Текст книги "Умереть без свидетелей. Третий апостол"

Автор книги: Станислав Гагарин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 23 страниц)

– Согласен, Вацлав Матисович. Вы натолкнули меня на любопытные обобщения.

– Ищите причину в жизни самого Маркерта. Она была у него сложна и противоречива. И где-то, в неких причудливых переплетениях ее, лежит ответ на вопросы, кто и почему убил профессора. А теперь к дьяволу дела! Давайте выпьем этот женьшень без всякого кофе. Давайте выпьем за тех, кто в море, и да пусть прозябают на земле разнесчастные и скучные Джеки-Потрошители!

Глава седьмая
КОНФУЦИЙ В КАЧЕСТВЕ СВИДЕТЕЛЯ

I

Прохор Кузьмич отпустил сотрудников. Выходя в коридор, они обменивались замечаниями по поводу исчезновения Валдемара Петерса и его оригинального открытия.

Конобеев усмехнулся, определив, что история с портретами да Винчи-Варфоломея и Альберти-Фомы заинтересовала их, видимо, больше, нежели сама версия Федора Кравченко.

Конобеев остался в кабинете один.

Он взял из стопки листок чистой бумаги, начертил на нем квадрат и вписал в середину букву М. Потом изобразил несколько линий, идущих от квадрата в стороны. На концах линий Конобеев нарисовал кружки с буквами Т, М, 3, С и П. То ли случайно так вышло, то ли нечто двигало рукой Прохора Кузьмича, но С и П оказались рядом. Конобеев обвел П вторым кружком. У С он поставил вопросительный знак, затем достал записную книжку, раскрыл ее и снял телефонную трубку.

Набранный номер отозвался женским голосом.

– Это кафедра научного атеизма? – спросил Прохор Кузьмич.

– Да, – ответили ему.

– Будьте любезны, пригласите, пожалуйста, к телефону доцента Старцева.

– Вы говорите из города? В таком случае позвоните ему в кабинет. У Валентина Петровича отдельный городской телефон.

– Позвольте я запишу номер.

– Пожалуйста.

Записав номер, Конобеев с минуту смотрел на него, соображая, и вдруг вспомнил, что это служебный телефон покойного Маркерта. Значит, решил Прохор Кузьмич, доцент Старцев уже обосновался в кабинете Бориса Яновича. А что здесь, собственно говоря, крамольного? Уже есть приказ ректора о назначении Валентина Петровича исполняющим обязанности заведующего кафедрой. Почему бы ему не сидеть там, где положено? Все равно именно его утвердят в этой должности: Старцев давно ходит в преемниках Маркерта…

Конобеев вновь набрал номер.

– Валентин Петрович?

– Я вас слушаю, – любезным тоном отозвался Старцев.

– С вами говорит Конобеев, из управления. Я веду расследование известного вам дела. Впрочем, мы встречались уже однажды…

– Да, я помню вас… Прохор Кузьмич, кажется?

«Ну и память!» – удивился Конобеев.

Вслух он сказал:

– Имеется к вам просьба, Валентин Петрович. Необходима небольшая консультация. Дело оказалось довольно сложным, да и профессия покойного необычная, поэтому нам и нужен совет специалиста, что ли…

– Всегда к вашим услугам, Прохор Кузьмич. Располагайте мной… Когда я должен посетить уголовный розыск?

– Нет-нет, Валентин Петрович! – протестующе воскликнул Конобеев. – Зачем же вам утруждаться? Если вы позволите, я загляну к вам на кафедру. Вы ведь еще не уходите домой?

– Пока нет. Буду здесь какое-то время. И если вам удобно, приходите сюда… Милости прошу!

– Отлично. Я приеду через полчаса. Не возражаете?

– Разумеется, не возражаю. Жду вас, Прохор Кузьмич.

Конобеев повесил трубку, спрятал записную книжку в карман пиджака и принялся убирать документы. Едва он успел опечатать сейф, зазвонил черный телефон без наборного диска, он соединял Прохора Кузьмича напрямую с шефом.

Слушаю, Александр Николаевич, – сказал Конобеев.

– Собираешься домой?

– Собираюсь. Только не успел еще уйти.

– И хорошо, что не успел. А то работаете как у станка, по гудку отправляетесь домой, – проворчал Жуков. – Зайди ко мне…

В кабинете Жуков указал Прохору Кузьмичу на кресло, а когда Конобеев сел, начальник управления принялся медленно ходить.

– Новостей у тебя и твоих ребят, конечно, нет никаких? – спросил он после двух-трех минут молчания. – Ладно, не отвечай, сам это вижу…

– Стараемся, – проговорил Конобеев.

– Знаю, что стараетесь… А толку?

Прохор Кузьмич пожал плечами.

– В двадцать два часа будет звонить из Москвы Бирюков. Что я ему скажу?

– Разрабатывается версия «Валдемар Петерс». Ну и есть кое-что еще.

– И этим ты думаешь удовлетворить нашего старика? Ха! Наивный ты человек, Прохор Кузьмич. Розыск на Валдемара Петерса объявили?

– Уже сделано. Сразу после совещания. Кравченко за это в ответе.

– Хорошо. Пусть его поищут. Авось, что и прорежется. Сам-то чем занимаешься?

– Договорился о встрече со Старцевым. Хочу, чтоб он прояснил для нас отношения дочери Маркерта и Петерса, Петерса и профессора, рассказ о работе аспиранта, о причине такого яростного неприятия ее заведующим кафедрой. Как известно, сам Старцев занял нейтральную позицию, но был склонен скорее защищать Петерса от нападок шефа.

– Так, так. Значит, говоришь, хочешь со Старцевым встретиться? – спросил Жуков.

– Да. Звонил ему сейчас. Он назначил мне встречу в университете. Да я и не хотел его приглашать сюда. В конце концов, это нам нужна его консультация.

– Не знаю, не знаю, – медленно проговорил Александр Николаевич. – Может быть, и стоило пригласить. На-ка возьми вот эту бумаженцию и взгляни на нее.

Начальник уголовного розыска протянул Прохору Кузьмичу двойной листок, вырванный из разлинованной в клетку ученической тетради.

Конобеев быстро пробежал текст глазами.

– Ну и ну, – сказал он и глянул на Жукова. Потом принялся читать вновь, теперь уже значительно медленнее, всматриваясь в каждое слово.

– Как тебе нравится эта анонимная телега на Старцева? – спросил Александр Николаевич, когда Конобеев сложил листок и подвинул его по столу к начальнику. – Нет, ты мне не подсовывай, бери письмо себе и присовокупи к делу… Так что скажешь обо всем этом, Прохор Кузьмич?

– Не знаю, что и сказать. Проверять надо сигнал.

– Вот и проверь. Тонко проверь. Чтоб у Старцева ни малейших подозрений не возникло. На встречу – иди… Будет в разговоре необходимый поворот – прощупай позицию доцента по всем этим моментам. Не будет поворота – промолчи. Завтра посоветуемся вместе, как и что. Ладно… Твой ученый муж, поди, уж заждался тебя. Желаю успеха, Кузьмич.

II

Свежий хлеб привезли с получасовым опозданием, и потому в булочной поселка Шпаковка уже образовалась небольшая очередь женщин, ожидавших разгрузки автофургона.

Вскоре буханки хлеба и деревянные лотки с батонами, булочками, сайками, кренделями перекочевали из крытого кузова в подсобное помещение магазина. Женщины торопили продавца и ее помощницу, которые принялись раскладывать изделия по ячейкам прилавка. Наконец, продавец уселась за кассу, а покупательницы, наполнив авоськи и сумки свежим духовитым хлебом, гуськом потянулись к ней.

– Марта, возьми за половинку круглого, буханка за двадцать, четыре сайки.

– Пятьдесят шесть.

– У меня две по восемнадцать, три батона, четыре пирожка и пачка сахара.

– Рубль сорок девять.

– А у меня, Марта, батончик и два кренделя…

Марта откинула на счетах костяшки, но подсчитать сумму так и не успела.

В булочную вошел пошатываясь человек в кожаной куртке, облепленный грязью, со спутанными волосами на лбу. Лихорадочный блеск в глазах, которыми обвел он женщин, испугал их… Они подвинулись к прилавку-кассе, где сидела продавец. Марта тоже увидела этого человека и застыла, забыв закрыть рот и опустить нависшую над счетами руку.

Неведомый пришелец смотрел на женщин, но будто бы и не видел их. Он шагнул к ячейкам, в которых громоздились буханки и батоны. Оказавшись рядом с хлебом, человек жадно схватил буханку, отломил горбушку и засунул ее в рот.

И тут одна из женщин тоненько взвизгнула. Человек вздрогнул, встрепенулся, широкими шагами пересек небольшое помещение магазина, рванул на себя дверь и, не выпуская хлеба из рук, выбежал на улицу.

Когда он исчез, очередь ожила, заверещала на разные лады… Продавец закрыла, наконец, рот, проворно выскочила из-за прилавка, выбежала на крыльцо. Там она увидела, что неизвестный, похитивший буханку за восемнадцать копеек, едва ли не бегом достиг поворота и скрылся за углом.

Она вернулась в магазин, где возбужденные женщины, перебивая друг друга, обсуждали случившееся.

– Видали, каков гусь?!

– Пьяный он был, женщины, конечно, пьяный!

– Просто хулиганство какое-то…

– Это с экспедиции, верно. Нефть тут ищут. Там все такие, отпетые… Хулиганы.

– Ты в милицию, Марта, звони, пусть разберутся.

– А что, может, он хотел выручку забрать, а увидел, что нас много – раздумал.

– И молодой ведь еще…

– Совести у них, молодых, ни на грош.

– Сейчас все пошли такие.

– Нет, надо в милицию…

Марта молча принимала деньги за хлеб. Когда женщины разошлись, разнося по Шпаковке известие о чрезвычайном происшествии в булочной, продавец решила все-таки позвонить участковому инспектору.

Но дозвониться ей не удалось.

Едва она положила трубку и заняла пост за кассой, в магазин вошел инспектор.

– А я все вам звоню да звоню, – сказала Марта.

– А чего мне звонить, – ответил инспектор. – Бабы вон на весь поселок раззвонили про ограбление булочной. Много ли чего взяли?

– Да нет, – сказала Марта. – Вошел парень, схватил буханку за восемнадцать копеек и смылся.

– За восемнадцать копеек, говоришь? Прямо скажем: ограбление века. А может, он жрать захотел, просто невмоготу стало, а?

Марта смутилась.

– Вообще-то, он вроде голодным мне показался. Или пьяный… Непонятно.

– Ты что, не можешь пьяного от голодного отличить? Ну-ка опиши мне его. На всякий случай.

Тут выяснилось, что Марта и не запомнила его как следует.

– Наверно, с буровой он, – сказала она.

– С буровой, с буровой, – передразнил ее инспектор. – Вешаешь мне дело на шею, а делу-то цена – восемнадцать копеек. Вот возьми.

Он достал кошелек и вытащил двугривенный.

– Сдачи не надо. Недостачу твою я покрыл. Так что больше не звони попусту. Но ежели увидишь его еще раз – дай мне знать. Хочу познакомиться с тем, кто хотя бы по части хлеба живет уже в бесплатном времени.

III

Кабинет заведующего кафедрой научного атеизма был заставлен книжными шкафами старинной работы. Шкафы занимали две трети стены, а на свободной части висели портреты великих атеистов прошлого, от Эпикура и Тита Лукреция Кара до Бенедикта Спинозы и Вольтера.

Хотя Прохор Кузьмич и учился в Западноморском университете, но в кабинете профессора Маркерта бывать ему не доводилось. Основные интересы Конобеева лежали тогда за пределами этой кафедры, и Прохор Кузьмич не был сюда вхож.

Доцент Старцев принял его весьма любезно. Встретил в большой преподавательской комнате кафедры, провел в кабинет, предложил кофе, который сварил сам в оригинальной кофеварке, стоявшей в углу, между шкафами с книгами.

– А ведь вспомнил я вас, Прохор Кузьмич, – сказал Старцев, когда они уселись с чашечками кофе в удобные кожаные кресла. – Вы учились в нашем университете.

– Совершенно верно. Учился. Вы у нас не читали, правда, но хорошо помню лекции профессора Маркерта.

– Да, – вздохнул Валентин Петрович. – Профессор Маркерт, профессор Маркерт… Тяжелую утрату мы понесли. Какая нелепая смерть!

– Мне как раз и хотелось поговорить с вами об этом, Валентин Петрович. Не думаете ли вы, что кто-нибудь мог отомстить Борису Яновичу?

– Отомстить? Гм… Как-то не приходило в голову. Хотя… Конечно, врагов у него было предостаточно… И здесь, и за рубежом… Ну, из-за рубежа вряд ли могли дотянуться до Маркерта. Это уж слишком.

– Почему «вряд ли», Валентин Петрович? Вы не допускаете подобной возможности?

Старцев засмеялся.

– Я слишком доброго мнения о вашей службе, Прохор Кузьмич, чтоб возможность такую допустить.

– Весьма польщен, но, знаете, это не может быть вовсе исключено. Вспомните судьбу Ярослава Галана…

– Так ведь это когда было, – возразил Старцев. – И где… Время и обстановка иные. Я больше склонен подозревать обычный уголовный умысел. Преступник знал, что Маркерт будет на концерте органной музыки, и решил поживиться в пустой квартире. И вдруг случайно столкнулся с профессором, который остался дома. Допускаю, что Борис Янович вел себя довольно активно по отношению к грабителю. Он не боялся ни Бога, ни черта и сохранил физическую силу, несмотря на возраст.

– Но Маркерту стало плохо, потому он и не пошел на концерт, – возразил Конобеев.

Старцев пожал плечами.

– Мы не узнаем, что там происходило, пока вы не отыщете и не схватите убийцу, – сказал он. – И все-таки я склонен считать, что это заурядное уголовное преступление.

«И Жуков хотел бы так считать, – подумал Прохор Кузьмич. – Ему-то, да и всем нам, террористический акт закордонных злоумышленников вовсе ни к чему…»

Конобеева так и подмывало спросить Старцева про фигурку апостола Петра в кулаке покойного, но про фигурку никому, кроме оперативных работников, не было известно. И Конобеев считал себя не вправе сообщать об этом Валентину Петровичу, даже если бы тот и не преминул дать полезный совет. Впрочем, раскрытие этого факта перед кем бы то ни было строжайше было запрещено и самим Александром Николаевичем, а сейчас, когда в кармане Конобеева лежала эта бумага, касающаяся личности Старцева… Нет, Прохор Кузьмич, конечно, ничего не скажет ему про апостола Петра и странный предсмертный намек покойного.

– Валентин Петрович, каким человеком был Маркерт?

– Сложным, Прохор Кузьмич… Очень сложной личностью был Борис Янович. И этим все сказано. Никакие определения не исчерпают, пожалуй, его натуры, характера, внутреннего облика. Кроме того, в нем уживались сразу несколько психологических типов, и трудно было заранее угадать, какой из них проявится в тот или иной момент.

– Нелегко было с ним работать, а?

– Как раз работать было легко. Маркерт прощал многое, если знал, что человек одержим работой. Он и сам трудился дай Бог каждому.

– А в личной жизни?

– Маркерт был гостеприимным хозяином, прекрасным рассказчиком, остроумным, порой язвительным, но непременно вежливым. Правда, мог и обложить провинившегося, как одесский биндюжник, а то и спустить с лестницы, как он сделал это однажды с молодым дальним родственником.

– С Арнольдом Заксом?

– Ну да, с этим рыбаком…

– А не скажете ли, Валентин Петрович, почему Маркерт так яростно протестовал против работы Валдемара Петерса?

– А, вы про эту историю с «Тайной вечерей»… Видите ли Борис Янович не любил авантюристических наскоков новоявленных атеистов на религию. Он считал, что выступивший против веры человек должен поначалу глубоко освоить религиозные постулаты, проникнуться ими в гораздо большей степени, нежели сами вероучители. В противном случае такие атеисты становятся заурядными болтунами, приносящими чахоточной, худосочной пропагандой один вред. Человек огромной эрудиции, знавший почти все европейские языки, живые и мертвые, Маркерт не терпел халтуры в научной работе. А открытие Петерса отдавало сенсацией, что уже само по себе ставило Бориса Яновича во главе противников Валдемара.

– А вы сами как отнеслись к истории автопортрета Леонардо да Винчи?

– Весьма любопытные построения у Валдемара Петерса. И теперь, когда он подтвердил свои логические выводы, проиграв их на компьютере, остается только радоваться за нашего аспиранта.

– Он сейчас в университете?

– Говорят, отправился в туристический поход по Взморью. Наверно, и не знает, что его работа утверждена в Москве.

– Вы, Валентин Петрович, поддержали Валдемара Петерса против Маркерта?

– Нет, я занял нейтральную позицию. Нельзя было предавать Валдемара анафеме, как сделал это Борис Янович, но и не стоило курить ему фимиам, осыпать розами и осенять венцом. Нет слов, Петерс сделал любопытное открытие. Но если вы в курсе дела, а это, видимо, именно так, то согласитесь, что работа Петерса лежит скорее в области криминалистики, нежели эстетики…

– Пожалуй, в вашем заключении есть резон, Валентин Петрович. А не было ли у Маркерта других причин неприязненного отношения к аспиранту?

– Понимаю… Вы имеете в виду дружбу Татьяны с Валдемаром… Да, профессор знал об этом. Петерс бывал в доме Маркертов. Не думаю, чтобы Борис Янович поощрял эту дружбу, но особого недовольства, на мой взгляд, покойный не высказывал. Вообще, в семейных вопросах Маркерт был скорее конфуцианцем. Впрочем, я понимаю его и где-то солидарен, так как наши судьбы похожи. У нас с Борисом Яновичем почти не осталось родственников, потому мы оба так весьма щепетильны в семейных делах…

– Поясните, пожалуйста, какая здесь связь с конфуцианством, Валентин Петрович. Вы ведь специалист в этой области?

– Да, я защищал кандидатскую по Конфуцию, это латинизированное имя древнекитайского мыслителя Кун-цзы, создавшего в шестом-пятом веках до нашей эры оригинальное этико-политическое учение. Позднее учение Кун-цзы превратили в религию, которую исповедуют в настоящее время только в одном Китае триста пятьдесят миллионов человек.

– Приличная цифра, – заметил Конобеев.

– Не буду вдаваться в подробности, связанные с этим учением… Конфуция вряд ли привлечешь в качестве свидетеля по делу об убийстве профессора-атеиста, тем более что Маркерт специализировался исключительно по христианству. Что же касается учения Кун-цзы в области семейных отношений, то главным здесь был принцип: «Любить своих родных, это и есть гуманность». Конфуций защищал необходимость укрепления родовых связей, кровного родства. Самая идея гуманности в учении Конфуция зижделась на таких понятиях, как верность семье, почитание родителей и старших.

Понятие гуманность, по Конфуцию, весьма велико. Сюда входят и храбрость, и знание, и почтительность, и великодушие, и искренность. Но в конце концов весь свод этих понятий, называемый жень (гуманность), замыкается на два основных положения. Они были высказаны самим Кун-цзы и его учеником Юй Цзы: «Почитание родителей (сяо) и уважение к старшим (ти) – являются сущностью жень.

– А как это увязать с личностью Маркерта?

– Видите ли, Маркерт, лишенный родственников в силу известных вам причин, заменял понятие кровного родства родством духовным. Валдемара Петерса Борис Янович не считал близким себе по духу. Поэтому вряд ли профессор относился серьезно к возможному союзу между дочерью и аспирантом.

«А ты, конечно, был самым что ни на есть его родичем по духу, с тобой можно было бы и кровно породниться», – подумал Конобеев, вспомнив о двойном листочке из разлинованной в клетку школьной тетради.

Он решил на первый раз ограничиться тем, что услышал в ответ на собственный вопрос. Последних слов Старцева было достаточно для того легкого прощупывания, какое поручил ему Жуков.

Теперь надо было увести разговор в сторону. Необходимо закончить эту встречу чем-нибудь, имеющим весьма отдаленное отношение к покойному профессору и к тем, кто был с ним связан, кровно или духовно.

– Будучи специалистом по учению философа, который так ратовал за укрепление семьи и брака, вы остались, тем не менее, холостяком, – заметил с улыбкой Конобеев. – Извините, может быть, я сказал бестактность…

– Ну что вы, Прохор Кузьмич! У вас уже в силу профессии не может быть бестактных вопросов… Да, я холостяк. Но почему вы употребили слово «остался»? Мне ведь только сорок пять лет. Самое время подыскивать невесту. А до этого я учился, некогда было думать о домашнем очаге.

– Теперь у вас новая забота: кафедра, – сказал Конобеев.

– Вы правы. Но тянуть с матримониальными проблемами, видимо, больше нельзя… Иначе я в самом деле останусь холостяком. Не сосватаете ли вы мне кого-нибудь, Прохор Кузьмич?

Они оба рассмеялись.

– Между прочим, исповедующие конфуцианство, – заговорил Валентин Петрович, – раз в году, в день зимнего солнцестояния, совершают жертвоприношение Небу. В этот день мужское, светлое, активное начало, именуемое силой Янь, берет верх над темным, женским, пассивным началом – Инь! В Китае в честь этого дня сооружен даже величественный Храм неба. Поэтому не торопите меня, Прохор Кузьмич… Не приближайте тот день, когда надо мной возьмет начало сила Инь.

– Не буду, Валентин Петрович. Оставайтесь светлым и активным. Ладно?

– Вот и договорились. Спасибо!

IV

Александр Николаевич ждал звонка из Москвы в двадцать два часа. В такое время обычно звонил Бирюков, когда на Западноморском управлении висело трудно расследуемое дело, подобное этому, нынешнему.

Но Бирюков позвонил раньше на целый час. Начальник управления поднял телефонную трубку, чувствуя, как потянуло и заныло в левой части груди.

– Да, я слушаю, – сказал он. – Жуков у телефона. Добрый вечер, Василий Пименович. Согласен с вами, не очень добрый… Нет, погода отличная. Выберетесь в дюны? Не верю. Все обещаете, обещаете… Пока глухо, Василий Пименович. Работаем… Нет, версий много, и с аспирантом как будто бы версия перспективная. Не нашли еще Петерса. Объявили розыск. Тут еще кое-что завязалось, но говорить пока рано. Проверяем. Завтра что-нибудь прояснится. Да мы понимаем, стараемся… Кого посылаете? А… все ясно. Решили, что не справимся? Конечно, понимаю, что в помощь… Разумеется, встретим. Утром выезжает? Завтра? Сам его встречу, большой ведь он специалист… Классик. Да я не обижаюсь, Василий Пименович! Мне даже лучше, если есть возможность свалить проколы на московского человека. Шучу, конечно. Из шкуры вылезем, снова перешерстим стоящие зацепки и моменты, подергаем путевые ниточки, заново проверим. Да и свежая голова, взгляд со стороны – это хорошо. Поможет нам по-иному увидеть, в другом свете… Хорошо, Василий Пименович, сделаем как приказано. Спасибо, дома все в порядке. Есть! Хорошо. Так точно! Будет исполнено. Всего вам доброго, Василий Пименович.

На другой день после разговора Александра Николаевича с Москвой в кабинете начальника управления собрали сотрудников группы Конобеева.

– Вот что, други мои, – ласково заговорил Жуков, и все поежились, ибо знали, какую бурю чувств всегда прячет их шеф под этим ласковым тоном. – Нет слов, работали вы много в эти дни… Знаю, видел, слышал и так далее. Но в нашей работе все определяется результатами. Где они? Их нет… Подвожу итог: мы не справились с делом, честь расследовать которое, и не только честь – долг! – принадлежали нам. Честь и долг! Считаю, что самым обидным для вас должен быть тот факт, что вывод о нашей непригодности сделал еще до меня Василий Пименович Бирюков. Именно он сказал мне вчера по телефону, что утром к нам выезжает, сейчас уже выехал, следователь по особо важным делам. Группа Конобеева переходит в его полное оперативное подчинение. Пусть москвич задает вам перцу, если мои специи приходятся не по вкусу.

Сотрудники молчали, потупив голову. А что тут, собственно, было говорить?

Первым подал голос никогда не унывающий Кравченко. Впрочем, унывать ему не было резона. Его версия все еще прорабатывалась, на Валдемара Петерса был объявлен всесоюзный розыск.

– А можно спросить, як кличуть того Шерлока Холмса? – спросил он с несколько деланной непринужденностью.

– Можно, – мрачно ответил начальник управления. – Его зовут Юрий Алексеевич Леденев.