Текст книги "Зачарованный остров"
Автор книги: Стэн Харт
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 16 страниц)
Они прошли достаточно далеко, так что потеряли яхту из вида. Гейл снова вошла в воду, и Гарри последовал за ней, как в те времена, когда купание становилось прелюдией к занятиям любовью. Гейл раздевалась донага, и Гарри плавал с ней наперегонки, а догнав, получал свой приз на берегу.
Немного поплавав кролем, они вылезли на берег и улеглись на песке, усеянном мелкими ракушками и камешками, выброшенными океаном на берег. Играя, Гарри переворачивал тело Гейл, обхватив ее рукой за талию. В какой-то момент его тело прижалось к ее обнаженной груди. Гейл поцеловала его. Ее дыхание сохранило привкус рома, глаза, покрасневшие и влажные от воды, показались ему сейчас пьяными, и Гарри отпрянул. Они поднялись, отошли к кромке прибрежной растительности и уселись отдохнуть и обсохнуть в тени деревьев.
Гарри снова посмотрел ей в глаза, сомнений не было – Гейл напилась. Желание, возникшее у него во время купания, тут же куда-то улетучилось. Интуитивно он перевернулся на живот, пряча внезапно охладевшие органы.
– Ты бы еще спиной ко мне повернулся, – произнесла Гейл, и Гарри, приподнявшись на локте, уставился на нее. После паузы Гейл снова заговорила, но уже на повышенных тонах: – Я знаю, зачем ты затащил нас на эту яхту, Гарри. Вся комедия из-за дядюшки Самнера и его придурка-сынка, моего кузена Беннета. Ты считаешь, что заботишься обо мне, но женщине больше может сказать мужской поцелуй, а не то, как ты отшатнулся от меня. Ты просто шпионишь за нами, как я понимаю. Надеюсь, ты понимаешь, что лезешь не в те ворота. Почему бы тебе просто не оставить меня и Спринджера в покое? Этот парень сказочно трахается, о таком можно только мечтать, и он мне нравится. Ты понял?!
Ее слова заставили Гарри вздрогнуть. Она часто говорила при нем слово «трахаться», и когда он бывал выпивши, ему ее лексикон казался забавным, молодежным, свободным и все такое. Теперь же эти словечки вызывали у него только отвращение.
– Причина того, что я «отшатнулся» от тебя, как ты выразилась, только в том, что от тебя несет перегаром, черт возьми. Ради всего святого… Когда же ты со всем этим покончишь? – взорвался Гарри. – Ты надираешься с самого утра и к вечеру бываешь совершенно пьяна. Как ты еще умудряешься судить, кто хороший любовник, а кто нет?! У тебя все время залиты глаза. Что же касается Спринджера, он просто мошенник, и ты это знаешь. Он обыкновенный приживальщик, черт его дери. Он просто использует тебя, как подстилку, и…
– Пошел ты на … Гарри! – закричала Гейл.
Она вскочила с земли, натянула бикини и, не оборачиваясь, пошла обратно к яхте. Он смотрел ей в спину. Походка у Гейл была неуверенной, и ее постоянно заносило. «Морская вода не избавила ее от алкогольного духа», – подумал Гарри.
Обратно они плыли в полном молчании. Гейл оделась, а Спринджер встретил Гарри взглядом, вопрошавшим: «Чем это ты ее достал? Почему она вне себя?» Но он ничего не сказал.
Гарри вел яхту по направлению к своему причалу. Рыболовные снасти так и остались в трюме. Утром он предлагал встать на якорь где-нибудь у Чаппаквиддика и половить рыбку, но развлечение не получилось. Они могли бы тогда приготовить рыбу у Гарри дома и пригласить кого-нибудь из друзей на ужин. Тогда Спринджеру можно было бы дать понять, что он тут пришелся не ко двору и лучше ему уматывать. Возможно, Гейл и поняла бы, что она все еще не потеряла связь с нормальными людьми, которые умеют веселиться и радоваться жизни не напиваясь до чертиков.
Гарри представлял себе ужин под звездами, запах свежевыловленной рыбы, приготовленной на костре… Но… но…
Он сам все испортил своей выходкой на берегу. И потом – чего это он полез целоваться к подвыпившей женщине? Чем должны были пахнуть ее губы кроме рома? И он еще собирался заняться с ней любовью… В таких-то условиях! Ведь алкоголь и Спринджер заслонили от нее весь другой мир.
Гарри сейчас смущало и то, что он не знал, чего в действительности хочет от Гейл в первую очередь. Чтобы она перестала пить? Или послала к черту Спринджера? Может, он просто ее ревнует и хочет вернуть себе, а когда они будут вместе, снова начнется весь этот бардак с выпивкой и снова возникнет очередная идиотская идея вроде ограбления банка.
Если это действительно так, то ему нужно полечиться и избавиться от опасных мыслей!
Спринджер сел за руль ее «доджа», а Гейл устроилась на заднем сиденье и включила радио. Бостонская станция передавала концерт музыки-кантри, которая сопровождала ее жизнь с тех пор, как в ней появился Спринджер. Теперь же она казалась Гейл банальной, хотя вроде ничто ее сейчас и не трогало. Она уставилась в окно, без интереса наблюдая за мелькающим пейзажем, но в голове у нее свербили всякие мыслишки.
Наступил один из тех довольно редких в последнее время моментов, когда она мыслила достаточно ясно. Это была короткая трезвая передышка между коктейлями.
Глупо, конечно, прожигать свою жизнь с таким кретином, как Спринджер, – сейчас она это понимала. Ее раздражало, что с ним даже не о чем было поговорить, или скорее всего он просто не хотел беседовать. Целый день он промолчал на этой чертовой яхте, любуясь собой в этом новом купальном тряпье.
На берегу Спринджер нашел какую-то железяку и игрался с нею, пока они не отплыли обратно. Вот и все. Гарри ее тоже раздражал своей жаждой чистенькой безоблачной жизни. А дядя Самнер, с его недоумком Беннетом, которые втемяшили себе в голову, что ее непременно нужно спасать, просто выводили Гейл из себя.
К черту все эти разговоры о «былых временах»! Гарри все время напоминает ей о тех днях, когда в ней кипела жизнь. Например, когда они вместе отправились в Лас-Вегас. Тогда она была совсем юной симпатягой, а Гарри только начинал работать в Нью-Йорке. Или тот дурацкий круиз в Нассау вместе с Гарри, его школьным приятелем и подружкой. Он еще ей напоминал о налете на банк и размышлял, как бы все вышло, если бы у Луи обе руки загорели и они бы не попались из-за этой проклятой перчатки для гольфа. Случайность, так он это назвал, и потом заявил, что, мол, правильно, что их вовремя сцапали.
Гарри все время говорит о себе, и каждый раз одно и то же. Его дурацкие попреки и наставления – к черту! Она будет жить так, как хочет, и только так. Не нуждается она ни в занудном Гарри, ни в придурковатом Спринджере. Всех – к черту!
А что важно? Закончить сценарий, и тогда Блайден сможет продать его. Эта пьеса – единственный выход из опостылевшего мирка.
Гейл считала свое сочинительство оправданием за беспутную жизнь. И все же она пыталась оценить происходящее. Слишком поздно, конечно, но и это уже прогресс. Много раз ей приходила в голову мысль, что нужно вырваться с этого проклятого острова, и всякий раз она напивалась до полусмерти. И потом – зачем одних мужиков менять на других? Что это изменит? Уже давно ничто – ни путешествия, ни новые люди, ни обычные радости бытия – не привлекало Гейл. Даже если она вырвется с острова, то останется лишь поломанным колесом от уехавшей телеги. Ведь все предыдущие попытки вырваться из этого заколдованного круга ни к чему не привели. Пьянка лишила ее решимости.
Только если она завершит свою работу и Блайден продаст пьесу, тогда к ней снова вернется уверенность в своих силах. Тогда она все бросит или во всяком случае хотя бы попытается.
«Чего хочет от нее Гарри? Из чего состоит его игра?» – гадала Гейл. Она раздумывала, не поговорить ли об этом со Спринджером. Но он ничего не понимает или делает вид. Единственное, что его волнует, это секс. А Гарри заботится исключительно о своем весе, и как он все же классно выглядит в плавках.
Гейл хихикнула, вспомнив, как усох его член на берегу, «словно птичка юркнула в свое гнездо между его ногами». Так всегда с ним: «как что против его воли, будто соль высыпали на яйца».
К тому же Гарри решил отращивать усы – кретинское приложение к его обывательским привычкам. А это он называет «стилем». Усы, заштопанные носки и общество анонимных алкоголиков – вот весь его джентльменский набор!
Гейл вспомнила, как Гарри затащил ее на воскресное собрание общества: полнеющие мужики с модными прическами, пышными усами в двубортных пиджаках и, чтобы казаться гигантами, в башмаках на «платформе». Там они толкуют о всякой чепухе, упиваясь своей чистосердечностью и готовностью бросить пить. Спринджер и то ведет себя честнее. Он по крайней мере не пытается никого обмануть своей болтовней. А эти заученно повторяют, что пить – очень плохо и что они заново родились, завязав с алкоголем.
Женщины на этих собраниях и того хуже. За некоторыми исключениями все они – домашние хозяйки или разведенные дуры, которые напивались в своих картонных домиках, вместо того чтобы драить полы, мыть посуду и высаживать на окнах цветочки. И у всех у них, конечно, есть дети – запущенные создания с психическими отклонениями. И вот благодаря обществу анонимных алкоголиков дети получают только хорошие оценки, дома вычищены, остается только найти нового мужа взамен сбежавшего ублюдка…
– Дерьмо! – вслух выругалась Гейл.
У нее никогда не будет детей. Она считает, что нужно давать ордена за аборты. К чему плодить кретинов? Гейл сделала два аборта и никогда не была замужем, считая, что если мужчина задерживается в ее доме дольше недели, от него начинает смердить, как от дохлой рыбы.
Ей никогда не приходилось заботиться об исправности пылесоса, поскольку у Гейл всегда были служанки. Так как она не может «идентифицировать» себя, как они выражаются, с другими дамами из общества, для нее остается единственный выход – найти себе мужика, готового жить по тем меркам, что и она. Ведь он не станет ничего от нее требовать лишнего.
Похожих на себя женщин она в обществе не встречала. Кто из этих дам позировал голой Ричарду Аведону или получал призы на конкурсах красоты на Багамах?
Когда-то Гейл написала рассказ, который напечатали в «Эсквайер». После той публикации ей предложили поехать во Вьетнам и написать серию очерков о медицинских сестрах, работающих там. Из этой затеи ничего не вышло, потому что она сбежала с одним индейцем, которого пригласил сниматься вместе с ним Марлон Брандо. Она добралась с ним до Сан-Франциско, где он бросил ее, заявив, что она его компрометирует. До этого Гейл и в голову не приходило, что индейцы могут быть настолько щепетильны.
Конечно, журнал расторг с ней контракт, они послали в командировку другую очеркистку. Но ей льстил сам факт такого предложения. Ее литературный агент еще удивлялся, как это они вообще могли с ней связаться.
Тот индеец хоть что-то говорил, Спринджер же все время молчит. Он слушает Роя Кларка и гонит машину к ее дому. Она посмотрела на его длинные пальцы, лежащие на руле, и снова удивилась, какие же тонкие у него запястья. А в драке он может быть опасен, подумала Гейл. «Сильный и молчаливый тип», – вспомнила она характеристику персонажа из одной когда-то прочитанной книги. Спринджер был таким, прямая противоположность Гарри. Беннет назвал его «воплощенной скукой». И это точная характеристика. Но у них так много общего.
И Гарри придется с этим считаться. Даже при его усах, которые она заставит его сбрить, если захочет. В конце концов, Спринджер – тоже личность. Все мужчины ее чем-то раздражают, а с этим можно хотя бы спокойно выпить. Для нее это было все равно что заниматься любовью. Спринджер часто вызывал у неё отвращение. Она чувствовала это и сейчас. Так будет и завтра, хотя сейчас они и не трахаются.
Гарри не понимал этого ее состояния.
«Он оправдывает свою импотенцию моим перегаром», – подумала Гейл и снова хихикнула над абсурдностью такого объяснения.
– Почему бы нам не остановиться и немного погулять? – предложила она Спринджеру.
Они сидели на веранде дома Гейл, наблюдая за полетом чаек. Гейл пыталась печатать, но у нее ничего не получалось, проскакивали опечатки, хотя голова была полна мыслей и образов. Ей непременно нужно было переделать концовку пьесы.
Она никак не могла изложить свои сумбурные мысли на бумаге. Гейл еще выпила, чтобы сконцентрироваться, но ее только потянуло в сон, и в конце концов она пошла спать.
Потом Спринджер разбудил ее, поскольку ей предстояло приготовить ужин, так как оба были уже сильно голодны. Он за целый день съел только три сандвича, а Гейл вообще довольствовалась только сыром.
Пробуждение было тяжелым, нервы напряжены, и Гейл приняла валиум. Обычно она глотала успокоительные средства перед сном, поскольку валиум в сочетании с алкоголем вызывал вялость и сонливость. И, конечно, она знала, что лекарство с выпивкой только усилит ее депрессию, поэтому решила много не пить в этот день.
Она кинула два лобстера в кипящую воду, в другую кастрюлю положила два пакетика с рисом. Спринджер взялся приготовить салат из свежих овощей, которые они купили в придорожном магазинчике по пути домой. Пока ужин готовился, они сидели на веранде, любуясь пейзажем. Успокаивающим пейзажем, сказала бы Гейл. Она бы описала его, если бы могла.
Когда в «Эсквайер» решили издать лучшие рассказы в антологии, туда включили и рассказ Гейл «Мать девочки». Хотя это было уже давно, она убеждала себя: «если у тебя есть талант, он никуда не денется». Время и состояние души могут притупить его, но он всегда останется с человеком. Несмотря ни на что, талант останется сущностью натуры и его можно совершенствовать.
После стаканчика коктейля и таблетки валиума это ей казалось таким простым делом. Трудно начать писать, а потом дело пойдет.
Гейл стала рассказывать Спринджеру о своей жизни в Нью-Йорке. Это было еще до того, как она его встретила. Она говорила, подробно объясняя детали, будто он был инопланетянином и не понимал, о чем идет речь. Гейл вспоминала своего отца и их дом в Севикли, «Пи-Ай», так они его называли. Как-то отец послал ее в Нью-Йорк и дал кучу денег. Он напутствовал дочь и непременно хотел, чтобы она смогла «выдвинуться, стать известной и выйти замуж за человека с приличным доходом».
– Он был смешной человек, – говорила Гейл, вспоминая, как отец иногда напивался под конец вечеринки, включал пластинки с музыкой на полную громкость и, используя свою трость, как жезл, заставлял всех танцевать. Вскоре вся комната наполнялась танцующей и марширующей под ревущую музыку толпой.
Гейл выходила из своей спальни, разбуженная этим грохотом, и наблюдала за ними, возбужденная музыкой и весельем гостей. Когда она стала старше, ей тогда исполнилось лет десять или около того, она пробиралась на кухню и допивала вино из бокалов, собранных их служанкой Кэппи. Потом у нее начиналось головокружение, ее шатало, и она засыпала в таком состоянии.
– Очень смешной, – повторила Гейл. – Странно, я не вспоминала, как он маршировал среди танцующих. Мне бы снова хотелось бы услышать ту музыку.
– Можно купить старые пластинки, – отозвался Спринджер и пошел проверять, готов ли ужин. – Все уже, наверное, переварилось.
Но она его не слышала, Гейл голой ногой возила по полу песок, занесенный на веранду, и наблюдала за мигающим с утеса Веселая Голова маяком, красный прожектор которого разрывал плотную темноту ночи, вспыхивая через каждые четыре секунды.
Так он мигает уже многие годы, подумала Гейл и закурила сигарету. Она подогнула под себя ноги и вытянула шею, вглядываясь в свет маяка, в этот момент она очень напоминала девочку-подростка. Со стороны могло показаться, что Гейл задумчива и спокойна, но сейчас она была готова разрыдаться, ведь ее жизнь так безвозвратно испорчена. Все было мерзко, и она чувствовала себя ужасно усталой.
«К сожалению, я не могу быть другой», – подумала Гейл.
Она встала и присоединилась к Спринджеру.
Они ужинали в гостиной за большим раздвинутым столом, вывезенным из отцовского дома. Тут же на столе лежала рукопись ее пьесы в картонной папке с завязками, несколько листков, в беспорядке, валялись рядом. Она кое-что исправила в рукописи, сделала вставки. Но если бы кто-то спросил, много ли она написала, Гейл не могла бы точно ответить. Когда она только начинала работать, в марте, что ли, она могла точно сказать, сколько страниц уже напечатала.
С тем же успехом можно было бы сосчитать дни, когда она была трезвой. Раньше она могла сказать:
– Сегодня я остановилась на пятьдесят четвертой странице.
Это означало, что уже около месяца она не пьет. Вот такой был безошибочный счетчик. После того, как в конце мая Блайден впервые приехал к ней на уик-энд, она стала переделывать пьесу, и теперь не могла точно сказать, сколько ей удалось переписать за последнее время и сколько еще осталось доработать. Может, она напечатала восемьдесят страниц, может, и девяносто или гораздо больше. Она поглядывала сейчас на папку с писаниной, и в голове проносились воспоминания о событиях, которые произошли с ней после отъезда из Нью-Йорка и того инцидента, который перевернул всю ее жизнь.
Она гуляла по берегу – это было еще до появления Спринджера, до того, как сюда понаехали отдыхающие, в конце весны. Побережье перед ее домом было совсем безлюдным, и она бродила по окрестностям, не обращая внимания на объявления «Проход закрыт. Частные владения», там совсем недавно приобрела участок Жаклин Онассис. Гейл была трезва, чувствовала себя совершенно свободной, очень сильной, и ей было наплевать на Жаклин Онассис и ее смотрителя, который мог в любой момент появиться и потребовать, чтобы она убиралась восвояси.
Она получила право делать то, что ей хочется. И она знала, чего хочет, может быть, впервые в жизни. Она встречала Жаклин несколько раз, у них были общие знакомые, и Гейл была уверена, что новой владелице этих дюн не доставляют особого беспокойства ее прогулки. Ощущение свободы давало ей моральное удовлетворение.
Сейчас она вспоминала то свое ощущение свободы и уверенности в себе. Гейл откинула назад волосы, встала из-за стола, закурила сигарету и отправилась на кухню, чтобы вскипятить чайник.
Всего несколько недель назад она не испытывала такого, как сейчас, чувства вины и потерянности. Ее не покидало ощущение подавленности, и она ни на минуту не выходила из состояния депрессивной обреченности. Связанная сексуальным влечением к Спринджеру и его непонятным влиянием на нее, Гейл теперь не была свободна.
Чайник стал тихо посвистывать на плите, но Гейл не обращала на него внимания. Она сидела за кухонным столом и разглядывала белые полоски от складок на своем животе, провела пальцем по бороздке волос, тянущейся к лобку. Нежная линия, так привлекавшая мужчин, теперь превратилась в густую поросль.
– Я вся в дерьме, – сказала себе Гейл и встала, чтобы выключить чайник.
В голову пришла мысль о смерти. Часто, гуляя по берегу вечером, она начинала бояться, что найдет мертвое вздувшееся тело, выброшенное океаном. Такое она видела в шестьдесят четвертом году, когда жила в Манхэттене. Гейл запомнила тот год, потому что крутила тогда роман с Ролли Клеем, своим дружком. Это случилось утром, когда она вышла из его квартиры, чтобы пойти прогуляться к реке. Тогда она окончательно решила порвать с Ролли.
Гейл спустилась к реке у Бикмен-плейс и увидела группу людей, может, человек десять, которые толпились, разглядывая что-то на берегу. Все они были одеты в теплые куртки, а две девушки были с велосипедами. Они показывали в сторону реки. Гейл подошла к ним и увидела тело мужчины в голубых джинсах и рубашке из грубой хлопчатобумажной ткани. Одежда на мертвеце была порвана, а на теле имелись многочисленные царапины. Видимо, течение волокло его по камням. Он лежал, раскинув руки, лицом вниз. Его длинные темные волосы омывала вода. Без сомнения, он давно уже был мертв.
Люди стояли молча и разглядывали труп. Возможно, что большинство из них видели такую смерть впервые. Во всяком случае Гейл никогда не была свидетелем подобного зрелища.
В тот же день она переехала из квартиры Ролли Клея в свою собственную. Вот поэтому тот день так ей запомнился. Это событие подтолкнуло ее сесть и написать рассказ, который впоследствии принес ей некоторую известность. Переживания того дня вдохновили Гейл выплеснуть теснившиеся в голове мысли на бумагу.
Рассказ назывался «Зерна для такого восхитительного кофе». Потом всего десять часов ушло на сочинение другого рассказа – «Мать девочки» – о ней самой и ее матери.
Гейл было двадцать два года, она все еще тосковала по родительскому дому в Севикли, и это чувство разлуки помогло ей рассмотреть собственную мать совсем в ином свете. Она описала события своего детства. Тогда ей было лет четырнадцать, и отец умотал на неделю куда-то на юг на «гольф-каникулы», как он это называл, чтобы повеселиться вдали от дома со своими тремя приятелями из того же городка, где жила их семья. Гейл осталась одна с матерью и служанкой Кэппи. Было удивительно не слышать сварливую болтовню отца в их большом доме, не ощущать запах его сигар в комнатах и длинном коридоре, не сталкиваться с ним по утрам, когда она собиралась в школу, а отец спускался из спальни к завтраку, утыкался в свежую газету, молча читал, насупившись, и его молчание казалось угрожающим.
Отец выпивал несколько чашек черного очень крепкого кофе, причмокивал и, все также уставившись в газету, проглатывал пышки или пирожные. Крошки сыпались ему на грудь, но он не обращал на это никакого внимания. Вот поэтому Гейл обрадовалась, когда он уехал. В его отсутствие за завтраком теперь никто не мешал ее задушевной болтовне с Кэппи, которую она просто обожала. Мать редко вставала до одиннадцати, и Гейл могла посекретничать с Кэппи, похихикать с этой полной и уже немолодой женщиной. Кэппи с раннего утра хлопотала по хозяйству и была всегда приветлива и отзывчива.
В один из этих дней все пошло кувырком. Гейл знала, что ее мать часто приводила в дом кого-нибудь из ночного клуба. Обычно это был некий вдовец Дик Мелени. Мать говорила, что с ним она чувствует себя «в полной безопасности». Гейл иногда утром находила его спящим на диване в гостиной, когда он оставался ночевать в их доме. Его помятая одежда валялась рядом, на подлокотнике дивана, ноги в темных носках торчали из-под пледа и виднелись завязки от кальсон.
Как она предполагала, Мелени было чуть больше сорока лет. И вот однажды утром она спустилась к завтраку и обнаружила Дика в своей привычной позе, свернувшегося, как эмбрион в учебнике по биологии. Плед сполз на пол, ширинка была расстегнута, и Гейл увидела то, что девчонки называли «петушком». Она видела отца обнаженным много раз. Он имел привычку голым проходить из своей комнаты в ванную по второму этажу. Он часто это делал, когда готовился к вечеринке или походу в свой клуб, но она никогда не видела такой штуковины, как в то утро.
Гейл помчалась разыскивать Кэппи. Нервно хихикая, она притащила служанку поглазеть на мистера Мелени. Но, наверное, он услышал их голоса и перевернулся на другой бок. Они увидели только его спину, затянутую до плеч пледом.
Не этот эпизод сам по себе взволновал Гейл, ей уже говорили о мужиках, которые имеют привычки демонстрировать всем свои прелести. Просто она стала подозревать, что Дик Мелени слышал, как она выходила из своей спальни, и нарочно дал ей возможность себя разглядеть в таком виде.
От парнишки по имени Майк Рирдон она уже знала, что у мужчин бывает эрекция. В этом она смогла сама убедиться, когда дважды побывала с ним на танцах в клубе. Однако Майк Рирдон был просто недоростком, а этот взрослый мужчина – совсем другое дело. Он явно был озабоченным и вовсе не «безопасным», как уверяла мать.
То, что Гейл потрогала, было крепким и угрожающим. Если Дик Мелени специально дал ей возможность дотронуться до его орудия, значит, он что-то задумал, и в этом была угроза.
Такая штуковина здорово отличалась от жалкого подобия в штанишках Майка Рирдона. Майк давал ей потрогать ради смеха, а Дик явно на что-то рассчитывал.
Именно тогда она взглянула на свою мать как на женщину. Остальное Гейл поняла значительно позже. Теперь она была уверена, что именно эрекция заставляла мать таскать Дика Мелени к себе домой. Это было так же верно, как то, что она на завтрак получит апельсиновый сок.
Внезапное открытие привело ее в ужас. Ей раньше и в голову не могло прийти, что мать может испытывать вожделение и с кем-то трахаться. Однако она уже была готова к тому, что случилось позже на той же неделе. Ее отношение к подобным вещам явно изменилось.
Гейл возвращалась на велосипеде от дома Кэрол Корвин. Она быстро ехала по покрытой опавшей листвой дороге, потом в парке повернула на покрытую гравием дорожку. Родители ей строго-настрого наказывали никогда не оставлять велосипед на ночь во дворе, и, увидев распахнутые двери гаража, она въехала туда. На месте, где обычно стоял старенький «крайслер» отца, на котором он ездил по городу и в аэропорт, не опасаясь угонщиков и хулиганов, Гейл увидела чей-то «бьюик» В гараже было темно, солнце уже садилось, поэтому ей пришлось впотьмах пристраивать свой велосипед так, чтобы он не бросался в глаза.
Что-то подсказывало ей, что в машине происходят непонятные вещи. Она осторожно обошла «форд» матери и «мерседес» отца, подкралась сзади к «бьюику» и… увидела затылок своей матери – тело ритмично поднималось и опускалось на заднем сиденье. Гейл разглядела ее голые плечи и ноги, неприкрытую грудь, стриженые каштановые волосы матери были растрепаны.
За спиной матери виднелась голова Дика Мелени с полуприкрытыми глазами, он откинулся на откинутое переднее сиденье. Его адамово яблоко выпирало вверх, и он тяжело дышал. Теперь Гейл не сомневалась, что они трахаются. В гараже заниматься этим было безопаснее, чем в доме. Там их могли засечь Кэппи или вернувшаяся от подружки Гейл.
Ее мать, которой было уже сорок восемь лет и которая ни разу в жизни не позволила себе произнести хотя бы одно неприличное слово, сейчас кувыркалась на Дике Мелени. Этим она занималась постоянно, особенно когда отец уезжал в гольф-клуб, на рыбалку, на охоту, в аэропорт или куда-нибудь еще.
В тот день Гейл сделала еще одно открытие: ее мать – шлюха.
И вот несколько лет спустя все это она смогла передать в своем рассказе, используя жаргонные словечки и детально описав сексуальную сцену. Тогда, в шестьдесят четвертом году, издатели непременно требовали от автора таких вот подробностей. Этим они хотели привлечь читателей. Она продала свой рассказ журналу «Эсквайер», и критики отметили своеобразие языка и точность психологических ощущений у этой начинающей писательницы. Да, действительно, писала она легко и рассказ получился отличным, искренним, отражающим вкусы времени. Так его охарактеризовали критики. Они писали, что редко в беллетристике жизненные факты подаются с таким тонким психологизмом. Читающая элитная публика изменила тогда свои вкусы. Все стали авангардистами, и исповедь сексуально взрослеющей девочки-подростка, которая входит во взрослый мир, противоположный ее детским представлениям, всем понравилась.
Раздались даже голоса, что пора менять таких мэтров, как Трумэн Капоте, на молодых эссеисток, и заинтригованный классик несколько раз приглашал Гейл пообедать с ним. Казалось, что все вокруг прочитали именно этот номер «Эсквайера» и были просто покорены рассказом никому ранее не известной Гейл Шуйлер.
Гейл отхлебнула из чашки горячий чай, а мысли ее унеслись сейчас далеко, в Нью-Йорк, в те далекие годы, когда она стала «открытием года». Так ее называли литературные обозреватели солидных газет. А Эуджения Шепард тогда написала, что теперь в литературе воцарят молоденькие блондинки с длинными волосами в выцветших штанах и свитерах грубой вязки.
Она была тогда очень хорошенькой и талантливой. Со всех сторон слышались комплименты. И только журнал «Женская ежедневная одежда» назвала ее «нечестной». Нечестной по отношению к взглядам старшего поколения, нечестной в отношении женской гордости, нечестной по отношению ко всем тем, кто лишен ее молодости и привлекательности.
Гейл и сейчас ужасно гордилась, что она смогла написать такой рассказ. И это было так же важно, как ощущение свободы, пережитое в прошлом апреле, когда ее голову наполняли сцены и образы из «Последней вечеринки». Сознание уже было тогда ясным, и она была полна надежд. Ей так хотелось, чтобы по пьесе был написан киносценарий, и она опять стала бы известной. «Бог ты мой, это же могло бы вернуть ощущение молодости и уверенности в себе, как когда-то в Нью-Йорке», – думала Гейл.
Она улыбнулась своим мыслям. Старый пройдоха Блайден Раскин так до конца и не оценил, что он поимел. И Спринджер этого не понимает.
Она плеснула еще чая себе в чашку и отнесла ее Спринджеру.
День закончился. Гейл чувствовала себя измотанной и благодаря спасительному валиуму ее тянуло в постель. Пусть Спринджер делает, что хочет.
Глаза сами закрылись, как только она улеглась на половинку широкой двуспальной кровати.
