Текст книги "Радость моего общества"

Автор книги: Стив Мартин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 9 страниц)

– Да, конечно, – сказал я. – С агентессой по недвижимости.

– Это эксклюзивно?

– Нет, – ответил я. – Но ей бы этого хотелось.

Тут она запнулась. Вздернула голову, как Тигр.

– Постой минутку, откуда ты узнал, что пятница? – выговорила наконец она.

Как ей объяснить то, что я не могу объяснить себе?

– Просто я такое умею, – сказал я.

– То есть как?

– То есть я не знаю. Просто я это могу.

– Что было восьмого апреля 1978-го?

– Суббота, – сказал я.

– Боже, очуметь можно. Ты прав, это день рождения моего брата, он родился в субботу восьмого апреля 1978 года. А шестого января 1280-го?

– Вторник, – сказал я.

– Врешь? – спросила она.

– Нет.

– Чем ты зарабатываешь на жизнь, и не найдется ли у тебя вина?

– Вина нет, – сказал я, ответив на один вопрос и пренебрегая другим.

– А ты хочешь вина? У меня есть наверху, – сказала она. На что спорим – открытое, подумал я.

– О`кей, – сказал я, зная, что пить не буду. Филипа извинилась – "я щас" – и побежала к себе. Я остался сидеть в кресле, царапая ногтями его клетчатую обивку. Вскоре она вернулась с бутылкой красного.

– Блядь, – сказала она. – У меня только мерло. – Филипа налила себе полный стакан и, развернувшись ко мне, спросила: – Так чем, ты говоришь, ты занимаешься?

Мне хотелось показать, что я при работе, и потому я изменил некоторые глагольные времена. Главным образом прошедшее и настоящее.

– Я кодирую корпоративную переписку. Важные сообщения, если их доверить компьютеру, легко взламывают хакеры. И вот фирмы ищут низкотехнологичных парней, чтобы обзавестись системой кодировки, написанной от руки. Я разработал систему, основанную на слове "флоцинауцинигилифимбриляция"...

Филипа отключилась. Это доказывает, насколько скучна правда. Она осушила свой бокал до дна, а я знаю, что творит вино. В данный момент я, наверное, выгляжу для нее, как Пирс Броснан. Она встала и подошла ко мне, оперлась обеими руками на подлокотники и наклонилась. Я продолжал говорить о кодах. Она провела губами по моей щеке.

Я знал, что я для Филипы. Мгновение. И она привязана к Брайену, несмотря на недавние тучи на горизонте. И я был привязан к Элизабет, хоть она и не знала, как меня зовут. И я знал, что если мы с Филипой не упустим этот момент, наш подъезд изменится навсегда. У каждого шага появится новое значение. Станет ли она меня избегать? Стану ли ее избегать я? Что будет, если она встретит Элизабет? Догадается ли Элизабет? Женщины ведь телепаты в худшем смысле слова. С другой стороны, я знал, что если сегодня мы с Филипой покувыркаемся, это введет меня в пантеон незабываемых романов и исторических адюльтеров. У тайных связей богатые традиции. Чем более я об этом думал, тем менее это напоминало разок по пьяни, сдвигаясь в сторону высокой литературы. И вероятно, это мой единственный шанс стать героем романа.

К этому времени ресницы Филипы трепетали на моей щеке, и я чувствовал губами ее дыхание. Обеими руками я вцепился в подлокотники, как на американских горках. Моя нижняя губа оттопырилась, и дальнейшего совращения от меня не потребовалось. Она взяла меня за руку и повела в мою собственную спальню. Я уверен, что Филипу соблазнило моё главное достоинство – прическа от "Точных ножниц". Я сухощав, как бейсбольный питчер, и персонал "Точных ножниц" знает, как занавесить мне лоб челкой по номинальной цене. Тем самым, без всякой похвальбы, я даю вам понять, что могу быть физически привлекателен. Плюс – я чистоплотен. Я чист, будто меня только что помыли в автомойке, отдраили бархоткой и завернули в пальмовые листья с имбирной отдушкой. Моя отменная личная гигиена в сочетании с простецкой челкой однажды заставила мою бывшую почтальоншу написать мне записку вызывающего содержания. Филипа никогда не видела, чтобы женщины осаждали мою квартиру, так что она знала, что я не донжуан, и я начинаю подозревать, что она придерживала меня на тот случай, если ей вздумается поквитаться с любвеобильным Брайеном.

Я никогда не лез в чужие отношения. Не только из уважения к себе, но и из уважения к тому парню, однако Брайен – дубина, Филипа – сильфида, а я – мужчина, даже принимая во внимание тот факт, что не могу перейти улицу из-за бордюра.

В спальне было для Филипы несколько светловато. Она хотела приглушить свет, поэтому я выключил три шестидесятиваттные лампочки, но пришлось сходить на кухню и включить стоваттную, пятидесятиваттную и две пятнадцативаттные, чтобы поддержать равновесие. Очень трудно найти тридцативаттные лампочки, поэтому, если они попадаются, я их беру.

Всё равно атмосфера ее не устраивала. Верхний свет ее беспокоил. Тогда я его выключил и скомпенсировал потерю, включив верхний свет в гостиной. Но света, который пробивался в спальню, все равно было слишком много; ей хотелось интимного полумрака. Она встала и закрыла дверь. О нет, дверь нельзя закрывать без тщательной подготовки. Потому что если дверь закрыта, свет в гостиной отрезан от света в спальне. Вместо величественной суммы в 1125 ватт получается два отдельных множества, и единство пропадает. Я это объяснил Филипе, несмотря на то что пришлось повторить, и неоднократно. К чести ее будь сказано, она не убежала – она просто утомилась и была слишком пьяненькая, чтобы двигаться. Наш эротический момент лопнул, поэтому я проводил ее до дверей ее квартиры. С Филипой дело не выгорело, но, по крайней мере, я по-прежнему могу честно смотреть в глаза Элизабет.

После того как Филипа удалилась, я лег по центру кровати, аккуратно подоткнул под себя одеяло; как бы мы всё измяли с Филипой! Вправленный столько аккуратно между кроватью и простынями, я думал о том, как, должно быть, напоминаю карманный карандаш. Тело мое было настолько явственным. Я осознавал пальцы ног, руки, свою тяжесть на постели. В коконе, обернутом глухим шумом мироздания, имелся только я. Вечер с Филипой привел меня в спокойную созерцательную неподвижность. Может, по-вашему, это чудачество – называть момент сугубого оцепенения жизнью, но то была жизнь без взаимодействий, и я чувствовал, как на меня накатывает безмолвная волна блаженства.

Покуда я оставался в постели, мои отношения с Элизабет протекали безмятежно. Мне удавалось обеспечить ее, и позабавить, и накупить ей эластичных колготок от "Версаче". Но я знал, что при свете дня, в жизни, даже улицу за ней перейти не смогу без прихотливого стечения благоприятных обстоятельств. Истина была в том – и, погруженный в свою сенсорную депривацию, я не мог это игнорировать, – что мне, в сущности, нечего было предложить Элизабет. Как, впрочем, и Филипе (буде до этого дойдет) или Зэнди (буде на меня она хоть взглянет).

Я догадывался, что однажды ограничения, наложенные мной на себя, окончатся. Но сперва, похоже, круг доступных мне действий должен сжаться до точки – лишь тогда я смогу себя перевернуть. Лишь когда я сделаюсь окончательно статичен и недвижим, я смогу взвесить и измерить все внешние силы и медленно, постепенно, впустить в себя внешний мир. И это станет моей жизнью.

* * *

На следующее утро я решил дотронуться до каждого уголка каждого копировального аппарата в салоне «Кинко». Возле квартиры наткнулся на Брайена, который пер к Филипе и, как я подозреваю, не менял одежду со вчерашнего дня. У него был засаленный вид человека, который не ночевал дома. Плюс в руке он держал сотовый телефон, и это сказало мне, что за местонахождением Филипы он следит пристально. Меня тронул его размер – экий шкаф. После вчерашнего вечера, после изощренного почти-обольщения его девушки, я чувствовал, что я Багз Банни и «Меркурий» по отношению ко нему – Элмеру Фадду и «Тору».

Я решил выпытать у Брайена, сколько он знает о моей ночи с Филипой. Решил прибегнуть к своей технике косвенного опроса: я стану задавать Брайену банальные вопросы и понаблюдаю за его реакцией.

– Я Дэниэл. Я вас иногда вижу в доме. Вы актер, как Филипа?

Если Брайен вскинет голову и вперит в меня прищуренный взгляд, я смогу сделать вывод: ему известно о моей эскападе с его девушкой. Но он этого не сделал. Он сказал:

– Я крашу. – И, как человек, у которого трудная фамилия тут же диктует ее по слогам, сразу добавил: – Дома крашу. – После чего посмотрел на меня, как бы говоря: "Как тебе такое?""

Он вел себя настолько блекло, что нет, этот парень не только не подозревал меня, он бы и козла рогатого не заподозрил, если бы тот в полночь уходил от Филипы, застегивая штаны. Похоже, в нем не было ни единой ревнивой струнки. Он тут же завел песню о спортбаре и футболе. Тупо уставившись на его лицо, якобы заинтересованный, я понял, что на рогоносца в духе великой литературной традиции Брайен не тянет. Вообще, он больше похож на гриб.

Я чувствовал себя настоящим мужчиной, когда приссыкнулся к Брайену сразу после того, как провел вечерок с его девушкой, но теперь стушевался. Этот безобидный грибок невинен и необаятелен, но пуще всего он раним, мне ли с моей ловкостью распускать перья в его маленьком мирке.

– Эй, ну, удачи тебе, – сказал я и помахал ему рукой, не уверенный, что мое замечание как-то относится к тому, что он говорил. Тут он произнес:

– Бывай, Хитрован.

А я подумал – Хитрован? Может, он все-таки точит на меня зуб.

Миссия в салоне "Кинко" оставалась невыполненной, и, повернув на запад, я направился к Седьмой улице, напрягая все свои штурманские навыки. Без усилий перемещаясь от одной пары пологих выездных дорожек к другой, я за считанные минуты добрался до Шестой улицы и тут столкнулся с препятствием невообразимых пропорций. На последней паре выездов, которые должны были стать для меня воротами в "Кинко", некто, некий парниша, некий дружбан на беспечно-бесплатной парковке поставил свой "лендкрузер" 99-го года или какую-то еще гигантскую говеху так, что она влезла на несколько футов в мой проезд. Для меня это препятствие непреодолимо, как восьмифутовая бетонная стена. Что толку в дивных плоскостях, соединяющих два выезда, если их симметрия разбита хромированным двухсотфутовым бампером? Да, водитель этого танка – переходный пешеход, ему наплевать. Я стоял там, понимая, что копировальные аппараты «Кинко» ждут прикосновения и как можно скорее, иначе – паника. И потому решил продолжить путь, невзирая на хамский автомобиль.

Я стоял на тротуаре, передо мной через дорогу находился "Кинко". "Лендкрузер" был справа, поэтому я прижался к левой стороне выезда. Никак нельзя было оправдать наличие этого бампера. Нет, если я пройду по дорожке, куда вторгся посторонний предмет, это станет нарушением логики. Но, разрываясь между "вперед" и "назад", я вывел "лендкрузер" за пределы своего периферийного зрения и добрался до поребрика. Увы. Ногу над проезжей частью я занес, но не смог ее опустить. Что это я чувствую – боль в левом предплечье?! Руки мои похолодели и увлажнились, а сердце сжалось в кулак. Я просто не мог отмахнуться от этого бампера. Палец моей ноги в поисках опоры коснулся асфальта, маневр удачный, поскольку теперь я стоял левой ногой полностью на выездной дорожке, а носком правой – на мостовой. Сердце мое при этом быстро ускоряло ход, мозг провидел близкую смерть, а слюна пересыхала с такой скоростью, что язык не отлипал от нёба. Но я не закричал. Отчего? Благопристойность прежде всего. Внутри меня взвилось и клокотало адское пламя; однако внешне я был спокоен, как творение Родена.

Я втянул ногу назад, в безопасность. Но поскольку я наклонился слишком далеко, то оказался на краю выезда на носках, и тело мое заколебалось вокруг своего центра тяжести. Иными словами, я должен был вот-вот упасть на мостовую. Как мельничными колесами, замахал я руками в надежде на некоторую обратную тягу, и настал момент длиною в вечность, когда все мои сто восемьдесят футов балансировали на кончике иглы, а руки вращались назад со скоростью торнадо. Но тут, должно быть, ангел дохнул на меня, ибо я ощутил неуловимый толчок и закачался на пятках – теперь я мог вновь шагнуть на тротуар. Я глядел на "Кинко" – он сверкал на той стороне улицы, как Шангри-Ла, однако нас разделяла коварная бездна. "Кинко" придется подождать, но ужас не рассеется. Я решил направиться домой, где можно будет составить магический квадрат.

Составление магического квадрата алфавитизирует мой мозг. "Алфавитизировать" – это мой личный слэнг, термин подразумевает "альфа-бета-зировать", то есть поднять мои альфа– и понизить бета-ритмы. Созерцание квадрата, разделенного на 256 меньших квадратов, пустых квадратов, квадратов жаждущих, уникальных чисел, чисел, которые дадут одинаковую сумму, если читать их по горизонтали, по вертикали и по диагонали, настраивает мой мозг. В кризисные моменты я создавал магические квадраты, состоявшие из шестнадцати, сорока девяти, даже шестидесяти четырех клеток, и всякий раз это приводило меня в порядок. Вот прошлогодний квадрат – взорвались две семидесятипятиваттные лампочки, а было воскресенье, и у меня не оказалось запасных.

Каждый ряд и каждая колонка в сумме равняется 260. Но это хилый квадрат – 8х8. Работа над квадратом 16х16 успокоила бы и самого раздерганного невротика. Бенджамин Франклин – который, насколько я знаю, раздерганным невротиком не являлся, был подлинным энтузиастом магического квадрата. Полагаю, он набрасывался на них, когда не был занят укрощением какой-нибудь парижской красавицы, какового отвлекающего фактора я лишен. Его самый знаменитый квадрат – гигантская обманка: диагонали в нем складываются правильно, только если их изогнуть в виде бумерангов. Вот это дарование, плюс он увернулся от молнии, ударившей в воздушного змея. Альбрехт Дюрер тоже баловался квадратами, что меня вполне устраивает.

На свинцовых ногах я доплелся до магазина "Товары для художника" и приобрел белый планшет три на три фута. Раз уж я собираюсь построить 256-клеточный квадрат, пусть он будет достаточно большим, чтобы не вписывать микроскопические цифры. После инцидента с "Кинко" я заключил себя в узкий коридор поведенческих возможностей – то есть действия, которые я мог совершить, и мысли, которые я мог думать, были чрезвычайно лимитированы. Так что приобретение прошло гладко. Я наложил на себя требование держать руки в карманах. Чтобы заплатить, мне пришлось затолкать все десять пальцев поглубже в брюки и выкидывать деньги на прилавок только гиперактивными большими. Я удостоился парочки нетерпеливых взглядов, а потом хорошо одетый бизнесмен сочувственно оказал небольшую помощь, выдернув несколько выглянувших их кармана бумажек и отдав их продавцу. Если, на ваш взгляд, это говорит о моей беспомощности, то, по-моему, вам следует знать – я впадаю в такое состояние не слишком часто и могу легко с ним справиться, просто не хочу.

Дома я разложил планшет на кухонном столе и с помощью маркера и треугольника быстро очертил квадрат. Провел еще линии, создав двести пятьдесят шесть пустых клеток. Потом уселся перед ними, как перед алтарем, и помедитировал о его божественности. Взгляд останавливается на первой колонке первого ряда – в моем сознании возникает число – 47 800. Я заношу его в квадрат. Сосредотачиваюсь на другой позиции. Позже записываю число туда: 30 831. Едва я написал 30 831, как почувствовал, что мои нервы успокаиваются. Что волне логично – интуитивное нахождение второго числа неизбежно влечет за собой остальные числа в сетке, числа, пока неизвестные мне, но уже существующие где-то у меня в мозгу. Я чувствую себя влюбленным, который знает, что где-то рядом есть его половинка, он ее пока просто не встретил.

Я внес еще несколько чисел, с паузами, чтобы квадрат полетал в темном пространстве моего мозга. Его линии были похожи на скелет, через который я мог видеть остаток не увязанной математической вселенной. Время от времени являлось число, и я записывал его в соответствующей клетке моей картонной версии. Составление квадрата давало мне ощущение сопричастности к миру, чувство, что рациональная вселенная дарит мне нечто мое и только мое, ибо, изволите ли видеть, существует больше возможных решений магического квадрата, чем прошло наносекунд со времени Большого Взрыва.

Квадрат не столько создается, сколько расшифровывается. Несколько часов спустя, когда я записал последнее число в последнюю клетку и все суммы в каждой колонке и в каждом ряду ровнялись 491 384, я отметил, что мой бордюрный коллапс изгладился. Я перестал давить на свой психический акселератор, и теперь мне захотелось с кем-нибудь поговорить. Может, с Филипой, может, с Брайеном (анаграмма от "нейраб", раб нервов, ха!), которого я теперь рассматривал как свою ближайшую связь с нормальностью. Как-никак, если Брайен изнывал по Филипе, он мог подняться на два лестничных пролета и поплакать, покаяться, соблазнить ее или что-нибудь ей купить.

Мое же спасение – составление квадрата – столь бессмысленно, к нему не прилагается никакая личность, которая могла бы оставить меня под дверью либо допустить к телу. Мое лечение – чисто симптоматическое, поэтому я прикнопил картон к стене над бабушкиным креслом в гостиной в надежде, что его созерцание отразит мой следующий приступ паники, как две таблетки аспирина отражают головную боль.

* * *

Кларисса вломилась в дверь, прижимая к груди стопку книг и папок, – будто прорываясь в зону защиты. Однако футбол тут ни при чем: она просто успевала на нашу вторничную беседу. Она принесла мне кое-что – видимо, пожертвования от благотворительной организации, которой нравится помогать недоумкам. Коробка карандашей – это может пригодиться, – несколько банок консервированного супа и обычный футбольный мяч. Эти подношения только добавили мне сомнений: что же представляют собой мои отношения с Клариссой на самом деле? Настоящий мозгоправ не стал бы дарить мне подарки, а настоящий социальный работник не стал бы править мои мозги. Кларисса же делала и то, и другое. Хотя, может быть, она вовсе и не проводит терапии, а просто задает мне вопросы из сочувствия, что было бы весьма непрофессионально.

– Как... э... – Кларисса замолкла на середине фразы, чтобы перегруппироваться. Она положила свои вещи. – Как ты поживал? – наконец спросила она. Ее стандартный дебют.

О тех единственных двух вещах, которые со мной приключались с прошлой пятницы, я не мог ей рассказывать. Понимаете, если бы я рассказал ей о своих отношениях с Элизабет и шашнях с Филипой, в ее глазах я выглядел бы двурушником. Поход же в "Кинко" я ей описывать не хотел, потому что зачем позориться. Но пока я раздумывал, что бы ей рассказать, меня не отпускала смежная мысль: Кларисса рассеянна. Женщина, способная тараторить нон-стопом, теперь она останавливалась и запиналась. Мне оставалось только смотреть и удивляться.

– Обожемой, – сказала она. – Ты это сам сделал?

Она взяла какой-то корявый керамический объектик с претензией на юмор с моего так называемого кофейного столика, и я ответил:

– Да, – хотя там был фабричный штамп на донце, и она знала, что я лгу, но я любил наблюдать, как она ко мне подстраивается. Тут она остановилась, вскинула ко лбу ладонь тыльной стороной, пробормотала несколько "э" и принялась за тему своего дядюшки, который коллекционировал керамику, и я понял, что Кларисса забыла, что это ей полагается задавать вопросы, а говорить положено мне. Но вот еще что я заметил. Пока она плела про своего дядю, что-то на улице приковало ее внимание. Голова ее повернулась, слова замедлились и растянулись, а глаза следили за кем-то или чем-то, что двигалось со скоростью пешехода. Вся сценка продлилась считанные секунды и завершилась тем, что она повернулась ко мне и сказала:

– Ты никогда не думал продолжить занятия керамикой?

Тэк-с. Это вот что она обо мне думает? Что я уже дозрел и меня пора в смирительной рубашке посадить перед гончарным кругом, чтобы я ваял вазы своим только и свободным что носом? Надо заняться имиджем, поскольку если один человек так думает – значит, так же думают остальные.

Тем временем вид из окна стал поинтереснее, ибо то, что гипнотизировало Клариссу, вошло и в мое поле зрения. Я увидел на тротуаре женщину с иссиня-черными волосами, лет, наверное, сорока с небольшим. Она шагала согнувшись – вела за руку годовалого мальчика, который ковылял рядом, расшеперившись, как морская звезда. Много лет я смотрел из этого окна, и каждый прохожий был мне знаком, я мог отличить туристов от местных, распознать, где гости, а где родственники, – но иссиня-черноволосую женщину, как и годовалого мальчика, я не видел никогда.

Кларисса вышла из транса.

– Что это? – спросила она.

– О, – сказал я. – Это магический квадрат.

Откинув голову, Кларисса принялась изучать мои 256 клеток.

– Каждый ряд и каждая колонка в сумме дают четыреста девяносто одну тысячу триста восемьдесят четыре, – сказал я.

– Ты это сам сделал?

– Вчера вечером. Ты Альбрехта Дюрера знаешь? – спросил я. Кларисса кивнула.

Я встал на четвереньки у своей книжной полки и прополз, читая названия на корешках. Вытащил одну из немногих своих книг по искусству. (У меня большинство книг – о колючей проволоке. В наших местах колючая проволока – предмет коллекционирования. Когда-то этими книжками я восхищался в доме своей бабушки, и она послала мне их после того, как дедушка скончался.) Моя книга по Дюреру была самая что ни на есть дешевая, с такими отвратительными цветными вклейками, что впору было решить: Дюрер рисовал грязью. Но там была репродукция его гравюры "Меланхолия", в которую он ввел магический квадрат. Он даже составил его на основе чисел 15 и 14, то есть года изготовления гравюры, 1514. Я показал ее Клариссе, и, похоже, гравюра ее околдовала; девушка прикоснулась к странице, легонько провела по ней пальцами, словно читая алфавит Брайля. Не отнимая руки от страницы, подняла глаза к стене, где был прикноплен мой квадрат. Потом подошла к своему портфелю и, вытащив наладонник, принялась стучать по клавишам – проверять мои вычисления. Я понимал. что магические квадраты нельзя воспринимать с помощью калькулятора; их тайна, их симметрия – вот что волнует. Но я ничего не сказал, предоставив ей оставаться в мире математики. Удовлетворившись тем, что всё сошлось, она вновь затолкала машинку в ее кожимитовый чехольчик и повернулась ко мне.

– Этим ты и занимаешься? – спросила она.

– Да.

– Ты пользуешься формулами, чтобы их составлять?

Что-то в моей способности составлять магические квадраты раздразнило в Клариссе интерес; может, это станет темой ее семестровой работы, а может, благодаря этому меня можно окончательно классифицировать как урода.

– Формулы есть, – сказал я. – Но они лишают меня удовольствия.

Я увидел, что Клариссе до смерти хочется это записать, потому что она метнула жадный взгляд в сторону блокнота, но мы оба знали, что делать заметки в моем присутствии будет уж слишком по-медицински. Поэтому я притворился, что не заметил, как она посмотрела на блокнот. А она притворилась, что смотрела мимо него. Одна проблема – за ним ничего не было, только стена.

Тогда Кларисса сказала:

– А ты никогда не думал использовать это... умение, типа в работе?

– Думал, но пока ничего не придумал, Кларисса. – Я редко, если вообще, называл Клариссу по имени и, как я уже сказал, знал почему: это слишком интимно, мне от этого неловко.

– А если бы ты пустил свои таланты в дело, как по-твоему, может, ты бы испытывал меньший стресс от необходимости ходить на работу?

– Конечно, – сказал я, нисколько так не думая. И вот почему. Я знаю, что мои таланты принадлежат восемнадцатому веку, а я живу в двадцать первом. Мозг – отсталая технология. Любом мальчишка с пентиумовским чипом может сделать то же, что и я. Зато я могу быть аптечным чудом и подсчитывать сдачу быстрее кассового аппарата.

– Дэниэл, ты дружишь с мужчинами? – спросила она.

– Само собой, – сказал я. – С Брайеном, этажом выше.

– Тебе полезно дружить с мужчинами. Чем вы занимаетесь вдвоем?

– Бегаем трусцой. Форму, знаешь, поддерживаем.

Разумеется, это была ложь, но ложь из тех, что в любой момент могут стать правдой, поскольку в потенциале я мог качаться или бегать трусцой, если бы захотел. Не уверен, что раньше Клариссе приходилось сталкиваться с этой моей мужской стороной, и, наверное, от этого у нее побежали мурашки. Потом фокус ее внимания сместился с меня на некую внутреннюю тревогу, которую она больше не могла игнорировать. Она быстро взглянула на часы и закруглилась несколько рассеянно-добродушными, ничего не значащими фразами, которые я принял близко к сердцу и тут же забыл. Кларисса собрала вещи и вышла за дверь с обеспокоенным видом, который – я это знал – никак не относился к нашему сеансу.

* * *

На следующее утро меня разбудила стереосистема Филипы. Что за песни – я не разобрал; слышал только гулкую басовую партию сквозь подушки, которые, похоже, взяли на себя роль колонок. Я встал, но остался в пижаме, подмел пол на кухне – и тут раздался стук в дверь. Это был Брайен. Ой-ей. Что ему известно? Может, Филипа раскололась вчера вечером, выложила ему всё о нашей авантюре, и теперь он собирается выколотить из меня пыль. Я отобрал с дюжину бонмо* [*От фр. bon mots – остроты], чтобы успеть высказаться, прежде чем он мне врежет: будем надеяться, кто-нибудь из тех, кто неподалеку, услышит их и благоговейно передаст моему посмертному биографу. Однако Брайен меня удивил:

– Не хочешь пробежаться?

– Само собой, – сказал я.

– Вокруг квартала? – сказал он.

– За квартал я не смогу, – добавил я.

– Окей-хокей, – сказал он. – Переодевайся. Я внизу.

Меня потрясло, что после того, как я соврал Клариссе о своем пристрастии к пробежкам, искупление материализовалось столь внезапно и быстро. Моральный императив обратить эту ложь в правду был настолько силен, что я сказал: "Да", хотя я никогда не бегал, не собирался бегать и не хотел бегать, особенно с Брайеном. Я мог бы пробежаться с девушкой. Но я рассматривал это как способ оправдаться перед небом за своего терапевтасоцработника. Поэтому отправился в спальню, чтобы надеть единственную одежду, которая приблизительно соответствовала спортивной форме. Коричневые мокасины, брюки защитного цвета с черным ремнем, старую выходную белую рубашку и бейсбольную кепку. Когда Брайен увидел меня в этой форме, его лицо на мгновение сложилось в знак вопроса, затем он расслабился, решив в это не вникать.

– До пляжа и обратно, – сказал он.

– Ой нет, только вокруг квартала... – возразил я. Как ему объяснить мои условия? Этому олуху.

– Окей, вокруг квартала, – ответил он, и мы побежали.

Брайен в спортивных трусах, майке-обдувайке и с банданой на голове выглядел атлетом. Я выглядел так, будто бегу на первое занятие в среднюю школу. Брайен терялся вдали, а я старательно пытался за ним угнаться, но вместо этого убежал от своей левой туфли. Надевая ее, я некоторое время попрыгал на месте, а потом начал свою первую со дня выпуска пробежку вокруг квартала. Брайен старался меня щадить, и я сумел сократить дистанцию между нами. Как же мне хотелось, чтобы Элизабет заканчивала сделку с клиентами на тротуаре в тот момент, когда мы героически проносились мимо. Мы разок пробежали вокруг квартала, остановившись, только чтобы дать какому-то семейству без помех выгрузить детишек из машины. Брайен в это время бежал на месте; я с ревом хватал ртом воздух. Когда мы возобновили бег, Брайен двинул по короткой стороне квартала, и я последовал за ним. Но, добежав до угла, Брайен не повернул, а метнулся через улицу. Тут уже последовать за ним я не мог. Я остался в своём квартале и побежал параллельно ему, а нас разделяла улица. Брайену, похоже, было все равно, что он нарушает условие, чтобы я оставался рядом, которого он на себя явно не брал. Похоже, думал, что среди парней так принято; они бегают параллельно по разным сторонам улицы. Затем он внезапно вновь метнулся через улицу и присоединился ко мне, в моем квартале, как ни в чем не бывало. Два парня, бегущих трусцой, вновь были вместе. Я чувствовал, что предательство Брайена было той же беспечной природы, что и прыжок дельфина из воды: это было сделано ради развлечения.

Хоть Брайен и подстраивался под мой темп, я все равно чувствовал эйфорическую волну моего любимого чувства симметрии. Он был на много ярдов впереди, но мы двигались ритмично – шаг в шаг, отмашка в отмашку. Энергия Брайена передавалась мне индуктивно. Меня нес поднятый им попутный ветер. Я был орлом или, по крайней мере, голубем. Но тут я увидел, куда направляется Брайен. Он несся прямиком через улицу. Я уже понимал, что Брайен не рассматривает мое требование оставаться в нашем квартале как непререкаемое; он видел в этом прихоть – прихоть, которую можно перехотеть в порыве атлетической доблести. Вот перед нами показался бордюр, надвигавшийся на Брайена, а стало быть – на меня. Однако на этот раз я почувствовал, что, хотя темп мой падает, мое парение продолжается. Я видел, как по идеальной дуге Брайен перескочил через поребрик. О да, это кажется мне вполне разумным. Дуга – это мост, переброшенный над мини-препятствием. Если у меня получится дуга, я тоже смогу пролететь над ним. Поребрик будет покорен одним парящим прыжком. За десять шагов я начал отсчет. Шесть, пять, четыре, три – моя правая нога оторвалась от земли, и я проплыл над невозможным, нелогичным. Противоположный бордюр был высчитан идеально. Мне не пришлось подстраиваться, я тут же перелетел и через него, и сила инерции бросила меня на траву, куда я рухнул в изнеможении, хватая воздух ртом, точно под лабораторным колоколом. Брайен обернулся, не переставая бежать на месте.

– Набегался? Хватит на сегодня. Хорошо размялись. Хорошо размялись.

Ноги у меня неуемно дрожали, и я благодарил небеса за то, что на мне защитного цвета брюки по щиколотку и мои поджилки могут вибрировать приватно. Несмотря на то что обратно я возвращался кружным путем через три пары противолежащих выездных дорожек, теперь я знал, что могу перебежать через улицу, перепрыгивая бордюры. Я мог протрусить над ними, пролететь над ними. Брайен освободил меня, высветил то самообладание, которое таилось во мне всегда, однако нуждалось в человеческом контакте, чтобы проявиться.

* * *

На следующее утро я выпрыгнул из постели и тут же грохнулся на пол. За ночь мои мышцы сжали кости, как резиновые кольца, я бы закричал от боли, но это выглядело так неуместно. Я вновь воздел себя на кровать, в то время как мозг мой сканировал шкафчик с медикаментами. Капли в  нос. От живота. Аспирин... да! Я могу на полном основании выпить четыре. Я двинулся в ванную, что дало мне возможность установить, где именно гнездится боль – везде ниже пояса, в каждой связке, в каждой поперечно-полосатой мышце. Больно было не то что пустить их в дело – прикоснуться к ним. Рядом с аспирином стоял синий сосуд под названием «Минеральный лёд». Бутылка очень старая – мечта коллекционера. Но на ней было написано «анальгетик», и я смутно помнил, что пользовался ею в колледже. Так что я проглотил аспирин, взял с собой в постель «Минеральный лёд» и там начал намазывать ментоловой жижей свои ноги, бедра и ягодицы.