Текст книги "Радость моего общества"

Автор книги: Стив Мартин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 9 страниц)

Утро пролетело в сумятице младенческих надобностей. Гремели вещи открывались бутылочки, Кларисса отворачивалась, чтобы покормить грудью. Хотя мы спали хорошо, поездка утомила и сбила с ритма нас обоих. Всё же к семи часам мы были в дроге, и очень скоро – в Нью-Мексико.

* * *

Нью-Мексико сжал меня тисками ностальгии, хотя я никогда прежде там не был. Только шесть часов спустя, на въезде в Эль-Пасо, я понял, что меня так разбередило. Дело в том, что в южных районах Нью-Мексико начинает смотреться, ощущаться, обоняться как Техас. Северный Нью-Мексико в сравнении – тропический лес; он выглядит так, словно в почве циркулирует чрезвычайно избирательное удобрение. Камни взрываются красками. Радужные складки прошивают уступы столовых гор и уходят в землю. Сизовато-зеленые суккуленты живописно усеивают буро-желтые холмы, а в отдалении порой мелькает гигантский цереус, миролюбиво вскинувший руку, как инопланетный пришелец.

Но южный Нью-Мексико – бесплодный, выветренный и плоский. Клариссе по ходу поездки вздумалось отключить кондиционер, опустить окна и дышать пылью. Солнце начало припекать мне правую половину лица, и мы беседовали, перекрикивая рев ветра в салоне. Она рассказала, что ее банковский счет иссякает и она боится, что ей придется бросить учебу, таким образом утратив шанс достигнуть в конечном итоге повышения доходов. Она сказала, что опасается, как бы ей не пришлось вернуться в Бостон, подчинившись требованиям бывшего супруга, а ей непонятно, на кой они ее бывшему в Бостоне, учитывая, что Тедди его мало интересует. Все эти дурные вести были изложены без жалости к себе, как простые факты, и я почувствовал острый призыв смягчить ей падение: ведь рушилась ее жизнь. Однако чем поддержать ее, кроме зажигательного танца, мне в голову не приходило. Вероятно, можно было оказать моральную помощь, но я уже сомневался в своем статусе и по этой части.

Наш разговор напомнил мне о том, что у меня возникли финансовые проблемы. Бабушкина интуиция выручала меня неоднократно, но теперь ждать помощи с этой стороны не приходилось. Интересно, подумал я, то, что я притворялся перед собой и перед бабушкой, что мне деньги не нужны, было глупо или как? Жалкий чек от государства неспособен был поддерживать мой широкий – по сравнению с некоторыми – образ жизни. Я понимал, что без периодических бабушкиных щедрот по возвращении в Санта-Монику меня постигнет жилищный, одежный и продовольственный кризис.

В Эль-Пасо мы отыскали мотель "Джимми Сломанный Початок", который соответствовал моим новым секвестрированным взглядам на бюджет. Я пошутил:

– Приюты наши скорбны.

К чести ее, Кларисса рассмеялась и кивнула. Мы остановились в разных номерах, предчувствую тесноту ванных, и оказались правы. В эти закутки едва помещались колени.

Единственной попыткой мотеля облагородить территорию были ветхие деревянные мостки, дугой выгнувшиеся над бетонной чашей пруда. Как бы противно нам с Клариссой не было глядеть на это болото, Тедди счел его Женевским озером; он желал купаться, резвиться, кататься на водных лыжах и ходить под парусом в этих зеленых помоях. Мы не разрешили ему вступить в контакт с тинистой жижей, до того густой, что на бетонных бортах оставалось зеленое кольцо, но я наделал бумажных пароходиков, которые Тедди было позволено закидывать камнями и топить.

Утром меня разбудил душ Клариссы, и я смог синхронизировать наши омовения, благо стены были не толще бумаги. Мы почистили зубы, пописали и умылись в унисон, таким образом, я появился в дверях одновременно с ней, и к семи часам утра в компании с Тедди, убаюканного до ступора бегом автомобиля, мы уже вершили свой последний бросок на Хельмут, штат Техас.

* * *

Произошедшее под сенью пекановых деревьев относится к событиям, которые, будучи ничтожны, как атом, обладают ядерным потенциалом.

Мы с Клариссой поселились в местном мотеле неподалеку от бабушкиной усадьбы, который практически оседлал реку Льяно. Он угнездился в зарослях кривых можжевеловых деревьев, ветви которых, сплетясь в навес, отбрасывали раскидистую сетчатую тень. Нам повезло, что мы нашли этот недорогой рай – здесь Тедди предоставлялся ряд возможностей для общения с природой, как то: отыскание орехов, плюханье в воде и поедание листьев; и здесь было приятно скоротать несколько утренних часов, пока мы усиленно переваривали наши добротные техасские завтраки.

Перед обедом Кларисса отвезла меня к бабушке. Я не помнил, как туда добираться, хотя некоторые ориентиры – широкий бок беленого амбара, заброшенная бензоколонка, огороженное пастбище – шевелились у меня в памяти. Однако стоило нам съехать с трассы и углубиться в пекановые рощи, осеняющие дорогу к ферме, я ощутил непрерывную волну узнавания. Деревья по мере приближения к дому делались всё выше и гуще, а сам дом укрывало больше дюжины исполинов, взметнувшихся ввысь на сто пятьдесят футов и хранящих его от наступающего летнего зноя. Дом представлял собой одноэтажную гасиенду, обернувшуюся вокруг пеканового дерева в центре двора. Внешние стены – беленые саманные, из-под крыши выглядывают стропила. Длинное крыльцо с мескитовыми подпорками, покосившимися от времени, опоясывало дом с трех сторон, а возле поилки были привязаны конь и коза. Кроны деревьев были настолько густыми, что даже теперь, в разгар дня, на дом падали только солнечные зайчики. Между деревьев располагалось несколько грубо сколоченных скамеек. К дому прилегала рамада, оплетенная вьющимися растениями, в конце которой журчал мексиканский фонтан, выложенный плиткой, что довершало картину безмятежности.

У дома были припаркованы три автомобиля: два дряхлых фермерских пикапа и запыленный черный "мерседес". Мы подъехали и высадились. Сетчатую дверь распахнул мужчина в бежевом костюме. При нем был тонкий портфель, указывающий, что перед нами лицо официальное. Мужчина расслабленным тоном поздоровался – так мы впервые за всю поездку услышали протяжный южный акцент. Мы представились, и когда я сказал, что я "Дэн, бабушкин внук", настал миг остолбенения, а за ним:

– Ах, да, мы вас искали.

Кларисса увела Тедди порадоваться фонтану. Я вошел в дом вместе с Мортоном Дином Аргусом, как оказалось – юридическим поверенным данного имения. Он объяснил, что приехал аж из Сан-Антонио и прожил здесь на ферме три дня, улаживая вопросы с родственниками – теми, что прибыли на пикапах, как только до них долетела новость.

– Вот приедь вы на полчаса позже, так меня бы здесь уже и помину бы не было, – сказал он.

Всё полезное из дома исчезло. Всё личное осталось. Старинные семейные фотографии по-прежнему висели на стенах, а микроволновку забрали. Плита "Волшебный повар" 1930 года показалась мародерам слишком древней, и на нее не позарились, не имея понятия, какое это сокровище для настоящего повара-эстета. Таинственным образом проглядели кедровый шкаф с индейскими коврами. Изредка попадались настоящие конфетки: старинная выездная сбруя, развешенная на стене для украшения, и небольшая коллекция тяжелых глиняных фигурок спящих мексиканцев. Под патиной времени их изначально кричащие цвета обратились в пастельные.

Мортон Аргус сообщил, что бабушку кремировали и предали земле на территории имения  под указанным ею деревом. Завещание на одной странице было зачитано, и некоторые предметы – по сути, мелочи – розданы нескольким работникам и родственникам. Здесь была моя сестра Ида, сказал он, и я почувствовал укол вины за то, что мой неполноценный образ жизни не позволил ей связаться со мной раньше, чтобы мы смогли встретиться тут, в доме. Как раз Ида, сказал он, и руководила распределением мебели между горсткой нуждающихся родственников.

Ида младше меня на три года. Она переехала в Даллас, рано вышла замуж, родила детей, и, кажется, ее не затронули импульсы, заставившие меня замкнуться в себе.

– Мой папа был? – спросил я. Мортон спросил, как его имя. – Джак, – сказал я. Нет, не был.

В сопровождении Мортона я обошел дом и наткнулся на комнату, заставленную картонными ящиками и пустыми рамами от картин. Овальное зеркало было кое-как прислонено к стенке. Четыре деревянных кухонных стула вверх ногами составлены друг на друга.

– Вам здесь что-нибудь понадобится? – спросил Мортон.

– Я посмотрю, – сказал я.

Мортон оставил меня одного, сославшись на нужду разобрать бумаги. Я встал на колени и пошарил в паре ящиков. На дне одного обнаружилась металлическая шкатулка величиной с коробку из-под обуви. Она закрывалась на внутренний замок, но ключ давно сгинул. Я подумал, что для взлома понадобится отвертка, но, потеребив немного крышку, понял: она просто приржавела. Я дернул несколько раз, и шкатулка открылась. Внутри лежала стопка писем – все адресованные бабушке, все со штемпелем конца семидесятых. На двух после обратного адреса были проставлены печатные инициалы Дж. К. Письма от моего отца. Я взял коробку, понимая, что из этого дома я не заберу больше ничего.

Мортона я нашел в гостиной, где из-за наружной тени и маленьких окон было очень сумрачно. Он сидел в кресле, обшитом выцветшим от солнца индейским одеялом. В руках у него была стопка бумаг, которые он перетасовывал и раскладывал, как карточную взятку.

– Ваша сестра с вами связывалась? – спросил он.

– Возможно ли припомнить? – ответил я. Моя реплика мне понравилась, поскольку была сформулирована парадоксально и совершенно обез-е-ена.

– Стало быть, вы не знаете? – уточнил он.

– Знаю про что?

– Вы и ваша сестра, – сказал он, – унаследовали примерно шестьсот девяносто тысяч долларов, напополам.

* * *

Я пробыл в доме еще час, переходя из комнаты в комнату и ловя тени воспоминаний. То были не воспоминания о событиях, но нечто смутное и недоступное мне. Как бы призраки, проносящие по комнатам, чтобы, задев нервы медиума, пропасть.

Кларисса и Тедди, забравшиеся было далеко от дома, вернулись назад. Она показалась в дверях и спросила:

– Как продвигаются дела? – что выказывало, как ей не терпится уехать. Я попрощался с Мортоном, обхватив Тедди рукой, усадил его на деткое сиденьице, от чего он заверещал. Металлическую коробку я бросил назад, и мы отправились в мотель.

Мы сидели в обеденном зале, и я видел, что путешествие начинает утомлять Клариссу. Наше молниеносное бегствие не решило ее домашних проблем. Я видел, как чуть раньше она звонила сестре, и телефон разрядился, а теперь она, похоже, пребывала в собственном мире – мире, куда я не был допущен. Потом она провела пальцами по левому запястью и подскочила.

– Я потеряла часы! – сказала она. Огляделась кругом, потом, оставив Тедди на меня, обыскала номер и машину. Вернулась без часов и объяснила, что это был подарок – самой себе, – и я решил, что за этим кроется больше, чем она мне рассказывает. Не исключено, то была награда за личное достижение, цену которого могла понять только она.

– Как ты думаешь, мы уже готовы ехать домой?

– Сейчас? – спросил я.

– Утром.

– Я хочу заехать к бабушке, где-то на часок.

Это ее раздосадовало. Она хотела выехать до рассвета и стояла на своем.

– Мне нужно ехать, – сказала она. – Я вообще не понимаю, что я здесь делаю.

Так Кларисса впервые проявила намек на грубость, но загладила это в тот же вечер.

Мы с нею разместились в одной комнате. Мотель этот был из тех, что представляются путникам очаровательной памятной находкой, ибо его архитектура и убранство идеально соответствовали конкретному году конкретного десятилетия в конкретной местности и не могли встретиться более нигде. Построенные в 30-е годы ванные вмещали фарфоровые раковины и ванны весом в тонну. Комнаты были узкие и длинные, стены и потолки по краям обшиты длинными планками темной сосны. Дверные короба стягивались скобами из ковкого чугуна, светильники ручной работы отбрасывали сквозь полупрозрачные кожаные абажуры силуэты вырезанных из жести ковбойских сцен. Один конец комнаты заняли Кларисса и Тедди, а я спал в дальнем углу на диване, продавленном посередине человеческим фактором. Перед сном мы развлекались игрой в карты, распластавшись по полу, – колода, когда-то намокшая, была втрое больше нормальной. Кларисса и я пытались играть в кункен, хотя едва помнили правила, а из-за Тедди играть было вообще невозможно: он постоянно хватал и перепутывал карты. Кларисса стала называть его Хойлом* [*Э д м о н д  Х о й л (1672 – 1769) – английский писатель, автор первых записанных правил карточных игр; первым опубликовал правила в трик-трак и шахматы], а я ему говорил: "Ну так как, Билли Боб* [*Б и л л и  Б о б  Т о р н т о н (р. 1955) – американский актер, сыграл роль нечестного крупье Джонни Тайлера в вестерне Джорджа Косматоса "Тумстоун" (1993)], я могу пойти с этой карты?" Он же хватал карту и пускал на нее слюни или подпихивал кому-нибудь из нас, что нас смешило.

Кларисса и я уже привыкли видеть друг друга в белье. Оба мы спали в трусах и футболках. Она выключила свет, и мы скользнули каждый в свою кровать. Она мягко заговорила со мной с другого конца комнаты:

– Как прошел день?

– Спасибо.

– За что?

– Что спросила, – сказал я.

– Дэниэл, – прошептала она – думаю, в том смысле, что: ну еще бы она не спросила!

Несколько минут мы не разговаривали. Я не хотел говорить Клариссе о наследстве, потому что мне самому хотелось с ним освоиться, и еще потому что не желал, чтобы внешние факторы влияли на наше маленькое трио. Потом послышался шорох простыней, потом шаги. Кларисса прошла через комнату и опустилась на колени у моей постели. Она протянула руку по одеялу, нашла мое плечо и положила на него ладонь. Ее пальцы забрались мне в рукав, и она начала водить ими взад-вперед. Она опустила голову мне на руку. Я не шевелился.

– Ах, Дэниэл, – сказал она. – Ах, Дэниэл, – прошептала она.

Я не знал, что делать.

– Мне так нравится, что ты любишь Тедди.

Верхняя одна восьмая ее тела ласкала верхнюю одну восьмую моего тела. Она убрала руку с моего плеча и положила ладонь мне на шею, слегка прижав.

– Мы должны съездить на ферму завтра, раз ты так хочешь. Извини за сегодняшнее. Я просто засуетилась; засуетилась на пустом месте.

Она закрыла глаза. Моя рука, опертая на постель, была разогнута в локте и тупо торчала в темноту комнаты. Эту деталь художник опустил бы, пожелай он придать сцене хоть какое-то изящество. Я, оценив степень нежности Клариссы, решил, что имею возможность положить свою руку ей на плечо, не будучи истолкован превратно. Я согнул локоть и коснулся ее спины. Она не отпрянула, но и не прильнула.

Я не знал, носят ли жесты Клариссы характер платонический, аристотелевский, гегельянский или эротический. Поэтому просто лежал и всё, пересекаясь с ней в трех точках: ее рука у меня на спине, моя рука у нее на спине, ее волосы щекочут мой бок. Я глядел в потолок и думал, как меня угораздило полюбить человека, имя которого не имеет анаграммы.

Позже, сонно проведя рукой по моей груди, она вернулась к себе в постель, оставив на мне призрачный отпечаток – будто фосфоресцирующий оттиск ладони.

* * *

Тедди проснулся позже обычного, и мы с Клариссой проспали свой обычный семичасовой подъем. К девяти, однако ж, мы успели позавтракать, собраться и загрузиться в автомобиль. Добрались до выезда на шоссе, и, когда остановились, я сказал:

– Я не хочу возвращаться к бабушке.

Но Кларисса заспорила:

– Но ты же сказал, что хочешь.

Тут я возразил:

– Нам это не по пути.

Тут Кларисса сказала:

– Я не против. По-моему, тебе надо съездить.

Из вежливости мы поменялись ролями и спорили сами с собой некоторое время, чтобы показать, что понимаем и уважаем позиции друг друга. Кларисса свернула направо, и мы потихоньку обнаружили, что снова проезжаем через пекановые чащи.

Машин перед домом не было, а сам он был заперт. Я знал, что хочу сделать – найти бабушкину могилу. Кларисса сказала:

– Я тебя оставлю, – и побежала за Тедди, который сразу же припустил к реке. Я стоял перед домом и слушал, как ветерок шелестит в кронах. Я решил пройти вверх по течению, чтобы не отвлекаться на Клариссу и Тедди, которые направились в другую сторону. Пошел, но взгляд мой приковал розовый "додж". Я вернулся к нему, пошарил под бумажными пакетами с грязным бельем и достал металлическую коробку – ту, что избрал единственной памяткой о своей жизни с бабушкой.

Я прошагал через рощу и выбрался к деревянной скамейке из половинки бревна, которая смотрела на мелкую хрустальную речушку. Там был вручную побеленный камень с именем бабушки и датами, маленький лоскуток недавно потревоженной земли. Этот крохотный знак приютился под самым величавым пекановым деревом на ферме – поэтому-то, догадался я, бабушке и приглянулось это место. Я сел на скамейку, стал смотреть на реку, пытаясь размышлять об этом доме, об этой земле, но не тут-то было. Мозг мой всегда действовал независимо от моих планов. Я потянулся за шкатулкой и вынул из нее маленькую связку писем. Перебрал их и вытащил два – от своего отца. Прочел раннее, от 1979 года. Оно было о бабушке. Язвительная критика ее манеры управлять собственностью, и вслед – бестактно преподанный совет, как исправить положение.

Второе было обо мне:

8 января 1980 г.

Дорогая Б.,

До чего же я рад, что ты смогла повидать Иду перед поездкой. Правда ведь она наше солнышко? У меня есть фото, где она с сахарной ватой на ярмарке Сан-Антонио. Ангел да и только. И совершенно точно знает, кто такая Бабушка. Мы ей показывали твое фото, а она говорит «бабуля». Ей всего четыре, а она, похоже, умнее всех вокруг. Поется в песне «жить без женщины нельзя», и ведь нельзя. Я не понимал, как я хочу девочку, но когда Ида родилась, для Дэниэла ничего не осталось.

Письмо продолжалось, но я остановился. Сидя у могилы, я понял, что эти несколько слов могут стать для меня либо гибелью, либо воскресением. Два месяца спустя, тихой калифорнийской ночью я узнаю, чем именно. Там я испущу последний вздох в мире, который сам создал.

Кларисса и Тедди шли вдоль реки. Заметив меня, Кларисса закричала "эй", подхватила Тедди и подошла.

– Угадай что, – сказала она, протягивая мне ребенка. – Я нашла свои часы. Люблю, когда случаются хорошие вещи.

* * *

Кларисса раскочегарила «неон» и вывезла нас на шоссе, где мы погрузились в тяготы и лишения долгой дороги домой. Некоторое время мы не разговаривали, хотя я сохранял на лице широкую улыбку – чтобы не выдать своего липкого озноба. Все мы, включая Тедди, рвались домой, и наша трехмотельная поездка в Техас на обратном пути обернулась всего двумя ночлегами. Она не хотела останавливаться до поздней ночи, и я часто опасался, что нам не удастся найти мотель, где есть свободные номера.

Пока мы ехали, рядом с Клариссой я чувствовал себя неадекватно. Считал, что не вправе заговорить с нею первым. Склонен был соглашаться со всем, что она скажет, отчего становился каким-то ненастоящим. По временам мы погружались в одинокие думы, не замечая течения времени. Как-то мы снова запели "Калифорния, вот и я", и я заглушал себя громким "пиип", когда встречались слова с "е". Кларисса повернулась ко мне и засмеялась:

– Знаешь, кто мы? Передвижной сельский хор.

На "сельский хор" я откликнулся ревом. Потом мы снова впали в молчание. В Альбукерке мы отведали лучших в жизни тако, и я заставил Клариссу остановиться на десять минут у муниципальной библиотеки, где отксерокопировал двадцать страниц из разных книг по инвестициям, пока она припудривала и переодевала Тедди.

Нескончаемая дорога навевала нескончаемые мысли. Местная архитектура вызывала во мне ностальгию, которой, по всему, неоткуда было взяться. Ночь смывала начисто отвлекающие придорожные образы. На заднем сиденье стопка писем излучала боль. Видения озаренного луной тела Клариссы приходили наплывами. Письмо отца наконец было вручено своему конечному адресату. В следующие несколько часов я испытывал эмоции, которым не было названия. Я ощущал себя своеобразным первопроходцем, открывателем новых чувств, новых купажей старых переживаний, и  был не в силах отождествить ни с чем то, что меня обуревало. Я решил называть это как сорта чая – "Синяя мальва", "Восторг апельсинового пеко", "Ассамский охряная гардения". Затем я поработал над новыми выражениями лица для моих новопоименованных эмоций. Лоб наморщен, левая губа оттопырена, подбородок выпячен. Глаза скошены, рот раззявлен, нижние губы оскалены.

Я садился на заднее сиденье и держал Тедди на руках, если тот начинал колготиться на своем стульчике. Но когда его смаривало, я садился на переднее и принимался мысленно играть с моими тремястами пятьюдесятью тысячами. То, что я знал о финансах, было усвоено осмотическим путем, но я прикинул, что могу без риска получать с моего наследства шесть процентов годовых. То есть могу снимать по сорок одной тысяче семьсот сорок семь долларов в год в течении двенадцати лет, прежде чем капитал исчерпается. Сорок одна тысяча в год – это в два раза больше, чем то, на что я жил сейчас, и мне бы столько не понадобилось, если бы не следующий вопрос Клариссе. Девять вечера, оба мы были измотаны.

– Ты не могла бы притормозить и остановиться? – сказал я.

– Здесь? – переспросила Кларисса.

Она спросила "здесь", потому что мы находились посреди темного-претемного, пустынного-препустынного шоссе темным-претемным безлунным вечером.

– Сказочная ночь, и надо бы нам, народ, выскочить полюбоваться на стожары. – Я изъяснялся с оттенком южного говора, чтобы мое обез-е-еное предложение прозвучало разумнее.

Она сбросила скорость и остановилась. Механический гул двигателя уже воспринимался как тишина, но, когда мы вышли из машины, бескрайняя глубокая тишина ночи потрясла нас обоих. С Тедди на руках я прислонился к машине и показал Большую Медведицу, потом Полярную звезду, потом Юпитер. Краем глаза я заметил метеор, но Кларисса не успела обернуться. Ни я, ни Кларисса не разговаривали, но это молчание отличалось от скованности, что была в машине. Воздух был холодный и колкий, но его пронизывали внезапные порывы знойного ветра.

Пришлось проявить изрядное актерство, чтобы Кларисса не заметила, что мои губы двигаются с трехсекундной задержкой, пока мозг пытается устранить букву "е" из того, что я собираюсь сказать.

Вот что я хотел сказать: "В "Венце Розы" есть свободная трехспаленная квартира. Не хотите ли вы с Тедди поселиться в ней вместе со мной?" Но фраза была нашпигована "е". Так что я присел на краю машины и изрек:

– Я ходил на просмотр в дом напротив – там большая квартира. Думаю снять. Можно пожить на пару – смотри сама. Я бы нянчился с ним, пока ты учишься. – Повисла долгая пауза. – Вам – своя просторная комната. Надо поспать – я к малышу встану, ноль вопросов.

Я никак не мог придумать, что еще сказать, хотя мне хотелось болтать и болтать, чтобы не пришлось выслушивать ее ответ.

– Сколько это стоит? – спросила она.

– Я буду платить за квартиру, за продукты и тэ дэ. Ты доучишься.

– Зачем тебе это? – спросила она.

Затем, что я псих. Затем, что я одинок. Затем, что я люблю тебя. Затем, что я люблю Тедди.

– Это кстати для нас обоих. Я бы нянчился с ним, пока ты ходишь в школу.

– Я подумаю?

– Само собой, – сказал я.

– Всё пополам? – сказала она.

Она имела в виду "пополам" и – всё. Я кивнул, и мы снова сели в машину.

Через двенадцать часов она произнесла:

– Я думаю, у нас может получиться. Ты уверен, что не против?

– Я – за.

По дороге от бабушки шло сплошное нагнетание зелени, окончившееся у дома.

Чахлый кустарник Южного Техаса сменился кактусами, которые сменились редкими оазисами Аризоны, которые сменились дубами и соснами Калифорнии, которые преобразовались в бордюры и улицы. Когда мы наконец затормозили у моего подъезда, я выставил ногу из машины на траву и сказал:

– Зеленеет, редеет, перемелется, длинношеее.

Кларисса посмотрела на меня как на сумасшедшего.

В последующие несколько дней все мои привычки навалились на меня с такой силой, будто я им задолжал.

* * *

По возвращении меня ожидало два письма. Одно – от моей сестры, любезное, но краткое– сообщало мне о бабушке и нашем наследстве, другое – от юридической фирмы из Сан-Антонио – сообщало мне о том же. Письмо Иды, хоть и не такое прочувствованное, как бабушкино, все же было проникнуто той же добротой, и я написал ответ, извинившись за годы молчания и перечислив некоторые из своих основных заскоков, чтобы она могла меня лучше понять. Письмо у меня получилось такое хорошее, что я его скопировал и отослал заодно в юридическую фирму, хотя позднее осознал, что они могли использовать его против меня в суде и попытаться оставить себе деньги. Но они не стали.

Табличка "сдается" по-прежнему красовалась у "Венца Розы". Но я не хотел предпринимать никаких шагов, пока на руках не будет наличных, а деньги, само собой, добирались до меня не одну неделю. Мне нужно было удостоверить свою личность, что составляло трудность. Я считал, что мой аргумент – "я это я, а то кто же?" – был убедителен, но от меня хотели другого. Нужно было подтвердить родство. Документы у меня были расплывчатые. Имелись водительские права, а свидетельство о рождении куда-то запропастилось. В конце концов, в юридической фирме решились: деньги им, кроме меня, отдать было некому, и моя сестра высказалась за меня, так что долой проволочки – деньги на бочке.

Теперь у меня была реальная причина позвонить Элизабет, Королеве Недвижимости. Не имея телефона, я взял адрес ее компании и пошел туда, хотя маршрут оказался умопомрачительным. Интересно, думал я, если на него взглянуть с самолета, не покажется ли, что я вывожу свое имя? Почти отчаявшись, я наткнулся на переход для инвалидов, где были срезаны бордюры, и, как по трапу, перебрался по нему к Элизабет в квартал. Я оставил записку, где говорилось, что квартира меня заинтересовала.

Она подъехала через несколько часов, и я сбежал по лестнице прежде, чем она добралась до моей двери. У Элизабет, должно быть, выработалось изощренное чутье на богатство, ибо она стала относиться ко мне как к полноценному клиенту, который купается в деньгах, хотя я был уверен, что мое поведение не изменилось никак. Даже после того, как ей пришлось прокатить меня на другую сторону улицы, куда было от силы шагов двадцать, она держала профессиональную марку и не выказала возмущения. А может быть, уловила мое к ней равнодушие и попыталась снова меня завлечь.

За час я снял квартиру и даже сторговался о скидке пятьдесят долларов в месяц. У меня оставалось еще восемь оплаченных дней на старом месте, и я уведомил Элизабет, что перееду в конце недели. Несколько раз в ту неделю я оставался с Тедди, и Кларисса не проявила желания пойти на попятную.

* * *

Теперь я покупал газеты каждый день и штудировал финансовый раздел. Я ревностно следил за облигациями, объединенными фондами и акциями и отмечал их движение. Движение – вот чего я терпеть не мог. Мне не нравилось, что сегодня у тебя, например, доллар, а завтра, например, восемьдесят центов, без всякого твоего участия. С другой стороны, идея, что сегодня у тебя, например, доллар, а завтра уже доллар двадцать, будоражила меня неимоверно. Я опасался, что когда мой доллар будет стоить восемьдесят центов, я буду грустить, а вдень, когда он будет стоить доллар двадцать, впаду в эйфорию, хотя мысль, что мне будут известны причины моих настроений, и пришлась мне по вкусу. Однако я отыскал другой вариант. Если я куплю облигации и дождусь их погашения, колебания стоимости меня не затронут; к тому же, мне понравилось, что дивиденды прирастают регулярно. Это означало, что мое настроение будет регулярно повышаться и к моменту погашения я дойду до экстаза.

Проводя серию собеседований с брокерами, я искал того, кто будет соответствовать моему требованию крайней занудливости. Я чувствовал, что чем брокер счастливее, тем он пройдошливее. Если он счастлив, значит, у него на уме – что-то помимо облигаций. Счастье означает, что он позволяет себе излишества вроде отпусков. А мне нужен был Скрудж Мак-Дак, который думал бы только о цифрах после запятой. И поскольку мое личное настроение зависит от личности, с которой я общаюсь, встречи с брокерами получались заупокойными. Чем мрачнее был брокер, тем мрачнее становился я, и нередко мы виток за витком оба погружались в бездну уныния.

Я побеседовал с четырьмя брокерами из нескольких фирм в районе Санта-Моники. Второй был нуден до очумения, и меня повлекло к нему, как на голос сирены, когда я встретился с его соперниками. Его звали Брендон Брейди, и он был настолько уныл, что, я уверен, его слегка подташнивало от ритмической аллитерации в собственном имени. Окончательно я остановился на Брендоне не из-за его бесцветности, но потому, что проникся тем, какой у него узкий, а следовательно, дотошный и математический ум. Я сидел с другим брокером, чья тоскливая индивидуальность соперничала с Брендановой. На основе одной заунывности выбрать было бы очень трудно. Но когда этот брокер разворачивал передо мной свои планы, то начал с предложения купить десятилетние облигации, срок которых начинался в следующую среду.

– С покупкой десятилетних облигаций в следующую среду есть одна проблема, – сказал я.

– И какая же?

– Если я куплю облигации в следующую среду, через десять лет их погашение придется на субботу, но я не смогу обналичить их до понедельника. За два дня я потеряю проценты.

Он сверился со своим компьютером, а затем поглядел на меня, как будто я – моя восковая копия: с виду вроде человек, а вот поди ж ты.

Так всё и решилось. Я вернулся протестировать брокера номер один, который допустил ту же оплошность. А вот Брендон, которому я предложил купить облигации в следующую среду, вынул калькулятор, с клацаньем пробежался пальцами по кнопкам и сильно нахмурился.

– Так, – сказал он. – Похоже, нас здесь надули. Почему бы не подождать несколько дней и не посмотреть, какие облигации подвернутся еще?

Я понял, что передо мной – мой человек.

* * *

Вход Клариссы и Тедди в новую квартиру был библейским. Их словно привели в землю обетованную. Солнечные пятна ковриками расползлись по всем спальням, я украсил все пустующие углы дешевыми растениями – как в каталоге по дизайну интерьеров, который нашел у себя в почтовом ящике. Я проводил Клариссу по всем комнатам, и она восхищенно вздыхала в каждой, что мне доставляло удовольствие. Я включил в бюджет ровно столько мебели, чтобы квартира была функциональной, так что помещение выглядело несколько голым. Но если мой двенадцатилетний план сработает, наличные потекут, как песок в песочных часах. У Клариссы имелась кое-какая мебель – она напрягла приятеля с пикапом ее перевезти, и пестрые пожитки Тедди быстро распространились по всей квартире. Кларисса установила телефон, на который я подозрительно косился, но в итоге забыл о его существовании. Мало-помалу дом заполнялся, несколько фотографий в рамках – и к концу месяца он выглядел семейным очагом. Разве что.