Текст книги "Радость моего общества"

Автор книги: Стив Мартин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 9 страниц)

Я оставил эту информацию отлежаться. И перевел внимание на ребус Клариссы, который развернул в воздухе над кухонным столом. Одного кусочка не хватало: где мужчина Клариссы? Ее обременитель? Я предположил, что он уже отчалил или находится в процессе отчаливания, это он – источник или предмет огорчающих ее звонков. Вместо него имелась иссиня-черноволосая женщина, предположительно – подруга, заменявшая няню. Иссиня-черноволосая, таким образом, была развенчана в Бетти или Сьюзи. Жизнь Клариссы была сложнейшей эквилибристикой и, вероятно, пребывала в разрухе. Как ни странно, я теперь знал о своем психиатре больше, нежели мой психиатр знал обо мне, – поскольку я никогда не позволял ей проникнуть за кулисы моих привычек, в чем, разумеется, и смысл их наличия.

Я с нетерпением ждал следующего сеанса с Клариссой поскольку мне было интересно, какую форму примут ее извинения. Или, по крайней мере, как далеко они зайдут. Если она пустится в чересчур пространные объяснения, то раскроет чересчур много ("мой муж уехал, и я осталась одна, и никак не могла найти человека присмотреть за моим годовалым ребенком"), таким образом нарушив, как мне представляется. принцип психиатров. С другой стороны, если она поскупится на объяснения, это может показаться грубостью. В общем, ей предстоял нелегкий выбор, и я предвкушал, как она будет изворачиваться, – ведь по тому, как она с этим справится, можно будет судить об ее отношении ко мне.

Сорока минутами позже Элизабет, бывшая светская дама, обратившаяся в первокурсницу на клубной вечеринке, объезжая пустующие квартиры Санта-Моники, заглянула ко мне. По ошибке она постучала в дверь Филипы, отчего разлаялся Тигр. Я окликнул ее снизу, и переливчатый голос приветствовал меня возгласом "ой" – она перевернула свою бумажку правильно, и 9 превратилось в 6. Спускалась она несколько наклонившись и развернув корпус, чтобы груди не мешали ей видеть ступеньки.

Я попытался сделать вид, что я богаче, чем на самом деле, однако на таком скудном материале это было трудно. Главным образом, я поубирал с глаз долой вещи, которые выдавали бедность, вроде открытых пакетиков с "Читос" и их рассыпавшегося на пластик содержимого. Еще я положил на видное место набор пакетов для мусора, ибо считал их предметом роскоши. Элизабет вошла и застыла посреди гостиной. При осмотре квартиры – вся в красновато-коричневом – она напоминала взведенный кольт. Впрочем, особого впечатления на нее, похоже, ничто не произвело, поскольку она, видимо, отмечала только статистические подробности: количество спален, точнее, в моем случае – количество спальни, кухоньку, кабельное телевидение, которая она включила (на самом-то деле и не кабельное, а древний выход на общую выносную антенну – ради ее прихода я вновь подсоединил разъем на 75 омов), розетки, которые она проверила, количество ванных (открыла кран, полагаю, чтобы проверить, не ржавая ли вода). Мне понравилось, как она заглянула в сою спальню и воскликнула:

– А это, должно быть, хозяйская.

Назвать мою унылую берлогу хозяйской спальней – все равно что повысить Гомера Пайла* [Г о м е е р  П а й л – рядовой Корпуса морской пехоты США, герой одноименного комедийного телесериала (1964 – 1970)] до генерал-майора.

Она сидела у меня в гостиной деловито, строча у себя в планшете, и расспрашивала, как я отношусь к квартире через дорогу. Решился ли я? Я пустился в перечисление сложностей этого решения, сказал, что необходимо связаться с моим несуществующим соавтором. Я говорил уже минуту-другую, когда заметил, что у Элизабет четко сформировалось ротовое отверстие. С отвисшей челюстью моя любовь смотрела куда-то вниз, вбок от моей талии, и ручка застыла у нее в руке. Я обернулся и увидел телевизор, и открыл рот, и если бы при этом писал, ручка застыла бы и у меня в руке. На экране был я, в момент якобы ареста, в передаче "Крим-шоу". Прежде чем я нашелся, протекло долгое мгновение:

– Боже, этот тип похож на меня.

Всё это долгое мгновение я был в шоке – не от того, как неудачно были выбраны дата и точное время показа передачи, но от того, как я выгляжу по телевизору. В синей парке я выглядел толстяком, а я не толстяк. В синей парке я выглядел преступником, а я не преступник. Кадр сменился – на общем плане со мной беседовали двое полицейских. Теперь было видно, что действие происходит на фоне моей квартиры, и отпираться от очевидного стало ни к чему.

– Ну да, это я, – признал я. – Крупно на этом подзаработал. – И кивнул, как бы подтверждая свою ложь. Затем повернулся к Элизабет и сказал: – Я там просто говорю: "я разговариваю, разговариваю, я как будто бы разговариваю".

Она подняла взгляд на меня, и я понял, что она видит во мне опасную личность.

То был решающий момент. Вся моя маленькая вселенная повернулась вокруг своей оси и видоизменилась. И вот почему: Элизабет я до сих пор видел только на её территории, либо в окно, либо у себя в голове, но теперь, переступив порог моей квартиры, она обратилась в реальное существо, которому потребуется куда-то вешать одежду. А у меня в шкафу не хватило бы места и для той, которая на ней сейчас. Я знал, что не смогу уместиться в ванной с восемнадцатью галлонами лака для волос, и начинал понимать, насколько эта женщина не вписывается в мою жизнь. В то же время, когда она увидела меня по телевизору, в ее лице затаилось хорошо темперированное отвращение. За эти несколько долгих секунд у нас произошла смена магнитных полюсов – она стала заурядной, а я прославился.

Теперь Элизабет, по-видимому, воспринимала мою квартиру как притон, потому что спросила, нет ли у нас в доме наркоманов. Я ответил "нет" и как умел объяснил смысл телепередачи, хотя когда дошел до убийства этажом ниже, Элизабет принялась икать и попросила воды. Я ощутил некоторый прилив гордости, потому что вода из кухонного крана не была ни мутной, ни даже слегка бурой. Зазвонил сотовый телефон, Элизабет ответила, трижды сказала "да" и закончила разговор. Судя по ее тону, человек на том конце линии уловил в ее голосе нервозность и пытался выведать, в какой переплет она попала, при помощи вопросов типа: "У тебя всё в порядке?", "Ты в опасности?", "За тобой приехать?" Она вышла на улицу, а я смотрел на нее со своего места у окна, и меня вдруг, как прежде, потянуло к ней – несомненно, то был рефлекс на привычные обстоятельства.

После того как я увидел бок о бок двух женщин – Элизабет воочию, Клариссу мысленно, – мне в голову пришло нечто оглушительное: а нельзя ли сгрести всю мою любовь к Элизабет и перебросить ее на Клариссу? Мысль меня покоробила, ибо это означало, что личности обеих женщин не имеют никакого отношения к сгустку любви внутри меня. Подразумевалось, что я, если вздумается, могу обратить своё обожание на любой предмет, разбередивший мою фантазию. Но следующая мысль меня успокоила. Я знал, что, если уж дело дошло до любви, от нее не отделаешься без тяжких потрясений, и будут неудержимо сверкать в мозгу ужасающие картины измены, и будешь видеть себя помраченного и безутешного, себя – пленника тоски, вязко облепившей сердце.

Но Кларисса облегчила мне выбор. Она отражала свет; Элизабет его поглощала. Кларисса была солнечным зайчиком; Элизабет – шоколадным печеньем. Таким образом, мои нежные чувства к Элизабет превратились в снежные, когда я перевел свой циклопий взор на Клариссу. Да, в каком-то смысле я всегда буду любить Элизабет, и когда-нибудь мы вновь сможем видеть друг друга. Но пока слишком рано. Пусть она совладает со своей болью – в кругу своих друзей, по-своему. Она ведь сама виновата. Что бы ни было между нами, она это разрушила, совершив капитальную оплошность – встретившись со мной.

Солнце давно закатилось, а мысли мои всё накапливались, ширились, дробились. Светит ли мне что-нибудь с Клариссой? Ничего. Ни малейшего просвета. За девять месяцев встреч дважды в неделю она не исторгла из меня ни единого романтического обета. Мало того, она говорила со мной тоном, каким говорят с душевнобольными: "Как ты сегодня?" – в смысле "Как вы поживаете, ты и твоя шиза?" Зато Кларисса знает, что я тихий. Но это не то определение, которым хочется аттестовать своего супруга: "Знакомьтесь, мой муж. Он безвредный".

Несмотря на яркие проблески оздоровления, которые вызывала идея полюбить Клариссу вместо Элизабет, ближе к ночи я стал вглядываться в себя – оценивать себя и свое состояние, взвешивать, как я жил до сих пор. Я не знал, что сделало меня таким. Я не знал, как можно стать иным. Я не знал, что скрыто внутри меня и как мне высвободить скрытое. Должно быть нечто – ключ, или человек, или предмет, или песня, или стих, или поверье, или старая пословица, – что обеспечит доступ к нему, но пока всё это, похоже, где-то далеко. Забравшись очень глубоко в своем самокопании, я завершил вечер на безысходной ноте: смиренный сердцем мил немногим.

Посреди ночи я проснулся в поту и ужасе. Впившись руками в одеяло, я натянул его до самого носа, защищаясь от смертоносной твари, которая явно затаилась в комнате. Я лежал тихо на тот случай, если она еще не знает, что я здесь. Я задерживал дыхание и медленно, чтобы не шуметь и не шевелиться, выдыхал. Постепенно эта техника меня достала, и время от времени приходилось хватать воздух ртом. Но никто не убил меня той ночью, ничей нож не вспорол одеяло, ничьи пальцы не сжались у меня на горле. Задним числом я могу определить источник своей паники. Беда в том, что при моем вечернем сократическом диалоге с собой о природе любви не было Сократа, чтобы помочь мне с логикой. Я в одиночку метался между плюсами. Некому было меня поправить, а следовательно, из одной мысли не обязательно вытекала другая, да что там – новая мысль зачастую противоречила предшествующей. Я силком пытался придать ясность своей запутанной логике, и это оскорбляло мое ненасытное чувство порядка.

* * *

Два дня спустя на тротуаре возле соседнего подъезда я увидел человека в костюме и галстуке. Он был худ как щепка, и на секунду я будто оказался в Сонной Лощине, разве что голова у человека была, а лошади не было. Он раскачивался вправо-влево, сканируя номера домов в квартале. Он состоял из одних углов – журавлем тянулся то в одну, то в другую сторону и вскидывал голову, сгибался в пояснице, чтобы свериться с адресом, который держал в руке. Человек-зверинец, он по-крабьи пробирался по тротуару и, как сова, двигал шеей, вглядываясь в ближние и дальние таблички.

Увидев адрес над крыльцом моего дома, он, похоже, нашел то, что искал. Весь собрался, поднялся по ступенькам и постучал в мою дверь.

– Дэниэл Кембридж? – выкрикнул он.

Я досчитал до трех и открыл.

– Да? – сказал я.

– Гюнтер Фриск, компания "Пироги Теппертон", – сказал он.

Мы расселись – в кресло и на диван; на этот раз при выключенном телевизоре, поскольку мне совсем не хотелось, чтобы шальное "Крим-шоу" залетело в мою гостиную. Он спросил, найдется ли у меня время прочесть мое призовое сочинение в Колледже Свободы.

– Надо свериться с расписанием, – ответил я. – Но всегда можно что-нибудь передвинуть.

– Мне нужно задать вам несколько вопросов. Ваш возраст?

– Двадцать девять лет.

– Женаты?

– Помолвлен.

– Где работаете?

– Тренирую боксеров.

Он прыснул:

– Спортсменов или собак?

Я сделал свой выбор:

– Собак.

– Проблемы с законом были?

– Нет.

Интересно, думал я, когда он задаст вопрос, на который можно ответить, не солгав.

– Вы написали эссе самостоятельно?

– Да. – Меня самого восхитила моя способность говорить правду с той же бесстыжей искренностью, с какой я до этого соврал пять раз.

Он объяснил процедуру конкурсного отбора, дал подписать обязательство не вчинять судебных исков, вручил купон на бесплатный замороженный пирог и удалился. В окно я следил, как он прошел к своему автомобилю, открыл дверцу, уселся. Взял с пассажирского сиденья свой планшет, оторопело в него вытаращился, снова втянул шею, глядя в сторону моей квартиры через ветровое стекло, опять уставился в планшет. Я видел, как вторые дубли делают комики, но теперь это происходило в жизни. Фриск выбрался из машины, еще раз сверил свои записи  с номерами домов. Поднялся по ступенькам, пошебуршился перед моей квартирой и пару раз тюкнул в дверь. Я открыл дверь и увидел его ошарашенное лицо, точно он с утра надел туфли, а те вдруг оказались на пять размеров больше.

– Извините, – сказал он, заглянув  в свои записи. – Я... я... Ленни Бёрнс здесь проживает?

И мы зависли, глядя друг на друга. Слава богу, мой ответ оправдал то, что прошла вечность, прежде чем я открыл рот.

– Умер, – сказал я. – Умер! – голос мой зазвенел. – Погиб в двадцать восемь лет!

Я испустил полувсхлип, вызывая в себе ту же непреклонную веру, с которой ставил подпись "Ленни Бернс" под своим сочинением. И для вящей драматичности навзничь повалился на диван. Не мой ли опыт в "Крим-шоу", подумал я, наградил меня навыками Аль Пачино?

Гюнтер застыл на пороге.

– О, простите, – сказал он. – Мистер Бернс проживал здесь?

– Это мой родственник; троюродный племянник со стороны мачехи, но были не разлей вода. Вы себе не представляете, как в одночасье... все в нашем доме любили его.

Искренняя вера в то, что я говорю, заставила меня поперхнуться.

– Он тоже прошел в финал... совсем как вы, – сказал Гюнтер.

– О боже, насмешка судьбы! – воскликнул я. – Мы вместе написали на конкурс. Ленни пришел в восторг от мысли, что он может быть типичным, и раз уж он забрал это себе в голову, то хотел быть самым типичным. Пройти в финал! Он был бы в восторге. Почему вы не приехали вчера, до его кончины?

Филипа, проходя по подъезду, услышала мои причитания. Увидела распахнутую настежь дверь и Гюнтера Фриска в понурой позе. Она заглянула к нам:

– Что стряслось?

– Ленни, – удружил Гюнтер. – Ленни скончался.

Выражение лица Филипы было столь непрошибаемо, столь безучастно, что могло быть истолковано как признак внезапного, катастрофического, патологического шока. Я вскочил и, притянув ее к себе, утешительно ткнул носом в свое плечо. Заодно это помешало бы ей разговаривать. Гюнтеру я сказал:

– Вы не могли бы нас простить?

Он пробормотал извинения, стыдясь того, что походя выболтал информацию, которую лучше услышать от священника.

– Я с вами свяжусь, – пообещал он, давая задний ход из моей квартиры.

* * *

Сверкал южнокалифорнийский день, свет лился в «Верное Средство» сквозь цельные, размером с панелевоз, стекла витрин. Внутри товары дробили свет, как миллионы призм. Искрилась фольга на шоколадных батончиках, выложенных наподобие органных клавиш. На ярусах коробок со стиральным порошком переливались радужные концентрические круги. Скудный ассортимент котелков и кастрюлек отражал вытянутые интермедии реальности. Зеленые резиновые перчатки свисали с вешалок а-ля Дюшан, и за всем этим как солнце двигалась золотистая голова Зэнди, то опускаясь, то поднимаясь над горизонтом мазей и бальзамов.

Мне действительно нужно было сделать покупки в аптеке, и лишь по счастливой случайности я попал в нужную смену и меня смогла обслужить Зэнди. Я покупал шестнадцать тюбиков бальзама для губ. Навязчивости тут были ни при чем; я исходил из практических соображений. Десять штук нужно положить в ящик, а остальные шесть я разложу по квартире, чтоб были под рукой. Я протянул деньги Зэнди, и – с таким же успехом она бы могла обратиться ко мне по имени – она вспомнила все лекарства, которые я брал по рецептам.

– Всё еще принимаете "индерал"? – спросила она.

"Индерал" я некоторое время принимал, чтобы справиться с сердцебиениями.

– Не часто, – ответил я.

– Как вам "валиум"?

– Меня от него шатает.

– "Прозак" не берете.

– Он больше не нужен.

– Неравнодушны к бальзаму для губ?

Возможно, ее целью был сбор информации. А может быть, она со мной флиртовала. Задай мне такие вопросы официантка, я определенно счел бы это заигрыванием.

Зэнди крупным планом по департаменту совершенства не проходила, и от этого нравилась мне еще больше. Кончик ее носа смотрел слегка вбок, словно его кто-то пытался перевести на три часа. Однако ее кожа была такой свежей и влажной, что я просто не мог отойти. Я взял пакет со своими тюбиками, а она сказала:

– Не забудьте сдачу, – и добавила нечто прелестное – сказала: – До скорого.

Мне пришлось простоять лишнюю секунду, глядя на нее, прежде чем я смог оторвать свои одеревеневшие ноги от пола.

* * *

Время близилось к двум, и мне было любопытно, появится ли Кларисса на этот раз. Никаких оснований думать, что не появится, не было, ведь на неделе она просунула под дверь записку (от руки), где чопорно, однако искренне извинялась и обещала, что мы возобновим наши встречи со следующей недели в обычное время. Я воспринял это как стандартное извинение, рассмотренное в пятнадцатой главе руководства для психотерапевтов: «Избегайте излишних подробностей частного характера». Но мысль о том, что бесстрастный мозгоправ крадется по лестнице и тайком пихает записку в просвет над порогом пациента, вряд ли пришлась бы по вкусу коллегиям, которые рассматривают такие дела. Впрочем, Кларисса еще студентка, ей позволительно вести себя по-студенчески.

В пятницу в два часа – ровно в тот момент, когда секундная стрелка воткнулась в середину двенадцати, – Кларисса постучала и толкнула дверь, которую я нарочно оставил приоткрытой. Она сказала:

– Извини, пожалуйста.

Кларисса – чемпион по извинениям.

– У тебя всё в порядке? – спросил я, выведывая информацию, мне и без того известную. Но мне хотелось, чтобы она сама всё рассказала.

– Да-да, – сказала она. – Я не могла найти... – Она чуть не сказала "няню", но спохватилась – это было бы чересчур откровенно – и посреди фразы вырулила на: – Я не смогла найти время, а связаться с тобой не удалось.

– Хочешь чего-нибудь попить? – предложил я.

– "Красный бык" у тебя есть?

"Красный бык" – сильнодействующая, настоянная на кофеине газировка, от которой взрослые мужчины превращаются в резонирующие виброфоны. В моих глазах напиться "Красного быка" – это помощнее, чем осушить бутылку виски. Несколько лет назад после своей первой бутылки "Красного быка" – она же оказалась и последней – я в позе стрелка улегся на полу в гостиной, распечатал колоду карт и стал раз за разом сам себе сдавать в покер. Я вычислил, что хорошая карта идет косяком, и если в одном замесе выпадет фулхаус, значит, не исключено, что будут и еще фулхаусы; а если пошла плохая карта, то в этом замесе только плохая карта и будет идти. Так что у меня в доме "Красный бык" под запретом – просто потому, что эта интермедия продлилась девять часов. Запрос Клариссы на кофеиновую дозаправку сигнализировал, что, если она собирается дотянуть до конца нашего сеанса, ей потребуется дружеское участие.

– У меня "Красного быка" нет, но я знаю, у кого есть.

Я извинился и отправился к Брайену и Филипе, несмотря на протестующее "ну что ты!" Клариссы. Заглянув в квартиру, я увидел распластавшего на диване Брайена – челюсть у него была опущена как крепостной мост. У меня не поднялась рука его будить. Я вернулся к себе и обнаружил, что Кларисса сидит на стуле и смотрит в пол. На ней была строгая розовая блузка, которая придавала ей пышущий вид, словно бы Норман Рокуэлл вздумал нарисовать "подружку месяца". Румянец на щеках лгал о ее настоящем возрасте. Лицевые углы ее были нежны – нечто розовое перетекало в другое розовое, и невзгоды, выпавшие ей на долю, никак не читались. Казалось, она твердо решила остаться невинной, отстать от жизни, несмотря на то что жизнь безжалостно тащит ее за собой. И все мои догадки подтвердились, потому что она подняла на меня глаза, попыталась сказать: "А как твои дела?" Кое-как выговорила это, но продолжить не смогла. Она снова уставилась в пол, и я пропал. Я сел. О, этого всего было довольно, чтобы я полюбил ее, ибо я не ошибся, я понимал ее каждую секунду и рвался на выручку. Мне даже не надо было знать, что конкретно ее мучает: ее голос сорвался, и я без труда истолковал это как знак первородной печали, которая носится в воздухе и в самые счастливые дни нашей жизни.

Кларисса не стала просить прощения за то, что ей изменил голос, и это означало, что на эти считаные мгновения между нами протянулась нить. Ее извинения были способом соблюдать дистанцию и формальности. Она повернулась к окну и подалась немного вперед, чтобы видеть тротуар. Я понял, что скоро расположусь так, чтобы видеть, на что она смотрит. Похоже, всё было в порядке, и с легким вздохом Кларисса повернулась ко мне.

– Иногда, – сказала она, – я чувствую, что побывала в раю, а потом меня снова отправили на Землю. Я видела, как всё должно быть, а теперь вижу жизнь, как она есть. – И опять отвернулась.

Я встал, скрестил руки на груди и прислонился к стенке. И увидел, как по улице идет иссиня-черноволосая женщина, держа за руку мальчика, которого я видел с ней в торговом центре, – и я подумал: зачем Клариссе, раз ей есть с кем оставить ребенка, нужно, чтобы они таскались за ней по ее рабочему маршруту? Слушая Клариссу и следя за бессюжетной драмой на улице, я заметил, как из-за угла вывернул черный "мерседес" и проехал мимо. Я это отметил, потому что за последнюю минуту видел его уже второй раз, и он явно шел на пониженной скорости. В этот раз, когда он проезжал мимо, черноволосая женщина его увидела и отступила на несколько шагов назад. Машина остановилась и дала задний ход. Кларисса увидела, что я смотрю в окно, и в испуге повернулась ко мне. Машина уже небрежно, наискось, стояла на улице. Водитель вышел из нее и, оставив дверцу открытой, направился к женщине с ребенком. Он был ухожен, как свежеподстриженный газон. Аккуратная бородка обрамляла лицо, седые короткие волосы окаймляли лысину. На нем был отлично сшитый темный костюм и снежно-белая рубашка для контраста. Я слышал, как он вопит и бранится. Он был крепко накручен и распускался прямо у нас на глазах.

Началась жуткая цепная реакция. Мужчина, на вид – Муссолини от "Армани", – бесновался всё сильнее, сложил руку клювом и принялся долбить им женщину, как рассерженный лебедь. Она пошатывалась от каждого тычка, но защищалась сердитыми и столь же громкими криками. Однако мужчина вышел из себя и пихнул ее чересчур сильно. Она запнулась и потеряла равновесие. Но поскольку она держала за руку мальчика, тот упал вместе с ней. После этого цепная реакция стала неуправляемой и захватила мою квартиру. Я ощутил толчок, который повалил мальчика на землю, почувствовал его ужас перед всем этим криком и насилием. Слетев по лестнице, я ринулся туда, за мною с криком бежала Кларисса, а в окошке Филипы заливался Тигр. Когда я перепрыгивал через три ступеньки за раз, включилось пресловутое замедленное движение, которое сопровождает панику и превращает секунды в минуты. Интересно, думал я в эти мгновения растянутого времени, почему я не могу шагнуть с бордюра, а лестница не представляет трудности? Почему бы не назвать поребрик ступенькой и не пойти себе дальше? Почему я рассматриваю электрический свет как количество, а не как степень? Потому что так написано на лампочке. И внезапно я понял: язык – вот мой пособник. Он мой враг. Язык позволял мне расфасовывать сходные явления по разным коробочкам, разделять их и табуировать. Время пришло в норму, когда я оказался внизу. Крик ребенка разорвал мои мысли; на меня навалились хаотические злые голоса, я услышал свое запаленное дыхание, повернулся и рванул в сторону газона.

Голос агрессора сорвался на сип, и я услышал, как он вопит: "пизда, пизда, пизда". Я несся по газону, когда он обернулся и, схватив ребенка за руку, попытался его поднять, но я бросился между ними и накрыл мальчика собой, как брезентом. Мужчина старался меня оттащить, но я впился рукой в сопло газонного разбрызгивателя так, что не сдвинешь. Мужчина стал пинать меня по ребрам.

– На, блядь! На! – приговаривал он.

Он разодрал на мне рубаху, силясь оторвать меня от малыша, крики которого усилились, донеслись до квартиры Филипы и разбудили спящего супермена. Не успел я моргнуть, как бородатого оттащили от меня и швырнули на его собственный автомобиль. Я увидел, как на него навалился Брайен, оказавшийся между им и мной, а рядом в нескольких футах скалится Тигр. Мужчина исходил пеной и пытался вырваться от Брайена, который был в два раза крупнее и в сто раз больше мужчина. И продолжал нависать над ним, прижимая его к машине. Прежде чем агрессору удалось ретироваться, Брайен вскинул ногу и врезал по дверце, оставив, как я позже осознал, вмятину тысячи на три долларов.

Кларисса подхватила на руки ревевшего сиреной сына. Прижала его голову к своей груди, и он постепенно успокоился. На месте происшествия наступила тишина, мы застыли в молчании наподобие живой картины, но было с первого взгляда ясно, что здесь стряслось нечто ужасное. Кларисса подошла ко мне, скорчившемуся на земле, и спросила, всё ли со мной в порядке. Я сказал:

– Да.

Она показала на иссиня-черноволосую женщину и сказала:

– Это моя сестра Лоррейн.

А я сказал:

– А это Брайен.

А Брайен возвышался поодаль, как роденовский Бальзак.

– Все целы? – сказал он.

– Да, – сказали мы все.

Потом Кларисса приподняла на руках ребенка и сказала:

– Это Тедди.

Тедди вытянул вверх руку с растопыренными пальцами и показал мне испачканную травой ладошку. Через дыру в рубахе Кларисса прикоснулась к моим ребрам.

– Ай, – сказал я. И порадовался, что подобрал идеальное слово для данного случая.

Убедившись, что Муссолини не следит за нашими перемещениями, мы, пятеро воинов, передислоцировались ко мне в квартиру. Брайен принял командование, и я спросил, не имеется ли у него "Красного быка", и – да, у него "Красный бык" имелся. Тут я спохватился, вдруг это ошибка; меня беспокоило, что "Красный бык" может быть опасен для Клариссы сейчас, когда ей больше всего хочется схватить ружье и разрядить его в того, кто напал на ее ребенка. Я решил установить за ней строгий надзор. Если бывает подходящий момент для пырейного коктейля с "кваалюдом", то он настал сейчас, но я давно уже пришел к выводу, что напитки с сюрпризом – идея плохая, на грани аморальности. Да и вообще, я нервничал из-за химического столкновения стимулятора и релаксанта и опасался, не вызовет ли это сочетание маленький взрыв прямо в банке.

Тедди ползал на четвереньках по моей квартире, изредка вставая и цепляясь ручками за подоконник. Брайен стоял как на часах и задавал вопросы вроде: "Кто был этот тип?" На которые никто толком не отвечал. Но я-то знал, кто это: злобный необузданный тиран, маниакально-подозрительный мелочный самодур, отец Тедди, бывший муж Клариссы. Этот брак вряд ли продлился долго, потому что она была еще молодая, ребенок совсем маленький, а муж – слишком свирепый, чтобы с ним ужиться. Я предполагал, что Кларисса ушла бы при первом проявлении его чудовищного норова, а он не стал бы этот норов таить, заполучив жену в собственность.

Сестра Клариссы, которая явно прилетела откуда-то, чтобы постеречь Тедди, пока не минует кризис, больше всех злилась на Муссолини, и она же отнеслась ко всему наиболее здраво – поносила его перед Клариссой и перечисляла все юридические и практические способы найти на него управу.

– Кларисса, я знаю, ты его ненавидеть не можешь, потому что он отец твоего ребенка, так что я буду ненавидеть его за двоих, – сказала она.

Кларисса неуловимо вздрогнула, и я увидел, что она замкнулась в себе. Она ушла в себя и занялась тем, чем должна заниматься мать – думать, как ей защитить Тедди. Размышляя, она оглядывала комнату, замирала ненадолго, прежде чем пошевелить головой или изменить позу. Когда ее посещала какая-то мысль, она реагировала физически – встряхивала головой; тревожно вскидывалась; сжимала губы. Наконец она прошептала:

– Домой я поехать не могу. Куда же деваться?

Лоррейн сказала:

– Можешь остаться у  меня.

– Нет-нет, – ответила Кларисса. – Он знает, в какой ты гостинице.

Я сказал:

– Вы можете переночевать здесь. Все вместе.

Они посмотрели друг на друга  и поняли, что это хорошая мысль.

* * *

Прошло несколько часов. Брайен спрятал машину Клариссы за домом на парковочном месте Филипы; ведь если Муссолини приедет еще раз, то, увидев на улице Клариссин автомобиль, он примется долбить во все двери, чтобы ее отыскать. Лоррейн и Кларисса собирались спать на моей кровати, Тедди – между ними. Я избрал для ночлега диван. Филипа пожертвовала нам пакет жареной курятины. Тигр, учуяв это, состроил мне дебильную алчущую ухмылку. Я протянул ему ножку и попытался в последний момент подменить ее припрятанным собачьим крекером, но одурачить пёсика не удалось, даже после того как я смазал крекер куриным жиром. Диван я превратил в кровать при помощи одеяла, позаимствованного у Тигра и покрытого широким валком собачьей шерсти.

С наступлением ночи у меня разыгрались нервы. Ложась спать, Кларисса, естественно, выключила свет в спальне, поэтому я не мог выключить свет в гостиной, а стало быть, мне предстояло спать при совокупной мощности освещения в 1125 ватт. Позже я заметил, что она оставила включенным ночник, и, значит, я мог выключить одну из пятнадцативаттных лампочек. Но и только. Мне предстояло спать в краю полночного солнца. Я лег ничком, зарылся головой в подушки. После пятнадцати минут ерзанья и притворства я услышал скрип двери и шаги в мою сторону. Рука Клариссы тронула моё плечо, и я перевернулся.

– Я просто хотела поблагодарить тебя.

– О, – сказал я. – Да что я сделал?

– Дэниэл, я лежала в постели и думала обо всем этом, и я поняла, что не смогу тебя больше лечить. Тебе не полагается это всё обо мне знать. Мне придется просить о замене.

– А что, эти правила относятся и к интернам? – спросил я, не теряя надежды.

– Даже более чем. Я должна проявить уважение к процедуре. Если я об этом не доложу, это будет серьезное нарушение.

Кларисса была матерью Терезой в моем лепрозории. Она мне сочувствовала. Я глядел, как шевелятся ее губы; слышал, как она дышит в паузах. Вблизи ее голос стал иным. Более глубоким, более гулким, как ветер над бутылочным горлышком. Вблизи ее красота утроилась. Волосы упали на лоб, рассеяли жесткий свет, падающий на лицо, смягчили тени. Ее рука безвольно лежала на диване, будто чужая ей, на внутренней стороне запястий кожа была такая белесо-бледная, что было видно, как им не хватает солнца.

– Спасибо, что пустил нас переночевать. Завтра мы что-нибудь придумаем.

– Вы можете оставаться здесь, сколько хотите, – сказал я.

– Возможно, завтра еще придется побыть здесь. Я позвонила его сестре. Она сказала, что он должен вернуться в Бостон в субботу. Если он уедет, у нас всё будет хорошо.