломов.
Нет, его Роуз почти наверняка покинула эту обитель лесбиянок и пыхтит сейчас на какой-нибудь поганой работенке, которую подыскали для нее подружки из борделя, и по ночам возвращается с работы в замшелую конуру с клопами, которую нашли для нее они же. Хотя сучки из здания напротив должны знать, где она, – адрес Роуз наверняка записан в амбарной книге Стивенсон, а те две ковыряющиеся в огороде шлюхи, возможно, даже заглядывали в тараканью ловушку, где ютится Роуз на чашку чая и бисквитное печенье. Те, кто побывали у Роуз, наверняка рассказали о визите тем, кто еще не успел навестить бывшую сожительницу, потому что женщины так устроены. Легче убить их, чем заставить замолчать.
Младшая из копавшихся в огороде лесбиянок, та, чьи волосы напоминали флаг какой-то африканской страны, напугала Нормана – она подняла голову, увидела его… и помахала рукой. На мгновение ему показалось, что она смеется над ним, что они все смеются над ним, что они выстроились у окон внутри Замка лесбиянок и хохочут над ним, инспектором Норманом Дэниэлсом, разоблачившим около десятка преступников, но, тем не менее, не сумевшим предотвратить хищение собственной кредитной карточки. И кто ее украл? Его собственная жена!
Руки Нормана сами сжались в кулаки. «Спокойнее, спокойнее! – закричал в Нормане Дэниэлсе мужской двойник миссис Практичность-Благоразумие. – Она, наверное, машет всем, кого видит! Она, наверное, приветствует даже блохастых бродячих собак! Такие дуры, как она, всегда так делают!»
Ну да. Ну да, конечно, так оно и есть. Норман с усилием разжал кулаки, поднял руку и разрубил ею воздух в коротком ответном взмахе. Он даже выдавил слабую улыбку, от которой снова вспыхнула боль в мышцах, сухожилиях – даже в кости – по всей нижней части лица. Но в тот же миг, когда миссис Горячая штучка вернулась к своему занятию, улыбка исчезла, и он торопливо пошел дальше, вздрагивая при каждом ударе сердца.
Он попытался сосредоточиться на текущей проблеме – как найти способ изолировать одну из этих сучек (предпочтительно самую главную сучку; в этом случае он не рискует нарваться на кого-то, кто не располагает нужными сведениями) и заставить ее говорить, однако его способность к осмысленным действиям, казалось, исчезла, во всяком случае, на некоторое время.
Он поднял руки к лицу и принялся массировать точки соединения верхней и нижней челюстей. Он и раньше неоднократно доводил себя до подобного состояния, но ни разу челюсти не болели так сильно – что же он сделал с Тампером? В газете ничего не говорилось по этому поводу, но боль в челюстях, – а также в зубах, да-да, именно в зубах, – доказывала, что он, пожалуй, дал себе волю.
«Если меня поймают, неприятностей не оберешься, – сказал он себе. – У них будут фотографии отметин, которые я на нем оставил. У них будут анализы моей слюны и… ну… других жидкостей, которые, возможно, остались на нем. Современная полиция использует широкий набор диковинных тестов и анализов, они проверяют все, а я даже не знаю, чего мне опасаться».
Да, все верно, но они его не поймают. Не выйдет. Он зарегистрировался в отеле «Уайтстоун» как мистер Элвин Додд из Нью-Хейвена, и, если его прижмут к стенке, он даже может удостоверить свою личность водительскими правами – фотокопией водительских прав – с его фамилией. Если здешние полицейские позвонят тамошним полицейским, им ответят, что Норман Дэниэлс находится за тысячу миль от Среднего Запада, прогуливается по национальному заповеднику Зион в штате Юта, наслаждаясь заслуженным отпуском. Они даже могут сказать здешним копам, чтобы те не валяли дурака, что Норман Дэниэлс сегодня золотой мальчик во плоти. Разумеется, они не станут пересказывать им историю Уэнди Ярроу… так ведь? Нет, скорее всего, нет. Но рано или поздно… Однако суть в том, что «поздно» его уже не трогало. В последние дни его волнует только «рано». Только Роуз и последующая серьезная беседа с ней. Он скажет, что приготовил для нее подарок. Не что иное, как свою банковскую карточку. Причем карточку никогда больше не обнаружат ни в мусорном ящике, ни в бумажнике какого-нибудь маленького грязного педика. Он позаботится о том, чтобы она никогда больше не потеряла и не выбросила ее. Поместит свою карточку в надежное место. И если после… как бы выразиться поточнее… после вручения последнего подарка его ждет темнота – что ж, возможно, это даже к лучшему.
Мысли Нормана, наткнувшись на кредитную карточку, завертелись вокруг нее, как случалось почти всегда в последние дни, и во сне, и наяву. Словно маленький кусочек пластика превратился в сумасшедшую зеленую реку (Мерчентс, а не Миссисипи), а ход его рассуждений являлся впадающим в нее притоком. Все мысли текли теперь вниз, повторяя складки местности, и постепенно теряли индивидуальность, перемешиваясь с зеленым потоком его одержимости. Огромной важности безответный вопрос снова поднялся на поверхность рассудка: как она посмела? Как она посмела взять ее? То, что она сбежала, покинула мужа – это он еще способен понять, хотя о примирении с ее бегством не может быть и речи; бегство объяснимо, хотя он знал: она должна умереть за то, что оставила его в полных дураках, за то, что так умело прятала предательство в своем паршивом женском сердце. Но то, что она набралась наглости и захватила с собой его банковскую карточку, посягнула на предмет, принадлежащий ему, как мальчик из сказки, забравшийся по бобовому стеблю на небо и укравший золотую курицу у спящего великана…
Не осознавая, что делает, Норман сунул указательный палец левой руки в рот и принялся грызть его. Возникла боль – и очень сильная – но в этот раз он не ощутил ее, погруженный с головой в водоворот мыслей. Привычка кусать пальцы в моменты максимального напряжения зародилась в далеком детстве, и на указательных пальцах обеих рук образовались толстые мозолистые подушечки. Сначала омертвевшая кожа выдерживала укусы, но он продолжал представлять банковскую карточку, и ее зеленый цвет становился все гуще и гуще, пока не превратился в почти черный цвет еловой хвои в сумерках (даже отдаленно не напоминающий первоначальный лимонный цвет банковской карточки), и в конце концов каллус прорвался, и кровь потекла по руке и губам. Он впился зубами в палец, наслаждаясь болью, вгрызаясь в плоть, пробуя вкус собственной крови, такой соленой и такой густой, похожей на кровь Тампера, хлынувшую после того, как он перекусил артерию у основания…
– Мама, что этот дядя делает с рукой?
– Не обращай внимания, идем скорее. Это привело его в чувство. Он ошалело оглянулся через плечо, как человек, пробуждающийся от непродолжительного, но очень глубокого сна, и увидел молодую женщину с мальчиком лет трех, наверное, которые поспешно удалялись от него – она волокла за собой ребенка с такой скоростью, что тот едва поспевал за ней, и, когда женщина, в свою очередь, оглянулась, Норман заметил на ее лице выражение ужаса.
Что же, черт возьми, привело ее в такое состояние? Он опустил взгляд на свой палец и увидел на нем глубокие кровоточащие полукруглые раны. Когда-нибудь он откусит его совсем, откусит собственный палец и проглотит. И это будет не первый раз, когда он что-то откусывает. Откусывает и глотает.
Впрочем, так он зайдет слишком далеко. Достав из заднего кармана носовой платок, он перевязал им прокушенный палец. Затем поднял голову и огляделся. С удивлением отметил, что уже вечереет – в некоторых окнах зажегся свет. Как далеко он забрался? Где он?
Прищурившись, Норман взглянул на табличку с указанием улицы на угловом здании у очередного перекрестка и прочел слова «ДИЭРБОРН-АВЕНЮ». Справа находилась маленькая семейная булочная с поручнем для велосипедов у входа. Вывеска в окне приглашала попробовать «СВЕЖИЕ, ГОРЯЧИЕ БУЛОЧКИ». В желудке Нормана раздалось жадное урчание. Он понял, что по-настоящему проголодался в первый раз с тех пор, как сошел с подножки автобуса «Континентал экспресс» и перекусил холодной овсяной кашей в кафетерии автовокзала, потому что Роуз взяла бы именно это блюдо.
Несколько булочек – это как раз то, что ему надо… но не просто булочек. Ему захотелось свежих, горячих булочек вроде тех, какие пекла его мать – жирная как свинья, никогда не прекращавшая кричать, но готовить она умела, этого у нее не отнимешь. Мало кто мог с ней тягаться. Она же являлась и главным потребителем собственных кулинарных изделий.
«Упаси Бог, если они окажутся черствыми, – думал Норман, поднимаясь по ступенькам. Внутри он увидел торчащего за прилавком старика. – Не дай Бог им оказаться холодными, иначе я тебе, старик, не завидую».
Он протянул руку к двери, когда один из плакатов в витрине привлек его внимание. Плакат – вернее, большая листовка – был желтого цвета, и хотя Норман не знал и не мог знать, что Рози наклеила его своими руками, внутри, тем не менее, что-то шевельнулось даже прежде, чем он рассмотрел слова «Дочери и сестры».
Он склонился поближе к плакату, и глаза его вдруг стали очень маленькими, а взгляд – до предела напряженным; ритм сердца ускорялся, как стук колес набирающего ход поезда.
ПРИХОДИТЕ ОТДОХНУТЬ С НАМИ
В КРАСИВЕЙШЕМ ЭТТИНГЕР-ПИЕРE
НА ПРАЗДНИКЕ
ЧИСТОГО НЕБА И ТЕПЛЫХ ДНЕЙ
НА ДЕВЯТОМ ЕЖЕГОДНОМ ПИКНИКЕ И КОНЦЕРТЕ
«ДОЧЕРЕЙ И СЕСТЕР»
«ШАГНИ В ЛЕТО»!
СУББОТА, 4 ИЮНЯ
* ТОРГОВЫЕ ПАЛАТКИ * ПОДЕЛКИ * ПРИЗЫ * ИГРЫ * РЭП-ДИ-ДЖЕЙ ДЛЯ ДЕТЕЙ
!!! ПЛЮС!!!
ЖИВОЙ КОНЦЕРТ «ИНДИГО ГЕРЛС», 20.00
ОДИНОКИЕ РОДИТЕЛИ, НЕ БЕСПОКОЙТЕСЬ!
ЗА ВАШИМИ ДЕТЬМИ ПРИСМОТРЯТ
ПУСТЬ ПРИХОДИТ КАЖДЫЙ, ПУСТЬ ПРИХОДЯТ ВСЕ!
ВСЕ ДОХОДЫ ПОЙДУТ НА БЛАГО
«ДОЧЕРЯМ И СЕСТРАМ»,
КОТОРЫЕ НАПОМИНАЮТ, ЧТО
НАСИЛИЕ НАД ОДНОЙ ЖЕНЩИНОЙ
ЕСТЬ ПРЕСТУПЛЕНИЕ
ПРОТИВ ВСЕХ ЖЕНЩИН
Четвертого июня, в субботу. В эту субботу. А она, его бродячая Роза, будет там? Ну конечно же, куда она денется, она придет, она и все ее подружки-лесбиянки. Шлюха шлюху видит издалека.
Прокушенным пальцем Норман провел по пятой строке снизу. Яркая, как мак, кровь уже просочилась через носовой платок.
«Пусть приходит каждый, пусть приходят все». Вот что было сказано в этой строке, и Норман пообещал себе, что непременно воспользуется приглашением.
