Текст книги "Живая память"

Автор книги: Степан Лопатин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 12 страниц)

А через откинутые полы палаток над входом в землянки видны солдаты они отдыхают или едят. Как ходят эти люди, не замечая павших? Или свыклись? Лица живых товарищей непроницаемо равнодушны, безмерно усталы, опустошены всем происшедшим...

Мы осмотрели косогор, став на ступеньки лаза, выдолбленного в стенке траншеи, – просматривалась полоска земли, уходящая вверх на 50-100 метров, дальше – не видно. Если сюда встать – будем слепы. Косогор – не лучшее место для орудий прямой наводки. Нужно выбирать правее.

Вернувшись, мы застали комбата на ОП.

Я доложил об осмотре местности. Комбат ответил неопределенно:

– По утверждению поэта, земля наша поката, а эта высота – тем более. Решение изменилось, и прямой наводки не будет. Будете работать с закрытых.

Клевко пригласил пройти к старшине. Комбату присвоили очередное звание – "капитан". Из командиров батарей он получил его первым. Мы поздравили его.

Оживившись, капитан Клевко делился мыслями:

– Эта высота как бельмо на глазу. Пехота справа прошла дальше километров на пять, а высота осталась у фрицев. Перемещать ОП пока преждевременно. Теперь единственный выход – ударить во фланг и отрезать высоту с тыла. Тогда она падет сама собой.

Комбат знал, что говорил. Он постоянно общался с командирами стрелковых батальонов, а сегодня, в день затишья, долго находился в штабе полка, о чем-то беседовал.

– Завтра нам предстоит серьезная работа, – продолжал капитан. – Из штаба полка я жду радистов с РБ{2}.

Дождавшись радистов, комбат ушел. Утром ожидался очередной "сабантуй".

* * *

"Сабантуй" длился тридцать минут. Опять действовали "катюши", гремели батареи нашего полка, басовито вторили им корпусники. Стороной, урча, ползли танки. Над боевыми порядками полка низко прошли штурмовики. День начался шумно.

Старший лейтенант Молов с НП информировал:

– Пехота пошла в атаку. А комбат ушел к танкистам. Будьте внимательны. Рацию держать на прием.

Минут через сорок мы получили первую команду по РБ. Комбат "танцевал" от ранее пристрелянной цели правее высоты. Мы поняли – идет штурм во фланг противника, о чем Клевко говорил накануне.

Все шло хорошо, но потом рация замолчала. Что-то случилось.

Молов, оставшийся за комбата, сменил НП и вел огонь с нового места. С комбатом не было связи по-прежнему.

Вечером с НП пришел разведчик. Он принес сколок с карты:

– Сюда надо переместить ОП. А комбата нет – капитан Клевко погиб.

Неожиданность сообщения была гнетуще тяжелой. Неразговорчивые вообще, мы прикусили языки совсем, а разведчик поведал о подробностях:

– Капитан сразу сказал, что поедем на броне позади башни. Здесь и тепло – над мотором, и дышать легче. Ну, значит, устроились мы втроем: я, комбат и полковой радист. А потом пехота к нам подсела, человек пять. Когда миновали проход в минном поле, танк прибавил скорость. Метров пятьсот, наверно, катились без задоринки, а потом нас обстреляла минбатарея. Пехота пососкакивала, а мы остались. Нам сподручней с танка... Потом увидели фрицев в траншее – засели там и строчат... Тут мы и подали команду. С фрицами теми не знаю что сталось, но строчить перестали. Танкисты для верности проутюжили окоп и пошли дальше – и мы с ними. Да прилетел какой-то дурацкий снаряд, разорвался от нас метрах в десяти, мы и не слышали, как он прилетел. Комбата наповал, и рацию пробило осколком. Радиста – того немного царапнуло, а мне – ничего, меня башня прикрыла. Постучали танкистам стойте, мол. Танкисты остановились. Сняли мы нашего комбата с брони и положили на плащ-палатку у деревца, на видном месте. Танкисты уехали, а мы остались. Что нам делать без рации?

Вторая попытка взаимодействия с танкистами, как и первая, окончилась трагически.

В наступательных боях мы участвовали, пока не сошел снег. Враг уходить не хотел, защищаясь всеми средствами, переходя в контратаки, а нам ставили задачу жестко – взять, не пустить, стоять насмерть. И во всем, что делали солдаты, можно было усмотреть подвиг – каждодневный, постоянный, хотя и незаметный. Свой труд солдаты не называли подвигом. Но случались и такие поступки, которые иначе чем героическими не назовешь.

Армейская газета рассказала об одном случае. Рота поднялась в атаку и попала под губительный огонь артиллерии. Тяжело ранило политрука – осколком в предплечье срезало руку. Но это не остановило офицера, он повел своих бойцов вперед. Атака продолжалась, увлекаемая политруком.

Позднее удалось прочесть похожий рассказ о бесстрашном разведчике Николае Чекавинском, которого многие считали погибшим, а он оказался жив. В бою за Тортолово под Ленинградом ему оторвало левую руку по локоть. Товарищи наспех перетянули предплечье жгутом, сделанным из провода, и хотели отнести пострадавшего в укрытие. Но Чекавинский и после ранения командовал своей ротой еще 17 часов. Крепость Тортолово была взята и удержана. До подхода подкрепления Чекавинский был еще раз тяжело ранен перебита вторая рука, ребро, повреждена правая нога.

У нас происходили случаи попроще.

Над нами, чуть в стороне, проходил воздушный бой. Сражения в воздухе мы видели ежедневно. Немецкие "мессершмитты" и наши "лаги" устроили огромную карусель. Они кружили в разных плоскостях и пытались расстрелять друг друга. Пулеметные очереди веером разлетались в разные стороны. На ОП находился новый заместитель командира полка капитан Бобков и с интересом наблюдал за боем. Он почувствовал удар в грудь, но не упал. Пуля пробила полушубок, ватник, гимнастерку и еще горяченькая была извлечена капитаном. Авиаторы послали ему привет. Он показывал нам этот "привет", удивляясь столь необычному случаю.

В третьей батарее с наблюдательного пункта шел командир взвода управления лейтенант Садыков. К нему почти вплотную прилетели два снаряда и разорвались. Лейтенант не слышал их полета и поэтому не упал. Ему основательно попортило полушубок, разрезало поясной ремень и осколком помяло наган. Наган спас его от верного ранения в бедро. На бедре остался большой синяк от удара.

– Повезло...

Каждый солдат мог рассказать нечто подобное, происшедшее с ним лично, – из тех, кто жив пока и продолжает боевую работу.

В этих боях героизм становился нормой, явлением обыденным. За мужество и отвагу в дивизии 371 боец и командир были награждены орденами и медалями. 70 процентов из числа награжденных ыли коммунистами и комсомольцами.

Зимняя операция 16-й армии получила высокую оценку.

Жиздринская операция, говорят документы, явилась составной частью зимних наступательных действий Западного фронта и заняла видное место среди операций Отечественной войны: был нанесен значительный урон крупной группировке войск противника – шести пехотным и двум танковым дивизиям. Своими активными действиями 16-я армия отвлекла значительные силы противника с других участков Западного фронта и этим обеспечила успех войск правого фланга фронта, действовавшего в направлении Вязьмы, и разгромила крупную группировку противника в сложных условиях зимы и сильно пересеченной местности.

...Нас выводили во второй эшелон.

Снег сошел почти всюду, оставаясь серыми пятнами на затененных местах. Полк выходил в тыл по дорогам, пройденным до этого с боями. Заминированные зимой, оттаивая, они хранили притаившуюся смерть. Саперы проверяли пути, делали проходы, но подрывы транспорта повторялись. Поэтому мы шли след в след.

А вот и район Буды Монастырской и памятной высоты. Теперь здесь стоит тишина.

Короткий привал. Оголенная земля показывала зерна огненного посева. На каждом квадратном метре огромной территории лежали почерневшие осколки, посев был густым.

В одной неглубокой, менее человеческого роста, но широкой яме вытаивали десятки трупов. Некоторые обнажены, на других – серо-зеленые мундиры, сохранились бинты марлевых повязок. Я смотрел на недвижных теперь немцев, стараясь понять, чем отличны они от русских, от других наших соотечественников, – физически, не говоря о их духовной начинке. Немногим. А начинка довела их до этой ямы. Запомнился юноша, лежащий наверху, – голый торс его хранил следы загара. Правильное сложение, хорошо развитая мускулатура, ладная голова с волнистыми светлыми волосами. Он мог стать счастливым и полезным у себя на родине, а теперь вот остался здесь.

Труп врага, говорят, радует сердце солдата. Возможно. Но вид погибших всегда неприятен. Картина, увиденная здесь и в покинутых окопах, будет возникать в сознании с новой силой, найдет продолжение и развитие, станет тревожить память в десятки последующих лет, ощущаться подошвами солдатских ног, ступавших по пружинящим останкам, представать кошмарами в сновидениях, вызывать тошноту – на многие послевоенные годы.

Перемены

Мы приводили в порядок себя, имущество и оружие, используя предоставленную передышку.

Пришел важный приказ наркома. По этому случаю дивизион был построен как на плацу – в линию батарей.

В торжественной тишине апрельского леса старший батальонный комиссар Нечаев огласил приказ о присвоении нашей дивизии гвардейского звания.

Мы удостоены этой чести за штурм и взятие высоты с отметкой 226.6. Малой кровью. Боевой выучкой и умением. Доблестью солдат и офицеров.

Отныне мы – гвардейцы. Нашим частям будут вручены гвардейские знамена с дорогим образом Ильича. Будут присвоены новые номера. Получим дополнительное вооружение. Самые ответственные боевые задачи доверятся нам. Наши силы испытаны в боях, и Родина на них надеется больше, чем когда-либо. Звание гвардейцев обязывает нас драться лучше, упорнее, не щадя сил и самой жизни.

После оглашения приказа отличившимся в боях вручили награды – медали "За боевые заслуги" и "За отвагу". Первыми кавалерами у нас стали командиры орудий старший сержант Абрамов, сержант Банников и младший сержант Погорелов, разведчики младший сержант Волков и рядовой Петров.

На другой день дивизионная газета писала:

"Наша часть преобразована в гвардейскую. Гордись высокой честью! Множь в боях традиции гвардии!"

В батарею на место погибшего Клевко пришел капитан Маркин. Говорил он негромко, глуховатым голосом, но уверенно, чем-то располагая к себе офицеров и солдат. Пройдя по батарее, Маркин собрал командиров взводов и отделений:

– Я назначен командиром батареи. Меня зовут Маркин Федор Иванович. Родился в 1916 году, в армии с 1936 года. Окончил Подольское артиллерийское училище. В боях с июня сорок первого. Был ранен, лечился в госпитале. После этого прибыл к вам в полк.

Комбат коротко и просто рассказывал о себе, не делал из себя загадки это нам понравилось. Он продолжал:

– Теперь о деле.

И изложил все, что заметил. Лошади нуждаются в уходе, амуницию нужно приводить в порядок. В стволах пушек – нагар, их нужно пробить. Личное оружие солдат с налетом ржавчины – такое недопустимо. Командирам отделений необходимо повысить требовательность. И так далее. Вплоть до пуговиц и подворотничков на гимнастерках и пряжек на солдатских ремнях. До вещевых мешков солдат и щеток для чистки сапог. До состояния кухни и нарукавников у нашего повара.

Через тридцать минут он всех отпустил, приказал идти по местам, заниматься делом. На устранение недостатков – два дня.

Работы оказалось много, мы торопились сделать ее к сроку, определенному новым комбатом.

Старший лейтенант Молов уходил от нас в штаб артиллерии дивизии на должность помощника начштаба. Теперь уже гвардии старший лейтенант.

Мы посидели на поваленном дереве – попрощались. Закинув вещмешок за спину, он ушел в глубь леса.

Дивизия стала называться 83-й гвардейской, а наш полк – 187-м гвардейским артиллерийским полком.

Новый командир взвода управления лейтенант Дозоров тоже побывал в госпитале. Легкое пулевое ранение дало ему возможность отдохнуть.

– Эх и девчонки там! – вспоминал он вечером. – Выбирай по вкусу! Кому – рябая, кому – конопатенькая. Никто без невесты не останется.

Мы смеялись:

– Сам-то какую нашел?

– О! Моя особенная – лицом белая и с кудряшками. Очень уж ей приглянулось, что я на гармошке могу. Прикостыляешь, бывало, в их каптерку – там гармошка стояла – и давай. Потихоньку, конечно, чтобы не мешать. Соберутся сестры – слушают. И не расходятся, пока дело не позовет. А Аннушка дольше всех как-то задержалась – мы и разговорились. Требования у нее большие оказались: нравятся ей гармонисты и чтобы высокого росту были. А где их взять? У меня, например, всего 172 – недотянулся, значит. Заверять пришлось ее – выпрямлюсь, мол, когда из окопов выйду, подрасту сантиметров на пять. Не знаю, поверила или нет. В общем, обещала ждать.

– А если... того?

– Ну, если черепок скостит, тогда... Правда, и ноги может укоротить чего на войне не случается. К дипломатии прибегать придется – на снаряд или мину все сваливать. Или заказывать протезы, чтобы повыше...

Веселый лейтенант говорил это легко, чувствовалось – не верил он в предполагаемое увечье.

А мы с Мятиновым полусерьезно советовали:

– Береги руки, Дозоров, не поднимай вверх – прострелят.

– Тогда прощай твоя Аннушка.

– Выберет кого подлиннее. Дозоров не обижался, отшучивался. В полку тоже произошли перемены.

За зимние бои командир полка майор Евтушенко был награжден орденом Александра Невского. Ему присвоили звание подполковника и направили на повышение – командующим артиллерией соседней дивизии. У Евтушенко полк принял гвардии подполковник Мосолкин.

Политработники в полку вели негромкую повседневную работу.

Политрук Кунгурцев был человеком уравновешенным и приветливым, носил погоны старшего лейтенанта. На беседах его внимательно слушали – он излагал общую военную обстановку на фронтах или рассказывал о предстоящих боевых задачах. Авторитет заместителя командира батареи по политчасти был непререкаемый, и обращались к замполиту всегда. Одному он помог разобраться в семейной путанице, когда солдат перестал получать письма, другому подтвердил служебное положение для получения дома установленных льгот. Он следил за настроениями личного состава батареи, придавал им важное значение. Кунгурцев умел уважать в собеседнике достоинство, кем бы тот ни был, и этим возвышал себя в глазах остальных солдат. Эта его особенность считалась естественной и вместе с тем предопределенной должностью и характером работы.

На глаза Кунгурцева попался телефонист Шустов, прибывший с пополнением недавно.

– Рядовой Шустов, вы почему до сих пор ходите в обмотках?

– Да некогда было, товарищ политрук, – оправдывался Шустов, посмотрев на свои ноги, – то линию мотал, когда воевали, а то... обмотки.

– К старшине обращались? – Кунгурцев оставался серьезным.

– Так точно. Не нашлось у него подходящей пары сапог, чтобы по ноге. А в бахилах мне нельзя – ходить много приходится.

Тонконогому Шустову требовались сапоги 39-го, максимум 40-го размера, каких в батарее могло не оказаться.

– Передайте старшине – пусть найдет нужного размера. Или подгонит. Но сапожников у нас нет, и с подгонкой погодить придется.

– Есть, товарищ политрук. То есть, значит, сапожник у нас есть. Это я.

– Вы можете?

– За милую душу, – не по-уставному ответил Шустов.

– Сколько нужно времени, чтобы подогнать?

– Дня за два-три сумею.

– Тогда действуйте.

Командиры у нас знающие, подготовленные как надо, они обучают солдат и требуют соблюдения уставов и правил. И могут придраться, раскритиковать за что-то, что не так, к чему солдат еще не готов или в чем допускает оплошность. Обращаться к командиру не всегда безопасно, а политрук – это вроде бы свой человек, хотя тоже строг. Он может выслушать и ответить на личный пустяковый вопрос, с каким нельзя обратиться к другому, и на вопрос более серьезный, касающийся, например, обстановки в мире. В политике Кунгурцев – дока, уважительно отзывались о нем солдаты.

Между командиром и политруком есть разница, хотя заняты они одним общим делом, но подойти к политруку почему-то легче. Методы, что ли, у них разные?

Зимой, в самый разгар наступательных боев, большая группа воинов была принята в партию большевиков. В их числе и я.

Столь серьезное решение не было результатом какого-то внезапного озарения или порыва. Я не думал даже о таком шаге, а Кунгурцев сказал, что члены партии – такие же, как все, только партийный долг обязывает воевать лучше, быть впереди, вести за собой других. Доводы немного льстили, были чем-то вроде аванса: кому не хочется выглядеть лучше?

* * *

В теплый апрельский день, когда земля подсохла и стала проклевываться первая робкая зелень, полк собрался на лесной поляне.

– Будет концерт, – предупредили нас.

Под густой маскировочной сетью, накинутой на еще голые деревья дубового леса, стояли два грузовика с откинутыми бортами. На них сооружена сценическая площадка.

В ожидании концерта в первых рядах солдаты сидели на земле, подальше стояли, а кто-то устроился на импровизированных сиденьях. Курили. Махорочные дымки таяли над пилотками, затягивались в чащу кустарника.

К помосту подошла группа офицеров в фуражках – командование полка.

Замполит Нечаев поднял руку, подождал, пока стихнет шум, и в коротком выступлении поздравил полк с завтрашним праздником 1 Мая. Затем представил нового командира полка Мосолкина.

На сцене появились артисты. Это были солдаты, собранные политотделом в частях дивизии, наделенные умением лицедействовать, танцевать и петь, с искрой артистического таланта. Они составили ансамбль, ими руководила опытная рука профессионала.

По мере исполнения номеров люди оживлялись и лица светлели, настроение пошло вверх. Артистов встречали и провожали аплодисментами. Со сцены звучали "Идет война народная", "Землянка", "Синий платочек", другие песни, выходили плясуны, задорно звучали голосистые баяны. Известные теперь мелодии тогда были в новинку. Тишина и внимание воцарились в этом открытом импровизированном партере.

Одобрительный гул внесли частушки.

Кроме баяниста на сцену вышли двое: один – худой и высокий, другой низенький, но широк в кости, склонен к полноте.

Маленький повязал на голову цветной платок концами под подбородком и стал походить на деревенскую девушку. Гимнастерка его собрана под ремнем равномерными складками – концы ее с боков он растопырил, имитируя женскую талию.

Что случилось в Сталинграде?

Немец лез там все вперед,

А ему влепили сзади...

Вышло все наоборот.

"Девушка" повернулась и показала, куда "влепили". Баянист перебирает клавиши, и вот уже звучит новый куплет:

Гад хотел сожрать весь мир:

Дон, Суэц, Кавказ, Алжир...

Но, видать, наверняка

У него кишка тонка.

– Давай, давай, – подбадривает публика, – не жалей голосов.

Все немецкие бандиты

Непременно будут биты,

То же самое отныне

Ожидает Муссолини.

– Не уцелеют, – слышится реплика, – всем достанется.

Актеры раскланиваются и уходят со сцены. Их вызывают еще раз, но номер окончен. Один актер – большой – кланяется, а маленький, под общий хохот, делает реверанс.

Вышел на сцену клоун с куклой в человеческий рост, изображающей даму с рыжими косами. Они исполнили фокстрот. Левая рука "дамы" лежала на плече партнера, а правая держалась его рукой. Ноги куклы повторяли движения ведущего. Это было настолько уморительно, что публика смеялась, взявшись за животы. Номер повторили на бис. Артиста не хотели отпускать со сцены, и он вышел теперь с новым номером. На этот раз клоун изображал гитлеровца, важно шествующего по Европе. Он подошел к СССР, уселся на его западную окраину. Но поднялись штыки, раздался взрыв, и гитлеровец, теряя штаны, путаясь в них и падая, стремглав умчался за кулисы.

Солдаты восхищались:

– Талант! Надо же...

– Не в те края попал, гитлерюга...

– Нарвался...

Для крепости реплики украшались непечатными словами.

Концерт ансамбля прошел с успехом.

Подготовка к лету 1943 г.

Еще в мае в непосредственной близости от переднего края мы выбрали позиции и оборудовали их. Это было левее прежнего района, перед Ульянове, километров 30 на юго-запад от Козельска. Сзади нас оставалось устье реки Жиздры, впадающей в Вытебеть. А впереди, до Ульяново, – стертая войной деревня Перестряж.

Работали ночью, к рассвету тщательно маскировали окопы, чтобы воздушная разведка не могла определить характер земляных работ.

Такие позиции делались для наступления – ближние цели находились в полутора километрах от нас. Основное направление стрельбы проложено на юг. Взвод управления Дозорова подготовил НП метров 400 впереди – на увале, прикрывающем нас от прямого наблюдения с переднего края.

Обстановка здесь была более тревожной. Огневые трассы рикошетивших пуль взлетали в небо над нами или уходили в сторону. Рядом крякали вздымавшие пыль мины.

Основные ОП находились километрах в пяти. С них мы вели обычный для обороны огонь. Подошли какие-то части и сменили нас. Мы снова отошли во второй эшелон на пять – восемь километров в тыл. Там укреплялась вторая полоса обороны: готовились ломаные линии окопов, эскарпы и контрэскарпы, рулоны колючей проволоки, чтобы лечь на колья и крестовины.

Близлежащие леса и перелески забиты войсками, в них укрыта артиллерия и танки, другая техника. Это поднимало настроение: мы не одиноки. Вместе с тем угадывались намерения нашего командования не ограничиваться задачами оборонительного характера.

В июне в 15 километрах от "передка" было проведено тактическое учение с боевой стрельбой, на котором артиллеристов учили ставить огневой вал, а пехоту – идти вплотную за огнем своей артиллерии. Учением руководил генерал-лейтенант Баграмян.

Огневой вал должен был стать новым словом в артиллерийском наступлении, которое предстояло произвести. Это была генеральная репетиция.

* * *

К началу лета 1943 года в армии окончательно упразднили институт комиссаров. В октябре 1942-го во всех рангах они стали заместителями командиров по политической части. А в июне сорок третьего им присвоили воинские звания командного состава.

Этим решением укреплялось единоначалие. Командир становился главной фигурой.

Ушел от нас Кунгурцев, его должность упразднялась. Этот рослый светлоголовый человек оставил о себе хорошую память.

Но по старой традиции мы продолжали именовать политработников комиссарами. В слове этом вмещалось прежнее содержание и романтика отцов, старшего поколения, делавшего революцию. Формально став заместителями командиров, они продолжали выполнять ту же работу с людьми и не отвергали привычное для них слово. Слово комиссар стало не званием, а символом.

Пятого июля немцы перешли в наступление на Курской дуге. Ударами с севера от Орла и с юга от Белгорода в направлении на Курск немцы начали пробивать бреши в обороне советских войск. Они сосредоточили там огромное количество живой силы, танков, самолетов.

Мы стояли на северной части линии фронта, примерно в полутораста километрах от района боев и, конечно, не могли оставаться безучастными.

Газеты сообщали о новой бронетанковой технике противника, о "тиграх" и "пантерах", о боях под Прохоровкой и у Понырей. Артиллеристы нащупывали там уязвимые места хваленой техники. Мы вчитывались в короткие строки газетных сообщений, отбирая для себя рациональные зерна.

Дивизия готовилась к ответному удару.

Артиллерийские средства покинули укрытия в лесах и двинулись к переднему краю. Непродолжительные ночи с 7 по 9 июля были заполнены скрытным движением, негромкими командами, приглушенным стуком перемещаемых грузов. К утру наступала настороженная тишина, жизнь пряталась за маскировочные сети, уходила в траншеи, укладывалась в блиндажи на отдых. Лишь передний край поддерживал привычные режим и ритм.

Утром 9 июля батарея стояла на новой ОП, окруженная многими соседями. 10 июля капитан Маркин в последний раз до начала боя инструктировал командиров взводов.

Подготовка велась давно, все лето, начавшись в мае, когда рыли эти окопы. Мы сидели в обороне, в первом и втором ее эшелонах, ожидая начала наступления немцев, в готовности встретить и измотать врага на двух оборонительных позициях, залезали сами в землю, предусматривали варианты его удара. И – учились ставить огневой вал, возможный только в наступлении. Мы готовились все время, приближаясь к моменту, который должен стать завершением, апофеозом всего, и который начнется через несколько часов.

Утром 11 июля после завтрака старшина Климов сидел у первого орудия и шутил:

– Нельзя ли устроиться к вам хотя бы заряжающим?

– Вакансия может появиться скоро, – отвечал Корнев, наводчик орудия. Только на какую должность – пока неизвестно.

– Твоим помощником буду, ефрейтор.

– Меня это устраивает. Через вас заимею блат у повара.

– Кто его знает, как стрелять станешь, ефрейтор. Может, тогда придется кормить расчет соломой и мне с вами переходить на соломенное довольствие.

– Не огорчайтесь, при новом помощнике придется отведать и соломки, но стрелять мы вас научим.

– Надо подумать, стоит ли переходить в помощники к ефрейтору Корневу. А что скажет Абрамов?

– Стоит, товарищ старшина. Нынче звание ефрейтора – самое высокое. Гитлер вот тоже ефрейтор, – смеется Абрамов, – а у него в подчинении генералы. Ничего зазорного нет, если старшина попадет к нему в помощники.

Солдаты гоготали. Им казалось очень смешным увидеть старшину Климова стоящим перед ефрейтором Корневым во фрунт, по стойке смирно. Климов смеялся вместе со всеми. Он любил своих огневиков – старшина батареи.

Последовала команда с НП – на огневой налет. Пехота будет атаковать передний край.

Мы сделали последний из назначенных выстрел и записывали установки, когда услышали серию артиллерийских хлопков немецкой батареи в нашу сторону. По характеру звука поняли, куда летят снаряды. Я успел крикнуть:

– В укрытие! – и сам заскочил в ровик для старшего на батарее, прижался к стенке.

Сколько было разрывов – сказать трудно, десятка полтора-два или больше. Снаряды рвались по всей площади ОП. Нас очень точно накрыли, это было ясно по звуку разрывов.

Налет кончился. Цела ли батарея?

Выскочив из ровика, я осмотрел издали все орудийные окопы – орудия припорошены землей, но, кажется, целы. Прямых попаданий нет.

У первого орудия между станин на уровне сошников – воронка, снаряд прошел выше щита. Из окопной щели солдаты осторожно выносили раненого. Им оказался старшина Климов. Он продолжал шутить:

– Чертов фриц, новые сапоги мне испортил...

Сапоги действительно были испорчены. Старшина бросился в укрытие последним, пропустив расчет. Его резануло осколками по головкам и задникам сапог, раздробило кости ног, когда сам он был уже в окопе.

Прибежавший санинструктор вспарывал сапоги, накладывал бинты на ноги.

У четвертого орудия снаряд угодил в аппарель. Там раненым оказался один – его полоснуло касательно по лопаткам. Товарищи сняли с пострадавшего гимнастерку и нательную рубаху, наложили бинты. Солдат сам встал и пошел в тылы батареи. Климова отнесли туда на плащ-палатке.

– Прощайте, братцы, – говорил старшина, – не пришлось мне занять вакантное место, повоевать вместе. Прощайте, теперь уже не свидимся. Мой путь к докторам.

– Прощайте, выздоравливайте скорее, – сочувственно отвечали ему солдаты.

Орудия, несмотря на близость разрывов, остались без повреждений.

Это были первые потери. К бою мы только готовились. Настоящий бой начнется только завтра утром.

Сегодня пехота захватила первую и вторую траншеи противника, но под огнем с фланга отошла в первую захваченную траншею и там закрепилась. Огонь затих только к вечеру.

* * *

Ночью не спали. При свете электрического фонаря я закончил уточнение исходных данных каждому орудию, проверил знание бойцами порядка огня, другие детали подготовки. Убедился, что задачу все поняли и могут выполнять ее самостоятельно. Теперь можно отдохнуть.

За множеством забот беспокоила еще одна, отодвигаемая на второй план, но не исчезающая совсем, а уменьшенная до малых размеров. Теперь вот остался с ней наедине. Она носила личный характер, касалась только самого себя, не влияла на ход подготовки и поэтому подавлялась, загонялась в глубь сознания, пока другие заботы заслоняли ее первостепенностью. Когда все сделано, подготовлено и первостепенные заботы отпали – она осталась одна. Она не могла решиться каким-то действием, а соединилась с ожиданием, лишенным действия, и потому разрасталась, занимая все мои мысли. Забота эта, а может быть, боязнь, делала опасной и ячейку, в которой прилег, казавшуюся наиболее и единственно надежной. Побороть боязнь можно только усилием воли, убеждением, что находишься там, где решается судьба более важная, чем твоя собственная.

От нагретых за день стенок ровика исходит тепло, а под гимнастерку лезет ночная прохлада. Но не прохлада это, не холодок – какой может быть холодок в июле?

Это пошаливают нервы, подбирается нервный озноб. Оставшись один, затерянный в индивидуальном окопчике, я поддался ознобу ожидания, волнения перед неизвестностью.

Почему затерянный? Рядом такой же окопчик у телефониста, и телефонист Шустов время от времени проверяет напарника на другом конце провода. О тебе помнят там, на другом конце провода, и здесь – у орудий. А кругом в земле затаились сотни стволов, нацеленных на юг, в сторону поднявшейся луны, и тысячи сердец большого войска готовы к броску... Кто ты есть такой, поддавшийся ознобу? Возьми себя в руки, гвардеец.

Необычная тишина... Это всего лишь ночная прохлада тревожит тебя. Она всегда есть в июле в такую ясную звездную ночь... Вот и рассвет начинается.

Звезды гаснут. На светлеющем небе появляются легкие золотистые облачка. Скоро солнце окрасит их в розовый цвет. Какая тишина все-таки? Утро набирает силу, оно проявляет дальние предметы, растворяет холодные краски. Почему мы не любуемся им в другое время, не умеем ценить тихую радость пробуждения дня? В такое утро можно услышать пение птички, если она вдруг появится. Но птиц здесь нет. Они не прижились здесь, в этом опасном даже для птиц месте. Здесь постоянно грохочут громы – днем и ночью, зимой и летом – при любой погоде. Птицы не свили здесь гнезд, не выводят потомства, они улетели отсюда подальше.

Три часа тридцать минут двенадцатого июля. Зуммер.

– Ну, как ты там, пятнадцатый? – спрашивает Маркин.

– Все готово, товарищ десятый, – хриплым голосом отвечаю я.

– Быть на местах, жди сигнала, – спокойно говорит Маркин.

– Есть.

Я прохожу к орудиям, тормошу командиров, говорю им:

– Звонил комбат. Быть всем на местах, скоро начнем. Пока можно курить.

Медленно тянутся минуты. Я прохаживаюсь, чтобы размяться, смотрю на записи у орудий. Предупреждаю:

– Мало ли что может случиться. Огонь вести точно по этим записям. Выдерживать темп.

– Есть, товарищ гвардии старший лейтенант. Минуты идут. Они идут еще медленно, но уже ускоряют ход. Телефонист Шустов снова зовет к телефону. Подхожу – комбат.

– Ну как там у вас?

– Все на местах, товарищ десятый.