Текст книги "Тревожные будни"

Автор книги: Стефан Захаров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 10 страниц)

XVII

Юрий Закне попал на Урал летом семнадцатого года. В тот год к Риге, где он жил с родителями, подступали войска кайзера, и многие рижане эвакуировались в глубь страны. Отец Юрия, машинист, во время колчаковщины погиб на бронепоезде «Красная Россия»; мать, прачка, умерла в голодном двадцать первом от тифа.

Случись такая беда раньше, пришлось бы Юрию туго. Родственников в Уральском крае у него не было, специальности он не имел, богатого наследства никто ему не оставил. Но, к счастью, шла четвертая годовщина Советской власти, и о парне позаботились. Получив на бирже труда внеочередную путевку, Юрий начал работать на Макаровской фабрике, через полгода его приняли в комсомол.

В детстве Юрий увлекался романами Фенимора Купера, Густава Эмара, Майн Рида, Луи Буссенара и воображал себя то Кожаным Чулком, то Искателем Следов, то капитаном Сорви-голова. И когда в райкоме РКСМ ему предложили пойти служить в милицию, он вспомнил сразу этих героев и представил, как верхом на коне, вооруженный маузером, будет нагонять страх на воров и налетчиков. Но секретарь райкома, не зная, что творится в душе Юрия, жестко сказал:

– Ты товарищ грамотный, в международной обстановке хорошо разбираешься, потому и направляем тебя на милицейскую должность. Теперь туда людей берут лишь через приемную комиссию при административном отделе горсовета и только с рекомендациями партийных, комсомольских или профсоюзных организаций. И учти, что красной милиции Советская страна доверяет свою жизнь, спокойствие и имущество! Веселой службы не жди, к трудностям приготовься...

Секретарь райкома оказался прав: служба в милиции была нелегкой, размахивать маузером и гарцевать на горячем коне, как это делали герои любимых книг, Юрию не пришлось.

Даже участие в оперативной группе Егора Ивановича особых удач не принесло. Наоборот, одни неприятности: выстрелом из нагана он так переполошил весь квартал, что жителям Луговой улицы хватило потом разговоров не на один день.

Особенно Юрию было неловко, что все старались выгородить его в глазах Никифорова: дескать, еще молодой, неопытный, в уголовном розыске служит без году неделя. А Егору Ивановичу, Яше, Владимирову и Борису Котову досталось. Последнему – за то, что, будучи дежурным, не проверил, как опергруппа подготовилась к заданию.

Домой Юрий пришел расстроенный. Жил он в районе бывшего Царского моста, в доме вдовы Бурмакиной, в махонькой комнатенке, которую нанимала еще его покойная мать.

Юрий снял черную шинель с красными петлицами и милицейскую шапку из серого каракуля с красным суконным верхом, повесил на гвоздь, вбитый в дверной косяк. За стенкой пиликала расстроенная гармошка. У Бурмакиной недавно поселился владелец карусели с Лузинского рынка, рыжебородый старик Михалыч с двумя мальчишками, своими воспитанниками.

Сейчас Михалыч разучивал новую песню для карусельного репертуара, и, кроме гармошки, до Юрия доносился еще простуженный голос старика.

– Юра! – стукнула в дверь Бурмакина. – Тебя, милок, спрашивают.

– Кто спрашивает? – удивился Юрий.

– Я спрашиваю! – и на пороге появился Яша Терихов. – Можно? Не помешаю?

– Конечно, Яша, можно! – обрадованно воскликнул Юрий. – Проходи, шинель сбрасывай. У хозяйки самовар на кухне готов, чай будем пить.

– Я к Альке, понимаешь, топал, – сказал Терихов, вытаскивая из кармана черной гимнастерки осколок зеркальца и приглаживая тоненькие усики, – она недалече здесь проживает. А узрел свет в твоей хатке и решил: подождет Алька! Поважнее дела есть!

– Дела? Какие?

– Ладно, поясню! – кивнул Терихов и спрятал зеркальце в карман. – Только ты сперва гони обещанный кипяточек, а то я, понимаешь, продрог, как цуцик, – и, прислушавшись к «концерту» Михалыча, с усмешкой добавил: – голосист карусельщик-то.

Не щадя глотки, Михалыч в это время выводил:

 
На стене висит пальто,
Меня не сватает никто...
 

Юрий осторожно принес из кухни две дымящиеся алюминиевые кружки и, достав коробку с дешевенькими леденцами, пригласил Терихова к столу.

– Ты вот конфетки хранить можешь... Счастливый! – позавидовал Яша, отхлебывая горячий чай. – А у меня насчет конфеточек труба! Племяши, понимаешь, все сразу приканчивают. Утром порой голый кипяток пью, без всякой прикуски.

– Давай отсыплю для них половину коробки, – сказал Юрий. – Ребятишки – это хороший народ!

– Хорошие, хорошие! – охотно согласился Терихов. – Объявлю я этим хорошим: Юрий Петрович, мол, гостинцы вам послал, чтобы дядю Яшу больше не обижали.

– Обидишь тебя! – засмеялся Юрий и, хрустнув леденцом, спросил: – Так какие, говоришь, дела?

– Вот, понимаешь, такие... Ты у бородатого бродяги, который к Ваське Дегаме заявился, примету, кроме бороды, какую-нибудь запомнил?

– На бродягу он, Яша, по-моему, не похож... А примету? Приметы, кроме бороды, нет.

– Нет?

– Нет.

– Эх, не организован у нас «учебный кадр». Не то что как в Петрограде! Там каждый новичок, поступающий в угро, сразу же начинает обучение проходить без отрыва от службы. Мне-то что! Я в переделках с басмачами в Туркестане кое-чего познал.

– Неужели ты, Яша, мог за секунду запомнить какую-нибудь особую примету?

Терихов самодовольно улыбнулся:

– К шинельному короткому пальто воротник богатый пришит, хоть и поношенный. Кажись, бобровый... Разве это не примета?

– Не знаю, – неопределенно ответил Юрий. – Только, Яша, по такой примете человека не найдешь. Многие ходят с бобровыми воротниками. Из нэпачэй.

– Нэпачи на дрянное шинельное суконце бобра не напялят.

– А ты точно уверен, что видел именно бобровый воротник?

– Полной уверенности, понимаешь, нет. Но что воротник богатый – это точно.

– И что думаешь теперь делать?

– Если попадется мне, к примеру, на улице тот тип, доставлю его в момент к товарищу Никифорову. Знай, мол, наших, дорогой начальник. Оплошность исправлена! А пока, Юрка, гнетет оплошность-то меня... Гнетет!

– Лицо его ты хоть помнишь?

– Ушанку он, паразит, на самый лоб нахлобучил...

– Давай, Яша, я еще чаю принесу!

– Валяй, неси!

Из кухни на сей раз Юрий возвратился в сопровождении двух шустрых ребятишек.

XVIII

Как-то на Лузинском рынке, около карусели старика Михалыча, остановились два оборвыша. Карусель в это время не работала, «отдыхала», и Михалыч собирался позавтракать ржаной краюхой, густо посыпанной солью.

– Дай, деда, кусочек, – несмело прошептал один из оборвышей с кудрявыми волосами, – а мы тебе забавные куплеты пропоем.

– Куплеты? – от такого предложения Михалыч даже рассердился. – Вы мне будете петь куплеты? Шкеты несчастные, елки-палки! Да лучше меня никто на здешнем базаре не поет! – и, растянув во всю ширь двухрядку, заголосил:

 
В минуту жизни трудную,
Когда нет папирос,
Курил махорку чудную,
Пуская через нос...
 

У коновязей заржали лошади, где-то замычала корова, а мальчишка-лоточник, проходивший мимо, восхищенно воскликнул:

– Ну и артист погорелого театра!

Михалыч же, положив двухрядку на брезентовый табурет, с гордостью сказал:

– Вот как! А хлебушком угощайтесь. Вишь, вы какие шкилетины, даже штаники спадают... Лакомитесь, лакомитесь, не стесняйтесь!

Так карусельщик Михалыч и познакомился с Ванюшкой и Витюшкой.

Через городской вокзал все еще шли в те месяцы эшелоны с бывшими беженцами. Война окончилась, и люди, потревоженные войной, возвращались на свои родные места. Порой случалось, от эшелонов оставались дети, чьи родители, не выдержав трудностей, умирали в дороге. Часть ребят пополняла детские дома и приюты, а другие попадали в компании беспризорников. Так было с Ванюшкой и Витюшкой. Изголодавшиеся и одичавшие, с нестрижеными волосами бродили они по городу, кутаясь в лохмотья. Ночью прятались на чердаках, в подвалах, в сараях.

– Дальше науку проходить будете? – поинтересовался Михалыч, когда Ванюшка и Витюшка, разделавшись с хлебом, рассказали ему свои печальные истории.

– Какую науку? – изумленно спросил старший, кудрявый Ванюшка, а младший, Витюшка, силясь понять старика, заморгал длинными ресницами.

– Беспризорную науку... Вот какую! – хмыкнув, пояснил карусельщик. – Но, по моему разумению, наука эта, попрошайство, воровство и прочая и прочая, ни к чему. Без нее жить веселее, с ней лишь здоровье испортишь: побить могут или в каталажку бросить.

– Мы не воруем! – обиженно возразил Ванюшка. – Мы песней-куплетом пропитание, дедушка, зарабливаем. Мы каталажки не боимся.

– Приятно слышать! – похвалил Михалыч. – Честные артисты не должны каталажки бояться. А что за песни ваш дуэт, к примеру, исполняет?

– Всякие... Перво-наперво про Маланью.

– Душевная ария, сам ее певал...

На следующий день Ванюшка и Витюшка опять подошли к карусельщику. Михалыч встретил их как добрых знакомых, снова поделился завтраком и охотно разрешил прокатиться на деревянных конях. А через неделю, когда мужик-помощник по имени Самсон, сидевший внутри карусели и крутивший перекладину, запил горькую и сбежал, старик, пригладив бороду, торжественно объявил:

– Хватит вам, ребятки, куплетами кормиться! Вот так... Желаю вас карусельному делу обучать.

Тут же, на базаре, он купил им дешевенькую, но вполне приличную одежонку и обутки, вечером остриг космы и сводил в баню. И вскоре Ванюшка и Витюшка стали с гордостью величать себя учениками рыжебородого Михалыча. Правда, все их учение сводилось пока лишь к одному: крутить карусель вместо Самсона.

Особой сложности для ребят в этом деле не было, да и Михалыч оказался по-настоящему добрым человеком: делился последним куском, зря не ругался, не бил.

– Если помру, – как-то, расчувствовавшись, сказал старик Ванюшке и Витюшке, – карусель и гармонь вам в наследство отпишется...

Этих-то двух «учеников» и привел сейчас Юрий в свою комнату. Михалыч, разгневавшись, выставил их на кухню: ребята мешали репетировать новую программу. Вместо того чтобы сидеть смирно и слушать, они, если старик слишком завывал или пускал «петуха» на высокой ноте, прыскали в кулак.

– Неславно благодетеля-то обхихикивать! – с улыбкой пожурил их Яша, когда ребята, перебивая друг друга, рассказали о своей провинности. – Михалыч, почитай, втрое постарше вас обоих, вместе взятых!

– Да мы...

– Что мы?.. – погрозил пальцем Яша. – У всякого собственный вкус: кто любит арбуз, а кто, понимаешь, пение уважает. Вот прошлый раз Виктор врал, что отец его был... Кем был?

– Губернатором, Яков Осипович, – четко, как по команде, отрапортовал Витюшка.

– Губернатором. Мы же с Юрием Петровичем твою буйную фантазию до конца тогда дослушали, не перебивали, не мешали.

– А после уши чуть не надрали, – обиженно фыркнул Витюшка.

– И правильно бы сделали, – щелкнул его по носу Яша. – Сочиняй, да знай меру!

– Ну, ошибся, Яков Осипович, – согласился хитрый Витюшка. – Это дедушка у меня губернатор, а папаша... папаша – архиерей! В санях ездил с бобровым покрывалом...

– Витька! – не выдержал Ванюшка.

– Молчи, Ваня! – остановил Яша. – Знаешь, как в народе говорят: не любо – не слушай, а врать не мешай... Верно, Виктор?

– Вовсе я не вру, – насупился Витюшка.

– А ты, Яша, не заметил, – вмешался в их перепалку Юрий, – что этот малыш тоже, как и ты, мехом бобра интересуется...

– Опять про приметы насмешки строишь? – понимающе улыбнулся Яша. – Но тот подозрительный определенно был в пальто из солдатского сукна с дорогим бобровым воротником...

– Друзья, – сказал Юрий Ванюшке и Витюшке, – вот вам леденцы, кушайте...

Ребята с радостным визгом кинулись к нему.

– И бородатый, – продолжал Яша. – Но серое это, короткое пальто с бобровым воротником – основная примета... Бородачей по городу бродит тьма... Да не все на шинелку такой воротник нацепляют.

Ванюшка и Витюшка с удовольствием сосали леденцы и внимательно слушали Яшу.

– Если бы в нашем уголовном розыске служило тысяча агентов и всех бы их выделили сейчас для свободного поиска преступника... А свободный поиск это, понимаешь, что? Слежку ведешь самостоятельно, лично делаешь выводы, лично все факты сопоставляешь...

Раздался скрип, и в дверь просунулась голова рыжебородого Михалыча.

– Ваня! Витя! – приказал старик. – Исть пора, ужин собран.

– Дедушка! – надулся Витюшка. – Рано еще...

– Рано, дедушка, рано, – поддержал дружка Ванюшка.

– Как это, елки-палки, рано? – заворчал Михалыч. – Марш до квартиры. Утром вставать раненько, служба соней не любит! Вы, товарищи Юрий Петрович и Яков Осипович, извините, ежели они тут вам помешали и прочая и прочая...

XIX

Вторую неделю жил Прохор Побирский у Фаддея Владимировича. Днем, лежа на неприбранной кровати, он курил самокрутки и читал без разбора старые журналы и книги, а поздно вечером, когда хозяин возвращался со службы с очередной бутылкой, купленной на его, прохоровские, деньги, восторженно восклицал, нетерпеливо облизывая губы:

– Эх ты, лапушка моя, едва дождался!

Но Фаддей Владимирович, уставший от капризов и угроз незваного гостя, не проявлял особой радости. Он обычно молча стаскивал шубу и шел на кухню готовить ужин. А в один из вечеров между ними вспыхнула перебранка. Началась она с того, что Прохор со вздохом объявил:

– Совзнаки в моем кармане, милейший Фаддей Владимирович, приказали долго жить.

– Приказали долго жить? – еще не веря в такое счастье, переспросил Фаддей Владимирович. – Неужели приказали?

– Мои – да. К счастью, сохранились ваши, – выделяя слово «ваши», пояснил Прохор. – На чьи капиталы мы угощались до сих пор?

Фаддей Владимирович вдруг твердо и нахально сказал:

– Дорогой Прохор Александрович, на мои деньги не рассчитывайте. У меня их просто нет!

– Как нет? – не поверил Прохор.

– Так, нет! Откуда им быть? Дров вот недавно подкупил, продукты каждый божий день на две персоны сюда ношу... Вы думаете, пролетарская власть мне огромное жалованье выплачивает?

– Говорите спасибо, что пролетарская власть вам по белому свету гулять разрешает!.. Значит, денег нет... Хорошо, милейший Фаддей Владимирович! Деньги в этом благословенном доме скоро заведутся... Пока же продайте на рынке что-нибудь из барахла...

– Вы смеетесь, Прохор Александрович?! Я, образованный человек, заведующий библиотекой, и пойду торговать?.. Да на меня вся окрестность начнет пальцами показывать...

В колючих глазах Прохора мелькнула ирония:

– Благородная голубая кровь в жилах играет?.. Хорошо!.. Лузинский рынок далеко от Макаровской фабрики... Пусть Лузинский рынок и станет местом вашей дислокации...

Минут пять Фаддей Владимирович еще сопротивлялся и раза два даже огрызнулся. Но он и сам прекрасно понимал, что последнее, решающее, слово останется за Прохором. Слишком много знал этот, как снег на голову свалившийся, гость о его прошлом. А прошлое свое Фаддей Владимирович сейчас люто ненавидел: ведь именно из-за него приходилось так пресмыкаться и унижаться.

– Долго будем спорить? – нетерпеливо поморщился Прохор. – Друг вы мне или нет? Ну, скажите, друг?

– Друг, – нехотя ответил Фаддей Владимирович.

– Тогда выпьем по маленькой.

– Не в настроении!

– Я вам, милейший Фаддей Владимирович, что скажу: одним священным елеем мы теперь мазаны... На чем порешили?

– С вами сатана скружит голову, – пробормотал Фаддей Владимирович, и, проклиная в душе Прохора, поднял дрожащей рукой стакан.

Когда гость и хозяин стали просматривать в шкафу старые пиджаки и сюртуки, оказалось, что почти все они изъедены молью. Вещи же покойной жены Фаддея Владимировича еще год назад забрала ее сестра, оставив бедному вдовцу на память лишь ненужное тряпье.

– Положительно неправдоподобно! – развел руками Прохор. – Колдовство какое-то! А я думал...

– И думать нечего! – съязвил довольный хозяин. – Вот так мы и живем... К огромному сожалению, у нас не фирменный магазин «Парижский шик»!

Однако утром Фаддею Владимировичу все же пришлось собираться на Лузинский рынок. Прохор вручил ему свое перелицованное из шинели пальто и коротко приказал:

– Продать!

– Продать? – выпучил глаза Фаддей Владимирович. – А ходить в чем будете? Зима на дворе.

– Это не ваша забота! И – молчать! – цыкнул на него Прохор. – Продавайте и все. Только не первому встречному, а поприценяйтесь сначала, принюхайтесь. С плеча, последним жертвую...

XX

Из переулка в новых шинелях с малиновыми нагрудными клапанами, которые в народе прозвали «разговорами», показалась рота красноармейцев. У каждого был сверток с бельем, а у некоторых даже веники. Чеканя шаг по скрипучей снежной мостовой и размахивая в такт руками, красноармейцы дружно пели. В морозном вечернем воздухе их молодые голоса звучали особенно звонко и слаженно:

 
Так пусть же Красная
Сжимает властно
Свой штык мозолистой рукой,
И все должны мы
Неудержимо
Идти в последний смертный бой!
 

Шедший сбоку, по тротуару, Прохор Побирский, со злобой кусая губы, думал: «Повстречались бы вы мне, юнцы зеленые, в чистом поле года три назад...»

Но Прохор злился не только на красноармейцев, спешивших в баню. Бывший ротмистр был зол на весь мир, а больше всего на Фаддея Владимировича, которому недавно отвесил за непослушание оплеуху. Все началось с того, что Прохор собрался взять напрокат его шубу. Однако не тут-то было! Библиотекарь взбунтовался:

– Нет, Прохор Александрович, нет! – упрямо твердил он. – Ваша просьба – сплошная утопия. Утром вы погнали меня ни свет ни заря на Лузинский рынок...

– Шуба никуда не денется, – не слушая хозяина, гнул свое Прохор. – Завтра у меня появится своя. Своя! К чему мне наряды с чужого плеча, да еще и не по комплекции... Договорились?

Шуба Прохору действительно была необходима. Валяться целыми днями на продавленной кровати ему надоело. И, вспомнив опять пословицу «риск – благородное дело», он решил тряхнуть стариной.

То, что Фаддей Владимирович не сразу узнал старого знакомого при первой встрече, обрадовало Прохора. Отрощенная борода оказалась удачной маскировкой. А если еще добавить очки? Никто не видел Прохора в родном городе и с рассеченной бровью. Правда, когда он драпал отсюда с отступающими колчаковцами, бровь уже была рассечена. Но как хорошо, что в то время он носил шелковую черную повязку, и многие думали, что у ротмистра Побирского выбит глаз.

Однако для осуществления «веселой задумки» не было самого главного – денег. Поэтому Прохор и командировал срочно на Лузинский рынок Фаддея Владимировича. И хотя библиотекарь барышничать не умел и стеснялся, все же ассигнаций, которые он выручил за продажу пальто, пока хватало.

...Красноармейцы, очевидно, шли в сторону Сплавного моста, где летом, напротив Хлебного рынка, открылась баня горкомхоза. Туда в минувшую субботу, к великой зависти своего гостя, ходил париться Фаддей Владимирович. Но сейчас колчаковскому ротмистру было не до бани: сейчас он торопился в центр города, на бывшую Гимназическую набережную, в ресторан «Пале-Рояль». Этот ресторан Прохор хорошо помнил по «добрым» временам, когда прокучивал в нем отцовские денежки. Знавал он и его приветливого хозяина – полурусского, полуфранцуза. Но этот хозяин бежал за границу еще в октябре семнадцатого года, а нынче «Пале-Роялем», как рассказывал Фаддей Владимирович, владел какой-то преуспевающий тип из нэпачей. После семи часов вечера сюда устремлялись дельцы всех сортов, их посредники и помощники, золотая молодежь и все те, кого привлекал и дразнил своими возможностями нэп.

По Гоголевской улице Прохор поднялся к Главному проспекту. Прямой и широкий Главный проспект разрезал город на равные части: северную и южную. Сам же он делился на две половины Исетским прудом. Когда-то около пруда шумел горный завод, построенный еще при Петре Первом. Но теперь о нем напоминала лишь каменная плотина с узорными литыми решетками.

На западном берегу пруда находились большая площадь, окруженная магазинами, торговыми рядами и увеселительными заведениями, куда и стремился Прохор. В ресторан «Пале-Рояль» бывший ротмистр спешил сегодня с совершенно определенной целью: приглядеться к богатым посетителям, высмотреть среди них «карася» с туго набитым бумажником, а потом... потом этого «карася» как-нибудь обчистить. Возвращаться к Фаддею Владимировичу он пока не собирался. С солидными деньгами нетрудно сесть в любой пассажирский поезд и уехать из проклятого города, где Прохор не чувствовал себя в полной безопасности.

Конечно, с меньшим риском можно было остановить на темной улице какого-нибудь прохожего, припугнуть его пистолетом... Но прохожий мог оказаться и без денег, и без часов, и без иных ценных вещей. А такая случайная «работа» ротмистра не устраивала: он привык действовать по заранее продуманному, четкому плану.