Текст книги "Радость моего общества"

Автор книги: Стив Мартин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 9 страниц)

Разве что дистанция между мной и Клариссой не исчезла. Иногда я чувствовал с ее стороны сильную любовь ко мне – но вдруг это было из-за Тедди? Я не торопил события, и не торопить их было легко, потому что зачастую выходки Тедди не оставляли места для серьезных разговоров. Если моя рука ложилась на Клариссину, то лишь на мгновение – я убирал ее, чтобы перехватить Тедди. Когда он топал по квартире, Кларисса клонилась над ним как ива. Понятия "минута наедине" просто не существовало. Я начал позволять себе в уме фразу, которую никогда не позволил бы на той стороне улицы. Несовершенный идеал. Насколько зарегулированной была моя жизнь на той стороне, настолько беспорядочной она стала в "Венце Розы". Хаотичность Тедди приводила и меня в структурную сумятицу, и думаю, мне удавалось с этим мириться, потому что у хаоса был единый источник. Это был индивид вне логики; это был уникум.

* * *

Когда обнаруживаешь, что человек, любимый тобой, любит другого – это разочаровывает. Такое открытие я сделал дважды. Впервые – когда мы сидели втроем за нашим обычным ужином. Трапезы представляли собой фантастический ералаш в конце моих строго структурированных дней, которые я проводил, уткнувшись носом в финансовые журналы и сводки. Я приучился это предвкушать и принимать в этом участие с моей новообретенной беспечностью. Мы с Клариссой скидывались и заказывали на дом еду – и сколько было непринужденной болтовни под аккомпанемент белых бумажных мешков с салфетками и пластиковыми приборами и пакетов с тунцовыми сэндвичами и горчицей. Этот шорох и треск пластиковых контейнеров с майонезом всегда разжигал в нас захватывающие воспоминания о самых незначительных событиях дня, и месяцы спустя я осознал – то были священные получасы.

Усадив Тедди на высокий стульчик, Кларисса раскладывала перед ним несколько кусочков тунца, он мял их в шарик и совал в рот, после чего поворачивался к ней и улыбался. Кларисса сияла и расплывалась в улыбке – она была сосредоточена только на сыне; ничего больше не существовало – ни квартиры, ни работы, ни учебы, никакой жизни, помимо той радостной энергии, что струилась между ними. И никакого меня. Я сидел и переживал эту поглощенность, которая ослабела, когда Кларисса тянулась за новой порцией пищи, и в конце концов оба спускались на землю.

* * *

В учебе Кларисса делала успехи – она отдавалась занятиям с азартом, на лету схватывая язык психологии. И лексику, и понятия она усваивала с легкостью и намекала, что испытывает к предмету чувства, которых нет у других студентов. По вечерам она делилась со мной тем, что узнала за день, давала краткие разборы недугов и синдромов, пересказывала свои ответы на семинарах, чтобы услышать мое мнение.

Кларисса всегда относилась ко мне внимательно и благодарила за поддержку в жизни, а я, в свою очередь, говорил спасибо ей, что ее всегда озадачивало. Воздействие, которое они с Тедди оказали на мою жизнь, явно проявилось в тот день, когда пришел пакет писем, перенаправленных с моего старого адреса. Там был и конверт из "Менсы". Я его открыл и прочел, как я и догадывался: обнаружено, что мои результаты искажены из-за человеческой ошибки, и не желаю ли я пройти тестирование вновь? Моя первая мысль приняла форму шока: человеческая ошибка в "Менсе"? А что же тогда творится в "Макдоналдсе", в "Верном средстве" и "КомпСША"? Моя вторая мысль приняла форму семантического содрогания от словосочетания "человеческая ошибка": а что, разве бывают другие? Третья моя мысль была: нет, я не хочу тестироваться снова, потому что здесь у меня идет жизнь, пусть даже она всего лишь компиляция из фрагментов жизни другого человека.

* * *

Как-то вечером мне позвонила Кларисса и спросила: ничего, если она придет позже, чем обычно?

– Ты не против? Ты никуда не собирался? – спросила она. – Ты не мог бы присмотреть за Тедди; как там Тедди?

– Самой собой, – ответил я.

Мы с Тедди провели блаженный вечер. Он был образцовым ребенком, а я образцовым опекуномдядейдругом. Мы побесились на кровати, сыграли в мусороведерный баскетбол, сыграли в "А где Тедди?" – всё на профессиональном уровне. Наконец он понурился, и его сморило на моей постели, а я, подвинув его, прилег рядом. Мои требования к освещению оставались в силе, и неяркую тридцативаттную лампу на моем комоде уравновешивала солнечная яркость в гостиной. Дверь была приоткрыта, и я мог видеть вход и окно, оставаясь в относительной темноте. Это время я употребил на абсолютное ничто, ибо стравил из мозга все мысли.

Тонто* [*Т о н т о – индеец, герой популярного радио– и телевизионного вестерна "Одинокий объездчик" (с 1930 г.). К своему другу, техасскому борцу за справедливость, обращался "кемо сабе" (верный смельчак)].

Вот кем я себя почувствовал, когда услышал шаги в галерее второго этажа. Я сказал себе: "Их двое, Кемосабе, и они идут сюда". Я услышал голос Клариссы, потом – мужской голос. Они говорили медленно, отзываясь одинаковым полушепотом. Ее ответы были робкими; его вопросы – невозмутимыми и уверенными. Они прошли мимо окна, и я увидел, как она смотрит в пол, нашаривая ключи. Дверь открылась, она вошла в квартиру, положила сумочку и обернулась. Он заговорил и вошел в квартиру. Ее рука легла на выключатель, и яркий верхний свет погас, что ввергло меня в трупное окоченение. Но я смотрел. Они снова заговорили, и он, положив руку ей на плечо, повлек ее к себе. Она поддалась. Он скользнул рукой ей под волосы. Он припал к ней и уткнулся лбом в ее лоб; я видел, как он закрыл глаза и глубоко вдохнул, упиваясь ею. Губы его коснулись ее щеки, и я увидел, что она сдалась, опустились ее плечи, безвольно повисли руки. Его ладонь легла ей на спину, и он надавил, прижимая ее к себе. Ее рука обняла его спину, и он подобрался своими губами к ее губам и поцеловал, ее рука напряглась у него на спине, а вторая скользнула к его локтю. Ее голова откинулась, а он всё целовал ее, а потом отпустил, глядя ей в глаза, без слов.

Тяжело узнавать, как тот, кого любишь, любит другого. Я понял, что моему проживанию с Клариссой и Тедди придет конец.

* * *

Было начало июня, с Тедди я общался как повелось, а свою привязанность к Клариссе мало-помалу ослаблял. Были и другие ночи, подразумевавшие тихое закрывание дверей и предутренние ускользания. Эти звуки облегчали мне отрешение, хотя никаких официальных деклараций любви не было, хотя, насколько я знал, не было и знакомства Тедди с новым мужчиной, что, по моему ощущению, мудро со стороны Клариссы и бережно по отношению к ребенку.

В один особенно катастрофический день, когда я присматривал за Тедди, мы вступили с ним в битву интеллектов. Мой ум был последовательным, рациональным, неоспоримым. А его – нет. Сколь бы убедительны мои аргументы ни были, его невербальный ум сопротивлялся. У нас не имелось объединяющего языка и убеждений. Мне требовался посредник-консультант, который бы взялся нас переводить, искать общую почву, догмат, в котором бы мы сошлись, а затем подвел бы нас к взаимосогласованному поведению. Вся фрустрация сосредоточилась на бельевом кольце, надетом на подпорку для бельевой веревки. Тедди вопил – он его хотел, он его не хотел, он бранился (я уверен, это была брань), и никакой трассы спокойствию не просматривалось. Но были переходные моменты. Переходы от нахождения одной гадости к отыскиванию другой гадости. И тут он смотрел мне в глаза, как бы считывая, чего я от него хочу, чтобы сделать наоборот. Но эти переходы были и моментами тишины, а в тишине мой мозг работает быстрее всего. Я глядел в колодцы его радужек, в темные омуты линз, то наводящихся, то теряющих фокус.

Я провел с ним немало времени; порой мое лицо было первым, что он видел спросонок. Я зафиксировался в нем; мой образ отложился в его сознании, и я гадал, не проскользнуло ли его впечатление от меня под ватерлинию сознательного, не проникло ли в первородное вместилище снов? Не считает ли он меня своим отцом? Если да, то всё становится на свои места. Я был безопасен, против меня можно бунтовать. Со мной можно познать природу, ограничения и контекст бельевого кольца.

Я выстроил в голове треугольник. В основании находилось восприятие Тедди меня как героя, по восходящим сторонам шло мое участие в жизни Тедди, сколь бы кратким это участие не оказалось. На вершине было слово "триумф", и его значение взметалось из треугольника как фейерверк: если однажды Тедди, мальчик и ребенок, потянулся ко мне с доверием, если как-то утром вбежал в мою спальню меня разбудить, если как-то днем был счастлив меня видеть и верил, что я его не обижу, тогда я добился победы над своим прошлым.

Но мысли мои Тедди не утихомирили; он желал действий. Уже наступили сумерки, а крикливое сопрано этого витии всё не смолкало. Я решил, что приспело время для "Верного средства", и он убавил звук, когда я показал, что мы идем на улицу.

Небо светилось раскаленными багровыми полосами. Воздух намекал, что вечер грядет теплый – никакого движения, ни в едином листочке. Тедди, уже окрепший пешеход, протянул ручку, чтобы я за нее взялся, я сгорбился и двинулся стариковским шагом. Мы шли по тротуару, и время от времени я, забавы ради, поднимал его над приближающейся трещиной. Я подошел к бордюру, где обычно свернул бы налево и прошел бы восемь выездных дорожек, чтобы перейти улицу. Но я замер.

Моя рука сжимала руку Тедди. Я взглянул на него и понял: когда мое сосуществование с Клариссой закончится, он, быть может, меня совсем забудет. И все-таки я знал – я на него влияю. Всякий раз, когда хмурюсь или улыбаюсь ему, это регистрируется, когда повышаю голос или ласково хвалю – архивируется в его впитчивом уме. И что же – я желаю передать ему этот спиралевидный маршрут до аптеки, и что же – я хочу, чтобы он перенял от меня оцепенение и панику при виде восьмидюймового поребрика? Или же я сделаю для него то, что сделал для меня Брайен? Проведу ли я его, как Брайен меня, через опасное место и дам ли держаться за себя, как я держался за Брайена? Вдруг свернуть направо, в свой лабиринт выездных дорожек оказалось так же невозможно, как переступить бордюр. Я не мог оставить ему в наследство страх из позабытых мест. Я потянул его к бордюру, чтобы он не стал таким, как я. Вспоминая день, когда перелетел через бордюр на бегу, я опустил одну ногу на мостовую, чтобы он не стал таким, как я. Он без усилий сошел вниз, колыхаясь на негнущихся ножках. Я проверил, нет ли машин, и мы двинулись вперед. Я перевел его через улицу, чтобы он не стал таким, как я. Я вывел его на другую сторону. Я продолжил свой кратчайший путь к "Верному средству", о существовании которого лишь грезил. Через улицы, по тротуарам, по переходам и вне их – всё ради того, чтобы Тедди не стал таким, как я. Я был "Санта-Марией", Тедди – "Ниньей" и "Пинтой". Я был ведущим – он ведомым. Я покорил все поребрики, пронесся на юг по новому маршруту и достиг "Верного средства" за пятнадцать минут.

Входя в аптеку, я не ощущал ни малейшей приподнятости – вообще триумфа моего как будто и не бывало. Я чувствовал: так и должно быть, – и догадывался: мой страх перед поребриком был блажью, чтобы почувствовать себя особенным. Я отпустил руку Тедди, и он перешел на автопилот. Я шел следом, иногда поторапливая. Один раз не дал ему смахнуть с витрины всё мыло. Мне, однако, не удалось предотвратить лавину мужских красителей для волос – Тедди вывернул на пол весь нижний ряд.

Я усадил Тедди на пол и попытался расположить краску в прежнем порядке. Мужской средне-русый, мужской темно-русый, мужской пепельный блондин. Мужской гель для усов – русый. К беспорядку протянулась женская рука, взяла один флакон. Обнажилось запястье, потому что рукав белого халата отстал от устремленной вперед руки. На запястье были маленькие хромированные часики и покрытый филигранью серебряный браслет, настолько легкий, что даже не звенел при движении. Когда рука попала в мое поле зрения, я услышал голос:

– Это ваш?

Я поднял глаза и увидел Зэнди – только сейчас она была на другом конце зала от своего поста в "Медикаментах", и мне стало интересно: нарочно она к нам подошла или всего лишь проходила мимо.

– Нет, он дружеский.

– Как его зовут? – спросила она.

– Тедди.

– Привет, человечек, – сказала она. Потом повернулась ко мне. – Я иногда заполняю ваши рецепты, так что мне известны ваши хвори. Меня зовут Зэнди.

Я знал ее имя, и она знала мое, но я сообщил его еще раз, включая второе, и она вскинула на дюйм голову к небу. Мы уже выстроили красители по местам, и Зэнди встала, а я ползал на карачках, препираясь с Тедди. На Зэнди были прозрачные с белым отливом колготки и кроссовки, как я предположил, чтобы смягчить ее ступням контакт с бетонным полом "Верного средства". Пока я любовался ее ногами, до меня сверху донесся голос:

– Не хотите пиццы?

Тедди и я, ведомые Зэнди, прошествовали за угол в "Кафе Делорес" и заказали тройное что-то там с тонкой корочкой. Я глядел на Зэнди и думал, что она очень мило занимает свое место. Я думал о состоянии своей любовной жизни, которая крошилась, как та пицца. Я решил призвать всю мощь своей харизмы и обрушить ее на эту аптекаршу. Но ничего не вышло. В этом как бы не было нужды, ибо Зэнди была сама себе голова, и ей не требовалось ничего помимо, чтобы определить, что она обо мне думает. Я спросил:

– Ты давно работаешь в аптеке?

Вместо ответа она улыбнулась, потом рассмеялась, положила свою руку поверх моей и сказала:

– Ой, можешь не заводить разговоры. Ты мне и так нравишься.

* * *

Зэнди Элис Аллен оказалась любовью моей жизни. Я как-то спросил ее, почему она заговорила со мной в тот день, и она ответила:

– Из-за того, что ты так относился к мальчику.

Поухаживав за нею пару-другую недель, я припомнил Клариссин поцелуй в дверях. Воплотился в ее соблазнителя и как-то вечерком на пороге прижал Зэнди к себе. Она откинула голову, и я поцеловал ее. Руки ее повисли вдоль тела, затем, после мгновения беспомощности, она обняла меня. Задержала дыхание, покуда мои губы были поверх ее губ, и, думаю, прошептала слово "люблю" – но очень невнятно, потому что ей мешал мой рот.

Однажды мы вместе обедали, и она спросила, сколько мне лет, и я сказал ей правду – тридцать один. Шли месяцы, и она забралась мне в самую душу. С веселой деликатностью разделила мои навязчивости на три категории: приемлемые, неприемлемые и уморительные. Неприемлемыми были те, что сковывают жизнь, вроде поребриков. Но с этой уже благополучно расправился Тедди; всякий раз подходя к бордюру, я представлял себя вожаком, и со временем импульс угас.

На другие неприемлемые она просто накладывала вето, и мне удавалось их изжить или преобразить в страх перед айсбергами. К терпимым относились счет в уме и алфавитизация, хотя с появлением Анджелы на эту блажь у меня осталось совсем немного времени. По поводу освещения мы выработали компромисс, но постепенно юмор Зэнди – в частности, внезапное помаргивание светом и  выскакивание из комнаты – сделал эту навязчивость чересчур нервирующей, чтобы ею тешиться.

Мне потребовалось полгода и неиссякаемая настойчивость, чтобы перестали приходить чеки от государства. Я смог вернуться на работу в "Хьюлетт-Паккард" и получил повышение, создав шифр настолько человечный, что ни один компьютер его взломать не в состоянии. Мы с Зэнди зажили в "Венце Розы", когда съехала Кларисса, хотя они с Тедди оставались частью нашей жизни, пока однажды просто не ушли. Я знал – то, что произошло между мной и Тедди, однажды откроется ему. Как-то ночью мы с Зэнди лежали в постели, и она, прижавшись ко мне, прошептала, что беременна, а я притянул ее к себе – мы сплелись и медленно без слов занялись любовью, не сводя друг с друга глаз.

Анджела родилась 5 апреля 2003 года, что меня порадовало, поскольку ее двадцать первый день рождения выпадает на пятницу, а значит, ей удастся выспаться после именин, которые, несомненно, затянутся.

Когда Анджеле исполнился год, Зэнди отправилась с нею в город отпраздновать это событие в кругу меленьких барышень, а я остался в "Венце Розы" один. Из окна было видно мою старую квартиру и сквозь занавески – даже мой старый торшер. Тот самый, что я нарядил однажды в свою рубашку и использовал, как дублера, чтобы выяснить, видела ли Элизабет, как я на нее смотрю. И вот теперь в "Венце Розы", ощутив, как далеко я от того времени, я позволил себе старое развлечение. Глядя на ту сторону улицы, я составил в голове свой финальный квадрат.

Я СЭНДИ, МАМА ЗЭНДИ НАША СОСЕДКА МИССИС ТОМПСОН, КОТОРАЯ ЛЮБИТ АНДЖЕЛУ ФИЛИПА ЗЭНДИ И АНДЖЕЛА БРАЙЕН ПАМЯТЬ О БАБУШКЕ КЛАРИССА И ТЕДДИ МОЯ СЕСТРА ИДА

Пришли и другие имена, но квадрат переполнился, и это затруднение меня порадовало. Я отошел от окна, повернулся спиной к квартире на той стороне. Перебравшись в гостиную, сел и задумался об именах в квадрате и вокруг него. Я задумался об их потрясающем множестве и в прошлом, и в настоящем, о Зэнди и Анджеле, о Брайене, о бабушке, даже о моем отце, чье отречение от меня и привело меня сюда, и я понял – как бы я ни ограничивал свою жизнь, как бы ни суживал каналы к себе, все-таки много на свете людей, которым мил смиренный сердцем.

БЛАГОДАРНОСТИ

Я хотел бы поблагодарить моего неутомимо и вдохновляющего редактора, Ли Хейбер, равно как и моих мобилизованных друзей, которые были принуждены читать многочисленные черновики и сидеть в подвале, пока не напишут подробный разбор: Сару Пейли, Кэрол Маски-Дьюкс, Дебору Соломон, Шерл и Джона, Викторию Дейли, Сьюзан Уилер, Эйприл и Эрика, а также Мэри Карр. Еще я хотел бы поблагодарить Рикки Джея, который в считанные минуты соорудил для моего просвещения короткий трактат о магических квадратах на материалах своей изумительной библиотеки. И Дьюка.