Текст книги "Живая память"

Автор книги: Степан Лопатин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 12 страниц)

О всех ушедших грезит конопляник

С широким месяцем над голубым прудом.

– Не празднуют сейчас! Какой праздник, если ежедневно ждут вестей.

– Послушаем Ефима...

Не обгорят рябиновые кисти,

От желтизны не пропадет трава.

Как дерево роняет тихо листья,

Так я роняю грустные слова.

И если время, ветром разметая,

Сгребет их все в один ненужный ком...

Скажите так... что роща золотая

Отговорила милым языком.

– Браво!

– Виват преподавателю русского языка и литературы из Улан-Удэ!

– Спасибо. Не успел еще я в школе... – Федяев замолкает, собираясь с духом.

Мы неравнодушны к Есенину, но в нашей памяти сохранились отдельные строки, а тут – весь, без пропусков.

– Что помнишь еще, Ефим?

– Слушайте вот:

Не жалею, не зову, не плачу,

Все пройдет, как с белых яблонь дым.

Увяданья золотом охваченный,

Я не буду больше молодым.

Ефим воспроизводил строки Есенина, а принимали мы их применительно к себе. Не знали мы, почему о литературном герое думалось с грустью, и завораживались звуком слов, стройностью повествования, сожалением о прошедшем времени неизвестного человека. Чем-то похожи мы на него, только едва ли сидел он в окопах и ждал гибели от снаряда и пули. Он скорбел по другим причинам: оттого, что подвергся влиянию времени, спокойному и неизбежному естественному увяданию. Нам этого пока не дано.

...Будь же ты вовек благословенно,

Что пришло процвесть и умереть.

Оптимистическая тирада: что должно произойти, то и случится.

Грустные строки великого поэта трудно найти на книжных полках библиотек и частных собраний) и совершенно невозможно – в окопах переднего края, а у филолога они хранились в емкой памяти.

Тот ураган прошел. Нас мало уцелело.

На перекличке дружбы многих нет.

Я вновь вернулся в край осиротелый,

В котором не был восемь лет.

Кого позвать мне? С кем мне поделиться

Той грустной радостью, что я остался жив?

Здесь даже мельница – бревенчатая птица

С крылом единственным – стоит, глаза смежив.

Есенин писал о себе и своем времени, а похожими чувствами откликались наши души, запрятанные в землянки, окруженные другими условиями. Он откровенен с нами, как с друзьями или приятелями, готовыми понять его.

Несмотря на негласный в то время запрет, любовь к Есенину не ослабевала. Мы просили Ефима еще и еще читать стихи поэта, извлекать их из памяти и могли слушать без конца. Федяев знал много, даже уверял нас: знает всего. Мы не перечили, а наслаждались плавным слогом и яркими неожиданными сравнениями.

Но тут действительность напомнила о себе – послышался залп многих орудий со стороны противника, разрывы окружили землянку грохотом, сотрясая стылую землю и стенки нашего убежища, – в Берлине наступил новый, 1945 год.

– Вот черт – тоже отмечают...

Ответный залп немцев внес ощущение реальности того, где мы находимся. Он не испугал, а насторожил, и настроение было потеряно. Плотность огня мало отличалась от нашей, даже трудно было уловить разницу, хотя мы готовились наступать. Но никто ничего не сказал об этом.

Мы не ответили немцам на их залп: каждый встречал Новый год как умел. И салютовал ему имевшимися средствами.

На наших часах стрелки показывали уже два ночи.

Надо отдохнуть до рассвета, до мутного туманного утра и вступления в полные права нового, незнакомого нам года.

Дивизия вступает в бой

Артиллерийская подготовка атаки планировалась продолжительностью 1 час 45 минут.

– А погодка-то ведь дрян-ная, – нажимая на конец слова, сказал Ширгазин.

– Погода не снимает с нас ответственности за результаты. Твои цели находятся между первой и второй траншеями, а пехота вошла только в первую своих не заденешь. Налеты делать по второму варианту, в глубину.

– Ничего не видно – туман...

– Ну, дорогой, пора перестать ему удивляться, через час-второй развиднеется.

– Вас понял: работаем по второму варианту. – Да.

Разговор этот состоялся до артподготовки, начавшейся в 9 часов утра.

А погода действительно никуда. Безветрие и туман. Зимняя промозглая сырость.

Прошедший с вечера дождичек, впитавшийся в верхнюю корочку снега, сменился легким морозцем. Наползла муть, растворившая дальние предметы, сделавшая все одинаково серым, невидимым, превратившая нас в слепцов, она досадой заползала в наши души. Перестрелка, редкая в такое время, затихла совсем, перестала беспокоить людей в ранние, сладкие для сна часы, все остановилось, примолкло, ожидая приближения рассвета.

Тишина, однако, была обманчивой. Нельзя верить тишине и покою на переднем крае – покоя не было. Утром, в 6 часов, пехота бесшумно проникла в первую траншею немцев и не обнаружила там никого. Первая траншея была пуста! Не видя, мы могли зря бить по первой траншее, бессмысленно тратить снаряды. Поэтому вступал в действие вариант номер два, исключавший из зоны огня первую немецкую траншею.

В первый день боя, 13 января, главную полосу обороны противника прорвать не удалось.

Мы устремились тогда за пехотой, поднявшейся в атаку, и подошли к своей цели номер тридцать. Кирпичная стена дома, где находилась цель, была разрушена – все живое рядом не могло уцелеть.

За второй траншеей пехота попала под пулеметный огонь и залегла. Мы заняли подвал, а сохранившиеся обломки стен использовали как прикрытие для наблюдения. В этот день продвижения не было, безуспешен был и день второй. Огневые позиции не менялись. На третий день после спланированного огневого налета пехота поднялась и захватила деревню...

Деревня стояла в глубине обороны и разрушению не подверглась. Строения выглядели целыми, в них сохранилось еще тепло от протопленных печей, хотя двери не везде прикрыты. В большом одноэтажном доме, бывшем офицерском клубе, мы рассматривали немногие предметы, оставшиеся после немцев, и фотопортрет Гитлера под стеклом, висевший на торцевой стене. Там мы получили по радио команду: остановиться и вернуться обратно. Полк свою задачу выполнил. Мы вернулись в распоряжение родной дивизии, находившейся в резерве.

Наша дивизия введена в бой с рубежа реки Инстер только 20 января. Пилькаллен, захваченный в первые дни, был пройден, а вновь введенные части устремились на юго-запад...

Через два дня узнаем о взятии Инстербурга и о поспешном бегстве немцев из Гумбиннена, оказавшемся в тылу нашей армии. 23 января левый сосед дивизии завязал бой за Велау.

Теперь мы редко видели огневиков. Огневые взводы существовали независимо от командира батареи. Они следовали со старшим офицером батареи, оставляя комбату роль стрелка и корректировщика. Он двигался с пехотой и выполнял задачи переднего края. Он не всегда знал положение ОП, не имел точных координат, и только приблизительность района позволяла ему назначать исходные данные. Поймав простым глазом или биноклем разрыв своего снаряда,, пристрелкой определял ОП. Данные пристрелки с поправками на метеоусловия давали топографическое положение батареи. Расходовалось чуть больше снарядов, но исключалось несколько этапов подготовительной работы.

23 января вечером мы остановились на северном берегу реки Прегель. Командиры пятой и шестой батарей получили задачу от комдива раньше, а меня он задержал:

– Твоя работа сегодня особая – пойдешь с батальоном пехоты. Пехота переходит реку Прегель, захватывает фольварк Редерсбрух и удерживает его до подхода главных сил. Связь по радио с батареей и со мной. Готовность через 30 минут.

Вопреки моим ожиданиям немецкие траншеи на южном берегу реки никем не охранялись – мы не встретили там никого. Батальон бесшумно прошел траншеи, приблизился к фольварку, окружил и вошел в него. Там нас не ждали.

Пожилая хозяйка лет 65-ти, еще энергичная женщина, зажгла керосиновую лампу (электричество не действовало), предоставила обширную комнату и большой стол русским.

Над картой склонились командир батальона и его помощники. Радисты устроились рядом. Я воспользовался светом, чтобы сориентироваться и подготовить данные для первых выстрелов.

Батальон занял круговую оборону.

Рядом проходил проселок, соединявший фольварк с Велау и Патерсвальде на востоке, а на западе, выходя на шоссе, – с Фришенау. Железная и шоссейная дороги на склонах к реке были нами пройдены и не просматривались. Для связи немцы использовали проселок, на котором видны свежие следы транспорта. Мы контролировали несколько дорог, идущих из Велау и Патерсвальде на запад.

К северному торцу дома под углом буквой "Г" примыкал сарай, между домом и сараем оставался проход. На стыке, в 15-20 метрах от прохода, оказалась выемка, яма, где я устроился со своими управленцами.

Ночь, а пристрелка необходима. Управляя по радио, одним орудием я нащупал проселок в сторону Велау и записал там неподвижный заградительный огонь (НЗО). Затем перенес огонь на другую сторону фольварка, ограждаясь с двух сторон от возможных атак противника.

Мы с радистом ушли в избу – на улице холодно. Связь поддерживается непрерывно, штыревая антенна рации раскрыта. В избе отогреваемся, наблюдаем за действиями пехотного штаба.

Привели пленного немецкого солдата в белом халате. Он ранен в живот, а насколько серьезно – не видно под халатом. Немца сняли с вездехода, направлявшегося из Велау на запад. Водитель убит, а его попутчик сидит с нами рядом. Его допрашивают. Он отвечает на все вопросы майора Жукова через переводчика, говорит о нумерации и численности обороняющихся здесь частей. Он не запирается, и видно, как страдает от раны, с трудом удерживаясь на деревянном табурете. Его пакет будет изучен позднее.

Мне любопытно, как легко выкладывает немец сведения, составляющие военную тайну, не придавая им значения.

Допрос окончен. Его сведения нужны командиру батальона заранее, хотя еще ничего не началось. Он прикидывает, каким станет бой, как сложится "представление".

Немецкий штаб не дождался прибытия вездехода и не получил пакет. Там подняли тревогу и приказали атаковать фольварк.

Атака началась со стороны Велау.

– Давай сюда, комбат, – приказал Жуков. Моя батарея – "Волга" открывала огонь из всех орудий. Вместе с ней огонь пулеметчиков батальона положил немцев на землю. Последовала контратака и дружное "ура" наших, обративших врага в бегство. Человек пять взято в плен. Этих людей разместили в яме рядом с моими управленцами.

Соседство неприятное. Но пленным солдатам давно надоело воевать.

Последовала атака с запада – батарея снова включилась в работу.

Долговязый немец высунулся из ямы и энергично грозил кулаком атакующим.

– Вот еще помощник нашелся. Зетц! – прикрикнул я на него. Тот испуганно сполз вниз.

Атака была отбита.

Жуков был рядом и наблюдал за работой.

– Теперь атаку можем ждать отсюда, – сказал он и показал на север.

По северному полю я пристрелялся дивизионом. По дороге из Велау наползало серое пятно. Бронированная машина. После нескольких выстрелов "Волги" снаряд бьет по броне. Машина остановилась.

Жуков доволен, я это чувствую, не глядя на него.

– Хорошо, комбат. Нужна справка за цель?

– Не надо.

К нему подходят. Он отдает распоряжения:

– Дорогу на Фришенау заминировать.

– Пэтээровцев и САУ – в сторону леса.

– Сорокапяткам бить только наверняка.

– Закрепиться всем: не к теще на блины пришли.

Потом отбивались с двух сторон: с востока и запада одновременно. Немцы, должно быть, договорились. Зазвучал весь дивизион, а батальон ощетинился. Немецкая батарея открыла огонь по нам. Снаряды рвались на территории фольварка, какие-то угодили в дом и сарай, разбросали черепицу на их крышах. Теперь укрыться можно только в наспех отрытых щелях, постройки опаснее. Назначив необходимое число снарядов, мы отсиживались в ячейках.

Враг не прошел, он уткнулся в землю.

Сидеть в окружении и отбиваться от наседающего врага – необходимая и осознанная задача. Других задач Жуков не ставил. Залезть в землю и устоять – теперь это стало для нас главным.

Стрелковые полки на северном берегу отрезаны от нас – их атаки последуют, но скоро ли?

Наступил полдень. Не вылезая из ячеек, мы следим за противником. У него перерыв – обед.

Мы тоже грызем сухари, доставая их из вещмешков, из полевых сумок.

С неба, окрашенного в желтовато-серый цвет, падает колючая крупа. Но видимость лучше, чем утром. У леса вспыхивают и затихают стычки, они обстановку не меняют.

Открытое поле на севере просматривается не на всю глубину, мы видим пространство метров на 300 перед собой. Траншеи не видны.

Нас обстреляли немецкие артиллеристы, а потом началась атака с севера, поддержанная двумя танками. Танки остановились перед нами и в упор били по пятнам на земле: по сараю, по торцу кирпичного дома фольварка. Стропила на сарае рушатся, крыша оседает кособоко, неуверенно, от торца дома поднимаются дым и кирпичная пыль. Немецкие танки рушат немецкие постройки, не нанося существенного урона нам.

Тяжелыми снарядами шестой батареи я веду огонь по танкам. Танки и атакующая пехота находятся между мной и батареей – я стреляю на себя. Гитлеровцы падают в снег, а танки хотят уйти из-под огня гаубиц. На немцев налегают "Днепр" и "Волга". Танки горят.

Очень важный для немцев нажим не принес им успеха.

Занятые отражением отчаянных атак на своем участке, мы не обращали внимания на гул орудий у соседей. Стреляли везде, военные действия проходили по всему фронту, и каждый решал частную задачу. Левый сосед справился с задачей раньше нашей дивизии, разрядил обстановку не только у себя, но и облегчил положение нашего батальона.

По открытому полю от Велау на нас шла цепь пехоты. Подпустив ее ближе, по каким-то признакам определили: свои. Наши встали в рост и, подняв руки с оружием, кричали "ура!". К нам прорвался левый сосед дивизии.

В тот день, 24 января, противник потерял до 250 человек убитыми и ранеными и 4 танка сожженными, был отброшен, а части дивизии овладели Зиллаке и фольварком Фришенау{6}.

Батальон Жукова вечером заменили, а я подождал своих. Жуковцев оставили во втором эшелоне, на развитие успеха ввели другой батальон со свежими силами.

Позднее я спрашивал в пехоте: где гвардии майор Жуков, командир стрелкового батальона?

– Убит при штурме господского дома под Кенигсбергом.

Перейдя реку Прегель, дивизия наступала по южному берегу в общем направлении на запад.

За фольварком Фришенау, взятом еще батальоном Жукова, из деревни Ромау стреляли засевшие там немцы. Свежий батальон оставил одну роту с фронта, две других пошли в обход и ударили по немцам с флангов. Противник был опрокинут и потеснен. Собравшись, гитлеровцы контратаковали, но безуспешно.

11-я гвардейская армия обошла Кенигсберг с юга и к исходу дня 29 января левым флангом перерезала автостраду на Эльбинг, вышла к заливу Фриш-Хафф на участке от Кенигсберга до устья реки Фришинг. Сухопутные связи гарнизона города с войсками, действовавшими к югу от него, были прерваны. Но 30 января из района Бранденбург немцы нанесли удар по левому флангу армии, оттеснили ее от побережья залива и восстановили прерванные связи.

Город был близок.

Огневики четвертой в ночь на 30 января заняли открытую ОП всей батареей. Они подготовили орудийные окопы, ровики для снарядов и для личного состава. Поддерживая атаку, батарея била по дзотам и по другим огневым точкам, пока сама не стала желанной целью. По пушкам Сергеева открыли огонь вражеские зенитчики калибром 100 миллиметров. Раньше не приходилось попадать под огонь зенитчиков. Снаряды рвались не на земле, а в воздухе наподобие бризантных. Люди ушли в укрытие. Несколько метких воздушных разрывов в пяти-десяти метрах над землей вывели из строя всю матчасть батареи.

Попытка штурмовать Кенигсберг с ходу оказалась неудачной.

В этот день дивизия и вся 11-я армия временно перешли к обороне.

Дальнейшие действия носили частный характер.

В полку Яблокова

В свите подполковника Яблокова, командира 252-го гвардейского стрелкового полка, я ходил вместе с Ширгазиным как командир подручной батареи. Такие батареи обязаны были иметь артиллерийские начальники от командира дивизиона до командующего артиллерией корпуса{7}.

Командир полка года на два старше меня. До войны он стал кадровым офицером, командовал минометным батальоном, был начальником штаба полка. Находясь рядом, я видел на груди Яблокова, под полушубком, ордена Красного Знамени, Александра Невского, Красной Звезды.

Яблоков – веселый и энергичный человек с крепко посаженной на плечи светловолосой головой. Легкость, с какой он решал сложные вопросы, была кажущейся – напряженная внутренняя работа внешне не проявлялась и воспринималась как особенность естественная.

Запомнилось несколько моментов от пребывания в этом полку.

Был февраль. Войска разрушали внешний оборонительный пояс вокруг Кенигсберга.

Продвигались медленно. Высокая насыпь перегородила путь. Ее крутой откос понижался влево, заканчиваясь у небольшого поселка. Широкая полоса асфальтированной дороги на насыпи уходила дальше.

Поселок был взят. А после атаки во фланг противник оставил насыпь и бежал. С нее открывался хороший обзор, но занимать НП не надо сопротивление ослабло, а перестрелка затихла.

– Далеко не уйдет. Глядя на ночь, в болото не полезем, – сказал Яблоков.

Он отдал необходимые распоряжения, а потом предложил:

– Давайте перекусим.

Кухни отставали. Группа офицеров устроилась между уцелевших стен полуразрушенного дома, доставая из сумок взятые с собой припасы. Это был отдых, временное затишье, может быть, даже ночлег.

Мы хорошо поели и разогрелись.

Меня влекла к себе насыпь – туда должны подойти связисты, снимавшие линию при перемещении. Их не было. На обусловленном месте стоял Ахмет Гасанов, разведчик и мой ординарец.

Под насыпью на снегу валялись фаустпатроны. Один из них лежал сверху у полотна шоссейной дороги.

Загадочное и внешне примитивное средство – обернутая в жестяную оболочку взрывчатка, принявшая коническую форму снаряда, – могло соперничать с нашими пушками в противотанковой борьбе. Оно удивляло простотой. Я взял большую дулю снаряда, нацепил, куда положено, а ствол упер в плечо и прицелился в разбитый бронетранспортер. Оставалось нажать крючок.

– Я правильно делаю, Ахмет? – обратился я к знатоку.

Он взял у меня фаустпатрон и забросил далеко под насыпь.

– Разве так можно? Стреляют совсем не так. Я не знал, как стреляют, а Ахмет не показал.

– Ладно, – легко согласился я, – в другой раз покажешь. Найди наших связистов и приведи их сюда.

Спорить с Ахметом, я понимал, было бесполезно.

Я пошел в сарай, а ординарец недоверчиво смотрел мне вслед.

В сарае я пристроился к костру. На другом конце большого, плотно сколоченного помещения находились солдаты нашего дивизиона. Они отдыхали на сухой земле, припорошенной соломой. Ворота широко раскрыты, дым не задерживается, но костер небольшой.

Мне уступили место.

Поправляя угольки костра, пожилой солдат неторопливо рассказывал молодому сослуживцу об атаках драгун, дравшихся здесь еще в первую мировую войну, заполняя долгий и еще не поздний вечер воспоминаниями.

Слушая и не вмешиваясь, я задремал.

Нашел меня Ахмет. Он долго сидел рядом, не тревожа, поддерживая огонь, пока я не оказался в опасной близости от костра.

– Вы сгорите, товарищ капитан, – разбудил меня ординарец.

– Это ты, Ахмет? – спросил я, еще не понимая, где нахожусь. А потом вспомнил. – Спасибо, что сидел рядом. Вчера я сильно устал и быстро захмелел.

– Не предупредили, где находитесь. И доверились чужим.

– Люди здесь сидели хорошие, Ахмет...

Солдатам переднего края на территории Восточной Пруссии работа казалась проще – не надо копать землю или почти не надо. Для КП и наблюдательных пунктов предпочитали полуразрушенные, а лучше – разрушенные дома с цементным полом первого этажа. Заваленный кирпичом бетон усиливался толстым слоем инертного материала, а подвалы являлись готовым убежищем. "Удобства" эти избавляли от трудоемких и тяжелых земляных работ, от поисков и установки перекрытий.

Сидя ночью в подвале, Яблоков обращался к адъютанту:

– Как там обстановка, запросите в батальонах.

– Наступаем, – отвечали батальоны и указывали свои координаты по карте.

Через некоторое время снова вопрос:

– Запросите, как там?

– Наступаем, – отвечали батальоны и указывали те же координаты.

– Что они топчутся на месте? Вызывайте по телефону по очереди.

Из первого батальона следовали объяснения:

– Одна рота сунулась к дороге – ее обстреляли, она вернулась с потерями. Вторая и третья удерживают занимаемые позиции по полю.

Второй батальон:

– Мы заняли водопропускную трубу на шоссе – на большее не хватило сил, есть раненые. В ротах активных штыков – по отделению или чуть больше.

Третий батальон:

– Сами понимаете – господский дом. Это крепость. Бой там не прекращается. О смене КП говорить рано.

Командир полка обязан верить докладам.

Он понимал, что солдаты измучены и кто-то отдыхает, набирается сил на завтра, другие атакуют, используя темноту для улучшения позиций. Но существенных изменений нет.

Разнокалиберная ватага обвешана приборами и солдатским имуществом. Она спешит за Яблоковым, подтягивается, боясь отстать. Переход невелик, КП продвигается вперед метров на 600, а потеряться в темноте среди пятен снежного поля несложно.

– Споем нашу маршевую? – спрашивает Яблоков. – Давайте про попа...

Шагает он уверенно и широко, но замедляет шаг и начинает сам:

Калинка-малинка моя,

В саду ягода калинка моя...

Импровизаторы-песенники знают привычки командира. Под общее оживление тенор поддерживает запевалу:

А у нашего у местного попа

Лишь недавно повредилася стопа...

К тенору присоединяются басы:

Он в засуху все поглядывал окрест,

Вместо дождика упал на ногу крест.

Ого!

Восклицание дает знак остальным, они дружно подхватывают припев:

Калинка-малинка моя,

В саду ягода калинка моя.

Тенор продолжает:

Без молитвы с неба дождичек пошел,

Мы от радости разделись нагишом.

Кувыркались и сменяйся взахлеб.

Вместе с нами раздевался сельский поп.

Ого!

Ну конечно, поп не может донага,

От ушиба ведь болит его нога.

Нету шляпы, нету рясы, а живот

Толще всех – такой уж поп у нас живет.

Да еще большой крестище на груди.

А не веришь – приезжай и погляди!

Да-да!

Глупенькая, несерьезная песенка. Она могла продолжаться как угодно долго – в зависимости от степени готовности ее сочинителей и от дальности перехода, – здесь приводится вариант. Она не соответствовала нашему фронтовому положению, а на удивление нравилась. Шутливый рассказ о полузабытом мирном времени сбрасывал груз с плеч и поэтому помогал, пожалуй. Мотив русской народной песни знаком каждому, а в словах что-то озорное, веселое.

У солдат заметно приподнималось настроение, от прилива бодрости шаг становился четче, расстояния – короче. Так действовала эта немудреная песенка.

Потеря деревни

Командир соседнего полка подполковник Чарский был гурманом. Эта его особенность сочеталась с дородностью и респектабельностью внешнего вида. Огрубевшие и опростившиеся за войну сослуживцы называли его интеллигентом, не заботясь о точности определения, другие манеру поддерживать нужный разговор и в нужном месте принимали за образованность, третьи отмахивались как от человека не их породы.

Нынче командир полка встретил майора Кузовкова, начальника строевого отделения штадива. Кузовков прибыл в полк с пополнением человек на тридцать. Чарский обговорил с ним дела, отправил пополнение в батальоны.

Майор Кузовков не велик званием и чином, но человек он нужный, через него проходит весь рядовой и сержантский состав. Он может дать людей или воздержаться: маленький, а начальник.

Уже вторая половина дня, но, несмотря на позднее время, Чарский приглашает майора отобедать, зная, как тот проголодался.

Он развлекает гостя разговором, предвкушая сам предстоящую трапезу. В рационе, говорит Чарский, недостает каких-то деликатесов, какой-то малости, но приходится мириться – война.

– На войне рад даже малому, – поддерживает разговор Кузовков.

– Это непросто – найти малое. А мой повар нашел. Он где-то добыл грибочки, соленые и с чесночком. Аромат – за версту слышно.

– Сохранилось тут кое-что в подвалах...

– Подвалы попадаются богатые. В них есть пиво, настоящее баварское! Стакан или бутылочку перед обедом – это цимес! К сожалению, сегодня без пива, не обессудьте.

Они усаживаются за стол посреди комнаты командира полка в сохранившемся немецком доме. За полуоткрытой дверью в соседней комнате видны артиллеристы с рацией, встававшие, когда шли старшие начальники. Майор поглядывает на опрятные белые стены, на чудом уцелевший пейзаж с русалками в золоченой раме, на диван, застеленный армейской плащ-накидкой, странно бугристой на плоском диване. Около него – коврик под ноги и ковер на стене. Неплохо, неплохо, должно быть, думает гость, недурственно, даже по-барски. Сам он не признает немецких пуховиков, отвергает их за громоздкость и неодобрительно смотрит на пуховик под плащ-накидкой. Но вслух говорит другое:

– Народ нынче прибывает из госпиталей уже обстрелянный, да мало его.

– Страна наша еще не оскудела, народ будет. – Командир полка разглаживает трофейную скатерть. – В народе заложены огромные возможности. Я признаю это, когда сажусь за стол, не поверите? И окликаю своего Ваньку. Ванька – мастер. Он окончил всего лишь училище по кулинарному делу, а ведь до чего способен, бестия! Даже талантлив. Мне повезло. Отсутствие городских удобств я компенсирую хорошей кухней.

Майор незаметно отодвигает белую салфетку, лежащую перед ним, трогает приборы, не теряя заинтересованного выражения лица.

– Вы представляете, – говорит Чарский, – как можно сделать первое? Это будут суп или щи – наваристые, заправленные жареным луком. И обязательно с укропом, без укропа вкус не тот. И чуть-чуть с кислецой. А кислецу придает им капуста, немножко подквашенная... М-м-м!

– Да, да, капуста вкусна, – сдержанно реагирует Кузовков, сглатывая слюну.

Бледнолицый худощавый майор поесть любит, но он не придавал еде такого значения. Он уминал то, что давали на кухне штаба дивизии. Теперь приличествует сказать что-нибудь приятное о еде, но едва ли он додумается до чего. Инициативой владеет подполковник. Майор успевает вставить несколько фраз:

– Да, да, конечно... Продуктами нас не обижают... Были еще склады трофейные...

– Максим Егорыч! – говорит майор. – Вы отличный хозяин в своем полку я должен заметить это. В нашей дивизии нет столь осведомленного и милого командира... Н-да... Но вы не полностью укомплектованы, извините за критику.

– Есть некомплект, Иван Степаныч, есть, чего греха таить. Но ведь это от вас зависит, от вас.

– Много потерь, Максим Егорыч, много... А мы пополняем, когда есть кем... Вам бы надо фельдшерицу в санчасть, единица эта свободна, а работы много. Если подумать, можно ее найти.

– Выбывают часто они, эти самые... Не часто, а выбывают.

– Есть на примете одна – загляденье, кровь с молоком.

– Не все ли равно, кто будет на солдатах дырки перевязывать.

– Это так. Это так, не все ли равно... Но в ней есть этакое-такое, Кузовков рукой крутит замысловатый пируэт перед своим носом. – Упрячьте ее поближе, чтобы снарядом не пришибло.

– Ну, Иван Степаныч, вы теперь шутите.

Подполковник добродушно смеется. Под довольной улыбкой широкий живот подпрыгивает в такт смеха:

– Дело наше распоряжаться, это в наших функциях... Я подумаю, как поступить, это можно...

– Хорошо, Максим Егорыч, считайте, что фельдшерица будет.

Они порассуждали еще о мокрой зиме, о наступающей распутице, о том о сем...

– Однако мне пора, – наконец поднимается гость. – Я премного вам благодарен.

– Не смею задерживать. До свидания, Иван Степаныч, заходите с пополнением еще, буду рад.

– Как же, как же, обязан...

– Передайте мой личный привет начальнику штаба дивизии товарищ гвардии полковнику...

– Непременно передам, непременно. – Кузовков обеими руками трясет мягкую руку Чарского, потом обнимает его. Но спохватывается и, неуверенно развернувшись, уходит.

Чарский безмятежно и прочно спал в этот вечер, когда на переднем крае в районе Вайценхоф поднялась артиллерийская и минометная стрельба, противник на узком участке атаковал полк Чарского и выбил из деревушки подразделения пехоты, отошедшие во вторую траншею.

Деревня Вайценхоф стояла перед противотанковым рвом на линии фортов No 11 и 12 и входила в систему внешнего оборонительного пояса Кенигсберга. Она вклинивалась в эту систему и являлась опорным пунктом немецкой обороны. От того, в чьих руках находится деревня, зависела устойчивость оборонительного пояса или его уязвимость. Слева от Вайценхоф лежала железнодорожная линия на Розенау. Та и другая сторона рассматривали деревню как важный объект, имевший значение для последующих событий.

Доклад в дивизию.

Доклад в армию.

Доклад в Ставку: деревня потеряна.

Но газеты вышли накануне, и в них деревня названа в числе взятых, отвоеванных у противника. Что же, Ставка врет на всю страну, на весь мир? Сводки Совинформбюро объявляются по радио, их слушают все, в том числе и противник. Такого не было, чтобы Ставка врала. Положение нужно исправить, чего бы это ни стоило.

Деревушка махонькая, в ней несколько тонкостенных кирпичных домишек, черных в предрассветном тумане. Третий батальон, оправившись от нанесенного ему удара, атаковал на рассвете и в течение дня, но под плотным огнем противника, теряя людей убитыми и ранеными, остался ни с чем. Немцы не дураки, они засели крепко, бьют из самых неожиданных мест.

С благодушием, исходившим от командира, в полку было покончено. Чарский похудел, он не уходил со своего КП, но обстановка к лучшему не менялась.

Приказ командарма требовал вернуть деревню на следующий день командиру дивизии находиться на КП полка, командиру полка быть на КП батальона, возглавить его атаку; командиру батальона вести в атаку передовую роту. Командарм будет на КП дивизии.

Артиллерия дивизии готовилась поддержать атаку ограниченным числом снарядов; подвоз боеприпасов затруднен распутицей.

В огневом налете и в бою следующего дня участвовали батальонные и полковые минометы и пушки (кроме нас), привлекался огонь соседей справа и слева. Но средства эти не сокрушили оборону немцев, как бывает при прорыве, – стрельба получилась жиденькая и походила на повседневную. Соседи помогли в огневом налете, а дальше оставались безучастными.

Пехота поднялась в атаку.

Страдая одышкой, с пистолетом в руке, за атакующим батальоном шел Чарский. Кроме этой чертовой деревушки, для него не существовало ничего на свете.

Противник отвечает, свистят пули, рвутся мины, но пехота идет, падают сраженные...

Вот первая цепь приблизилась к переднему окопу, сворачивает к проходам в минных полях. По ней сосредоточивают огонь немцы с двух сторон, с трех, чтобы остановить у проходов, не дать миновать их.

– Ур-ра! – Чарский бежит следом.