Текст книги "Хроника трагического перелета"
Автор книги: Станислав Токарев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 17 страниц)
Биограф Попова утверждает, что кадеты просто решили «окончательно добить ненавистную газету, продолжавшую войну, объявленную «Русью» финансово-банковским воротилам и махинаторам». Возможно, что-то есть и в этом, но в свою очередь «Речь» поймала Суворина-младшего на том, что он не желает отчитаться перед общественностью в средствах, собранных, якобы, в «фонд просвещения». Где те 50 тысяч рублей, в каком банке, на что истрачены? Четыре года ни слуху ни духу.
Далее я вынужден процитировать книгу о Попове (ни названия, ни автора называть не хочу – стыдно. Любопытствующие пусть взглянут в библиографию). «Немалую роль во всем этом играли сионистские силы…Издателем «Речи» был Ю.Б. Бак, ответственным редактором – Б.О. Харитон, а редактором – И.В. Гессен».
Пассаж целиком в духе думских дебатов, речей В.М. Пуришкевича. Только вот понятие «сионизм» не было тогда в ходу, и «партию народной свободы» Владимир Митрофанович именовал «жидо-кадетами», а получив очередное (под негодующие выклики с левых скамей) замечание председателя, заявил, что тот «заходит слишком далеко в стремлении исключить из русского литературного языка одно из самых употребительных выражений». Протест по этому поводу был подан в письменном виде, подписанный фракцией крайних правых в полном составе.
Что до партии конституционных демократов (можно принимать или не принимать что-то, написанное или сказанное А.И. Солженицыным, но нельзя в этом с ним не согласиться), она объединяла, особенно в первые годы, вокруг себя «все научные круги, все университетские, все художественные, литературные, да и всю инженерию тоже». Либеральные круги, левое крыло официальной оппозиции режиму.
* * *
Одним из ездивших в Киев репортеров был Николай Попов. Вернувшись и прочитав заметку, явился в Эртелев переулок – вдвоем с приятелем, в квартиру Милюкова, и, молодой (пятнадцать лет разница), здоровый, тренированный, нокаутировал близорукого миролюбивого магистра русской истории. На глазах жены и детей. Разбил очки, выбил зуб.
Скандал разразился на всю страну. Общественность засыпала Милюкова телеграммами соболезнования, возмущения беспардонным хулиганством. Писали Короленко, Бунин, Брюсов… Депутаты Думы – от октябристов до социал-демократов – явились лично засвидетельствовать свои чувства. Половина сотрудников «Руси» в знак протеста вышла из редакции.
Возмущена была вся русская журналистика.
Дело было передано в суд.
Собственно, скандал стал началом конца газеты «Русь» – вскоре она, как тогда говорилось, почила в Бозе.
* * *
Биограф Попова, упирая на то, что его герой нанес удар не кому-нибудь, а столь одиозному субъекту, выдает это за доказательство прогрессивных, чуть ли не революционных убеждений Николая Попова.
…Как нас учили предмету истории в школе, а потом в вузе? Кое-как, по верхам, пользуясь затертыми штампами.
«Гучковы-милюковы» – называя имена, точно клички, точно символ политической рептильности, В.И. Ленин имел в виду венец эволюции этих людей.
П.Н. Милюков образца 1914 года – по убеждениям оборонец, даже нет – точнее, агрессивнее: чистой воды империалист, ратовавший за отторжение у Турции проливов: его так и называли – «Милюков Дарданелльский». Милюков образца 1917 года 3 марта слезно умолял великого князя Михаила принять венец, от которого отрекся Николай II, в крайнем случае, бремя регентства: «Если ваше высочество откажется, будет гибель… Россия потеряет свою ось… Монархия – единственно возможный в России центр, если вы откажетесь, будет ужас». Во Временном правительстве первого состава Милюков – министр иностранных дел.
Милюкова первых лет его научной и политической деятельности В.И. Ленин называл «одним из наиболее сведущих историков, кой-чему научившимся у исторического материализма». Магистерская диссертация «Государственное хозяйство России в первой четверти XVIII столетия и реформы Петра Великого» характеризует его не только как чистой воды либерала-западника (он и был всю жизнь страстный англоман, сторонник парламентарной монархии), но и как постепеновца. В Петре I ему не импонировало не только кнутобойство, но и решительный, революционный характер реформ, ему милей казалась гибкохитроумная политика Екатерины. Он много думал и писал об укреплении военной мощи империи, отсюда, по всей вероятности, смена позиции, уход вправо в начале империалистической войны.
В начале же века за левизну взглядов магистр был уволен из Московского университета, эмигрировал. (Тот же Витте твердил: «Милюков – крайне левый, находящийся на границе революционеров».) Вернувшись в 1905-м, арестован. Впрочем, ходатайствуя за лучшего своего ученика, выдающийся историк В.О. Ключевский писал мрачно-знаменитому Трепову: «Я достаточно знаком с его образом мыслей и его отношением к разным агитаторским кружкам. Он совсем не радикал и хорошо понимает вред подпольной агитации… На свободе г. Милюков окажет сдерживающее влияние на увлекающихся».
В черновиках письма осталась блистательная формулировка: «Милюков – фермент порядка». Полагаю, Василий. Осипович вычеркнул ее, не будучи уверен, что Трепов поймет слово «фермент». Сей последний, товарищ министра внутренних дел и, по существу, всесильный диктатор в 1905-м, кроме решительности и жестокости, отличался и необширным умом, о чем свидетельствует характерный эпизод. Когда по улицам Петербурга двигалась погребальная процессия за гробом Александра III и по обочинам шпалерами стояли войска, ротмистр Трепов скомандовал своему эскадрону: «Смирно, равнение налево, гляди веселей!»
Но, судя по дневниковым заметкам, учитель не так уж преувеличивал и дарование ученика. «Он, – писал Ключевский, – был бы умен, если бы не силился быть им».
Однако – что случилось с Поповым в 1908-м, то случилось. Может, нет худа без добра? Скомпрометировавший себя и (дружно пишут газеты) «посторонний литературе», аполитичный, в сущности, нововременец приговаривается судом к аресту на месяц без замены штрафом. Попов подает апелляцию.
Интересы потерпевшего представлял в суде адвокат О. Грузенберг – тот самый, который за год до случившегося был одним из защитников по делу «О членах сообщества, присвоившего себе наименование С. – Петербургский общегородской Совет Рабочих Депутатов». Он тогда публично обвинил правящие власти во лжи. На сей раз присяжный поверенный Грузенберг зачитал просьбу своего доверителя не приводить в исполнение приговор Попову. Но Николай Евграфович заявил, что мысль ходить «в прощенных» ему невыносима, тем более от мужчины, не рискнувшего встать к барьеру.
Трудно представить, как это мог осуществить магистр истории, не знавший, где у пистолета курок, и практически не способный углядеть мушку.
Пока же суд да дело, Попов отбыл за границу.
И – повторяю – нет худа без добра. Россия потеряла дуэлянта и нахала, зато спустя два года, забыв обо всем, восторженно встретила аса.
Впервые он взлетел в небеса под звуки «Боже, царя храни».
* * *
Не выяснив до конца, кто же у нас в Отечестве может считаться первым пилотом, попробуем ответить на другой важный вопрос – где организован первый аэроклуб. Что в 1908 году их формально возникло два, известно. Но опять-таки, какой считать первый – Петербургский или Одесский?
Одесса у нас, само собой, город уникальный, неповторимый. Его называли «русским Марселем», хотя сами одесситы предпочли бы, чтобы Марсель звался «французской Одессой». «Какая смесь одежд и лиц, племен, наречий, состояний…» Великороссы, малороссы, поляки, евреи, караимы, айсоры, армяне, греки, молдаване… Одесса и французов числила среди сограждан, среди старейших, почетнейших. Основатель города герцог Ришелье, попросту Дюк, наблюдавший со своего пьедестала кишащую у его подножья толпу прожектеров, анекдотистов, страстных доморощенных политиков, спортсменов, торговцев, биндюжников, мальчиков с отрешенными очами и скрипочками под мышкой, среди которых, может, будущие мировые знаменитости, сам Яша Хейфиц.
«Порто франко», право беспошлинной торговли, поощряло в Одессе коммерческую инициативу, знаменитый Привоз развивал ее в масштабах внутригородских.
«Ах, Одесса, жемчужина – моря… – И – истинно: – Ах, Одесса, ты знала много горя…»
В описываемое время там правил толстоусый хулиган и хам генерал Толмачев (их, ультрачерносотенцев, было на Руси таких двое – он да ялтинский губернатор Думбадзе, но Толмачев покрупней, недаром ему еще предстояло стать шефом корпуса жандармов). Где бы ни собирались на сходку члены «Союза русского народа» или «Союза Михаила Архангела», тотчас слали Толмачеву приветственную телеграмму. Как, например, из Москвы: «Еще недавно под гнетом инородческого засилия Одесса проявляла враждебные чувства ко всему русскому, ныне же благодаря мудрой, истинно русской деятельности Вашей она имеет даже русскую по духу городскую Думу. Председатель старейшей монархической организации «Русское собрание» князь Лобанов-Ростовский».
Девятьсот пятый год был отмечен с Одессе своими погромами. Тогда на Дерибасовской отважный Уточкин заслонил грудью старика-еврея и получил в спину меж ребрами «перо». И когда пришел в себя в больнице, в своей одесской, уточкинской манере прозаикался: «Ше такое – иду и чую в спине ск-квозняк».
20 сентября 1906 года командующий войсками Одесского военного округа генерал от кавалерии барон Александр Васильевич фон Каульбарс (будущий, напомню, глава оргкомитета перелета) доложил военному министру: «По приговорам военно-полевых судов расстреляно 25 человек». Но прибавил: «Считаю желательным, чтобы часть приговоров приводилось в исполнение не через расстрелы, а через повешение». Экономный барон не без основания полагал, что так оно дешевле: пуля – предмет одноразового пользования, веревка – дело другое.
Как говаривал гоголевский Осип, подавай, мол, и веревочку, сгодится и веревочка…
Еще к характеристике барона. Утвердил он приговор о расстреле двух молодых людей – 17 и 19 лет. Мать, вне себя от отчаяния, пробилась на прием. Бодрый, молодцеватый, несмотря на возраст, близкий к преклонному, бывалый кавалерист ее отечески утешил: «Да, вы совершенно правы, вышла ошибка, ваши дети не были там, где совершено деяние, за которое они, к сожалению, уже поплатились. Вы опоздали, но имею удовольствие вас обрадовать. Я уже нашел действительно виновных, они тоже расстреляны». Гуманный был господин.
Одесса находилась за пресловутой чертой оседлости. Но один из героев романа Алексея Толстого «Эмигранты» недаром говорил: «Черта – это был сложный и хлопотливый способ русского самоубийства… За черту была посажена европейская культура».
И в самом деле, пока господа помещики сладко потягивались на перинах, чванясь принадлежностью древних родов к «Бархатной книге», «инородцы» строили фабрики по новейшим образцам, выписывали из-за границы новейшие машины, поглядывая на север, усмехались язвящей одесской ухмылочкой. Засучивали рукава, но не для того, чтобы по примеру Понтия Пилата мыгь руки, но дабы с еще большим азартом делать деньги. Деньги они любили.
Не случайно в создание аэроклуба вложили средства греки-банкиры Иван Ксидиас и Артур Анатра (последний был повсеместно знаменит как коннозаводчик, его лошади снимали сливки на всех скачках). А полеты на аэростате первым продемонстрировал тоже одессит, правда, не грек и не еврей – поляк Юзеф Древницкий. Могущественный сухарь Победоносцев, которого Александр III поставил главным воспитателем наследника, даже выражения «Царство Польское», входившего в многострочный титул самодержцев, чурался, именовал западные земли «Привислинским краем».
Клуб, по существу, открылся в 1907 году – на Дерибасовской, дом 5. Устраивались полеты на планере, построенном господином Цацкиным. Закупили аппарат у братьев Вуазен…
* * *
А что тем временем столица?
Да что столица: она тотчас объявила свой аэроклуб Императорским всероссийским и завязала монопольные отношения со всемирной, имеющей быть в Париже. И получила единоличное право вручать на всем пространстве империи «бреве» пилота.
Кстати, Уточкин, сдавший первый экзамен на авиатора у себя в Одессе, был петербуржцами не признан, номер его российского удостоверения – 5 (№ 1 получил столичный студент Генрих Сегно).
В Императорском всероссийском – об этом заявили полтора года спустя создавшие свое Общество воздухоплавания москвичи – «прочно свили гнездо бюрократизм и канцелярщина, мертвящие любое живое начинание».
Почетным председателем Императорского всероссийского изъявил согласие числиться уже знакомый нам великий князь Александр Михайлович. Председателем был избран граф И.М. Стенбок-Фермор (о нем тоже шла речь). Товарищем (заместителем) председателя также депутат – националист П.А. Неклюдов, родовитый барич, которого в дни перелета «Русское слово» окрестило «известным специалистом по сечению ребят», – он во время дебатов о народных училищах таким себя показал, более того – когда зашла речь о том, руководить ли училищами земствам или губернским предводителям дворянства, так разгорячился, отстаивая вторую точку зрения, что патетически воскликнул: «Весьма жалею об отмене крепостного права!» Словом, был он из тех, кого Ленин назвал «секунами и серальниками».
Деятельность свою петербуржцы, в отличие от одесситов, начали с банкетов.
В модном ресторане «Медведь» принимали французских сенаторов, прибывших с визитом в Россию и принадлежавших к парламентской «группе авиации». Граф Стенбок-Фермор поднял тост за наших учителей – французов, французский сенатор маркиз де Дион – за русских женщин, князь Львов – за французских женщин. Гостям, сообщает пресса, особенно понравились блины.
В конце года обсуждали устройство аэроклубского новогоднего раута. Избрали на сей счет особую комиссию во главе с г. Крупенским (член Думы, молдавский землевладелец, креатура Пуришкевича). Сумма на раут отведена немалая – 10000 рублей.
Характерно ходатайство, с которым Императорский аэроклуб вошел в Совет Министров, об отпуске средств из казны: на приобретение летательных аппаратов 250 тысяч, на поддержку русских конструкторов – вдесятеро меньше.
Глава шестая
В 30-х годах нашего столетия несчастный, затравленный фашистами Стефан Цвейг вспоминал о начале века как об утраченном рае: «Вена, Париж, Милан, Лондон при каждой новой встрече изумляли и восхищали: все шире и великолепнее становились улицы, грандиознее общественные здания, богаче и изящнее магазины. Уровень жизни возрастал… Новые театры, библиотеки, музеи возникали повсюду; такие удобства, как ванна и телефон, бывшие доселе привилегией избранных, проникали в быт мелкой буржуазии. Все шло вперед… никогда Европа не была сильнее, богаче, прекраснее, никогда не верила она так глубоко в прекрасное будущее».
Накануне нового века Лев Толстой в дневнике писал иное, иные гулы слышались ему в недрах общественной жизни: «…стали говорить про то, какой будет скоро матерьяльный прогресс, как – электричество и т. п. И мне жалко их стало, и я им стал говорить, что я жду и мечтаю, и не только мечтаю, но и стараюсь о другом единственно важном прогрессе – не электричества и летании по воздуху, а о прогрессе братства, единения, любви».
И вовсе уж не известно, что думали о прогрессе кетменщики, насквозь прокаленные жестоким среднеазиатским солнцем, угрюмые ткачи, чахоточные швеи, потерявшие человеческие черты, земноводные амы-ныряльщицы за жемчугом, гранильщики алмазов, чьи легкие изъязвлены, изъедены колкой пылью…
«О, этот юг, о, эта Ницца!»
Праздная нарядная толпа под сенью пальм и платанов, белоснежная фланель мужчин, неизменные канотье с цветными ленточками. Роскошные туалеты дам, кружевные зонтики, блеск бриллиантов и жемчугов. И еще более нежный, переливчатый блеск шаловливого прибоя Ривьеры – такого богатства оттенков не даст ни один драгоценный камень.
О, этот юг – неделя полетов в Канне.
В программе сенсационных номеров артистов воздушного цирка: 1. Подъем с авиационного поля. 2. Полет над достопочтенной публикой. 3. Полет на высоту. 4. Воль планэ (свободное планирование). 5. Атериссаж (спуск на землю). 6. В заключение – полеты над морем.
Всплывали ли в мозгу старого инвалида, скудно доживавшего столь долгую после столь короткого звездного часа жизнь там же, на Ривьере, те волшебные картины? Не для того ли, чтобы больше не вспоминать, в одну черную минуту решительно полоснул он бритвенным лезвием себе вены?..
Почти два десятка лет назад русский пилот описывает на «Райте» круги и «восьмерки» над аэродромом Ля Напуль. Затем устроители радуют «мсье де Попофф» поразительной вестью: его желает лицезреть ее высочество великая герцогиня Мекленбург-Шверинская. Происходящая из дома Романовых (ветви Михайловичей), нынешнему государю царю двоюродная тетя, великому же князю Александру Михайловичу родная сестра, близкая родственница английскому королю, она, как пишет современный биограф Попова, невольно взявший тон светского хроникера, «равного как ее брат Сергей Михайлович, проявляла интерес к аэронавтике».
Не станем, впрочем, особенные претензии по поводу тона предъявлять. Как знать, возможно, ее высочество была и умна, и интеллигентна, и образованна. Слыла же музой многих наших писателей, дружила с Пушкиным великая княгиня Елена Павловна, сестра Николая I. И все же юмористически звучит в устах сегодняшнего исследователя сообщение о «исключительном внимании» вдовствующей вельможной гранд-дамы к смелому пилоту, эффектному мужчине. Она, пишет биограф, сияя, отбросив этикет, удостоила «Николя де Попофф» поцелуя. Брат же Сергей попросту, без чинов, сграбастал в объятия. Вслед за чем герцогиня произвела модного летуна в камергеры своего двора. Крошечного двора чисто номинального, вассального великого герцогства, входившего в Германскую империю наряду с пятью другими великими, двенадцатью просто герцогствами и четырьмя королевствами. Анастасия Михайловна принесла в приданое покойному к тому времени супругу более миллиона золотом (круглая сумма, предназначавшаяся великим княжнам по рождении, тотчас вкладывалась в акции, но если не самые прибыльные, случались и семейные скандалы).
…Случалось русским пилотам общаться с высокими особами. Даже катать их. Но вздеть расшитый кафтан с золотым ключом пониже поясницы никто более не сподобился.
* * *
Гораздо меньшее сиянье предшествовало началу летной карьеры Михаила Ефимова.
Началось с того, что в Париж учиться летать отъехал было Уточкин. Приподняв неизменный котелок, бросил в окно вагона многочисленным провожающим одну из тех своих фраз, которые потом из уст в уста передаются на Дерибасовской:
– Жд-дите Уточкина с неба!
Он был фразист, этот наш герой. Но не упрекнет ли читатель автора в желании несколько, что ли, принизить облик легендарных личностей? Так снова – впредь, на будущее – сформулирую позицию: мне – и, думаю, вам – они симпатичней, ближе: не ангелы, а живые люди, как мы, головой достающие порой до небес, ногами же порой вынужденные шлепать по лужам, пятнить брюки, не всегда отглаженные в ниточку.
Уточкин уехал – гол как сокол. В его характере – не загадывать о будущем: как-нито заработает и на обучение, и на аппарат. Не вышло: купил лишь мотор. Однако вдруг получил из Одессы письмо от Ивана Спиридоновича Ксидиаса, уже приобретшего себе баронский титул, со следующим условием: вышепоименованный Ксидиас обещал оплатить обучение нижепоименованного Уточкина в летной школе Анри Фармана в Мурмелоне, где уже заказан аэроплан, за что оный Уточкин три года станет служить Ксидиасу «личным пилотом», совершая публичные полеты в городах России за определенное жалование.
Сергей Исаевич обиделся. Воздушным лакеем? Как говорят в Одессе, «чтоб сказать «да», так «нет». Уточкин решил вернуться и, благо был мотор, собственноручно построить машину: верил в себя, как никто.
Финансисты не привыкли отказываться от затей. Тем паче, преследующих и рекламные цели. Иван Спиридонович зовет «моториста» Михаила Ефимова. Тот тоже мечтает летать. Он – еще бедней. Он – скромней.
Не мешкая, подписывает он кабальный контракт.
В Мурмелоне-ле-Гран Ефимова встретили настороженно. Ибо был он русский, а всего за год до его появления школа попала в конфуз с другим – русским – неким князем Сержем Болотовым.
Французы привыкли к странностям «бояр рюсс», к размаху, распаху таинственных славянских душ. Не счесть, сколько золота кидали на распыл в чаду парижских развлечений сперва аристократы, проедавшие и пропивавшие имения, а затем уж и купецкие сынки. «Эх-ма, налей-ка, братец, ванну шампанского мамзелей купать – да что ванну: бассейн у вас имеется?»
Потому Фарман не удивился, когда русский князь заказал ему даже не биплан – триплан. Был ли то князь, неизвестно. Чертеж чудовищной конструкции (размах крыльев – 49 м, двигатель – «Канер-Левассер» в 100 л. с.) не сохранился. Известно лишь, что Болотов высказал намерение перелететь Ла-Манш, но когда его опередил Луи Блерио, изобретатель как сквозь землю провалился. Оставивши задаток, прочих сумм не заплатил… Вот и насторожился поначалу Фарман – не новый ли «князь Серж» перед ним?
Как бы то ни было, сын смоленского крестьянина – в гнезде «людей-птиц». Мы не располагаем точными свидетельствами очевидцев, как проходило там обучение, но у нас имеется несколько более поздняя запись авиатора Александра Раевского об учебе по соседству, в Этампе, у Блерио (многие ее детали потом подтвердит Александр Алексеевич Васильев). Картина примерно одинакова.
* * *
Курс стоил 800 франков. Страховка «третьих лиц, могущих пострадать при обучении», – 150 франков в месяц. Залог на случай поломки аппарата – 1500 франков. Расходы на содержание несет сам ученик.
Их десятка три (полный комплект). Среди них испанцы, итальянцы, даже индус… Золотопромышленник из Канады… При школе ресторация, там сдаются комнаты с полным пансионом, напоминают они чуланы.
Школой заведует мсье Сальков – тощий, надменный и хамоватый. Шеф-инструктор – мсье Колен, тот, что регулировал мотор Блерио, когда маэстро перелетал Ла-Манш. Занятия – с шести утра до пяти вечера. Три аппарата в работе, пять в запасе.
Большинство доходов школы сводится к плате за поломки: шеф-пилот и механики получают процент с ремонта. Расценки за некоторые части превышают действительную стоимость раз в десять. Машины специально содержат в истрепанном состоянии. Части никогда не заменяют новыми, ожидая, пока их окончательно испортит (а значит, заплатит) ученик. Раевский вспоминает случай, когда у него правая шина шасси была накачана слабо. При рулежке на земле она на повороте соскочила, колесо подломилось, аппарат клюнул носом, задел пропеллером за землю и вонзился в нее. Счет – 1500 франков.
Отделиться от земли ученику позволили на пятую неделю, еще через две недели устроили экзамен.
Месье комиссары (все те же, но возглавляемые мсье Блерио) расположились кружком на лужайке, смакуют красное вино – так, словно оно истинно бургундское, а не пойло дешевле воды, – крутят усы, посматривают…
Полет по кругу прошел удачно. Но лишь дошло дело до «восьмерок», впереди что-то подозрительно треснуло. Раевский пошел на посадку, а как только коснулся земли, отвалился бак с бензином. Механики нехотя поднялись с травы, поплелись к аппарату. Часа не прошло – привинтили. Снова взлет. Только взобрался бедняга курсант метров на тридцать, остановился мотор. Раевский спланировал, попал на поле ржи, попортил пропеллер – 80 франков.
Дали другой аппарат. На левом вираже на высоте 20 метров отломился и улетел пропеллер. Падение, аэроплан пополам, пилота выбило из сиденья: благо, ухватился за стойку крыла, повисел, спрыгнул. Счет – 4500 франков.
Экзамен он все же сдал. Но летал мало, занялся литературной деятельностью, и имя его из истории русского воздухоплавания как-то стерлось. Мелькнуло лишь в числе членов оргкомитета перелета Петербург – Москва, не более.
Надо заметить, что Ефимов в Мурмелоне летал не в пример удачней. Михаил Никифорович вообще терпел аварий меньше, чем, может быть, все наши остальные летуны, вместе взятые (один Васильев с ним в этом смысла схож, хоть и он уступает). А дело в изначальном подходе.
Первые пилоты, они все ж были лихачи, им бы только на сиденье, клош в руку – заводи, па-ашел! Практичный, приметливый, да и средств на уплату штрафов не имевший, Ефимов поначалу у Фармана сказался больным, а сам в Париже сумел познакомиться с земляками-типографщиками: они там печатали какую-то газету – возможно, левую, нелегальную. Они свели его с мотористами. Свой брат-рабочий класс пристроил его на моторный завод фирмы «Гном». Словом, к моменту начала обучения Михаил знал ротативный этот мотор так, что разобрать-собрать мог с закрытыми глазами.
Анри Фарман это оценил. Вдобавок, Ефимов-спортсмен был близок сердцу Фармана-спортсмена. Шеф допустил Ефимова в мастерские своего аэродрома, показал, как пятьсот рабочих занимались тонким делом изготовления и отладки лонжеронов и нервюр. Не скрыл секретов сборки. Фарман не брезговал сам встать к станку, позволял и Ефимову обточить ту или иную деталь.
Кроме же всего прочего, Михаил Никифорович располагал к себе людей особым обаянием – совершенной естественностью и непринужденностью. Ему ведь тоже приходилось и пыл восторгов публики на себе испытывать, и к руке высоких особ допущенным быть. Но – редкое в знаменитом спортсмене свойство! – он был напрочь чужд позировки, аффектации. Его широкая простодушно улыбчивая физиономия с носом-картошечкой была редкостно симпатична, и даже, мягко говоря, не совсем французский язык казался мил. Он был шутник, забавник.
Да вот, в доказательство, эпизод из его дальнейшей жизни.
Все та же Ницца. «Митинг» экстра-класса: участвуют звезды первейшей величины – Латам, Полан, быстро набирающий силу перуанец Гео Шаве. Предстоит долететь над водой до мыса Антиб и вернуться. До четырех вечера Ефимов в своем ангаре колдует над мотором.
Убедившись, что уставший за предыдущие дни состязаний «Гном» окончательно сдал, заменяет его. Взлетел – что-то не ладится.
Механики – и свои, и чужие – уговаривают не лететь.
– Нет, – отвечает он, – коверкая французский. – Решил попробовать заглянуть на тот свет, так уж полечу.
Взобравшись в кабину, небрежно, словно интересуясь, который час, спросил одного из соперников, англичанина Роллса:
– Вода холодная?
Тот лишь удивленно приподнял брови на бестрепетном британском лице – он же сегодня в воду не падал…
Ефимов махнул механику заводить. Не прошло и десяти минут, как с Антиба сигнализировали: № 11 обогнул мыс.
Но состязание велось на время, и лидерством владел другой. Ефимов собрался стартовать снова.
Тут уж не выдержал лидер – честолюбивый шеф-пилот школы «Антуанетт», заядлый охотник теперь уже не на львов, а, за неимением времени в Африку ездить, на фазанов (однажды на сей предмет специально летал в какое-то имение, вернулся с трофеями, привязанными напоказ к стойкам аппарата) – словом, Юбер Латам. Тотчас взмыл вслед за Ефимовым. Началась погоня. Кончилась она тем, что Латам на более скоростном моноплане обогнал бипланиста Ефимова, однако, не долетев до берега, плюхнулся в пену прибоя.
– Ну, вот, – заключил Ефимов. – Думал, мне выйдет купаться, а вышло Латаму.
Но до этого еще далеко. Пока же Фарман сам учит летать русского, убедившись же в его способностях и знаниях, нанимает в инструкторы. Тем паче учеников все прибавляется.
* * *
В марте 1910 года Санкт-Петербург наконец решил направить на обучение во Францию первых офицеров. Не станем переоценивать роль в этом военного Министерства и лично министра Сухомлинова (она более чем сомнительна, к чему мы со временем подойдем) или великого князя Александра Михайловича. Отдадим дань уважения первому в отечественных войсках энтузиасту воздухоплавания Александру Матвеевичу Кованько.
В 1887 году великий русский естествоиспытатель Дмитрий Иванович Менделеев вознамерился наблюдать полное солнечное затмение с высоты – на аэростате. Командовать воздушным судном поручил Кованько.
Знаменитый наш военный дипломат генерал Алексей Алексеевич Игнатьев в книге «50 лет в строю» повествует о том, что по окончании Академии Генерального штаба, участвуя в маневрах, он совершал разведывательный полет на аппарате легче воздуха. «Главный начальник воздушных частей известный полковник Кованько встретил меня с распростертыми объятиями… Этот экспансивный человек с красивым орлиным профилем и слегка седеющими расчесанными бакенбардами был страстно увлечен военным воздухоплаванием».
В русско-японскую войну Кованько под Мукденом совершал полеты, разведывая позиции противника, за что был произведен в генерал-майоры.
Это его радением, благодаря его бесконечным рапортам по начальству была создана сперва «кадровая команда военных аэронавтов», затем реорганизованная в учебный воздухоплавательный парк, а в 1910 году – в офицерскую воздухоплавательную школу, которую он же и возглавил. Он совершил более 80 полетов на воздушных шарах. Автор проектов нескольких дирижаблей. В 1904 году в САСШ получил особую награду «За совокупность изобретений и за пользу вообще, принесенную воздухоплавательной науке».
Надо сказать, что зубастая пресса была не слишком к нему справедлива. Фельетонист «Русского спорта» (меняющий в этом амплуа псевдоним «Роддэ» на «Жакасс») специализировался на комических описаниях, имевших якобы место полетов видных государственных и общественных деятелей. Генерала Кованько он представил так:
«Я не мог подняться на воздух. Я был очень взволнован. Наконец-то я узнаю, что такое воздухоплавание. Оделся потеплее: воздухоплавание – опасная вещь, легко можно схватить насморк… Пропеллер бешено завертелся… У меня замерло сердце, и я закрыл глаза. Через минуту, показавшуюся вечностью, открыл снова.
– Летим?
Мы стоим на месте. Авиатор дергает то за один, то за другой рычаг… Я снова закрыл глаза. Открыл – по-прежнему стоим.
– Слушайте, – сказал я авиатору, – я слезу. А то вы, пожалуй, чего доброго, на самом деле полетите. Долго ли до греха!
И действительно, не успел я сойти, как аэроплан взвился к небу. Как хорошо, что я слез вовремя».
Еще больней – и незаслуженней – уязвил Кованько в московском «Руле» известный либеральный публицист Н. Василевский (He – Буква), спародировав горьковскую «Песню о Соколе», где в роли сокола Попов, ужа – Кованько.
«Пусть те, кто землю любить не могут, живут обманом. Пускай летают Поповы, Райты и Парсевали. Я – генерал, ведь их призывам я не поверю».
Заметим к слову, что во времена более поздние (точнее, в совсем недавние для нас) генерал отправился бы в верхи и кулаком по столу стукнул, требуя призвать к порядку зарвавшихся писак. Били-то по самому больному для солдата месту: в трусости обвиняли.
