Текст книги "Преступник"
Автор книги: Станислав Родионов
Жанры:
Детская проза
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 7 страниц)
11
С того момента как капитан вышел на школьника и увел его с собой, Леденцов забегал по городу с новой, окрыляющей скоростью. И за полдня поспел всюду. В инспекцию по делам несовершеннолетних, где, как и предполагал, Вязьметинов на учете не числился; в жилконтору, в которой о подростке не знали ни плохого, ни хорошего, но семью – оба родителя инженеры – хвалили за тихое проживание; в школу, где парня характеризовали как способного, но строптивого ученика без ясных убеждений…
Леденцов нуждался и в той информации, которая шла к кражам. В школе он узнал про существование Ромки Тюпина по кличке Сушеный и про его бабушку по кличке Ром-баба. Тюпин ходил в первых друзьях Вязьметинова, и говорить с ним следовало немедля.
Но уроки кончились, школа тишала. Леденцов узнал домашний адрес Тюпина и пошел к нему пешком, благо жил тот в квартале от школы.
День заметно потускнел. И вроде бы не от темноты, а от какой-то мглы, опередившей закат и закоптившей небо. Опавшие листья, которые осенью в городе шелестят всюду, мягчили под ботинками панель; днем эти листья цвели под ногами, а теперь посерели, сливаясь с асфальтом. Но иногда виделись разлапистые пятна – листья клена, которых и сумраку не застелить, потому что они одного, яркого тона с его шевелюрой.
Леденцов вошел в парадное и уже поднялся на четвертый этаж, когда хлопнула дверь и мимо пронеслась длинная тощая фигура с мусорным ведром. Наверняка Сушеный.
– Рома Тюпин? Леденцов удержал его на обратном пути.
– Да. А что?
– Оденься-ка да выйди поговорить Я из милиции.
Тюпин повиновался бессловесно, ибо школу прошила молва что за Вязьметиновым приехала машина и увезла в неизвестном направлении; это «в неизвестном направлении» передавалось девочками вполголоса. Они спустились во двор и сели на скамейку пенсионеров под облетевшим и уже неопределимым кустом.
– Надо поговорить, как мужчина с мужчиной, – польстил подростку Леденцов.
– Можно, – солидно согласился Тюпин.
Леденцов начал, как учил капитан, издалека.
– В электронике волокешь?
– Нет, – удивился подросток.
– В механике?
– Тоже нет.
– А в космонавтике?
– Ну, читал…
– Слесаришь, столяришь?
– На уроках труда стругаем…
– Компьютер освоил?
– Нет еще.
– А в тяжелом роке или в диско сечешь?
– Цирк люблю.
– Эх, Рома, а мы на тебя надеялись…
– Я приемчики знаю, вспомнил Тюпин.
Оперативник помолчал, как бы сомневаясь, можно ли говорить с человеком, знающим лишь одни приемчики. В общении с подростками Леденцов испытывал некоторую двойственность: с одной стороны, он взрослый человек, работник уголовного розыска, представитель власти, а с другой, при его двадцати с небольшим годах да веселом характере, жила не признаваемая им мысль, что от подростков ушел он недалеко – и если ушел, то к взрослым крепко не пристал. Говорят, этот Сушеный поколачивает слабых. И второй, подростковый Леденцов с удовольствием бы отвлекся и поговорил бы с парнем о пользе силы, приемчиках и звании мужчины. Но первому, взрослому и оперуполномоченному, требовалась информация.
– А в чем надеялись? – не вытерпел Тюпин.
– Хотели помощи просить.
– Физической?
– Нет, духовной.
Подросток замешкался, сбитый непонятным характером помощи. И Леденцов помог.
– С Вязьметиновым дружите?
– С первого класса. А что Сашка сделал?
– Скоро узнаешь. И какой он мужик?
– Со знаком качества.
– Это хорошо, – одобрил Леденцов – Все о нем знаешь?
– Как про себя.
– А где он был, когда прогулял пять дней?
– Ходил…
– Куда?
– Секрет, что ли… А к академику Воскресенскому.
– Это тебе сам Вязьметинов сказал?
– И мне, и всем. Он к нему давно ходит.
Тьма скрыла лицо подростка, лишь слабый свет, падавший из окна первого этажа, белил его левую щеку. Говорил Тюпин легко, не тая и не стесняясь. Леденцов относил это не только за счет искренности школьника, но и за счет темноты. Он считал большой ошибкой западных криминалистов допрашивать, слепя человека белым светом: и дико, и не психологично. Допрашивать надо в темноте или в полумраке, когда лица подследственного не видно, поэтому тот не стесняется, ему не стыдно, он раскован. Эту идею Леденцов давно намеревался обсудить с капитаном, да побаивался насмешек: «Допрос в темноте? А с цветомузыкой не желаешь?»
– Рома, академик каких наук?
– Разных.
– Теперь так не бывает.
– Вроде бы по космосу, но волокет во всем.
Побежавшая мысль Леденцова остановилась было на геологе, но тот не академик, не специалист по космосу и не Воскресенский. Да и вообще обворованный.
– Где академик живет?
– Не знаю. За городом, на вилле.
– Что за вилла?
– Экстракласса! Крыши нет…
– Как нет?
– Вместо крыши солнечные батареи. А вместо подвала подогреваемый бассейн, вместо лампочек светит гелиоцентр, под ним загорают, как под солнцем. Там и песчаный мини-пляжик…
Леденцов предпочитал, как и капитан, информацию запоминать. Но опасение, что этот диковинный дом придется искать по всей области, побудило взяться за авторучку. На его коленях панцирем крупной черепахи отсвечивала кожаная папка с округлыми углами – он весь день таскал ее ради характеристик, которые не следовало мять в карманах. Портфели, сумки и «дипломаты» Леденцов не признавал. Все, что надо оперативнику, умещается в карманах, а нужно ему четыре вещи: шариковая ручка, блокнот, пистолет и бутерброд. И можно идти на любое опасное и долгое задание.
– Рома, где он хоть примерно стоит?
– В сосновом лесу. А еще там столовая-оранжерея. Лимоны, лианы и всякие орхидеи зимой цветут. Они там обедают. А гараж открывается сам, только академик подойдет. Автомобильчик такой, что ни у кого в городе нет, по телефону может говорить со всеми городами…
– Кто ж ему все это сделал?
– Никто, сам. Он умелец.
– А на работу академик куда ходит?
– Никуда, дома работает, в кабинете. У него свой компьютер.
Оригинальные сооружения умельцев Леденцов видел. Знал он и про труд на дому, который вошел в моду благодаря этим компьютерам.
– А внешность академика Саша описывал?
– Какую внешность?
– Ну, рост, черты лица, цвет волос…
– Он похож на йога. Высокий, худой, в квадратных очках и белые волосы до плеч. Ему ни каратист, ни самбист, ни пьяный ханыга не страшен.
– Что, сильный очень?
– Зачем сильный… Взглядом парализует.
– Сколько же ему лет?
– Пятьдесят, – сказал Тюпин и, подумав, добавил: – А может, сто.
Для подростков внешность и сила притягательны – школьник восхищался тем, кого даже не видел. Леденцов слушал с непрошеной завистью к академику, потому что внешностью считал себя обделенным. Не хватало росту, литых плеч, веснушками усыпан круглогодично, волосы яркие, как осенний клен… Он считал, что убеждающая внешность нужна лишь двум профессиям – сотрудникам милиции да швейцарам.
– У академика дочка есть экстракласса. Хоть кого в бадик обыграет.
– А Саша у него играет в бадминтон?
– Ха! И в бадминтон, и плавает, и в шахматы режется.
– Какой же интерес у академика к подростку?
– Учтите, дочке шестнадцать. Сашка и обедает у них через день по экстраклассу.
– То есть?
– Думаете, сардельки едят или компот из сухофруктов? А суп из шеек не хотите?
– Из чьих шеек?
– Не знаю. А рагу из-под голубей, то есть из голубей, не хотите? А мясо кхэ? А копченые индейские языки?
– Чьи языки?
– Индейские, от индеек. А ананас, сорванный в оранжерее?
Леденцов вспомнил, что весь день во рту у него ничего не было, кроме утренней чашки кофе. Но ему хотелось не супа из чьих-то шеек и не индейских языков, а кисленьких щей со сметаной и маминых котлет с картошкой. И компота из сухофруктов.
Каким-то образом Тюпин уловил, что оперативник думает о другом. Он перестал перечислять заковыристые деликатесы и, помолчав, кончил досадливо:
– Меня Сашка не берет…
– А хочется?
– Еще бы! Они в телескоп с крыши смотрят, на машине в Прибалтику катают, видеокассеты гоняют… Академик рассказывает про всякие приключения, про путешествия, про страшные истории, от которых у Сашки уши шевелятся…
Леденцов строчил в блокноте, обходясь бледным светом из чьей-то кухни. Но простая догадка его остановила… Академиков в городе можно по пальцам перечесть, поэтому найти Воскресенского проще простого и без экзотической виллы. Он задал еще несколько осторожных вопросов, касаемых похищенных вещей и краж, но поставленных так, чтобы школьник преждевременно не догадался о преступлении Вязьметинова. Про кражи Тюпин ничего не знал.
Леденцов поднялся. И, уже попрощавшись с подростком, уже выйдя на проспект, он испуганно подумал… А не там ли вещички, на этой вилле, где едят мясо кхэ? И академик не кличка ли?
Он глянул на часы: семь. Капитан еще в райотделе.
12
Злость на вора и обида на работника милиции сплелись в какое-то ярое возмущение. Анна Васильевна Смагина встала на подножку автобуса, как полезла на живую стенку. И даже не почувствовала ни многопудовых давлений, ни людских круговоротов, ни волокущей силы. Ее распаленные мысли тоже вертелись круговоротно.
Оскорбили. И где? В милиции. И кто? Вор, мальчишка. Хотя какой спрос с преступника… Но оперуполномоченный сидел как немая рыба. Она повидала детективных фильмов, не пропускала ни телесериалов, ни репортажей из зала суда. Там сотрудники уголовного розыска были скоры и вездесущи, говорили кратко и сурово, носились на машинах и стрекотали на вертолетах, с преступниками не сюсюкали: наручники – и конец серии. А у Петельникова вор сидит в кресле, развалился, как в театре, глаза наглые, оскорбляет. И никаких наручников.
Анна Васильевна с чувством рванулась к выходу.
– Гражданка, разве так можно? – запротестовал человек, волочимый ею к выходу.
– Моя остановка.
– Ей-богу, как трактор.
– Ворчит, а еще мужчина, – огрызнулась она.
– При чем тут «мужчина»?
– А при том, что нет их нигде, даже в милиции.
Осенний воздух слегка остудил. Анна Васильевна шла домой, минуя все магазины: туда не пускали неуправляемые мысли и настроение…
После кражи была обида – на вора, на милицию, на всех. Неизвестно на кого. Чужой ходил по квартире, рылся в вещах, взял деньги и золото. Но теперь она заметила, что та обида куда-то пропала, как, скажем, золотые часики; да и что за обида, если квартирная кража может произойти у всякого вроде лопнувших труб или короткого замыкания. Но почему-то пришла обида другая, настоящая, личная: в официальном органе усомнились в ее совести. Мол, не было ни денег, ни золотых вещей.
Через десять метров Анну Васильевну взяла злость на себя, потому что опять уперлась в уже решенное: кто оскорбил-то? Вор и мальчишка. Но вроде бы очевидный довод не успокаивал. Этого вора и мальчишку вытеснил из сознания Петельников. Теперь, выбросив из памяти телевизионных оперативников да и самого парня с его дикими словами, Анна Васильевна видела только лицо капитана. Ведь не просто смотрел и слушал перепалку, не просто позволил шпане издеваться, а бегал взглядом с одного на другого, как бы оценивая, кто же прав. Не оскорбление ли: ее, порядочную женщину в годах, работницу со стажем, мать солдата, потерпевшую от кражи, уравнять с несовершеннолетним балбесом, вором, который без зазрения совести признался, что был в квартире? Дурной оперативник. И это ему она достала стиральный порошок? А ведь сперва понравился.
Анна Васильевна тихо вздохнула и все-таки зашла в булочную; скорее, не ради хлеба, а ради растрепанных мыслей своих, которые надо было вытащить из того милицейского кабинета. Да они как прилипли.
Вор-то. Сколько ему – пятнадцать, шестнадцать? Одет прилично, лицо полудетское, чистое. С чего занялся таким промыслом? От вольготной жизни. Двоек им теперь не ставят, на интересные работы заманивают, в институты завлекают… Вот и растут на одних правах и без всяких обязанностей.
В пятидесятых годах, когда сама бегала девчонкой, дух был другой. Старшие молодых строжили. Попробуй-ка место старику не уступить – весь трамвай взметнется. Молодых поучали дружно и от души – и в одежде, и в манерах, и в сути жизни… Теперь же старшие помалкивают, точно боятся молодых.
Анна Васильевна пошарила в почтовом ящике. Письмо. Нет, сложенный вдвое тетрадный листок. Она развернула…
Синий череп, ловко нарисованный жирным фломастером. Синие глазницы, синий крест мосолистых костей. Мальчишки хулиганят…
Она поднялась на свой этаж и вошла в квартиру.
Пятидесятые годы… А может, дело в другом? У тех-то старших была за плечами война, блокада, потери, труд тяжкий – имели право поучать. А у теперешних старших, у тридцатилетних—сорокалетних, что за душой? Что они видели? Тоже родителями взрощены на беззаботном житье. Нет у них морального права учить молодежь. Взять хотя бы мужа… Руки хорошие, а выпивает. Станет его слушать молодежь? Вот такие старшие и сидят, и помалкивают.
Анна Васильевна хотела заняться домашними делами, но зазвонил телефон. Она взяла трубку.
– Слушаю…
В трубке молчали, но шумное дыхание не скрывалось.
– Слушаю, слушаю! – повторила она громче.
– Молилась ли ты на ночь, Дездемона? – грубо спросил мужской голос.
– Что за глупая шутка?
– Письмо мое получили?
– Какое письмо?
– Синее.
– Получила, – зачем-то подтвердила она.
– Тогда молитесь и ждите.
– Ну-ну, я тебе похулиганю!
Трубку бросили. У Анны Васильевны сразу заболела голова. Она пошла было в ванную, в аптечку, но вспомнила данный на работе совет – приложить к затылку медный пятак: он, если сильно потертый, впитал биополе многих тысяч людей и поэтому боль снимет непременно. Но пятака в сумке не было, и пришлось съесть таблетку.
Через полчаса – от лекарства ли, от кухонных ли дел – голова прошла, оставив лишь какой-то подземный гул в затылке. В конце концов, нельзя обращать внимание на ребячье озорство. Да голова разболелась не от синего черепа и не от звонка – от милиции она, от оскорбления.
Так и не дождавшись мужа, Анна Васильевна хотела сесть за чай, но услышала странную ноту – не то вой, не то плач. Она глянула на чайник. Но звук шел вроде бы с потолка. Или с улицы. Она подошла к окну – звук оказался за спиной. Трубы? Они иногда поют, и плачут, и хохочут. Анна Васильевна покружилась по кухне – звук пропал. Но тут же заныл вновь – протяжно, жутковато, походя на стон тяжелобольного. И шел он из передней, как бы отрезая путь. Она вновь посмотрела на темное, пожутчавшее окно, будто теперь у нее не оставалось иного выхода на улицу. Но здравая мысль подбодрила: ведь надо лишь включить свет в передней.
Она твердо прошла к выключателю и щелкнула. Стон, точно ждал света, усилился. Шел он от двери, из под двери. Мальчишки балуются? Пьяный упал? Или приступ у сердечника? Не теряя своей бодрости, Анна Васильевна взялась за замок непослушными пальцами. И почувствовала, как эта бодрость отлетает прочь каким-то образом кража, напряжение в милиции, синий череп и угрожающий звонок слились воедино, в страшное, в предвещающее..
Она открыла дверь и отступила, задохнувшись: перед ней стояло привидение. Белая шаткая фигура, прямоугольная серая голова с черными глазами-прорезями… Анна Васильевна еще отступила. Привидение шагнуло за ней, в переднюю.
13
Петельников стирал.
Дабы не выбрасывать порошок «Лотос», он на свой страх и риск мешал его с «Лоском». В конце концов, ничего, кроме синергического эффекта, не случится. Он понюхал «Лотос». Интересно: порошок пахнет лотосом или лотос пахнет порошком? А еще интересно: как зовется стирающий мужчина? Если от «прачки», то «прач». «Стиральщик», «стирщик», «стиральник»?
Заглазно, а когда и прямо сотрудники называли его суперменом. Якобы шутя. Разумеется, шутя. За удачливость в работе, за выносливость и силу, за любовь к хорошим вещам и красивой одежде, за неистребимый юмор; а может, за тот шик, с которым подъезжал он к райотделу на своем солнечном «Москвиче»: прижавшись колесом к поребрику так, что резина пела от радости; окошки раскрыты, замшевая куртка брошена на сиденье, сам он в верселоновом пуссере, из стереопроигрывателей журчит музыка, да не диско с тяжелым роком, а божественный Вивальди или там Бортнянский. Брошенная на воду простыня надулась цирковым куполом… Супермен так супермен, хотя что за супермен? Сверхчеловек, но почему «сверх»? А как зовется человек, живущий на пределе физических и духовных возможностей, прессующий время, чтобы из короткой жизни выкроить две жизни, три?.. Чтобы получать удовольствие от любого дела и от каждой прожитой минуты? Неужели это «сверх», а не норма?
Вода убежала, оставив пену, которая никуда убегать не собиралась…
Жить нормой? Допустим, утро… Можно встать часов в восемь, в девятом, обдирая кожу, торопливо бриться-мыться, пить чай, обжигая язык, вяло ехать в автобусе, хмуро войти в свой кабинет… А ведь можно встать в шесть, надеть голубой тренировочный костюм, облегающий торс жестко, как волокнистая сталь, пробежать парком километра три-четыре по еще безлюдным аллеям, по желтым листьям, встревоженно шелестящим под кроссовками; потом дома поработать гантелями до сладкой истомы в мышцах; вспотевшему, встать под студеный душ, отчего тело покраснеет до пунцовости и как-то запорхает, готовое взлететь; побриться медленно, до блеска и пощипывания кожи от мужского крепкого одеколона; выпить стакан сока, съесть кусок отварного горячего мяса с двумя помидорами, горчичкой, черным хлебом и засмаковать все это раскаленным кофе, намолотым с вечера; надеть светлые брюки из плащовки, хлопчатобумажную рубашку цвета потухающего неба и темно-синюю вельветовую куртку с карманами, куда свободно влезет пара блокнотов; сесть в машину, включить Малера и ехать по улицам своего города – и чувствовать от всего этого приливную силу и радость, и еще от того, что будет впереди на дню.
Петельников выдернул носовой платок, почти засосанный трубой…
Или взять стирку. Можно пришивать нудные метки, узлом волочить белье в прачечную, спорить с приемщицей, ждать неделю, опять волочить уже глаженую пачку… А можно, как сейчас, раздеться до плавок и стирать, разминая мускулы, слушая музыку из комнаты и поглядывая в зеркало, в котором загорелые руки крутили баранки и кренделя из мокрого белья.
Супермен… Супермены не стирают.
Он давно решил не пользоваться услугами бытовых организаций. Ремонтировал телевизор и холодильник, клеил обои и циклевал пол, менял краны и стеклил окна. Ботинки чинил. Вот и стирку освоил, поскольку это дело мужское, мускульное. Осталось научиться шить да штопать. Неужели куртку с оторванным по шву рукавом – брал Семку-этюдника – холостяцки нести в мастерскую?
Супермен… Супермены не штопают.
Ему показалось, что маловато пены. Он взял коробку. «Порошок стиральный синтетический универсальный с ненормируемым пенообразованием…» Последние два слова – «с ненормируемым пенообразованием» – смутили. Как же отнормировать? Куском хозяйственного мыла?
Зазвонили телефонные аппараты. Петельников отряхнул руки и подошел к ближайшему, к кухонному.
– Слушаю.
– Футбол смотришь? – спросил дежурный райотдела с открытым сочувствием, потому что определенно намеревался прервать это смотрение.
– А как же! – радостно подтвердил Петельников, понимая, что ему не спастись.
– Ехать надо, Вадим, – вздохнул дежурный.
– Кража?
– Не пойму. Опять нападение на квартиру Смагиной. Там уже участковый инспектор.
Петельников переложил мокрую трубку из руки в руку, давая себе несколько успокаивающих секунд. Дежурный знал ответ капитана, но помалкивал, приняв эту немую паузу.
– Еду, – сказал Петельников.
– Машину прислать?
– На своей…
Он глянул на ванную – на вдруг ставшие неуместными горки крученого белья, резиновый шланг и пачки порошка синтетического с ненормируемым пенообразованием. Петельников ринулся одеваться. Но догадка уже тлела одна из тех, которые зарождаются так далеко от сознания, что оно его не принимает. И пока натягивал брюки и рубашку, хватал неизменный блокнот и заводил машину, догадка жила, жила до его злой усмешки, потому что он хитрил, выдавая уверенность за догадку. Не хотелось ему этой уверенности.
Он включил музыку. «Болеро» Равеля, хватит до конца пути. И автомобиль, как-то уловив караванный ритм музыки, пошел ровно и монотонно. Лишь наплывали темные куски города да пахло от несполоснутых рук стиральным порошком…
Смагина сидела на диване и плакала. Посреди комнаты хмуро переминался участковый. Больше никого не было.
– Что случилось? – спросил Петельников, удивившись какой-то виноватой нотке в своем голосе.
– Я буду на вас жаловаться…
– И все-таки что случилось? – повторил он.
Анна Васильевна всхлипнула. Ее черные курчавые волосы, обычно стоявшие дыбом, сейчас обвисли влажной куделью, точно намокли от слез. Она вытерла лицо скомканным платком.
– Отпустить преступника…
– Это был он?
– А кто же! – взвилась Анна Васильевна. – В белом балахоне, в маске.
– Пластиковый мешок с прорезями?
– Ага, знаете! Видать, я не первая жертва.
– Что он сделал?
– Ворвался в квартиру, вот что!
От пришедшей злости Анна Васильевна забыла про слезы. Она комкала теперь ненужный платок – только круглое лицо разгоралось румянцем.
– Зачем он ворвался в квартиру?
– Все затем – грабить.
– Взял что-нибудь?
– Нет, не взял.
– Тогда зачем приходил?
Анна Васильевна удивленно замешкалась. Этот работник милиции не только отпустил преступника, но и не понимает очевидного. Нарочно, что ли? Или он олух царя небесного?
– Вы издеваетесь, да?
– Почему издеваюсь? – опешил Петельников. – Я хочу понять его цель. Вещей и денег он не взял. Зачем же приходил?
– Да на меня напасть!
– Он вас ударил?
– Нет, но угрожал.
– Чем угрожал?
– Снял свой мешок и размахивал перед моим носом, как красной тряпкой.
– Угрожал-то чем?
– Ну, не угрожал, а обзывал.
– Как?
– По-разному. Подлой, жлобкой и даже… как ее… бизнесменкой.
– Для этого и приходил?
– А разве мало? Ворваться в квартиру и оскорблять человека?
Это слишком много, так много, что подобного Петельников не мог и припомнить. Чтобы вор, раскрытый и доставленный в милицию, вышел из отделения и тут же отправился скандалить к потерпевшей… Прийти, чтобы назвать женщину подлой Болен, глуп или нагл?
– Возможно, его тянет на место кражи, товарищ капитан? – предположил участковый инспектор.
Петельников глянул на него благосклонно: читает, учится, наверное, заочно на юридическом факультете. Но многие правоведы не верили в подсознательную, а скорее, сознательную тягу человека вновь оказаться там, где он совершил преступление. Известные факты объяснялись ими как желание преступника разузнать о ходе следствия. Правоведы не верили, а Петельников знал; у него даже была история, когда во время следственного эксперимента на улице, через неделю после преступления, он выудил убийцу из толпы зевак. Пока оставалось загадкой, что тянуло преступника к месту своего падения: любопытство, пережитые страшные минуты, стремление получить информацию… Но уж только не желание обругать потерпевшую.
Петельников рассеянно оглядел комнату, которую он хорошо помнил со дня осмотра. Какая-то мысль, тоже рассеянная, вдруг стала мешать свободному разговору со Смагиной…
Сперва необычные кражи, потом необычное поведение. Вор, злоба. По чему он стал вором, нужно изучить специально. Но откуда злоба? Воровства, как правило, стыдятся. С другой стороны, злоба частенько ходит рядом с преступлением. Вот и объяснение. Но может быть и другое… Ведь злоба не суть, злоба лишь форма. А кто сказал, что правда всегда вежлива и выступает в смиренном обличье? Чаще она жалит до самого сердца.
Петельников торопливо, словно боясь продолжения своих мыслей, глянул на Смагину. Этой плачущей женщине он тоже верил.
– Анна Васильевна, почему деньги вы спрятали так тщательно, в белье?
– Хозяйки всегда туда прячут.
– А почему золотые часы спрятали в вазу из-под цветов?
– Не валяться же им на видном месте…
– А почему золотое кольцо спрятали в корзинку с нитками?
– Господи! «Почему», «почему»… Да вот потому! От тех самых воров которых отпускает милиция.
– Что ж, вы этого вора ждали?
– К чему вы клоните?
– Выясняю.
– Я буду жаловаться. Главному прокурору! – отрубила она все дальнейшие вопросы.
Но Петельников и сам заспешил – к Вязьметинову. Выходило, что зря он его отпустил. И вопросы к нему скопились новые.
На другом конце дивана, в подушечках и пледах глухо заворчал телефон. Смагина не шевельнулась, разглядывая капитана с откровенной неприязнью.
– Звонят, – подсказал участковый.
Анна Васильевна нехотя потянулась к аппарату, отчего ей пришлось почти лечь на диван своим коротким, туго запеленутым в халат телом. Она взяла трубку и слушала немо; так и не сказав ни слова, вдруг придвинула телефон к Петельникову:
– Вас.
– Да?! – удивился он в трубку.
– Вадим, в райотдел поступило заявление, – сказал дежурный.
– Ты не можешь меня дождаться или отложить на завтра?
– Тебя оно заинтересует…
– Убийство, что ли?
– Подросток твой сбежал из дому, Вязьметинов.