Текст книги "Живая память"

Автор книги: Степан Лопатин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 12 страниц)

Телефонисты проверяют связь, она есть пока.

Наступает рассвет. Разведчики продолжают копать. Я разворачиваю планшетку и по карте пытаюсь определить местонахождение.

Подошел майор Ширгазин.

– Эти участки вам. – Он показал два прямоугольника на карте. – Огневые налеты по пять снарядов на орудие по моей команде или по обстановке.

Я и Сурмин нанесли прямоугольники на свои карты. Ширгазин ушел.

На этот раз Ширгазин возложил на себя задачу – вместе с батальоном пехоты пробиться к окруженному полку. Три десятка пехотинцев батальоном называть трудно – люди повыбиты, а обычные минометы и пушки не взяты, но тем сложнее представлялась задача. Как называть такое подразделение правильно – Ширгазин не знал, но имел дело с командиром батальона, так называл его перед нами и находился рядом с ним.

Справа поднялась стрельба. Это наши или немецкие разведчики обнаружили себя – стрельба вспыхнула, а потом затихла.

Ровик для НП почти готов. Рядовой Кувыкин устанавливает стереотрубу, сержант Постников помогает ему. Молоденький телефонист, недавно прибывший с пополнением, ставит в окопной нише аппарат. Копает только разведчик гвардии ефрейтор Загайнов. У телефониста фамилия Скориков, но в батарее его зовут Паша, видимо, потому, что молод этот солдат. Я прикидываю, можно ли начать пристрелку.

Но опять поднимается пальба, теперь уже против нас. Пули щелкают по деревьям над головами.

– Разрывными бьет, зараза, – замечает Постников.

Передаю на батарею установки и делаю пробный выстрел по первому участку. Снаряд уходит далеко, разрыв звучит глухо. Вторым и третьим выстрелами подтягиваю разрывы к себе, метров на триста впереди.

Немцы ответили огневым налетом артиллерии. Била батарея беглым огнем. Она стреляла наугад, снаряды перелетали, некоторые рвались на деревьях.

– Правильно взял направление, зараза, – говорит Постников.

– Будет не легче, товарищ сержант? – спрашивает Паша Скориков.

– Ничего, жить еще можно, – заявляет Кувыкин.

– Вызови к телефону лейтенанта Сергеева, – говорю я Скорикову.

– Алё-алё, Брянск, алё... – зовет и зуммерит телефонист. Потом проверяет контакты. Батарея не отвечает.

– Порыв. Обстрелом, должно... – виновато смотрит он на меня.

– Телефонисты, на линию! Живо...

На линию уходит Агапов, укладывавший в земляную нору катушки. Еще один, Марчук, копает рядом щель. Скорикова щадят: неопытен еще, надёжи мало, да и нарваться может на неприятности.

Неожиданно вновь поднялась пальба. На этот раз огонь заметно плотнее. И не слышно ответной стрельбы нашей пехоты. Или она засунула голову в землю и помалкивает, ждет, когда огонь кончится? Или... А если последует атака немцев? Их мы не видим, как и свою пехоту. Пехота молчит. Связи с ОП нет, а без связи – мы та же пехота. У нас карабины и автомат Кувыкина, есть еще гранаты. Если защищаться, то только этим оружием. Сидеть и ждать дальше невмоготу. Не выходя из окопов, я и Сурмин, не сговариваясь, только взглянув друг на друга, начинаем кричать "ура". Кричим, чтобы заглушить щелчки на деревьях. Крик подхватывается солдатами взводов, распространяется к окопу комдива, уходит дальше:

– Ур-р-ра!!! Ур-р-ра!!! Ур-ра!.. ра!.. ра!..

В атаку не собираемся, никуда не пойдем отсюда – только кричим. В голосах звучит угроза: пусть только попробуют приблизиться – мы любого врага обратим в бегство. Мы подбадриваем свою пехоту и себя тоже. Ничего не делаем, не предпринимаем, а кричим:

– Ура-а-а-а-а...

От этого становится лучше, увереннее, озорнее, что ли, потому что боевой клич затеян не для атаки.

Удивительно: стрельба затихает, и никаких атакующих фрицев нет. Мы перекричали шум стрельбы – и она затихла. И пехота наша никуда не убежала, она сидит на месте. Мы вооружились этим приемом. Озорничали? Но не обычное это было озорство, оно слишком серьезно.

"Ура" действовало, и действовало в первую очередь на нас самих. Леса эхом подхватывали его и доносили до слуха противника. Что думали о нас немецкие солдаты? Русские посходили с ума? Сейчас скинут полушубки, возьмут ножи в зубы, вставят взрыватели в свои "лимонки" и бросятся на них, не щадя никого? Могли думать и такое. У всех есть нервы.

Связь восстановлена, теперь нам известно, где накапливается противник. Батарея и дивизион обрушивают огневой налет на первый, а потом на второй участки. Теперь очередь за фрицами выглядывать из укрытий и ждать атаку нашей пехоты, если можно высунуться из укрытий. Огонь наших орудий плотен, опасен.

Бой вслепую идет вторые сутки. Связь рвалась несколько раз. Телефонисты восстанавливали ее, находя порывы неподалеку. Они нашли безопасный маршрут и даже побывали на батарее. Оттуда принесли полный термос еще горячей похлебки. Горячая еда оказалась так кстати! Повеселевшие люди будто сбросили напряжение – они не оторваны от своих товарищей.

Тактика немецких артиллеристов определилась после нескольких огневых налетов. Не меняя общего направления стрельбы, они последовательно меняли установки прицела. Вокруг нас появились воронки и обрубленные вершины сосен. Задевая за ветки, снаряды рвались в воздухе. Такие разрывы особенно опасны – осколки достают на дне окопа. Угроза была реальной. Поэтому ровики стали перекрывать ветвями, застилать сверху лапником, присыпать землей, укрытие малонадежное, но все же...

В одно из затиший, днем уже, Сурмин позвал меня:

– Иди, покурим, старшой.

Я перебрался к нему. Сели под настилом, свернули по козьей ножке. Отдыхали, перебрасываясь малозначащими репликами.

И тут – новый огневой налет. К налетам привыкнуть трудно. К ним невозможно привыкнуть вообще. Каждый из них может стать последним, Мы прижались к стенкам и молча пережидали. Разрывы снарядов воспринимались как разрывы собственного сердца. И как не разорвалось оно, наше сердце, ему столько раз пришлось побывать в таких переделках!

Один из первых снарядов разорвался над ровиком четвертой батареи. Он угодил в верхушку сосны, стоящей рядом. Вершина была обрублена. Осколками поразило всех, кто находился в окопе.

Кувыкин стоял на коленях, упираясь лбом в переднюю стенку, его левая рука лежала на окуляре стереотрубы, правая замерла на полпути, не закончив движения.

Постников сидел у боковой стенки, зажав левой рукой правую у самого плеча...

Скориков как-то странно улыбался, сидя на дне окопа. К его уху была привязана трубка телефонного аппарата, висевшая теперь рядом с побледневшим лицом, удерживаемая тесемкой. Руки Скорикова мелко дрожали на животе, через пальцы перекатывались струйки крови.

Рядовой Кувыкин был мертв. Два других – ранены.

У сержанта Постникова сквозное ранение правой руки выше локтя. Кость раздроблена. Рука висит на мышцах.

Скорикову больно и почему-то смешно: все произошло так быстро, так просто – он уже не воюет. Теперь унесут его отсюда поближе к родному дому. Не знает Скориков, молодой солдат, не успевший повзрослеть, что с таким ранением в медсанбате живут не более четырех суток. В первые же сутки над жизнью нависает перитонит... На взросление Скорикова времени остается в обрез.

Носилки из плащ-палатки – транспортное средство для Скорикова. Сержант Постников идет сам.

Я звоню лейтенанту Сергееву:

– ...Теперь со мной остался только Загайнов. Первое – пошли навстречу санинструктора и пару солдат с носилками. Моих вернуть на НП. Второе поставь установки по участку номер один. Всей батареей. Три снаряда на орудие. Стрельба залпом: первый, потом второй, потом третий. Паузы десять секунд. Команду я подам через несколько минут.

Кувыкина положили на дно окопа головой к противнику. Накрыли плащ-палаткой.

Бросаю горсть земли. Отхожу, думая о доблести этого солдата, не успевшей раскрыться полностью. Края окопа заполняются землей, перемешанной со снегом.

Беру телефонную трубку:

– "Брянск", я "Кострома". К бою!

– ...к бою, – слышу в трубке.

– В память доблестного разведчика...

– ...разведчика...

– гвардии рядового Кувыкина...

– ...Кувыкина, – повторяет за мной телефонист на огневой позиции.

– Батареею!

– ...еею...

– залпом...

– ...алпом, – как эхо звучит в трубке.

– Огонь!!

– огонь, – отчетливо повторяет эхо. Громовой залп батареи, Потом второй. Третий. Снаряды летят через могилу Кувыкина, ложатся на передний край врага.

Полк, оказавшийся в беде, вышел из окружения. Мы отвлекли часть сил противника, а полк атаковал участок слева сзади, где двое суток назад мы проходили под огнем. Подразделение немцев, выставлявшее ночью дежурного пулеметчика, выбито с тыла.

Артиллеристам приказано отойти на прежние НП. Мы возвращаемся как домой, побывав в недальней, но опасной "командировке".

Выслушав информацию лейтенанта Романова, собираюсь отоспаться. Тишина и покой в землянках основных НП, покой и тишина относительные, конечно, но чем-то все же надежные и пригодные для отдыха.

С белесого неба падают снежинки. Они то оседают отвесно, то планируют вправо, влево, колышущейся вуалью мягчат черноту покинутого леса. Свежий снег, как марля из индивидуального пакета, бинтует раны земли – воронки от разрывов, пятна блиндажей, незарастающие шрамы окопов.

Только сейчас я вспоминаю, что идет уже тысяча девятьсот сорок четвертый год. Первые числа января.

Январь 1944 г. Под Витебском

Три десятка километров до Витебска, а мы толчемся в лесах с прогалинами, с редким опустевшим полуразрушенным жильем, теряя людей и материальную часть. Здесь мы полуслепы, хотим вырваться из лесов, очистить их от супостата новым рывком в сторону Витебска.

На переднем крае бывает полковник Томилин, командующий артиллерией 83-й гвардейской. Этого бесстрашного полковника можно увидеть везде, где размещаются подчиненные ему средства. Его папаха из серого каракуля с зеленым верхом мелькает то в одной, то в другой траншее.

Сегодня полковник не один, с ним прибыл Молов. Они оставили "виллис" на опушке соснового леса и направились к "передку". Томилин свернул к позициям батальонных сорокапяток, а Молов идет к нам. Я отправляю разведчика Загайнова в землянку.

Встреча – редкая.

– Кем ты сейчас – все помощником у майора Радостева?

– Радостева нет. Он исчез летом, 12 июля. Пропал без вести, видимо, погиб.

Мы коротко вспомнили события прошлого лета, своих ребят – кто убит, кто ранен. Из девяти выпускников Томского артучилища, пришедших в полк, остались в строю мы двое да капитан Ильин. А бывший комбат Маркин командует третьим дивизионом и получил звание майора.

Молов смотрит на меня неопределенно:

– Ладно. Показывай, чем богат.

Я показываю.

Молов смотрит в стереотрубу на объекты воздействия четвертой батареи. Потом знакомится с записями и расчетами, справляется о готовности.

– Поторопись. Завтра начало. Желаю успеха, – он протягивает руку.

– С кем имел честь вести беседу? – с опозданием спрашиваю я.

– С начальником штаба артиллерии Городокской "непромокаемой" гвардейской дивизии, – полушутливо отвечает капитан Молов, еще раз смотрит на меня и жмет руку.

Не изменился Молов: ровен и благожелателен. В начальники выбился, а не мнит о себе, не корчит...

Огневые позиции недалеко – два километра по торной дороге. Через двадцать минут я и лейтенант Сергеев, старший на батарее, делаем уточнения в порядке ведения огня на завтра. Я решаю еще другие дела, требующие моего вмешательства.

Поздним вечером на НП пробуем отдохнуть.

В блиндаже – земляные нары, на них подстилка из соломы. При входе слева – катушки и другое имущество связистов, дальше, у стены, разместились они сами. Рядом с ними лейтенант Романов, потом я и Загайнов.

Вход завешен плащ-палаткой – на улице морозно, а у нас уютно по-фронтовому: от холода отгорожены, с потолка свисает кусок провода, освещая чадящим огоньком разместившихся в землянке. По мере сгорания изоляции провод передвигается через загнутый гвоздь и горит дальше. Продукты горения поднимаются к потолку, стелются по бревнам, заполняют воздух, садятся сажей на серые лица людей.

Вокруг неспокойно. Мы слышим спешное движение пехоты, проходящей мимо землянки к исходному рубежу, негромкие требовательные голоса командиров. Передний край оживляется присутствием большого числа солдат. Они заполняют траншеи впереди и по флангам, будут в них ожидать начало...

Приподнимается край плащ-палатки, заглядывает пехотинец в белом маскировочном халате:

– Разрешите погреться?

– Заходите, погрейтесь. У нас не Ташкент, но все же...

Он рукавицей обметает валенки, заносит в землянку свежесть мороза.

– Старший лейтенант Васильев, парторг роты, – представляется пехотинец. – Температура сегодня выдалась знатная, совсем продрог. А до утра еще ждать...

Мы с Романовым раздвигаемся, предлагаем ему место на нарах. Васильев укладывается с нами.

– Говоря по правде, мне там сейчас делать нечего, – сообщает парторг. – Беседы проведены, люди накормлены, теперь дело за командирами. Утром подключусь и я.

– Отдыхайте. Если заснете – разбудим. Побудку устроим часа на два раньше вашего дела.

– Да, такую побудку не прозеваешь... Вот думаю, – продолжал гость, почему наши союзники не открывают второй фронт? Отсиживаются, паразиты, по домам, подсчитывают дивиденды, ждут, когда мы осилим Гитлера, а тогда и придут на готовенькое – "мы тоже пахали". Не по-честному получается.

– О честности судить рано. Может, какие другие соображения есть.

– Соображения у них есть, это точно. Хотят, чтобы Гитлер потрепал нас покрепче, обескровил Красную Армию. Да не получится этого. Сравни, что было вначале, что сейчас. Так можно и без второго фронта справиться. Хотя туговато приходится пока.

– Помогают нам свиной тушенкой.

– Тушенка у них знатная, это верно. А вот танки никудышные. Зачем посылают такие танки – чтобы людей наших гробить? Советские танки Т-34 получше английских, да и немецких тоже.

– Немецкие танки хорошо горят, – сказал я.

– Вот видишь, а они покрепче танков наших союзников.

– Давай отдыхать, старшой.

– Давай. Сил надо набраться...

Но заснуть было трудно. Несмотря на усталость, волнение не давало заснуть. Мы просто дремали.

Правильно говорит парторг. С его замечаниями о втором фронте нельзя не согласиться. Будь он, этот второй фронт, нам не пришлось бы встречать столь упорное сопротивление.

А как там чувствуют себя огневики?

Я поднимаюсь, подхожу к телефону и говорю с Сергеевым...

Потом приносят завтрак. Есть не хочется, рано еще. Но солдаты молча едят, следующий раз поесть придется не раньше вечера. Я тоже подкрепляюсь. Парторг спит, его мы не будим. Становится тепло, я снимаю полушубок, остаюсь в ватнике. Ложимся по своим местам. Посыльные уходят.

Я посматриваю на часы. Напряжение нарастает.

С НП командира дивизиона поступает команда:

– Приготовиться!

Я передаю ее на огневую позицию.

Следующая приходит через минуту:

– Огонь!

Было восемь часов утра.

С началом нашей артподготовки немцы ответили своей. Они открыли встречную – так называемую контрподготовку. Их артиллерия била по нашему переднему краю, району наблюдательных пунктов, ближайшей глубине. Рвалась связь. Наблюдатели прятали головы в окопы. Да и что увидишь в таком ералаше за сплошной завесой поднятой в воздух земли и снежной пыли? Но огонь нашей артиллерии был плотнее.

Шел первый огневой налет. Взглянув на часы, я подумал:

– Через пять минут будем менять установки...

* * *

Первое неосознанное ощущение – нечем дышать. Левой свободной рукой провожу по лицу, сгребаю землю, делаю вдох. Открываю глаза – сумрачно и тишина. Где я? Над ногами, впереплет распластавшиеся широкой буквой "X", лежат бревна. Подняться нельзя – я чем-то зажат. Болит правая рука, стоящая торчком на локте, на ней груз. Это обвалился блиндаж, догадываюсь я. Но почему я заснул? Проспал артподготовку? В треугольнике проема между бревен вижу знакомого солдата из пятой батареи. В его фигуре нескрываемая тревога. Через него я понимаю: наш блиндаж разрушен, мы в беде.

– Надежкин, тащи меня за ноги! – кричу солдату.

Надежкин убегает – или не слышал, или испугался. Но вскоре он возвращается уже не один.

– Там кто-то живой.

– Да тащите же, распротуды вашу мать! – Мне больно, и хочется вырваться из этого плена, из этой ямы. Меня выволакивают за ноги в узкое пространство между бревнами и землей.

– Вытаскивайте остальных. Там Загайнов, два офицера, два телефониста.

Они долго шарят, потом тем же путем вытаскивают Загайнова, уносят к себе в землянку. Он без сознания.

Но почему тишина, почему не стреляют?

– Там пехотинец, лейтенант Романов и телефонисты Агапов и Марчук, снова говорю я, когда разведчики возвращаются. – Посмотрите, кто из них жив.

В разрушенную землянку залезает сперва один, потом второй.

– Никого, – говорят они. – Все насмерть.

Они показывают на воронку от 155-миллиметрового снаряда, угодившего в левый дальний угол, разметавшего землю и верхний накат. Осколки прошили блиндаж, перебили почти всех. Старшего лейтенанта Васильева взрывной волной забросило на меня. Он два часа лежал на кисти моей вертикально стоящей руки. Рука локтем упиралась в нары.

Смотрю на свою стеганку, залитую кровью от подбородка до полы. Это кровь Васильева, парторга роты. У меня саднит только голову сзади. И болит правая рука.

Командир пятой батареи старший лейтенант Федяев разрывает индивидуальный пакет, накладывает повязку на мою голову. "Я жив!" проносится в сознании, и начинается нервный озноб. Еще бы немного, и... Я радуюсь, что этого не случилось, мне хочется кричать и смеяться от радости, но я плачу:

– Ты понимаешь? Еще бы немножко, и...

Федяев протягивает мне полную кружку водки:

– Ты прав. Прими-ка это.

Стуча зубами, я выпиваю ее всю.

– Загайнов жив, он очнулся. Не нашли даже царапин, – говорит Федяев. Похоже – контузило.

– Что же другие-то?

– Их зароют в вашей землянке.

"Я жив!" – ликует во мне эгоист, но я прохожу к своей землянке и останавливаюсь. Осколки, предназначавшиеся мне, заслонил собой Васильев. Случай привел его к нам, и тот же случай уложил его рядом, чтобы одного из нас уберечь от неминуемой гибели.

Солдаты из пятой батареи подрывают лопатами под концами бревен, бревна оседают, закрывают тех, оставшихся, как крышкой. Потом набрасывается земля. Я тоже бросаю горсть. Стою молча. Там гвардии рядовые Агапов и Марчук. Офицеры гвардии – лейтенант Романов и старший лейтенант Васильев. Свежая братская могила...

– Пойдем, – говорит Федяев, – санчасть недалеко.

– Дойду сам. Пусть кто-нибудь проводит Загайнова.

– До свидания. Выздоравливай и возвращайся. Мы меняем НП.

В санчасти – детальный осмотр. Меня усаживают на табуретку посреди комнаты. Майор Обской озабоченно смотрит на окровавленную одежду, просит скинуть ее, делает знак. Медицинская сестра Таня, в белом халате, несет солдатскую кружку, протягивает мне.

– Я уже, – отрицательно мотаю головой.

– Пей. Это надо, – почти приказывает майор.

– Везет же мне сегодня, – легкомысленно размышляю я и медленно осушаю кружку.

Как хорошо здесь у них: уютно и спокойно. Почти в одинаковых мы условиях, а у них – лучше. Какой-то свет горит в углу, не провод горит, а настоящий свет – от батареи. Давно не видел электрического света.

Доктор Обской – теперь для меня он не майор, а доктор – разматывает бинт на голове. Пусть трудится, равнодушно думаю я. Голова болит не очень, и почему-то не пьянею.

– Касательное ранение в затылочную часть, – фиксирует доктор. Контузия?

Он что-то шепчет. Я вижу двигающиеся губы, понимаю – говорит тихо, но какой артиллерист может слышать такой шепот? Я не слышу. Он выставляет перед моими глазами палец и водит им из стороны в сторону. Я послушно следую глазами. Палец я вижу хорошо и способен видеть кое-что менее заметное, чем палец. Но если надо – готов следовать глазами за пальцем.

– Фамилия, имя, отчество? Воинское звание? Когда и где родился? громко спрашивает Обской.

– Да что вы, товарищ майор, разве не знаете? – удивляюсь я. – У меня вот что-то с рукой.

Майор смотрит на руку, пожимает плечами, но видит – опухла.

– Растяжение сухожилий, – ставит диагноз доктор. – Отчего это?

– Да вот один пехотинец... – рассказываю ему.

– Да, да, в пехоте тяжелый народ. Но вы, артиллеристы, обязаны ее поддерживать. В прямом смысле. И в других смыслах, если хотите. Считайте, что рука пострадала при исполнении ваших прямых обязанностей. Человек существо хлипкое, а вы на одну руку взяли непосильную ношу. Рука и виновата. Так и запишем: рас-тя-же-ние.

– Танюша, – вдруг вскидывается доктор, – машинку и ножницы, пожалуйста, и йод.

На моем затылке сестра выстригает слипшиеся волосы, смазывает кожу йодом.

– Чуточку потерпите, дорогой воин, – воркует Таня, – до свадьбы все заживет.

Мне приятно слышать голубиные нотки, мягкий тембр ее голоса, видеть крылатые и бережные взмахи белого халата около себя – она милосердствует от медицины. Я замираю в благостном покое, в необычной тишине полкового лечебного пункта, сознавая себя центром этой комнаты и движения этих людей. Потом все окружающее начинает тускнеть, терять окраску, а настроение становится безразлично серым.

По дороге в медсанбат стараюсь понять, что со мной происходит. Почему закралось и растекается чувство, похожее на радость? В обычных условиях любая травма, любой порез на коже воспринимаются как беда и несчастье, а тут – радость. Радость от ранения, от несчастья. Чем объяснить такое? Какое-то время буду отгорожен от всего, что остается за моей спиной. Не будет ли меня тревожить совесть перед людьми, там оставленными, выполняющими обязанности вместо меня? Но я уезжаю лечиться, поправляться и отдыхать! И сачковать – не так уж серьезно я ранен.

У нас нет отпусков, а эта пауза почти за три года случилась впервые.

На-до от-до-хнуть!

Угасал день двадцать девятого января тысяча девятьсот сорок четвертого.

Возвращение

Меня не исключили из списков полка, хотя прошло более месяца после ранения, а возвращение-в полк свелось к формальности: представиться командиру и вступить в прежнюю должность. Ширгазин болел, я доложился капитану Каченко, от него же принял свою батарею.

Теперь он возглавил нашу группу, замещая комдива.

Задание простое: найти стрелковый полк соседней дивизии и обеспечить его артиллерийской поддержкой в течение следующего дня. Положение полка на карте показано капитану – на расстоянии двух-трех километров от огневых позиций дивизиона.

Поздний мартовский вечер. Следуем гуськом: впереди Каченко, потом я и младший лейтенант Карпюк – новый командир взвода. С нами – взвод управления батареи, два или три связиста из дивизиона. Мои телефонисты разматывают за собой провод.

Ведущий – капитан Каченко – сразу почему-то взял влево от основного направления. Или чтобы обойти болотце с кустарником в глубоком снегу, или из соображений тактического порядка.

За болотцем вышли на косогор, пошли по снежному полю и... начали блудить. В темноте наткнулись на группу построек. Оттуда круто сменили направление направо не на 90, а на все 120 граду-, сов, исправляя ошибку.

В сером сумраке наступающего утра заметили в стороне темное пятно сарая с крутой крышей, размотав к этому времени почти весь провод. Там нашли командира стрелкового полка и его пехоту.

Каченко ушел доложить о прибытии командиру полка в землянку, а мы остались в неглубокой яме перед нею. Землянка неудобна, она обращена входом в сторону противника, до ее входа нужно добираться ползком. Ее вырыли немцы и оставили, отойдя на 200-250 метров дальше на гребень. Неглубокая яма между землянкой и сараем около десяти метров в диаметре стала нашим НП. Стоя на коленях, можно наблюдать за гребнем, где залегли немцы.

Но связи нет. На линию ушел телефонист полчаса назад и не возвращается. Я нервничаю. Подождав еще, отправляю на линию второго телефониста. Тот возвращается скоро:

– Линия уходит к немцам.

Вот это номер, думаю я.

– А ну еще раз – вдвоем.

Два телефониста, вернувшись, докладывают:

– Хутор, где были мы ночью, – у немцев. Линия уходит к хутору.

Петлю на хутор мы действительно сделали. И как не нарвались на немцев? На телефон рассчитывать нечего. Говорю радисту:

– Давай связь с ОП.

– Связь есть.

Я последовательно передаю команды на ОП. Это нудная штука: радист повторяет за мной команду из короткой группы слов, говорит "прием", выслушивает эти слова радиста на ОП и продолжает передавать следующую группу. Добрались до последнего слова – "огонь". Но передать его не успели. Вместо нашей батареи огонь открыла немецкая – по нам. Снаряды ложились перед землянкой, за нею, по сторонам. Содрогалась вся площадь перед сараем. Мы замерли, боясь попадания в яму. Немцы видели здесь движение и правильно выбрали участок – на нем командный пункт полка.

После первых залпов огонь продолжался минут пятнадцать. Фрицы подошли ближе.

Я к радисту:

– Давай!

Радист крутит ручки, слушает, но не слышит ничего – рация молчит. Потом трогает проводки, осматривает коробки и находит на боковой стороне рации пробоину. Как осколок угодил в рацию? Она находилась в яме.

Над нами интенсивный огонь из стрелкового оружия. Что делать? Без связи я нелестно думаю о ночном предводителе, по вине которого половину своей линии мы занесли на территорию противника. А соединить концы нечем.

Карпюку:

– Как хочешь – организуй связь. Сматывай концы здесь и от ОП, прокладывай линию по прямой. – Видя растерянное лицо командира взвода, добавил: – Это приказ.

Младший лейтенант шевелится: кого-то отправляет на огневую позицию, с кем-то идет сам позади лежащей цепи пехотинцев. Вернее, не идет – ползет.

Я тоже ползу от нашей ямы к землянке командира полка. Там Каченко, ему нужно обо всем доложить.

В землянке восемнадцать – двадцать квадратных метров площади, высота в рост. У дальней стены от входа – командир полка, подполковник. Он в распахнутом полушубке, под которым видны ордена. Каченко стоит справа от него. Увидев меня, спрашивает:

– Что нового?

– Связи нет, почти всех отправил на линию. Рация разбита.

Он ничего не говорит, я не могу понять его реакции, здесь полумрак и много народу.

При входе слева на земляном полу вверх лицом лежит рослый человек. Он ранен. Ему тяжело – пуля прошла через голову на уровне глаз под основанием черепа сбоку.

– Это начальник разведки полка старший лейтенант Румянцев, – говорит Каченко. – Схватил пулю в двух метрах от землянки. Наблюдал. Снайперская работа.

Румянцев бормочет что-то, слов не понять, он без сознания. Около него медицинская сестра хлопочет на корточках. Стоны лежащего бередят нервы всем.

– Дайте ему водки, что ли, может, очнется, – приказывает подполковник.

Медсестра уходит вглубь, потом возвращается и в полуоткрытый рот раненого льет из стакана водку. Тот инстинктивно противится, водка стекает по щекам на затылок. Стон усиливается, но сознание не возвращается.

Я стою у входа напротив Румянцева. Мимо то один, то другой приходят и уходят курьеры из батальонов. Связь с батальонами – через них. Они докладывают обстановку на своих участках и тут же получают распоряжения:

– Один взвод пулеметной роты на правый фланг...

– Пэтээровцам занять позиции слева...

– Саперам заминировать дорогу...

– Показать цель батарее сто двадцать, пусть поработают...

И так далее. Как в кабинете председателя колхоза, распределяющего жатки и жнецов во время уборочной страды. Командир почти не обращается к карте, раскинутой на столике адъютантом, голос его четок; сюда приходят и уходят отсюда – как часовой механизм. Люди делают необходимое и привычное дело.

Стоны раненого бередят душу. Едва ли он очнется, этот красивый белокурый офицер. Ему плохо. Вынести из землянки и доставить его в тыл нельзя – землянка под обстрелом.

Сколько я пробыл здесь? Час, больше? Пора выходить.

Ползком – у входа, а затем, согнувшись, – к яме. Там сидят радист, разведчик Загайнов, телефонист.

– Что нового?

– Связи нет, – говорит телефонист.

– Вышел танк только что, – показывает Загайнов.

Обстановка накаляется, думаю я. Серое пятно танка пушкой обращено в нашу сторону. Не двигается и ждет второго?

Из стрелкового оружия немцы усиливают огонь. Слева от нас сперва один, потом второй поднимаются пехотинцы и, оглядываясь, не выпрямляясь в рост, начинают бег назад.

– Куда?! Вашу мать! – поднялся навстречу им командир. – А ну, по своим местам!

Мы кричим "ура". Как тогда в лесу, под Городком. "Ура" подхватывается всеми, кто рядом. Пехотинцы возвращаются на свои места. Они растеряны: атакующих нет, а кричат "ура".

Новый огневой налет. "Ура" обрывается, мы прижимаемся к передней стенке ямы. Я смотрю на сарай с пробоиной в крыше. Так вот откуда прилетел осколок в нашу рацию! Полевой сумкой закрываю голову, остальные части тела не столь существенны.

Налет кончился. Мы отряхиваем с себя землю.

На сарае новых пробоин нет. Рядом с ним стоит 76-миллиметровая полковая пушка. Но она молчит, расчета не видно.

Я сваливаюсь в землянку, говорю капитану Каченко:

– Там вышел один танк. Пехота может дрогнуть.

– Никуда не убежит пехота, – говорит капитан.

Медсестра, сев на запятки, прислушивается к раненому. Он затих.

– Скончался, – говорит сестра. Весть принимается молча.

– Отмаялся, – дрогнувшим голосом произносит сестра. Она складывает ему руки на грудь.

Я ухожу. Делать здесь мне нечего.

Из ямы снова смотрю на полковую пушку. Для чего поставлена – для мишени?

В яме появляется Карпюк.

– Связь восстановлена? – с надеждой спрашиваю его.

– Не хватило провода, – Карпюк смотрит куда-то в сторону.

– И что же: не могли найти, занять, украсть в конце концов? ожесточаясь, начинаю ворчать. – Кто за вас будет это делать? Дядя?

– Я ранен, имею право покинуть...

Я удивляюсь: ранен, а ходит.

– Куда?

– Вот, – показывает на царапину над бровью.

Да, осколочное ранение, но не серьезное, даже не требует перевязки. Мелкая царапина, какую можно получить, продираясь через кусты. Во мне закипает злость: улизнуть хочет с переднего края, негодник. Хотя формально прав. Да и польза от него какая?

Подавляя себя, почти спокойно говорю:

– Валяй отсюда...

Младший лейтенант исчезает с глаз.

Я вспоминаю: Протопопов 13 июля прошлого года, стреляя прямой наводкой по танкам, тоже был ранен вот так же – царапина над бровью. Он не ушел с батареи – герой. О Карпюке этого не скажешь.

А почему молчит пушка у сарая? Она стоит близко. Я преодолеваю разделяющие пятнадцать-двадцать метров броском. За сараем – расчет, четверо в белых халатах. Вполне боеспособный расчет. Но артиллеристы прячутся за бревенчатыми стенами в стороне от пушки с опущенным козырьком щита.

– Что же не бьете по танку, ребята?

– Не возьмешь нашим снарядом в лоб.

– А вы попробуйте в гусеницу – порвет.

– Подойти не дают... Снайперы...

От пушки до сарая два метра. Если проскочить их быстро, снайпер не успеет нажать на крючок.

– Попробуйте, – говорю, – только быстро.