Текст книги "Непознанная Россия"

Автор книги: Стивен Грэхем

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 14 страниц)

Как чудесно бежит вперед дорога, пока ноги еще не устали! Весь первый день после Пинеги я провел в состоянии безмятежной радости. Сияло солнце, дул свежий ветерок, сухая песчаная дорога пружинила под ногами. Впереди меня ждали месяцы безделья, и не важно будет, в какие места я попаду, где остановлюсь. Взбредет мне в голову просидеть час-два на обочине, полдня, целый день просижу и ничто не может мне в этом воспрепятствовать.

Я так и пробездельничал этот день, посиживал на поваленных стволах деревьев в лесу, сдирал бересту, рисовал на ней святые образа и прикреплял их к стволам, давая, без сомнения, основание грядущим чудесам. Потом я это бросил, а вместо этого изготовил себе дюжину визитных карточек, тоже на бересте. Что-то есть восхитительное в том, чтобы писать авторучкой по бересте. Карточки выглядели весьма художественно.

Тем не менее я отмерил немало верст, миновав множество серых деревень, вечером же пришел в место, называемое Большая Торва, где и провел ночь на свежескошенном сене. Утро выдалось совсем холодным. Ветер сменился на северный, по небу ползли облака. Я вскочил и двинулся по дороге, как будто впереди меня ждало нечто важное. На самом же деле мне необходимо было немного разогнать кровь.

Копачево, как множество других деревень, все состоит из старых, простых на вид изб, и они такого же цвета, как тучи. Когда стоит пасмурная погода, на такую деревню натыкаешься как бы ненароком, настолько глаз не отличает ее первоначально от свинцового неба. В это утро деревня имела такой вид, какой русские характеризуют словом "surovy". Какой-то лесной дух отнял у улицы все живые краски, и она осталась серой, однообразной, цвета снятого молока. Я собирался было зайти в какую-нибудь избу и выпить чаю, только не было у меня настроения толковать с мужиками, поэтому я развел костерок, подогрел молоко в котелке, захваченном из Пинеги, и позавтракал горячим молоком с сахаром и черным хлебом.

Едва я покончил с завтраком, как вышло солнце, и я, решительно повернувшись спиной к оставленной мной деревне, устремил взор к лесу. И верно: краски украл злой дух. Вот они все, спрятались в лесу.

То ли горячее молоко, то ли солнце вернули мне хорошее настроение. А может быть, это сделали попавшиеся мне на тропе полевые цветы. Снова я увидел шиповник, полыхание алого и малинового в сплетении ветвей, а в поле – изобилие большеглазых маргариток, желтых лютиков, этой памятки о Кавказе, о знакомой долине, затмевавшей своей красотой самую знаменитую цветочную картину – "Июнь в австрийском Тироле". Впервые я увидел прямо у дороги похожие на драгоценность цветы белозора, ясные, сверкающие белые звезды.

Дорога вела через колосящиеся поля по протяженным заросшим зеленой травой склонам, по берегу над покрытой барашками Двиной. Неподалеку от деревеньки Новинка меня остановила интересная часовенка. Типично крестьянской постройки, стены из сосновых бревен, законопаченных от непогоды мхом, бревенчатая крыша, такая нелепая, как будто ее настилал ребенок. Внутри часовни ничего не было, кроме массивного, срубленного топором креста от пола до потолка, лавки и подсвечника на одну свечу.

За Новинкой тянулись леса к Надеихе, безлюдное пространство протяженностью в десять миль без селений, без жилья. За Надеихой опять леса – не самое безопасное место для одинокого путника. В лесу я увидел крест, а перед ним – стоящего на коленях молящегося. Длинные черные блестящие кудри рассыпались по спине, и я сначала принял его за священника, но это оказался цыган. Он поднялся мне навстречу и спросил, не отвести ли меня в цыганский табор. Я не имел особого желания, ибо в России цыган – прежде всего еще одно обозначение вора, тем не менее согласился.

"Чем вы, цыгане, живете?" – спросил я.

"Коней меняем, барин".

"А еще чем?"

"Корзины плетем, милостыню просим", – был ответ.

Нищенство, милостыня были, видать, самым устойчивым источником дохода. Цыгане – бессердечные, бесстыдные попрошайки, играющие в эту игру на всем бескрайнем пространстве милосердной России с жестоким цинизмом. Бессердечные и бесстыдные потому, что они богаче мужиков, у которых попрошайничают, и если нищенство не приносит успеха, они всегда готовы украсть, только бы подвернулся случай. Сколько-нибудь постоянная работа совершенно чужда цыганам, вечно передвигающимся куда-то в своих кибитках. Я видел, как кибитка движется, запряженная в пять коней, еще три коня идут позади и двое – спереди. Похожие цыгане побывали несколько лет назад в Англии, вызвав большой переполох среди чинов графства Эссекс. В России полиция с цыганами весьма на дружеской ноге, что, разумеется, ни о чем хорошем не говорит. Цыгане имеют паспорта, принадлежат к православной церкви, их хоронят в христианской земле.

Мой поводырь быстро довел меня до табора. Десятка два мужчин и женщин сидели на бревнах у трех шатров, поставленных на лесной поляне. Вокруг носилось множество лошадок, за ними бегали мальчишки, они свистели и кричали – то было время стреножить лошадей и пустить в ночное. Громадный костер сильно дымил, а когда я подошел, какой-то цыган подбросил еще поленьев, от чего в небо взлетела туча искр.

Я постарался сразу же подружиться с цыганами, потому что чувствовал себя неуверенно. Сфотографировал их, чем обрадовал несказанно, в благодарность мужчины и женщины стали кружком вокруг костра и завели свои дикие песни. Длинноволосые мужчины носят совершенно нелепые штаны пузырями, их, очевидно, изготовляют женщины.

Любопытная то была компания. Некоторые из цыган – явно смуглые южане с необузданностью в глазах, другие – хитрые, трусливые на вид мужики, по какой-то причине скрывшиеся в лесах. Какие у них глаза! Глаза, более открытые миру, чем у других народов. Сольные выступления чередовались с хором, цыгане по очереди танцевали, выделывая передо мной сложные коленца. Весьма радостная картина представала взору на поляне среди темных елей.

После пения и плясок был устроен чай, и я, чтобы детей-попрошаек не побили, расстался с несколькими медяками. Отказавшись от предложения переночевать, я вернулся на дорогу и поспешил к деревне Кансово.

В Кансово в избе на полу единственной комнаты постелили мне тюфяк. Здесь же на полу спали три бабы, три мужика и двое детей, еще один ребенок располагался на полатях над печью. В срубленной топором деревянной колыбели, люльке, подвешенной к потолку, покачивался младенец. Было крайне непривычно раздеваться на глазах у целой семьи, но для других ничего странного в этом не было, их только заинтересовал вид моего нижнего белья. Они тоже разделись, абсолютно безмятежно, что мужики, что бабы. Ребенок много кричал ночью, мать качала люльку, та поскрипывала. Несмотря ни на что я спал хорошо, потому что очень устал.

Когда я утром пил чай у самовара, вошел пожилой богомолец и попросил разрешения разделить со мной трапезу. Я охотно согласился, поскольку был один, все остальные ушли в поле. Богомолец выпил восемнадцать чашек чая!

"Наливай послабее, братец, – повторял он хриплым старческим голосом. – Я крепкого-то не люблю. Старый я, батюшка".

Богомолец успевал выпить четыре чашки, пока я одну, время от времени переворачивая чашку на блюдце донышком вверх, показывая, что он закончил, но я каждый раз уговаривал его выпить еще чашечку. Он взял кусок моего сахара, расколол его на восемь частей и клал в каждую чашку по осьмушке. Странникам приходится сильно экономить.

"Давно ты путь держишь, batushka?" – спросил я.

"Пятнадцать лет, – отвечал странник, – зимой и летом, от монастыря к монастырю. Слава тебе, Господи!"

"А когда домой?"

"Нет у меня дома. Старый я, никому не нужен. Иду да иду, слава тебе, Господи!"

Странник поднялся, поклонился иконам, перекрестился и, благословив меня, вышел. Я остался, потому что было только пять часов и мне хотелось заняться образовавшимся на пятке волдырем.

Рано утром я отыскал хозяйку, чтобы спросить, сколько я ей должен. "Два раза воду кипятили, – отвечала она, – по пяти копеек за каждый". То есть она назначила цену только за самовар, а ведь я взял у нее с четверть молока и фунт хлеба. Я заплатил ей двадцать копеек, за что она меня без конца благодарила.

The village of Ust-Pinega. from a painting by V. V.Pereplotchikof

Отмерив пять миль до Великого Двора, я сложил свою котомку и плащ в крестьянской избе и устроил себе пикник на реке Обокша. Живописная, темная, глубокая, текущая меж высоких лесистых берегов река. Здесь росли громадные сосны, их стволы как будто отгораживали небо от земли. Здесь муравейники были размером больше человеческой головы и кусты усыпаны ягодами дикой черной смородины. Пройдя с милю по лесу, я столкнулся со стариком, угостившим меня сладким ржаным пивом из тяжелой оловянной кружки.

"Говоришь, река красивая, – сказал он мне. – Ты бы видел ее весной в половодье, когда она вся забита лесом. Древесина всю зиму ждет, когда ее сплавят в Архангельск и разрежут на доски. Ноне вся вода уходит, а зимой река замерзнет. Снег все засыплет кругом. Однако весной снег растает, из лесов потекут ручьи, потому и речка разольется, вон куда доходит, – он указал рукой, докуда. – Вон, видишь, корни видны".

К вечеру вместе со мной старик пошел в Великий Двор. Дождило, над Двиной стоял туман, он скрадывал ландшафт, длинная черная полоса леса казалась лишь легкой тенью. Неубранное сено гнило в полях, а ячменное поле представляло собой хаос зеленого и желтого, там, видно, основательно погулял ветер. В Великом Дворе вода капала с покрытых плесенью избяных крыш.

Моя новая хозяйка оказалась обладательницей множества старинной одежды весьма любопытного покроя, и я загорелся желанием ее посмотреть и хозяйка обещалась надеть ее специально для меня. Вот отчего, вернувшись, я не был удивлен, увидев на кухонном столе гору ярких нарядов. "Их еще моя прабабушка шила, – заметила женщина, – kak oni staro-modny.".

Одежды были все из грубого домотканого льняного полотна, расшитого шелком и бисером. Хозяйка с полной серьезностью облачилась в них передо мной. Поначалу она вытащила со дна старого комода длинную рубаху, отделанную у горла и рукавов снежнобелым кружевом. В остальном рубаха была из обычного грубого домотканого полотна.

Первой хозяйка надела эту рубаху, отложив в сторону повседневную хлопчатобумажную блузу, затем – расшитую юбку густого винного цвета, она держалась на лямках, как нижняя юбка маленькой девочки. За юбкой последовал жилет из такого же материала. Жилет был мужского покроя, из-под него очень эффектно выглядывали белые рукава, при этом жилет скрывал грубость рубахи. Затем она накинула на плечи красно-золотую блестящую пелерину и надела круглую шапочку, вокруг которой повязала яркий головной платок.

На этом обряд одевания закончился и, смущенно хихикая, хозяйка уселась пить чай. Должен сказать, выглядела она весьма впечатляюще, ибо наряд был просто великолепен.

"Почему ты его не носишь?" – спросил я.

"Старомодный он, batushka".

"Зачем тогда хранишь?" – не отставал я.

"Может, мода такая снова вернется", – ответила хозяйка.

Я улыбнулся этой трогательной надежде и подумал про себя, что много еще времени пройдет, пока та мода вернется.

Ночь я провел на соломе, утром миновал Ракульскую. Здешняя церковь испорчена попыткой ее осовременить. Было еще сыро, я только что не плыл по раскисшей дороге. На дороге я обогнал группу женщин, бредущих по грязи с голыми ногами и в лаптях. Дорога вывела меня к Часовенской, где я попил чаю с shenishky (шанежками), деревенскими пирожками, сделанными на кислом молоке. Напротив меня на стене избы висел большущий образ Святой Троицы. Трое сидели за столом, покрытом белой скатертью, в очевидном ожидании самовара, а находящийся сбоку коленопреклоненный человек подносил им тарелку с фруктами. На другой стене Илья, не имевший на себе никакой одежды, возносился на небо в огненной колеснице.

"Мало здесь людей в округе", – заметил я хозяину.

"Немного, – согласился он. – Тесно у нас, место такое, много людей не выдержит. Ниже по реке, где лес вырубили, там много".

Долина все больше сужалась, дорога вилась по лесным склонам. Всю вторую половину дня шел дождь, и на всем долгом пути мне не встретилось ни души. Но впереди ждал монастырь и эта мысль поддерживала меня. Чем сильнее шел дождь, тем решительнее двигался я по дороге. Думаю, ни один богомолец еще не мерял пространство с такой скоростью, но ведь я же европеец, да еще в кожаной обуви. Уже близко было время, когда мне придется отбросить ботинки за полной ненадобностью, а надев лапти, я понял, как трудно в них быстро ходить.

Велика была моя радость, когда на какой-то лесной поляне моего слуха достиг звон церковных колоколов, созывавших на вечернюю службу.

Звон означал, что Сея близко. Вдалеке показалась белая колокольня. В деревне мне встретился мужик, видно, только что из бани. Стоял субботний вечер, приближалось воскресенье. До монастыря оставалось еще три версты, но меня подвезли туда на телеге и я попал на службу почти вовремя. Купив свечку, я поставил ее перед иконой Николая Чудотворца, как обещал паромщику. Наверно, какая-то особая благодать должна была сойти на меня от исполнения долга. В каком-то смысле я совершил паломничество в Святую Землю, хотя для меня "Святая Земля" всегда была "здесь и нигде".

На ночь меня приютили монахи.

~

Глава 28

ДЕРЕВЯННЫЙ ВЕК

" ' They tell me your carpenters,' quoth I to my friend the Russ,

' Make a simple hatchet serve as a tool-box serves with us.

Arm but each man with his axe, 'tis a hammer and saw and plane

And chisel, and what know I else ? We should imitate in vain

The mastery wherewithal, by a flourish of just the adze,

He cleaves, clamps, dovetails in, no need of our nails and brads,

The manageable pine : 'tis said he could shave himself

With the axe, so all adroit, now a giant and now an elf,

Does he work and play at once !'

Quoth my friend the Russ to me,

' Ay, that and more upon occasion.' "

BROWNING.

До деревни Емец идти из Сии два дня. Я покинул край тундры, но все еще шел по земле болот и ручьев, странных тихих озер, неведомых человеку и неиспользуемых им. Эти места напоминают Финляндию. Им не хватает обаяния, но они берут свое таинственностью, здешние леса кажутся населенными разной нечистью. Впечатлительный человек, бредущий по бесконечной, изрытой колеями лесной дороге, где деревья почти смыкаются над головой, наполнен ужасом, ожиданием,

предчувствиями. Я часто ловил себя на том, что жду бог знает чего – медведей, дикарей, привидений.

Но живущий здесь крестьянин из поколения в поколение живет этой жизнью. Лес смотрит в него. Он сам – лесная тайна, пленник и вассал сосен. В нем самом бесконечные темные леса. Подумайте, что лес значит для мужика. Железо и железные изделия почти неизвестны в Архангельской губернии. Мужицкая колыбель – это обрубок сосны, выдолбленный подобно древней лодке. Она покачивается на пеньковой веревке. Его гроб – это колыбель больших размеров, выдолбленная из сосны побольше, подлиннее, с обтесанной топором доской, чтобы закрыть гроб, с деревянными колышками, чтобы заколотить его. А между колыбелью и гробом мужик живет в окружении леса. Из колыбели он выбирается на пол из тесанных широких сосновых досок, слишком твердых, чтобы истереться до дыр, как это бывает с полами. Он ползает, пока не научится бегать, от одного крепкого стула ручной работы к другому и, наконец, садится за стол, который его отец сделал за месяц до свадьбы. Он крестится на святые образа, нарисованные на березовой коре. Он ест деревянной ложкой – вилки и ножи в лесу почти неизвестны – с деревянной тарелки или из русских деревянных мисок. Даже его солонка из леса, ее прошлым летом сплела из камыша сестренка. Когда подрастет, он идет с братьями и сестрами в лес, они берут плетеные из бересты корзины и собирают грибы или yagodi – все лесные плоды называются yagodi. Называют его Ваней, Ванечкой или Ванькой, когда он становится маленьким замурзанным постреленком. Я каждодневно встречал таких Ванек, рыщущих грязными босыми ножками в лесу за ягодами или ищущих заблудившуюся корову. Он учится ловко ходить по неровной, мшистой почве, бегать среди сломанных веток и колючек, прыгать с одного сухого дерева на другое, карабкаться по прямым серозеленым стволам, ловить кроликов и молодых вальдшнепов, распознавать след волка, лисицы, медведя на мягкой земле. Священник говорит ему в школе о Боге и о Царе, учит церковным обрядам, и такого образования Ване хватает. Он становится человеком леса. Лес – это лучшая школа, но он совершенно не помнит, как он в ней учился. Он привык знать, что когда солнце садится – это вечер, а когда подымается – утро. Он выучил, что крона дерева принимает форму в зависимости от того, как и когда на нее падает солнечный свет, и в самом темном лесу он по форме ствола найдет из него дорогу. Каждое дерево – это компас. Но это знание сидит в нем так глубоко, что он и не смотрит на деревья. Спросите его, как выйти из леса, и он покажет точно туда, куда нужно, но при этом не сможет объяснить вам, откуда он это знает. Лес заглядывает в его простую душу, безмятежную, как озеро, и рисует на ней свои собственные узоры.

A typical corner of the wooden willage

Приходит Ване время жениться, надо ставить сосновую избу. Трое друзей помогают ему строить, а отец стоит рядом и руководит. У них нет рубанка, долота, пил, треугольников, столярных верстаков и прочего. Все вырублено топором и каждое соединение сплочено топором, и любая гладкая поверхность обтесана топором. Стены дома и печь обшиты досками. Ваня вытесывает для себя и жены полку для спанья над очагом. Он делает стулья и столы, которым нет сносу, с помощью одного топора делает телегу, чтобы везти из церкви его и новобрачную, делает оглобли и дугу, в которые впрягают лошадь, все из дерева – даже колеса не околочены железом, и сбруя из дерева и кожи.

Венчается Ваня в лесной церкви, которую когда-то построили из дерева его дед и дедовы односельчане, своими естественными очертаниями она напоминает лесную ель. Церковь негармонична и несимметрична, но все ведь делалось на глазок: никаких линеек и отвесов, доски не знали рубанка или пилы. Русская архитектура вышла из византийской, но мужик преобразовал ее в свою собственную и построил тысячи удивительных деревянных церквей по всему Северу России.

Ваня женится, и в доме его отца стоят бочонки сладкого пива, кадки соленых грибов, большие резные лари с едой, деревянные блюда, полные пирогов, круговые чаши и пивные кружки – все из дерева! А потом какое веселье, какой пир!

Приходит время долбить другую колыбель, находить гибкое молодое деревце, елочку или березку, и подвешивать колыбель к потолку. Жизнь человека проходит еще одну ступень, на свет появляется младенец Ваня. Маленького Ваню кладут в новую колыбель. Отец Ваня сидит рядом и умиленно поет, как его отец давным-давно пел ему:

Ба-ю, ба-ю, ба-ю, ба, ба, ба,

Ба-ю, ба-ю, бай, бай, бай.

The new baby grows and watches his father carving on the floor

"the Kremlin rare and rich

He deftly cut and carved on lazy winter nights,

As to rights

Piece upon piece, he reared the fabric nigh complete" -

watching him -

"Just in act to drop 'twixt fir-cones, each a dome, -

The scooped-out yellow gourd presumably the home

Of Kolokol the Big ; the bell, therein to hitch,

– An acorn-cup was ready."

Однажды вечером приходит в новый дом прадедушка Ваня, т.е. отец Ваниного отца, и молится Богу. Потом он сообщает им, что пришло его время. Он старый человек. Завтра он возьмет новое бревно и сделает себе гроб, вырежет деревянный крест себе на могилу. Дедушка Ваня, пока в гробе не будет надобности, уберет его. Пока в нем можно хранить зерно, а то он сделает в нем себе постель. Придет время, когда он пролежит там всю ночь и на утро не проснется. Отец Вани и Ваня, другие деревенские опустят гроб в могилу и старческое тело будет предано древней лесной земле.

The wooden church. from a painting by V. V.Pereplotchikof

Потом Ванин отец, сам дедушка, последует по стопам отца в могилу, Ваня подойдет к расцвету лет, а маленький Ваня вырастет и женится. У маленького Вани будет ребенок, и колесо человеческой жизни повернется на четверть круга. И так далее, до бесконечности.

Деревья в лесу родятся, растут, расцветают, стареют, дряхлеют, падают и умирают, впитываются в мох и становятся землей, а, может, снова становятся деревьями, выскакивая молоденькими пружинистыми деревцами. Так и лесной человек растет, расцветает, стареет, дряхлеет, падает, умирает и входит в мшистую почву. А многое, что было им, возвращается, чтобы еще послужить Богу в дереве и человеке. Вот что такое лес для мужика.

Я много думал об этом по дороге. Мужик, со всеми его деревянными предметами, ближе к реальности. Ему известно происхождение вещей, он знает, откуда пришли его богатство и счастье. Бог создал лес, значит, Бог дал ему колыбель, дом, церковь, гроб. Вот когда цивилизация пошлет ему промышленные товары вместо его собственных, сделанных своими руками вещей, боюсь, он не сможет проследить их путь до самого Бога.

Земля – вот великая хозяйка рода человеческого, а Солнце – его хозяин. А мужики, хоть и странно это звучит – самые воспитанные среди гостей. Что же касается нас, западных людей, посмотрите, как вольно ведем мы себя с нашей хозяйкой!

Всех моих слов не хватит, чтобы дать достойное представление о деревянном веке. Пусть читатель попробует представить себе бревенчатую ограду. Длинные тонкие стволы привязаны к стоякам лыком. Гвозди – большая редкость, даже кожаные сапоги крепят деревянными гвоздиками. Окна висят на кожаных либо веревочных петлях.

Примечательную особенность деревни представляет собой колодец с воротом. Ворот – это длинное сосновое бревно, укрепленное на двух крепких деревянных стойках. На одном конце подвешена деревянная бадья, с другого свисает веревка. Длиной ворот никак не меньше телеграфного столба, он нависает над деревянной улицей на манер стрелы крана.

Мужики никак не могли понять моего интереса к их работам с деревом и направляли мое внимание на женские вышивки, те, по их мнению, скорее могли бы заинтересовать чужеземца. Я ощущал неловкость, делая зарисовки таких простых предметов, как колодец с воротом или ограда. Как-то я сидел на берегу возле Емеца и зарисовывал ворота. Ко мне подошел мужик, задал все обычные вопросы. Когда он узнал, что я англичанин, он тут же спросил, будет ли война. Поглядев, как я запечатлеваю ворота, мужик, верно, решил, что я шпион, снимающий планы стратегической позиции, и весьма хитроумно спросил, имею ли я разрешение рисовать. Он явно колебался, не выдать ли меня полиции.

The village draw-well

A gate near Yemetsk

В конце концов я вытащил из кармана крохотную копеечную, выточенную на токарном станке игольницу, какую можно купить в любой английской мануфактурной лавке, и она разрешила все сомнения мужичонки. Он мигом забыл о моих шпионских деяниях. "Как она сделана? Кто ее делал? Не твоя работа?" Он понимал, что ни топор, ни нож не смогут поработать так изящно. Но изящество русским вообще несвойственно.

(В оригинале две последние фразы звучат так – He knew of no axe or knife that could carve so daintily. But it is not in daintiness that the Russian excels.)

The windmills of Liavlia

Из Емеца я доехал на телеге до селения Березники, а оттуда на пароходе, нагруженном богомольцами, добрался до Красноборского монастыря. По берегам Двины снова появились белые скалы, леса пропали, река стала уже и мельче. На пароходе было весело и многолюдно – нищие, странствующие торговцы, всякий подобный люд. Без передышки пели, я переслушал, должно быть, все русские крестьянские песни. Кое-какие из них я слышал так часто, что легко мог исполнить их сам. Вот одна из них:

"On the rivery, the rivery

On that little shorey,

Darling Mary was washing

Her white little feet.

And over her head

the grey geese were flying:

Oh birdies, be cearful,

Don't trouble the water!

Maroosa is washing

Her dear little feet"

Веселый ритм этой песенки завоевал бы сердца самых равнодушных к музыке людей. Всю дорогу из Лявли я напевал про себя песню Калмыка.

Но теперь со мною был другой спутник – Маруся, Марусенька, как называет свою Марию восторженный крестьянин, когда больше всего ее любит.

~

Глава 29

КОЛОСЯЩИМИСЯ ПОЛЯМИ В УСТЮГ

В Красноборск мы прибыли ранним утром и я поспешил в Котлас, чтобы затем побыстрее пересечь границу Вологодской губернии. Мне казалось, что Архангельской губернии и бродяжничества с меня пока хватит, хотелось пожить в городе, отдохнуть, попользоваться хорошими вещами.

Котлас, однако, оказался жалким городишкой, смахивавшим на глухой базарный поселок в Уэльсе. А мне-то говорили, что это крупный сельскохозяйственный центр, и я ожидал увидеть магазины, театр, главную улицу, огни, людей. Вместо всего этого – большое село, скопище изб в широком поле.

Я переночевал в доме отставного солдата, с полной серьезностью уверявшего меня, что в то время, когда он служил в гарнизоне в Грозном, на второй день Пасхи евреи обязательно съедали по солдату.

"А почему же вы им разрешали?" – поразился я.

"Ну, мы им отомстили. Уж мы им задали, будьте уверены".

Миленькое утешение, подумалось мне. Вот он передо мной – бедный, невежественный преследователь евреев, погромщик. Нечего и сомневаться, что этот человек год за годом сеял ненависть к евреям в этом отсталом городе, почти селе, рассказывая свои небылицы.

Котлас показался мне таким скучным, что я решил отложить отдых, пока не приду в Устюг, большой город на реке Сухоне, что лежал в семидесяти верстах к юго-востоку. И очень мне хотелось посмотреть, что собою представляет Вологодская губерния.

Не скоро я забуду то утро, когда покинул Котлас. Путь лежал по лугам, колосящимся полям, пашне. Все деревенское население находилось в поле, жали и вязали ячмень. Зрелище тяжелого труда предстало перед моими глазами, великое множество согнутых женских спин. Женщины захватывают колосья и жнут их ржавыми серпами, затем умело обвязывают снопы пучком соломы и устанавливают их в копны.

Дорога пролегала по грязи, через ручейки, большие лужи. В одном месте мне пришлось раздеться и нести вещи на плече, и все равно промокло все насквозь. Целью моей была деревня Посегово, в шестидесяти верстах от Устюга, и мужики посылали меня в самых разных направлениях. Двадцать миль бездорожья совершенно вымотали меня. Поля казались нескончаемыми. Минуешь одну группу тружеников, другую, один ряд девушек в красных и белых платьях, другой, третий и так далее. При моем приближении они переставали работать, смотрели, улыбались, приветствовали меня, хихикали, приглашали подойти, поболтать. То был еще один образ России, страны земледельцев.

Во все время пути со мной следовала река Сухона, ее высокие розоватые скалистые берега приятно отличались от бурых берегов Двины. Лес в здешних местах давно, видно, вырубили, плодородная долина расширилась. Было видно, что земля эта кормит множество людей, я миновал не менее трех-четырех десятков деревень – деревни без дорог, парадоксальное сочетание.

В Посегово я ел молоко и хлеб в большой грязной избе, где были только старик да ребенок. Один был слишком стар и слаб, чтобы работать в поле, другой слишком мал, чтобы его туда брать – рискованное положение дел, потому что если бы один дом загорелся, могла бы сгореть вся деревня еще до возвращения работников с поля. Что и случилось в деревне Павлове «уда я попал через месяц.

Из Посегово грязная дорога вела в Красавино, я одолевал ее всю вторую половину дня и вечер. День стоял пасмурный и мое настроение было ему подстать, как вдруг я ощутил свежее дуновение ветра и, подняв голову, увидел, как солнце впрягает в темные тучи белых коней. Прекрасно было это снятие осады. Меня потянуло к музыке и я пел всякую ерунду, приходившую мне в голову, пока я шагал по дороге.

В Лявле Переплетчиков научил меня лаять по-собачьи, лай и мяуканье стали одним из моих самых любимых развлечений. Я постоянно практиковался в лае, заставляя холмогорских быков становиться в боевую позу, распугивая свиней, зля собак, кошки же, наоборот, спешили убраться подальше, ведь я лаял так правдоподобно, что мог бы обмануть весь скотный двор. И, разумеется, я забавлял чумазых деревенских мальчишек, правда, в этом случае я рисковал, что меня могут принять за беса.

Из сказанного читатель поймет, что я вовсе не странствовал по дорогам с серьезностью деревенского священника, и если я не передаю все проделки и веселые выходки вашего покорного слуги наравне с серьезными наблюдениями и размышлениями, так это потому, что есть более важные вещи.

Ночевал я в Красавино, в доме старой женщины, которая, прежде чем лечь в постель, стала на колени перед иконой и долго вслух молилась, целуя пол. При этом она надела длинную белую ночную рубашку, что вообще-то необычно для русских, ибо они спят обычно просто в нижнем белье. Сама она спала на тюфяке, расстеленном на полу, однако, мне постелила две овечьи шкуры на двух лавках. Лавки постоянно разъезжались, а уж что делали насекомые...

Наутро старая дама полюбопытствовала, хорошо ли мне спалось, и я ответил, что меня беспокоили тараканы. Она явно удивилась, очевидно, ее тараканы не беспокоили. Она к ним привыкла. Тем не менее, когда я предложил ей деньги за ночлег и завтрак, старушка отрицательно покачала головой: "Нет, нет, это Бог дал, а не я".

Я снова двинулся в путь, размышляя по дороге о том, как меня принимают. У меня был мешочек с мелкой монетой, и я рассчитывал тратить по шесть пенсов в день. Но до сей поры житье стоило мне гораздо меньше.

Ничто не поражало меня в моих скитаниях так сильно, как повсеместное гостеприимство. Можно пройти всю Россию вдоль и поперек, ночевать каждый день в другом доме и ни разу не столкнуться с отказом в еде или приюте, хотя бы у вас не было и фартинга в кармане. Я уже рассказывал, как часто я встречал богомольцев, годами находящихся в благочестивых странствованиях. Подобный образ жизни очень далек от жизни англичан, от жизни любого коммерциализировавшегося народа.

Свобода, столь превозносимая в наши дни, есть ничто другое, как свобода коммерции, свобода организовывать труд, свобода строить фабрики, свобода ввозить машины, свобода работать по двенадцать часов в день вместо трех, свобода быть богатым.

Русские крестьяне – самые бедные, самые неграмотные люди в Европе, и вместе с тем они всем довольны, необычайно гостеприимны и милосердны. Давайте же рассмотрим как следует, к чему желали бы их привести социал-демократы.