Текст книги "Испанский гамбит"

Автор книги: Стивен Хантер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 25 страниц)

Флорри уж и не знал, что сказать. Размах ее страстей даже озадачивал. Ничто в ней не напоминало о прошлой их ночи.

– Мне так хочется верить в это. Тогда многое становится понятным для меня.

Девушка была права. Таким отчетливым было здесь ощущение революции. Дух справедливости, так долго преследуемый, наконец вырвался на волю. Дышать им – уже значило верить в передел старого, наступление правого, в создание государства справедливости. Счастье быть повивальной бабкой истории, видеть, как в муках рождается новое время! Флорри просто физически ощущал острое чувство новизны, пронизывающее все его существо.

Но даже сейчас, в настроении стихийной приподнятости, крайней решительности, Флорри не мог подавить сомнений. Они владели им, как тяжелый назойливый запах. Какова доля иллюзий во всем происходящем? Парады, речи, пляшущие толпы крестьян – это и есть будущее?

Или будущее – старый Грюнвальд со связанными руками в полицейском фургоне? А как же бедный Витте, утонувший прошлой ночью? А как же сотня безымянных арабов, похороненных черной волной?

– Что ты так печален, Роберт?

– Я думал о старом графе Витте.

– Он погиб. Бедняга.

– Да. – Флорри потянулся и взял ее руку. – И еще я подумал о нас с тобой, Сильвия. Не об истории, не о прогрессе и не о справедливости. Нет, о нас. Хорошо ли то, что мы делаем? Имею ли я право на это?

– Но мне нравится, когда ты меня обнимаешь, – ответила она. – Очень нравится.

– Мы с тобой сейчас живем в отважном новом мире. И ты говоришь мне, что тебе нравится, когда я тебя обнимаю. Но может быть, это всего лишь иллюзии, Сильвия? Объясни мне, пожалуйста. Может быть, я не понимаю тебя? Может быть, я слаб и сентиментален и вижу то, чего нет в действительности?

Тень раздумья омрачила ее лицо. Неожиданно откуда-то налетел шквал музыки такой громкой, что Флорри поморщился. Взгляд девушки стал озабоченным.

– Я как раз думала о том, время ли сейчас для наших отношений. Среди всего этого.

По Рамблас двигался отряд кавалерии. Четко цокали по каменной мостовой копыта. Отсюда, издалека, они казались такими сильными и гордыми, воплощением славы и целеустремленности.

– Я правда люблю тебя, очень люблю. Но мне нужно видеть то, что делается здесь. Не сама революция, а мое ощущение революции. Я никогда не присутствовала при таких волнующих событиях. Не была так близко к истории. И впредь никогда не буду. И мне нужно время, чтобы… Ну, чтобы познать это новое. Для этого я сюда и приехала. Ты понимаешь, о чем я говорю?

– Кажется, понимаю. Но дело в том – как бы мне осмелиться сказать это тебе? – дело в том, что, по-моему, я тоже люблю тебя. Смешно, правда? Но мы должны стараться соответствовать всему происходящему. Поэтому давай будем друзьями.

– Прошлой ночью было очень хорошо. Помнишь? Но сейчас много гораздо более важных, чем наши с тобой чувства, вещей.

– Я об этом и говорю.

– И так много нужно сделать.

Флорри промолчал. Ему тоже нужно сделать очень много.

– Твой друг Джулиан присоединился к революции. Я сегодня разговаривала с некоторыми членами партии. Он больше не хочет представлять свой журнальчик. Он хочет представлять людей. Людей с большой буквы. Он вступил в ряды Ленинской дивизии и сейчас сражается в окопах Уэски. Он участвует в настоящей войне. Боже, Флорри, что это за необыкновенный человек!

Восхищение, звеневшее в ее голосе, чуть не убило его.

– Ну тогда, Сильвия, – с трудом произнес он, – тогда ты все же познакомишься с великим Джулианом. Потому что я тоже отправлюсь в Уэску.

– Что ж, – сказал Дэвид Гарольд Аллен Сэмпсон, – что ж, предположим, что вы на самом деле Флорри, хоть предъявить доказательства этого вы не можете.

Сэмпсон оказался моложавым, довольно угрюмого вида мужчиной, со скучающими глазами и неприветливыми манерами. Он был даже красив, может быть, несколько изнеженной красотой. Его размеренный голос обладал тем ровным тембром, которым обладают голоса дикторов Би-би-си, и когда он говорил, то смотрел не на собеседника, а куда-то в пространство, будто пересчитывал звезды. В общем, он выглядел так, словно умудрился, несмотря на свои тридцать, увидеть в мире все, что было достойно его внимания.

– Слушайте, Сэмпсон, когда наше судно стало тонуть и люди рядом со мной гибли десятками, скажу честно, мне было не до Тристрама Шенди.

– Что меня больше всего убеждает в вашей честности, так это именно ваша грубость. Только Итон может научить такому. Ни один вшивый большевик не сумеет прикинуться итонцем. Да, верю, что вы действительно наш Флорри.

И он пригубил стаканчик с виски. Они сидели в глубоких креслах за мраморным столиком в сумрачном и прокуренном кафе «Де Лас-Рамблас». Это заведение старомодного, но очень средиземноморского стиля было излюбленным местом сборищ английских газетчиков. Наступил тот послеобеденный час, когда каждый испанец, отложив в сторону свою свирепую революционность, предается вековому обычаю сиесты.

– И вы предполагаете немедленно отправиться на фронт. Непременно в ранге рядового, ни больше ни меньше. Господи, Флорри, да на вашем месте, после ужасного происшествия с «Акимом», любой потребовал бы по крайней мере двухнедельного пребывания в больнице.

– «Аким» – это уже не важно. Сейчас важен только Джулиан.

– Право, им следовало предупредить меня, что вы так героически настроены, – протянул Сэмпсон, мастерски умеряя его излишний энтузиазм.

– Просто мне хочется как можно скорее покончить с этим делом.

– Но я должен проинформировать их об этом. Потом нужно дождаться ответа.

– Ни в коей мере не намерен ждать, – решительно ответил Флорри, – пока майор и его мерзкий помощничек соблаговолят что-либо ответить. Завтра прямо с утра я отбываю в казармы Ленинской дивизии. Это понятно?

– Флорри, да не будьте вы таким злобным.

– Понимаете, я боюсь, что не справлюсь с заданием. И знаете почему?

– Не стану мешать вам сообщить мне об этом.

– Потому что меня от всего этого просто тошнит. Я сделаю то, что должен, и покончу с этой историей.

– Прекрасно, – произнес Сэмпсон. – В таком случае сообщаю вам, что, по нашему мнению, поведение Джулиана является еще одним доказательством его вины. Еще виски? Эй, официант! Боже праведный, мне следовало называть его «комрад», будто мы с ним давние приятели. Комрад! Еще виски для двоих, пожалуйста.

Бравурные звуки донеслись с улицы. Флорри услышал обрывки мелодии, потом хор многих голосов. Сиеста окончилась.

 
Вставай, проклятьем заклейменный,
Весь мир голодных и рабов.
Кипит наш разум возмущенный
И в смертный бой вести готов!
 

– Как возвышенно, правда? – На лице Сэмпсона играла подозрительная, натянутая, неестественная усмешка. – Жаль только, что занимаются грязным делом.

– Бросьте, Сэмпсон. Теперь тут не до веселья.

Но Сэмпсон по-прежнему улыбался. Он от души наслаждался происходящим.

– Некоторое время назад мы получили сведения о том, что русская разведка отыгрывается на своих старых соперниках – поумовцах, анархистах, тред-юнионистах, на всех этих марширующих и распевающих народных массах. В реальности тут идет самая настоящая война. Под покровом ночи исчезают лидеры оппозиции; некоторых находят мертвыми, других вообще не находят. Настоящий разбой. Одна гангстерская банда расправляется с другой. Но русские должны все-таки знать, кого им брать. Не хватать же кого попало. В таком случае что может быть лучше, чем забросить к врагам этакого невинного британского журналиста, обладающего к тому же блестящим, редким очарованием? Этот факт прекрасно согласуется с тем, что нам известно. Джулиан никому не докладывает о том, чем он занят, лишь передает свои сообщения одному связному, который переправляет эту информацию в Москву через канал в Амстердаме, что лишний раз доказывает важность упомянутых сообщений. После чего получает приказы из Москвы. Полное отсутствие контактов между Джулианом и местными головорезами. Он ничем не скомпрометирован. Совсем не глупо.

Флорри смотрел на него.

– Значит, убийство? Другая сторона того же разбоя?

– Ничего подобного. Видите ли, та тайная война, о которой мы говорили, сейчас вступает в новую, возможно, последнюю фазу. Что может быть лучше для проникновения в ряды ПОУМ, чем посадить своего агента, причем самого лучшего, в ряды милиции, в непосредственной близости от самого штаба в Ла-Гранхе? И заметьте, не подвергнув его при этом ни малейшей опасности. Настоящие бои идут под Мадридом. В окрестностях Уэски же по большей части валяние в грязных окопах. Если требуется сберечь чью-то задницу, то лучшее место для нее – Уэска. Единственное, с чем ему на самом деле пришлось расстаться, так это с роскошными телесами его сговорчивых поклонниц. Но чем-то же надо жертвовать ради революции.

– Вы циничны, как обитательница портового борделя.

– Профессия, видите ли, накладывает отпечаток. К тому же, если вдуматься, тут и есть настоящий бордель. И должен признаться, я испытываю циничное удовольствие при мысли о Джулиане Рейнсе, валяющемся в окопной грязи. В университете они с приятелями были такими денди!

– Вы знакомы с ним?

– С ним все были знакомы. Джулиан обладает настоящим даром заводить знакомых. Не говоря уж о других его способностях.

Флорри сделал глоток виски.

– Итак, если вы чувствуете необходимость отправиться туда же и стать героем в глазах этой миленькой девушки, ну что ж, отправляйтесь. Заплатил пенни, заплатишь и фунт, как говорится. Возможно, в данной ситуации это лучшее, что можно сделать.

Внезапно до Флорри дошло, как тщательно был просчитан Сэмпсоном этот разговор.

– Кажется, я сильно облегчил вашу задачу, Сэмпсон?

Тот улыбнулся. В эту минуту Флорри возненавидел его.

– Можно сказать. Вы довольно любезно начали там, где я предполагал остановиться. Сегодня ночью я получил последнее распоряжение майора. Вам необходимо вступить в Ленинскую дивизию. И он поручил мне проработать этот вопрос. Вы спасли меня, старина.

– Вы и вправду шлюха, Сэмпсон.

– Разумеется. И тешу себя мыслью, что неплохая. Но не надо расставаться врагами, хоть мы и учились в разных школах. Если надумаете, заглядывайте ко мне и захватите с собой вашу девушку. Я арендовал в окрестностях Сарреи виллу. Исключительно удачное место, дом довольно красивый и просторный. Сейчас недвижимость идет за сущие гроши. Пошлю туда моего повара, он отменно готовит. Может получиться отличная вечеринка.

Флорри встал, собираясь идти.

– Договорились. Я вам позвоню, и решим окончательно.

– Великолепно. Между прочим, у меня имеется для вас еще кое-что любопытное.

Флорри вернулся.

– Так вот. Ходят слухи, что старый дружок Джулиана Левицкий сейчас в Барселоне. Почаще оглядывайтесь, когда окажетесь рядом.

– И как, интересно, я узнаю этого Левицкого? Вы считаете меня телепатом?

– Помилуй бог. Но дело в том, что сюда вы с ним плыли на одном судне. Он прибыл в Барселону по чужим документам на том же «Акиме». И тоже, насколько нам известно, спасся.

Флорри взглянул на чопорного молодого англичанина, который в эту минуту самодовольно ухмылялся. Но Флорри думал не о нем. В его мозгу внезапно вспыхнуло воспоминание. Воспоминание об одном назойливом запахе.

Шнапс с перечной мятой.

11
Игенко

Из окна Левицкий внимательно следил за приближением Игенко.

Это был низенький, довольно толстый мужчина с мелкими суетливыми движениями и небритым лицом. На его белом костюме под мышками темнели огромные полукружия пота. Было очевидно, что он отчаянно трусил.

«Поди, поди сюда, миленький», – мысленно подгонял его Левицкий.

С немалой тревогой человечек вступил в продуваемые морскими ветрами, зловонные узкие улицы Баррьо Чино,[23]23
  Китайский квартал сомнительной репутации неподалеку от порта Барселоны (исп.).


[Закрыть] которые сейчас, с приближением ночи, стали заполняться людьми. Даже революция не прекратила деятельности жриц древнейшей профессии. В Баррьо Чино – муравейнике зданий с нависающими балкончиками – сотня тесных ночных заведений держит двери открытыми, предлагая свои нехитрые удовольствия. Обычную клиентуру местных проституток составляют матросы, солдаты, политики и революционеры, которые проводят ночи напролет в бесчисленных маленьких забегаловках среди вони отбросов и мочи.

Левицкий видел, что коренастый застенчивый Игенко пытается быть незаметным в этой разноязыкой толпе. Во-первых, он боялся слежки НКВД, а во-вторых, что его остановят патрульные анархистов. Анархисты действительно держали в кулаке Баррьо Чино, иначе он бы так не процветал, но, как известно, им не по душе были русские.

Человечка, к счастью, никто не остановил. Он мельком бросил взгляд на часы, набрал в грудь побольше воздуха, словно набираясь храбрости, и, бросив последний взгляд на окружающий мир, пропал из поля зрения.

Левицкий ждал. Воображение рисовало ему мучения бедного Игенко, подвергнутого неизбежным расспросам при входе в бордель. Через некоторое время он догадался, что человечек приближается – послышались оклики женщин.

– Эй, сахарная задница, пойдем со мной, может, я и сделаю из тебя мужчину.

– А может, засунем твоего малыша куда надо, красавчик?

– Полижи меня, детка, а я покажу тебе парочку таких сисек, каких ты в жизни не видал.

Очевидно, бедный Игенко корчил из себя стоика. Вечно его дразнили на улицах подростки, и эти шлюхи тоже все, конечно, поняли. Левицкий удивлялся – откуда им было знать? И вправду, откуда? Почему все сразу догадываются?

Возле двери шаги затихли.

– Тебе сюда, – услышал он женский голос. – Деньги давай.

Еще одна пауза, очевидно, тот рылся в бумажнике.

– Ох, эти русские, – пробормотала она. – Хоть на глаз, хоть на нюх, все вы одинаковые. Толстые ли, тонкие – без разницы.

Она удалилась.

Игенко распахнул дверь и застыл, вглядываясь в темноту.

– Иваныч? Иваныч, ты где? – позвал он, обращаясь к Левицкому, как всегда, только по отчеству.

– За тобой следили?

– Иваныч, слава богу, ты здесь.

– Закрывай дверь, – прошипел тот.

Игенко быстро захлопнул за собой дверь. Прошло еще несколько секунд в молчании, и наконец зажегся свет.

– Боже! Какой ужас, Иваныч. Что с тобой сделали!

– Никакой бог тут ни при чем, уверяю тебя.

Левицкий старался говорить, не разжимая губ, потому что боль все еще была непереносимой. Разбитое лицо саднило и жгло.

Но не он, а Игенко, казалось, был близок к обмороку.

Он рухнул на кровать, словно его не держали ноги, задыхаясь и с трудом ловя губами воздух. Его нездоровой бледности кожа приобрела меловой оттенок.

– Как это ужасно. Тебя били?

– Да. Они добросовестно относятся к своим обязанностям.

Игенко разрыдался. Из-под тонкого носового платочка, которым он поспешил прикрыть глаза, доносились хлюпающие звуки.

– Что, и вправду так страшно? – осведомился Левицкий.

– Ты был таким красивым. И теперь видеть тебя в таком состоянии – это просто выше моих сил.

– Брось, не расстраивайся. Нет таких передряг, из которых мне не выбраться.

– До нас дошли сведения, что тебя схватили. Был слух. Говорили, НКВД получил приказ.

– А о том, что я бежал?

– Об этом нет. Ровным счетом ничего. Потому-то я так удивился, когда получил твою записку.

Левицкий хрипло рассмеялся, превозмогая боль.

– Этот Глазанов сам себя усадил в такую кучу дерьма! Если узнают, что я сбежал, только его здесь и видели. Тут же отправится в Москву за пулей в затылок. Поэтому ему необходимо разыскать меня без всякой огласки. С удовольствием посмотрю, как он из этого выберется.

Он получал немалое удовольствие от создавшейся ситуации.

– Иваныч, как ты исхитрился сбежать?

Левицкий снова искренне рассмеялся.

– Хватит об этом. Делаешь, что должен делать, и все.

Это и вправду было довольно просто. Даже вспомнить приятно. До чего они тупые, эти новички. Наследнички хреновы!

В горький час рассвета, ожидая прихода Глазанова, он заметил на стене след от висевшего там когда-то распятия. Прямо над соломенной подстилкой. Разумеется, он тут же смекнул, что такая штука должна была чем-то крепиться к каменной кладке. Не потребовалось очень много сообразительности, чтобы разыскать в стене гвоздь, оставленный в растрескавшемся камне. Старинная вещь, вбитая туда столетия назад. Один сильный рывок – и он становится обладателем прекрасной отмычки, без труда открывшей замок в двери. Поразмыслив, Левицкий понял, что при свете дня у него нет шансов на бегство, и потому просто нырнул в соседнюю камеру. А там самым трудным было удержаться и не выдать себя смехом, слушая, как в приступе гнева надрывается великий комиссар Глазанов. Когда тот со своим американским подмастерьем наконец ушел, Левицкий вернулся обратно в свою камеру, рассчитав, что более безопасного места ему сейчас не найти. Дождавшись же наступления ночи, бежал.

Он нащупал в кармане свой трофей – опасного вида маленькое копьецо дюйма четыре длиной.

– Я догадался, что анархисты, расположившиеся по соседству с НКВД, не станут следить за их казематом, и вот я здесь. В безопасности, как я думаю, хоть и не в полном здравии, – закончил он свой рассказ.

– Ты умница, Эммануэль. Каким всегда и был. – Маленькие глазки Игенко горели восхищением и почтением.

Он вытянул руку и коснулся колена собеседника, лицо его осветила слабая, но оптимистичная улыбка.

– Я ведь всегда был твоим самым горячим приверженцем. Верным поклонником. Ты знаешь это.

– Да, Иван Алексеич. Но сейчас мне нужна твоя помощь. Нужна как никогда.

– Понимаю. Ты можешь доверять мне. Я ведь тебе так многим обязан.

– Знаю.

– Всеми силами буду способствовать твоему плану.

– Рад. Я рад, Алексеич.

Игенко опять разрыдался. Опустив голову, он почти упал на кровать, обливаясь слезами. Левицкий гладил его жирный затылок и, тихо увещевая, успокаивал.

– Нашим отношениям уже столько лет, – проговорил тот сквозь слезы.

– Что и говорить. С девятнадцатого года. Полно, вытри глаза, старик. Перестань хныкать, Иван Алексеич.

– Сейчас, сейчас. Это я от радости, что ты сбежал от них.

– Знаю.

– Я смогу помочь тебе. Я же служу в Морском комитете. Знаком с людьми в порту. Многие мне кое-чем обязаны. То одному, то другому нет-нет да окажу услугу. Я вытащу тебя отсюда. Устрою на какой-нибудь корабль. Идущий в Африку, например. Или даже в Америку.

– Не сейчас.

– Эммануэль, они же убьют тебя. Глазанов со своим чудовищем Володиным. Их вся Барселона боится. Люди из Коминтерна тоже. Даже радикалы и анархисты и те боятся.

Его голос поднялся до визга, он явно был на грани истерики.

– Выслушай меня, Иван Алексеич. Успокойся и выслушай. Мне нужны деньги. И место, где я мог бы переждать какое-то время. Тут я могу пробыть всего лишь несколько дней, не больше, пока они не начнут обыскивать бордели. Даже в логове анархистов.

– Глазанов держит СВР в кулаке. А СВР здесь – это всё.

– Знаю. Потому мне и нужно время. Но главное для меня – раздобыть документы. Прежде всего мне нужны документы. Я должен быть хоть кем-нибудь.

– Денег я тебе достану. У меня есть два десятка золотых монет. Берегу их уже несколько лет. Завтра продам. И найду тебе надежное укрытие. Что касается документов – ну, это не по моей части, но все-таки попытаюсь.

– Еще одно. Эти часы. Для меня важно иметь часы.

– Конечно же. Забери. Ты когда-то подарил их мне. Я тебе их возвращаю.

– Спасибо.

Левицкий взял часы из рук Игенко и надел на запястье.

– Теперь смотри. Возьми деньги, что у меня сейчас с собой. – Игенко протянул другу пачку песет. – А золотом я займусь завтра.

– За тобой ведется слежка?

– За всеми ведется. НКВД шныряет всюду, как и СВР.

– А-а, это одно и то же.

– За мной не ведут постоянной слежки. Я относительно свободен.

– Отлично. Сегодня ночью я съеду отсюда. Сможешь завтра навестить меня?

– Э-э… Смогу, да.

– Я буду стоять на Рамбле, рядом с пласа Реаль. За торговыми рядами, в самой середине. Там есть одна торговка, продает цыплят на вертеле. Знаешь, где это?

– Найду.

– Встретимся там в семь. Возьми с собой какой-нибудь портфель. У тебя найдется?

– Конечно.

– Если обнаружишь слежку, держи его в правой руке. Если считаешь, что все спокойно, – в левой. Запомнил?

– Да. Правая – опасность, левая – все в порядке.

– Точно. Как в политике.

– Иваныч, прошу, береги себя. – Игенко умоляюще коснулся руки Левицкого.

– Иван Алексеич, если ты мне поможешь, мы оба сбежим отсюда. Вместе. Удерем через пару дней. Отправимся в Америку.

– Хорошо.

– А сейчас ступай. Надо торопиться, чтоб тебя не хватились в отеле «Колумб».

Игенко поднялся, собираясь прощаться, но помедлил.

– Иваныч, я рад, что ты здесь. – Толстяк счастливо улыбался. – И хочу тебе сказать – поступай как знаешь. Делай, как велит тебе долг. Понимаешь меня?

Левицкий пристально посмотрел на него.

– Я так и поступаю, Иван Алексеич.

Игенко торопливо вышел.

Левицкий стал выпрямляться, стараясь двигаться как можно медленнее, чтобы не тревожить больные ребра.

«Ты уже старик. Тебе почти шестьдесят. Не слишком ли это много для таких дел?»

Он обернулся и бросил короткий взгляд в зеркало. Затем быстро потушил свет. Смотреть на собственное лицо было невозможно.

Весь вопрос в том, чтобы как можно тщательнее, вплоть до последней минуты, все рассчитать. Левицкий решил, что шесть часов – это самое идеальное время; часом раньше – и у них окажется слишком много времени на размышления, на разработку различных вариантов или встречной игры. Часом позже – и они не успеют прибыть вовремя, его план даст сбой, и жертва будет принесена напрасно.

Поэтому он оставил Баррьо Чино в пять часов пополудни и, свернув направо, направился вверх по Рамбле к пласа де Каталунья. Кафе постепенно заполнялись народом, люди собирались провести еще один веселый вечер. Все революции поначалу любят себя, таково правило. Идя вдоль центральной аллеи мимо деревьев и скамеек, мимо торговых лотков и уличных ламп, Левицкий чувствовал, как от суматошного потока людей у него начинает кружиться голова. Для преследуемого человека безопаснее всего находиться в толпе, а здесь вся улица словно бурлила. Яркие пятна флагов, полотнища героических призывов, огромные портреты виднелись всюду. Некоторые кафе приобрели репутацию политических, а не только распивочных заведений. УКТ[24]24
  УКТ – Унитарная конфедерация труда.


[Закрыть] сделало своей штаб-квартирой одно, ФАИ[25]25
  ФАИ – Федерация анархистов Иберии.


[Закрыть] и ПОУМ располагались в других. Это был настоящий восточный базар политических идей.

Левицкий шел и шел дальше, пока не добрался до выставочного образца свободы – открытого островка площади, где в последней из июльских битв студенты, рабочие, беспризорники ценой огромных потерь овладели последним бастионом армии. Он миновал этот облитый кровью многих мучеников клочок земли, стараясь держаться подальше от отеля «Колумб» с его развернутыми знаменами и огромным портретом Кобы. За рядами колючей проволоки между мешками с песком виднелись пулеметы, расставленные отборными войсками НКВД.

Левицкий направился в другую сторону, к зданию телефонной станции, чей фасад был испещрен следами пуль. Это был главный телефонный узел в городе, и тот, кто владел им, владел всеми коммуникациями Барселоны. Не дойдя до него нескольких шагов, Левицкий взглянул на часы: без четверти шесть. Рано. Он устало опустился на скамью. Как раз тогда, когда он сидел, ожидая наступления назначенного часа, начался парад. Левицкий смотрел на него с презрением.

Парады!

По мостовой скакала жалкого вида кавалерия революционной Испании. Плохо обученные лошади не слушались, и всадники с трудом ровняли свои ряды. Он наблюдал за тем, как они то сбиваются в кучу, то, натягивая поводья, едва не наезжают на зрителей. Дрожь пробежала по его телу. Какие все-таки отвратительные существа эти кони.

Ровно в шесть он поднялся и перешел на другую сторону улицы. Миновав двери здания центральной телефонной станции, он сразу же оказался в просторном главном зале. К нему уже подходил испанец в форме одного из анархистских отрядов. Анархисты, управляющие телефонной связью? Чистейший абсурд.

– Имеете дело, комрад?

– И самое срочное, – ответил Левицкий.

– Вы иностранец. Приехали помочь нашей революции или ее ограбить?

– Такой ответ вас устроит? – И Левицкий, закатав рукав рубашки, показал татуировку на предплечье. Это был сжатый кулак черного цвета.

– О, в таком случае вы из наших. Салют, брат. Похоже, что она у вас не со вчерашнего дня.

– Ей почти столько же лет, сколько мне самому. Это было тогда, когда не было ничего.

– Какое у вас дело, комрад?

– Нужно сделать вызов.

– Ладно. Пока это здесь. Когда мы наконец свергнем правительство, то мы свергнем и все эти телефонные штуки. Чтобы все люди были свободны.

– Так оно и будет, комрад.

Ох уж эти анархисты! Всё такие же неудержимые мечтатели!

Он направился к служебной стойке, и к нему тут же подошла девушка.

– Сколько? – спросил он и сразу поправился: – Комрад, я должен заплатить за вызов?

Она мило улыбнулась. Совсем молоденькая и такая хорошенькая.

– Да. Десять песет.

– Анархисты еще не успели отменить деньги?

– Возможно, завтра, комрад.

Он расплатился.

– Аппарат номер шесть.

Она указала на стену напротив, на которой было смонтировано штук двадцать пять или около того пронумерованных телефонных аппаратов. Почти все они были заняты. Он подошел к шестому, взял со столика наушник – он был еще теплый – и несколько раз стукнул телефонной трубкой о столик. Как и в Москве, связь была ужасной, но через несколько минут до него донесся голос коммутатора:

– ¿Número, por favor?[26]26
  Назовите номер, пожалуйста (исп.).


[Закрыть]

– Policía,[27]27
  Полицию (исп.).


[Закрыть] – произнес он в микрофон.

– Gracias,[28]28
  Спасибо (исп.).


[Закрыть] – послышался ответ, затем несколько щелчков и жужжание, потом появился другой голос.

– ¡Policía! ¡Viva la Revolución![29]29
  Это полиция. Да здравствует революция! (исп.)


[Закрыть]

Левицкий отчетливо произнес несколько бранных русских слов.

На другом конце провода произошло замешательство, говоривший требовал объяснить, в чем дело, потом подошел дежурный. Левицкий снова и снова повторял изобретенный им пароль, и спустя некоторое время до него донесся голос сотрудника русского отдела:

– Алло, кто говорит?

– Не важно. С кем я разговариваю?

– Здесь я задаю вопросы, комрад.

– Как ваше имя, дежурный? С кем я говорю?

– Моя фамилия Спешнев. – Голос был совсем молодой.

– Сотрудник Глазанова? НКВД?

– Назовите себя.

– Слушайте, что я говорю, Спешнев, и слушайте внимательно. Два раза повторять не стану. Я хочу выдать одного предателя. Тайный агент Троцкого и вредитель.

– Вас внимательно слушают.

– Третий секретарь Морского комитета. Зовут Игенко. Эта жирная двуличная свинья собирается продать нас жидам.

– У вас имеются доказательства предъявленных обвинений?

– Конечно. Этот подонок является сообщником другого предателя, Левицкого. Вам, Спешнев, эта фамилия о чем-нибудь говорит? Знаете такого? Должны знать. Второй человек после Троцкого.

– Продолжайте.

– Игенко должен обеспечить себя и Левицкого документами, чтобы эти любовнички-педерасты могли сбежать. Побег намечен на нынешний вечер. Встречаются на Рамбле у пласа Реаль. В центре торговых рядов, недалеко от торговки цыплятами. Не задавайте лишних вопросов. Встреча в семь. Вы должны быть там, чтобы захватить этих двуличных крыс тепленькими.

– Кто…

Левицкий бросил трубку. Он чувствовал себя так, будто только что вывалялся в дерьме.

– Сюда, – говорил второй помощник секретаря, отирая пот со лба.

В портновской мастерской, единственная дверь которой выходила на пласа Реаль, было нестерпимо душно, пар, поднимавшийся от утюгов, висел тяжелым, влажным туманом.

– Вон тот толстый мужчина в светлом костюме крапинками, который стоит с таким кислым видом, видите, комрад комиссар?

– Видим. – И Глазанов обратился к Ленни: – Болодин, вы его хорошо видите?

Ленни Минк, стоявший рядом, молча кивнул.

За окном на людной магистрали стоял толстяк, на роже которого были написаны и страх, и болезненное смущение. Само собой, педик, с этой-то семенящей походочкой и задницей, как у хорошей бабы. Даже не выбрил свою жирную рожу.

– Сегодня он был чрезвычайно рассеян, комрад комиссар, – лепетал второй помощник, – и если бы вы мне не позвонили, я бы сам вам обязательно доложил о нем. Настоящий коммунист должен видеть предателя, даже если он…

– Да, прекрасно, – сказал Глазанов, – я сделаю соответствующую отметку в вашем деле. Можете не сомневаться, ваше сотрудничество с органами безопасности будет отмечено. Сейчас наш водитель отвезет вас назад. Можете объявить своим сотрудникам, что с нынешнего дня их рабочая нагрузка возрастет.

– Обязательно объявлю, комрад комиссар. Мы только рады принести новые жертвы на благо…

– Болодин, только без стрельбы. Предупредите своих людей. Левицкий мне нужен живым. Если он погибнет, каждый получит взыскание. Понятно?

Все пятнадцать человек, собравшиеся в мастерской, разом кивнули.

– Как вы думаете, вы сможете пробраться в торговые ряды? Держитесь в стороне. Нам не нужно, чтобы Левицкий вас заметил. Но когда он подойдет, сразу сбивайте его с ног. Сбейте и прижмите к земле. Остальные через секунду будут рядом. Но, имейте в виду, это старый волк, он, конечно, уже обзавелся оружием, возможно, даже револьвером. И, не колеблясь, пустит его в ход.

Ленни снова кивнул. Интересно посмотреть, как старый дятел будет защищаться. Он стащил с плеч кожаную куртку, извлек из кармана черный берет и натянул его на голову. Комбинезон члена ПОУМ Ленни носил уже давно.

– Я, конечно, останусь тут. Буду вести наблюдение.

– А если он вздумает бежать? – Прозвучал голос Спешнева, молодого русского сотрудника НКВД. – Вся работа летит к чертям, если убегает зайчик мой. Вот у нас в Москве…

– Если он бросится бежать, я успею схватить его за ноги, – процедил Ленни Минк.

Все молча согласились.

– Тогда ладно. Отправляйтесь. И помните – нам представился лучший, возможно, единственный случай схватить Левицкого.

Они гуськом потянулись из мастерской на улицу, когда Ленни почувствовал руку Глазанова на плече. Он обернулся и встретился с горящими фанатичным огнем глазами комиссара.

– Комрад Володин, ради всего святого, не подведите, – быстро прошептал Глазанов в самое ухо.

Ленни ухмыльнулся и пошел к выходу.

Спустившись со ступенек подъезда, он оказался на тротуаре, переждал поток машин и метнулся на другую сторону широкой Рамблы. Стараясь не поднимать головы, он стремительно ввинчивался в толпу продавцов. Здесь торговали птичками, цветами, милицейскими головными уборами. Кругом толпились солдаты, крикливые женщины и молодые теоретики революции. Но Володин уже приближался к старой торговке жареной птицей, стараясь держаться наискосок от нее, так чтобы прилавок оставался между ним и Игенко.

Ленни нырнул в ее закуток.

– Eh? Señor? Что вы хоти…

– Погоня. Нужно спрятаться.

– Ах-х-х… Кто?

– Смотри сюда, старуха.

Рядом уже возник Угарте, лучший работник Володина, старавшийся не отставать от него.

Он протянул женщине купюру в сто песет и велел отправляться в забегаловку напротив и подольше там оставаться.

– Становись на ее место, – приказал Ленни, и тот, моментально скользнув за прилавок, напялил на себя фартук, оставленный на столе.