Текст книги "Преступник"

Автор книги: Станислав Родионов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 7 страниц)

14

Милицейский «газик» устал от верчения по улочкам, походившим на тонкие просеки, – по всем этим Хвойным, Еловым и Лиственным. И стал, как обессилел, у зеленой калиточки, вроде бы сплетенной из свежесрезанных прутьев.

Полдня Леденцов отсидел в кабинете, названивая и обзванивая. Информация добывалась порциями. Сперва он установил, что Воскресенский не значится ни в академиках, ни в член-корреспондентах; потом узнал, что в педагогическом институте есть профессор Воскресенский; затем нашел номер телефона его квартиры, где сообщили, что профессор работает за городом; и тяжких трудов стоило разузнать адрес дачи. Той, виллы.

Леденцов поискал каких-нибудь средств связи – звонка, кнопки, – но калитка оказалась незапертой. Он пошел по гравийной дорожке к дому, закрытому ветками яблонь и щетинкой двух лиственниц. Ему показалось, что один из кустов сполз со своих корней и двинулся навстречу. Леденцов стал. Вблизи куст обернулся высоким худым стариком со стожком цветов в руках.

– Срезал поздние астры, – поделился старик, как со старым знакомым.

– Андрей Андреевич Воскресенский?

– Да.

– Я к вам по делу, – сказал Леденцов, доставая удостоверение.

Воскресенский в него не глянул, укладывая астры на свежеструганные доски стола, врытого в землю. Ни квадратных очков, ни белых волос до плеч – короткая стрижка, суховатое загорелое лицо, высокий лоб, спокойные молодые глаза. Стройотрядовская куртка со стертыми буквами на спине, белесые джинсы, жухлые кеды. Он походил на старика-студента.

– Мои владения осмотрите?

– С удовольствием, – обрадовался Леденцов.

– Правда, в саду уже все осыпалось и поникло…

Они прошли по дорожке, выстеленной мутно-зеленым яблоневым листом. Перед внушительным деревом профессор остановился:

– А? Каково?

Листья с него почти облетели, и на мокрых темных ветках остались одни яблоки – антоновка, крупная и желтая, как свежие колобки, развешанные доброй бабушкой.

– Чудеса, – согласился Леденцов, приготовившись к другим, еще более невероятным чудесам.

– А это? – Воскресенский шагнул через гривку нетронутых осенью каких-то зеленых метелок.

Круглый, словно вырытый по циркулю, прудик с темной осенней водой. Берега зацементированы ровненько. Алюминиевая лесенка, как в бассейне, приторочена к боку и уходит глубоко, до самого песчаного дна. Утиная пара облетела сад и с нахальным шумом опустилась на воду, выставив вперед лапы, как самолетные шасси.

– Дикие, второй год у меня живут.

– А под домом бассейн? – хитренько спросил Леденцов.

– Зачем?

– С подогревом, с пляжем…

– Я здесь купаюсь все лето. Теплицу глянете?

– Почту за честь, – вспомнил Леденцов слова, подобающие для разговора с ученым человеком.

Они пошли меж яблонь по странной, загогулистой тропке. Рядом не было ни глухого леса, ни топкого болота, но их путь усыпали еловые иголки и крепкие шишки, изумрудились клочки мха, бумажно желтели широкие папоротники и поблескивали набыченные валунчики, которые тропка огибала правильными петельками. Леденцов догадался, что эта лесная дорожка рукотворна.

– А там стоит машина? – спросил он про аккуратный сарайчик, похожий на громадную коробку из-под торта.

– Какая машина?

– С телефоном…

– Я, молодой человек, личный автомобиль презираю как таковой.

– Почему же?

– А вы пройдитесь по нашей улице… Как машина, так бездельник.

– Тунеядцы?

– Не тунеядцы, а бездельники. На работу ходят да обхаживают автомобили. Заметьте, на нашей улице ни один серьезный ученый не имеет автомобиля. Я пока еду в электричке, прочитываю статью.

– Андрей Андреевич, вы слишком расширительно толкуете понятие «бездельник».

– Для меня бездельник не тот, кто не работает, а тот, кто живет спокойно.

Перед ними прозрачно засветилось стеклянное сооружение на кирпичном фундаменте. Они вошли. Влажный, почти банный воздух обдал их. Запах мокрой земли, травы, цветов, какой-то пряности. И влага, влага…

– Дождь идет?

– Я сконструировал установку искусственного тумана. Вот помидоры, огурцы, кабачки…

– А это что? – Леденцов показал на зеленую дубинку.

– Индийский огурец. А это чайот – мексиканский огурец. Вот сладкий перец…

Они бродили во влажном тумане. Свисающие стебли касались лица как мокрые червяки. Со стекла срывались тяжелые матовые капли, и уже несколько их проскочило Леденцову за шиворот. Он вспотел в своей непродуваемой куртке. И когда они склонились над каким-то лотком с землей, по которому, как ему показалось, были рассыпаны разномерные птичьи яйца, оказавшиеся шампиньонами, он спросил:

– Андрей Андреевич, а лимоны плюс ананасы?

– Для такой экзотики тепла не хватит.

– Скажем, орхидеи…

– В июле у меня цветут серебристые розы «Нью-Даун» с умопомрачительным запахом…

Они вышли на дневной воздух и двинулись к дому. Под пихточкой Леденцов кивнул на врытый в землю пинг-понговый стол:

– Играете с дочкой?

– Она вечно занята.

– Школьница?

– Почему школьница… Двадцать шесть лет, в науке пашет.

Дом, островерхий и какой-то приподнятый, удивил его вроде бы давно забытыми ставнями, резным крыльцом и неожиданным шпилем и зеленой краской, которая легла на все разными своими оттенками. Голые плети ползучих растений достигали чуть ли не крыши. Жужжало несколько флюгарок.

– А крышей, наверное, солнышко ловите? – не сдавался Леденцов.

– Каким образом?

– Ну, при помощи солнечных батарей…

Воскресенский глянул в лицо оперуполномоченного с внезапным интересом. Леденцов довольно улыбнулся: заинтересовал-таки он профессора.

– У меня на крыше шифер. Прошу!

Они вошли в дом и оказались в обширной комнате с четырьмя окнами, с камином, с широкой лестницей на верхний этаж. Все простенки были заставлены книгами и завешаны цветными фотографиями деревьев, цветов, корзин с яблоками, блюд с ягодами; вот и пруд-бассейн синеет с двумя утками. По стенке всю комнату опоясывала узкая тахта; впрочем, она могла иметь и другое, неизвестное лейтенанту назначение.

Леденцов осторожно ступил на палас и подошел к камину. Огонь не горел, но было видно, что камином пользуются; вот и два кресла-качалки, в которых, наверное, профессор спорит с оппонентами.

– Садитесь, молодой человек, – предложил Воскресенский, занявшись небольшим овальным столиком.

Лейтенант сел и огляделся. Его тревожило странное чувство. С одной стороны, информация Ромы Тюпина не подтверждалась: не было ни подземного бассейна, ни орхидей, ни автомобиля с телефоном; с другой стороны, Леденцов все больше убеждался в правдивости сказанного подростком. Все было не так – и все было так.

Овальный столик подъехал – оказался на колесиках.

– Выпьем чайку с вареньем из лепестков жасмина, а? – почти заговорщицки предложил профессор.

– Можно, – вяло согласился Леденцов.

– Чай не любите? Тогда кофе? – Воскресенский уловил разочарование гостя.

– Мало ли что я люблю, – тоже заговорщицки ответил Леденцов.

– К сожалению, спиртное не держу.

– Я имел в виду не спиртное.

– А что?

Воскресенский даже сел, заинтересованный скорее всего нахальством гостя.

– Скажем, копченые язычки индейки или мясо кхэ…

– Мясо… как?

– Кхэ.

– Что это такое?

– Шиш его знает.

Профессор опять посмотрел на гостя с пробужденным интересом и задумался, не спуская с него молодых ясных глаз. Леденцов держал этот взгляд с чистой совестью: хорошо, нет солнечных батарей на крыше, но жужжат четыре флюгарки, нет подземного бассейна, но есть бетонированный прудик в саду с двумя утками; не растут в теплице ананасы, но висит какой-то чайот… Нет мяса кхэ, но наверняка будет мясо кхю или рыба кхя.

– Молодой человек, а вы из какой школы?

– Я не из школы.

– Из отдела народного образования?

– Почему вы так решили?

– Потому что я специалист по воспитанию и ко мне частенько наведываются коллеги из школ, – с заметным раздражением ответил Воскресенский.

– Я из милиции.

– То-то вопросы дурацкие задаете.

– Андрей Андреевич, они только пока вам непонятны.

– Я и говорю – дурацкие. Так слушаю.

Он заметно поскучнел, переведя этого рыженького паренька из разряда гостей в разряд случайных посетителей, вроде водопроводчика или страхового агента. Чай был, видимо, отставлен.

Начиная опрос, Леденцов всегда сомневался: каким быть? Оперуполномоченным уголовного розыска, лейтенантом милиции – Или быть самим собой? Он не раз видел, как допрашивают служивые опытные следователи: сурово, логично, с какой-то незримой давящей силой. Так бы надо и ему, коли он лицо официальное. Но вот капитан Петельников ни в кого не перевоплощался, выспрашивая и просто, и весело, и сурово, и приятельски… Как Леденцов ни старался быть официальным, его опросы граждан скоренько оборачивались разговором, в котором он становился самим собой. Ну, может быть, чуточку похожим на капитана.

Леденцов не понимал, почему состояние человека быть самим собой почиталось за добродетель. А ведь это естественно и просто, как дышать. Вот наоборот – быть не самим собой – человеку удается редко. И эти жеманные помыслы – быть не самим собой – Леденцов ценил выше, потому что они говорили о чувстве собственных недостатков, о хотении избавиться от них, стать другим, похожим на своего кумира. Быть не самим собой, а быть как Петельников – плохо?

– Андрей Андреевич, есть у вас родственник Саша Вязьметинов?

– Нет.

– Может быть, сын друзей или приятелей?

– Нет.

– Просто знакомый подросток…

– Нет.

– Но он вас знает.

– Меня знают тысячи подростков.

– Саша Вязьметинов… – начал было Леденцов.

– Впервые слышу, – отрубил Воскресенский.

– А забыть не могли?

– Молодой человек! Мы так говорим: «Если можешь думать, думай; если не можешь думать, то пиши; а если не можешь ни думать, ни писать, то хоть иногда повязывай вместо галстука носок».

– Зачем носок?

– Надо хоть как-то оправдать звание ученого и рассеянного человека… Так вот я на память еще не жалуюсь и носок еще не повязываю. А давайте-ка мы растопим камин?..

Потом они ели парниковые огурцы, помидоры и этот самый чайот – все с солью, подсолнечным маслом и черным хлебом; пили чай с разными пахучими вареньями, в том числе и с жасминовым, которое походило, по леденцовскому мнению, на тонкощипаную бумагу, сваренную в сиропе и окропленную духами. Каминный огонь приятно грел плечо, березовые полешки горели сухо, чуть пахло дымком, запах которого был Леденцову приятнее, чем вареный жасмин. Профессор рассказывал бесконечные истории из своей ранней, еще учительской жизни…

У калитки, уже провожая, Воскресенский улыбнулся:

– Милицию гном интересует?

– Какой гном?

– Ну, гномик.

– Если он нарушает закон…

– Нет, не нарушает. Второе лето по даче бродит. Нахожу следы на грядках, в теплице, даже в доме…

– Вы его видели?

– Нет, гномики же крохотные.

– А следы какие?

– Сорок первого, сорок второго размера.

15

Петельников опять сидел в приземистом мягком креслице под портретом Макаренко и ждал классную руководительницу – ту, молодую, одну из трех.

Искать взрослых он умел. Преступник скрывался, чтобы избежать наказания или хотя бы его оттянуть. У подростка мог быть и другой мотив побега, непредсказуемый и крайне неожиданный. Тем более у этого Вязьметинова. Как понять мотив побега, когда они в мотивах краж не разобрались?

Классная руководительница вошла торопливо и шумно, обремененная: сумка, кипа тетрадей, бумаги… Свалив все на стол, она поспешила к гостю.

– Извините, что заставила ждать…

– Ждать, догонять и расспрашивать – моя работа.

– Кто бы мог подумать, а? – спросила она уже о Вязьметинове.

– Наверное, вы.

– Почему я?

– Классный руководитель, хорошо его знаете.

– Ах, в этом смысле…

– Только в этом.

Она поправила складно уложенные волосы и пристрожила лицо, готовясь к разговору. Ее точеный – греческий, римский? – носик серьезно нацелился на собеседника. Петельников поймал себя на необъяснимой робости перед этой тридцатилетней женщиной. Неужели школьные стены излучают свою, незабытую им энергию; неужели понятие «учитель» отпечатывается в наших генах?..

– Как вас звать?

– Раиса Владимировна.

– Русский и литература?

– Да, самые трудоемкие предметы.

– Раиса Владимировна, расскажите о Вязьметинове.

– А знаете, нечего рассказывать.

– Совсем?

– Заурядный подросток. Как говорится, без искры божьей.

Чтобы полюбить человека, нужно его знать; чтобы оценить, сдружиться, уважать и прийти к пониманию, нужно человека знать; чтобы породниться, сделаться близким и пройти по жизни, нужно человека узнать… Но вот оказалось, что нельзя и вести полноценный розыск беглого подростка без знания его личности. Как дух ловить.

– Учится средне, от общественной работы отлынивает, к литературе равнодушен…

– А к жизни? – задал он, может быть, странный вопрос в применении к подростку.

– Не знаю, я учу своему предмету.

– А жизни? – упрямо повторил он.

– Кто ребят учит жизни?

– Именно.

– Вопросик ваш, знаете ли, академический…

Она вежливо улыбнулась, показывая, что на подобные вопросы отвечать не принято. Петельников допускал, что молодая учительница замешкается, но такой неприкрытой откровенности не ждал. Хотя бы попробовала, хотя бы побормотала.

Петельников помнил своих преподавателей, которые учили литературе, химии, математике… Ребята усваивали. С годами литература, химия и математика выветривались, но вот образы учителей живы до сих пор. Потому что знания оседали в уме, а учителя запечатлевались в сердце. И больше всех знаний ребят интересовали личности этих биологичек, русачек, химиков и физруков: как они говорят, что думают, с кем дружат, куда ходят, что у них за мужья-жены… Не знаний жаждали ребята, а хотели у преподавателей научиться жить.

– Свой предмет – это лишь повод для воспитания, – не удержался он от внезапно пришедшей мысли.

– Как вы сказали?

Она сморщила носик, и тот мучнисто побелел. Петельников, не зная зачем, мимолетно приметил, что побелел он не оттого, что хрящеват, а от того, что она сильно наморщилась.

– Я хотел спросить: любит ли он ваш предмет?

– Ему скучно.

– А почему?

– Он, видите ли, не согласен с толкованием образов классической литературы.

– Каких?

– Сейчас не помню. Да всех. И Онегина, и Раскольникова, и Отелло…

– Я тоже не согласен, – вздохнул Петельников.

Она рассмеялась, как хорошей шутке, и носик вновь побелел, и опять-таки не оттого, что сильно хрящеват, а оттого, что сильно засмеялась.

– С чем вы не согласны?

– Негуманная она.

– Кто? – удивилась учительница, не допуская даже намеков.

– Классическая литература.

Взгляд Раисы Владимировны выразил такую степень удивления, что Петельникову в узком креслице вдруг стало тесновато. Он подобрал длинные ноги и поставил их перед собой острым холмиком.

– Литературу, ценимую главным образом за гуманизм, вы называете негуманной?

– Раиса Владимировна, возьмите упомянутого вами Онегина… Убийца. Почему же герой романа он, а не Ленский? И где сострадание к Ленскому, к убитому? Раскольников. Тоже убийца, тоже изучается писателем. А убиенные женщины? Где к ним жалость? Отелло. Опять убийца. А Дездемона, а сострадание к ней? Этот ряд я мог бы удлинить.

– Извините, у вас подход законника…

– А я и есть законник. Меня всю жизнь учили ценить и охранять человеческую жизнь, Раиса Владимировна. И когда я выезжаю на убийство, то жалею убитого, а не убийцу.

– Законник и крючкотвор, – уточнила она.

Петельников не обиделся, потому что следил за ее носиком: тот удивлял. Сейчас учительница не смеялась и не морщилась, а хрящики побелели. И он почему-то вспомнил о белье, которое, тоже беленькое и, в сущности, уже отстиранное, второй день лежит в тазу и кренделями висит на боку ванны. Тут же его мысль скоренько сама перескочила на дела и на сейф, набитый ждущими бумагами, перескочила на подростка, где-то бродившего… А он ведет беседы о гуманности классической литературы.

– Раиса Владимировна, почему же Вязьметинов скучал? Ведь литература – предмет веселый.

– Не веселый, а серьезный, – обрезала она.

Теперь она обрезала, потому что Петельников в ее глазах пал неподъемно. Неумение поддакивать ему часто вредило. Истинно сказано: «Никогда не отнекивайся, всегда отдакивайся».

– Саша на всех предметах скучал, – добавила она.

– Может, занятия нудные? – вырвалось у Петельникова.

– А я даю урок, а не эстрадное представление!

Но он перед учительницей уже не робел: чары детства отпустили. Впрочем, чары детства и родная школа останутся с ним навсегда, они тут ни при чем. В кресле морщила носик одна из тех, которые под воспитанием понимают нотации, правила, досмотры, слежки, проверку сумок и карманов…

– Я проводила внепрограммные уроки, – заговорила Раиса Владимировна обидчиво. – В прошлом году была дискуссия на тему «Все мы будущие матери и отцы». А этот учебный год начала с сочинения на тему «Кем быть?».

– И кем они хотят быть?

– Очень интересные цифры, я их даже помню. Девять человек – космонавтами, восемь – каскадерами, пять – дипломатами, шесть – писателями, семь – балеринами… Ну и так далее.

Она смотрела на него с гордецой, ожидая, видимо, похвалы. Или восхищения? Но Петельников спросил:

– А кем захотел быть Вязьметинов?

– Это, кстати, его характеризует… Написал, что хочет стать батюшкой, чтобы у него была толстая матушка.

– И что вы сказали?

– Вязьметинову?

– Нет, ребятам.

– Похвалила, естественно.

Он глянул в окно, в школьный сад, еще не совсем облетевший. Листья были сгреблены в вороха. Стволы выбелены ярко, приствольная земля окопана. Кусты подрезаны, сорняков нет. Ребята постарались. И ни один не написал в сочинении, что хочет быть садовником или садоводом? Впрочем, как напишешь, когда рядом строчат о космосе да о сцене. Проще выдать про батюшку с матушкой.

– Зачем вы их обманули, Раиса Владимировна? – тихо укорил Петельников.

– Я не понимаю…

– Неужели девять человек станут космонавтами? Или все семь девочек – балеринами?

– Хотя бы одна да станет.

– А остальные шесть? Потраченные зря годы, разочарования, а то и поломанные жизни…

– Мы должны приучать к мечте!

– И говорить правду мы должны.

– Какую? Что не у всех есть способности?

– Эту тоже. Но и главную правду: обществу не нужно столько балерин, артистов и каскадеров.

– И тогда ребята, по-вашему, воспылают желанием стать слесарями, токарями и пошивальщиками обуви?

– Не знаю, воспылают ли… Но, вступая в жизнь, молодой человек обязан считаться с потребностями общества.

Петельников глянул на часы. Почему эта классная руководительница его не гонит? Дело оперуполномоченного уголовного розыска – расспрашивать о преступлении, бегать, ловить, хватать, разузнавать… А не вести педагогические дискуссии.

Он встал.

– Раиса Владимировна, последний вопрос… Почему Саша Вязьметинов пошел на преступление?

– Откуда же мне знать?

– А почему Онегин застрелил Ленского, знаете? Конечно, знаете. Почему Раскольников зарубил женщин: Почему Отелло задушил Дездемону? Знаете. А почему ученик Саша Вязьметинов обокрал квартиры – не знаете. А?

Она тоже встала. Носик – греческий или римский? – побелел морозно.

– Вы не работник милиции, а демагог.

– Да ведь вы тоже не учительница, – добродушно улыбнулся он. – Вы не учительница, а поучительница.

16

Приресторанный бар казался сумрачной расщелиной: узкий, светильники притушены, темное дерево стен выглядит иконным, табачный дым синит остатки света… Только за стойкой белела яркая полоса, в которой барменша творила свои коктейли и чашечки кофе.

Леденцов разглядел: муж потерпевшей Анны Васильевны Смагиной сидел в самом конце стойки, в конце бара, как в серой норе. Но свободных мест рядом с ним не было.

Вчера капитан Петельников, когда они встретились накоротке, рассеянно спросил, что, интересно, поделывает вечерами муж Смагиной. Леденцов знал приказную силу этих рассеянных вопросов. И сегодня он уже смог бы ответить, что вечерами муж Смагиной сидит в серой мгле приресторанного бара и пересчитывает годовые древесные кольца на полированной стойке. Оставалось лишь подсесть. Сдерживало опасение, что Смагин его узнает: мог запомнить с посещения их квартиры.

Леденцов прошел в ресторанный вестибюль, в тихий уголок. Для таких моментов был припасен тонкоматерчатый берет, который натягивался на голову, как чехол, и закрывал опознавательную шевелюру до единой волосинки. И темные очки, и сумка через плечо. Полумрак в баре завершит маскировку. Он глянул в зеркало: там переминался студент, забежавший выпить фруктовый коктейль. Но всегда удивляло одно: стоило надеть этот безразмерный берет, как нос заметно удлинялся, будто подрастал.

Леденцов вернулся в бар и сразу увидел, что рядом со Смагиным освободились два места. Он сел на круглое высокое сиденье, похожее на высоконогую кнопку.

– Шоколадный коктейль и кофе, пожалуйста.

Появление нового соседа Смагина не привлекло. Он хмуро, но с прочувственным вниманием следил за своей пустой рюмкой, будто видел в ней то, что другим было не разглядеть. Его худое лицо откровенно краснело и вроде бы задубилось горячим и дымным воздухом бара.

Леденцов отпил коктейль. Разбуженный этим действием соседа, Смагин повернул голову и сказал негромко, но со значением:

– У киоска «Соки – воды» стоят хмурые народы.

– Выпить не на что? – обрадовался Леденцов поводу.

– Не проблема.

– А в чем проблема?

– Выпьешь со мной?

– Можно, – согласился Леденцов, у которого от одного запаха алкоголя начинало щемить в желудке.

Смагин уставился на барменшу – та дрессированно оставила кофейные чашки:

– Слушаю, Анатолий Семенович…

– Веруша, еще две рюмки.

Вот как: Анатолий Семенович, Веруша… Свой человек. Значит пасется тут давненько.

Смагин пил только коньяк. И когда он запрокинул рюмку для единого глотка, Леденцов скоренько выплеснул свою в коктейль, чмокнул, якобы для удовольствия, и отхлебнул кофе.

– Тайна во мне сидит роковая, – признался Анатолий Семенович, приглаживая жидкие волосы.

Леденцов равнодушно отпил кофе, но внутри все натянулось от зажатой радости. В конце концов, кто такой оперуполномоченный уголовного розыска, как не охотник за тайнами?

– Ты меня не заложишь? – вдруг спросил Анатолий Семенович.

– Ну, если вы человека убили…

– Не пыли! Моя фамилия – Смагин. Но я не Смагин.

– А кто же вы?

– По паспорту – Смагин. А по существу совсем другой. Вот где зарыта моя тайна…

– Кто же вы? – прямовато переспросил Леденцов.

– Моя настоящая фамилия гнусная.

– Вообще-то, не в фамилии дело…

– А вернее, звериная.

– Полно звериных фамилий: Зайцевы, Волковы, Львовы…

– У меня шакалья.

– Шакалов, что ли?

– Если бы Шакалов, а то ведь Шакало.

– Как же ее поменяли?

– Взял фамилию жены. Не позор ли? Мужик носит женину фамилию. Веруша, еще по одной.

Оперуполномоченный уголовного розыска – это охотник за тайнами. Не за всякими, а лишь за криминальными; пусть попадаются и не криминальные, но тогда хотя бы умные.

Уловив момент, Леденцов проделал операцию с рюмкой коньяка. Смагин опять ничего не заметил, зарывшись в свои смурные мысли. Его пегие волосы осыпались на уши, обнажая розовую кожу головы; казалось, что волосы росли какими-то равномерными кустиками, точно посадили их квадратно-гнездовым способом.

– Из-за фамилии и пьете?

– Ты, парень, женат?

– Нет.

– Тогда не поймешь.

– Но жениться собираюсь, – испугался Леденцов упустить контакт.

– Ответь-ка: почему куры с петухом живут дружно?

Леденцов, знавший кур лишь по бульонам да по цыплятам табака, замешкался. На ум шла курочка-ряба, петушок – золотой гребешок, птицеферма с инкубатором…

– Потому что петух один, а куриц много, – нашелся-таки логичный ответ.

– Потому что найдет петух зерно, покличет кур: ко-ко, а они бегут, слушаются, не обсуждают.

– Из-за супруги пьете? – догадался Леденцов.

Небогатый жизненный опыт Леденцова стократ прибавлялся оперативной работой, которая ежедневно знакомила с характерами, страстями и людскими конфликтами. И этот опыт уже подсказал, что в жизни нет такого, из-за чего стоило бы опускаться до пьянства. Из любой беды выводили два пути – трудный и легкий. И слабые натуры склонялись ко второму, к легкому. Леденцов подметил и неожиданное: были люди, которые как бы ждали этой беды, бедки, какой-нибудь неприятности, чтобы облегченно вздохнуть и взяться за бутылку. Он вспомнил однокомнатную, задохнувшуюся без кислорода квартиру, где пил обросший и почерневший человек: его обошли должностью. Таких Леденцов не понимал и не принимал.

Смагин придвинулся и шепнул, задув в ухо пары коньяка:

– Она не живет, а сидит в засаде.

– Как в засаде?

– Ждет, чтобы я загулял, запил, закуролесил… Тогда ей радость, поскольку сбылись бы ее предсказания.

– А вы не дайте им сбыться – не куролесьте.

– Молоток ты, парень, но до кувалды тебе еще далеко. Веруша, еще два раза по полтинничку!

Две рюмки по пятьдесят граммов. Леденцов смотрел на свой бокал с коктейлем, в котором волшебно прибывало. После трех рюмок он стал с краями. Четвертую, коли будет таковая, придется лить в кофе. Но Смагин, видимо, этих мелочей уже не замечал. Его лицо, заострившись от алкоголя и жаркого воздуха, теперь целилось только в Леденцова. Глаза, зажатые отяжелевшими веками, боялись упустить покладистого собеседника.

– У Анны паучья любовь, – с гордецой сообщил Смагин, выжидая ответного недоумения.

– В каком смысле? – Леденцов попробовал удивиться непринужденно.

– Есть паучихи… с крестом на спине… своего законного супруга сжирает в буквальном смысле. Ничего себе любовь, а?

– Тогда я не буду жениться, – решил вслух Леденцов.

– Знаешь, чем собака отличается от жены?

– Хвостом?

– Собака все понимает, но сказать не может. Жена все время говорит, но ничего не понимает.

Паучья любовь. Леденцов насмотрелся на нее, вернее, знал, чем эта любовь кончается. Выезды на квартирные скандалы, отравления уксусом, самоповешение на бельевой веревке, разбитые сковородками головы и просто вышибленные стекла, душераздирающие крики – все это она, паучья любовь. Подобные квартиры Петельников звал самоедскими, потому что там поедали друг друга без смысла и зачастую без особого желания. Чтобы понять этих самоедов, он отвергал любой жизненный опыт, полагаясь только на логику: зачем жить с ненавистным человеком?

– И вы терпите эту паучью жизнь? – удивился Леденцов.

– Не терплю! – бахвалисто отрезал Смагин.

– Разводитесь?

– Я тоже ей жизнь осложняю.

– Как?

– Допустим, золотые часики дамские лежали себе и лежали да убежали.

Леденцов отвернулся, чтобы выдохнуть свободно. Казалось, что весь слитый в бокал коньяк испарился и ударил ему в голову. Он еще раз вздохнул, освобождаясь от этого коньячного наваждения, и беззаботно повернулся к Смагину-Шакало:

– Жена ведь заявит в милицию…

– Моя милиция меня бережет.

– В каком смысле, Анатолий Семенович? – не удержался Леденцов от елейного тона.

– Задействована одна хитрованная комбинация с помощью той же милиции.

– А если милиция решит, что вы украли?

– У собственной жены, совместно нажитое? Пусть решают, дуракам закон не писан.

Леденцов вдруг подумал… Дуракам закон не писан. А что, если наоборот: закон писан как раз для дураков, потому что умный и без законов понимает; потому что умный и без законов не сделает подлости.