Текст книги "Самозванец и гибельный младенец"

Автор книги: Станислав Росовецкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 8 страниц)

– Слава Велесу! – воскликнул Домашний дедушка, прямо-таки лучась довольством, – Здесь, дружочек, гривастые соглядатаи нас не услышат. В том моя беда, что сделали меня проклятые супостаты бездомным, а без дома какой же я домовой? А разговор наш вот о чем. Твой отец, покойный Сопун, просил русалку Зеленку, чтобы, если убьют его, именно я прикончил последних иноземцев.

– Знаю, мне Зеленка рассказала, – кивнул Бессонко, – а о славном походе вашем и Савраска потом поведала.

– Савраска, говоришь? В общем, поехали мы с нею догонять последнего иноземца, монашка, и коротко говоря, Савраска догнала подлеца, а я прикончил. Вот только добычу с него снять не сумел (а монашек собрал кошельки со всех мертвых иноземцев), потому как пришлось мне после моего подвига отбиваться от всего войска царевича Димитрия. Много народу я положил, а ведь все в доспехах и с железными блестящими крыльями за седлами, набросили на меня и татарский аркан, однако же я петлю сабелькой разрубил, отбился и ускакал.

– А мне Савраска поведала, что ты уцепился когтями за гриву и только щерился на конных железных двуногих, – Бессонко говорил тихо, внимательно наблюдая, как гусеница ползет по сухой коре. – И будто это она оборонилась от них, лягаясь и кусаясь.

– А ты слушай больше кобыл! – отмахнулся старичок. – Что они смыслят в военном деле? Хотя Савраска оказалась боевой лошадкой, ничего не скажешь. В общем, вернулись мы с ней в родные места, а наши Воронок и Гривка в Анфискиной конюшне стоят. Что делать? Если хутор наш сожжен, значит, не только Савраскино, но и мое место теперь возле хуторских Воронка и Гривки. Тут и обосновался, для чего пришлось местного домового-труса саблей прогнать. Только вот мне тяжело тут пришлось, кони иноземцев и местные лошади меж собою стакнулись, в лицо мне фыркают и норовят копытом приложиться. Ночью спать хоть не ложись: чуть не остерегусь, подкрадывается корчемный домовой и за горло хватает. Приходится через всю ночь драться, супостата из конюшни выбивать. Я разумею, на что он обижен, однако и у меня не было другого выхода, кроме как у него отобрать конюшню.

– Что ж, Дедушка, я свою обязанность понимаю, – важно заговорил Бессонко. – Уж если я оказался единственным хозяином Серьгина хутора, то это я должен построить там дом, чтобы тебе, единственному родному мне человеку… не человеку то есть… Чтобы тебе, Домашнему дедушке, было где жить. Да вот только, вишь, оказался я здесь в работниках, чтобы среди людей потереться и поучиться кое-чему… Да и копейку сбить на новую постройку.

– Задумка хороша, только едва ли ты, в твоих малый летах, сам такое придумал. Явно кто-то постарше тебя, и не эта вертихвостка Зеленка, а сам Лесной хозяин, которому в соображении не откажешь. Загвоздка в том только, сколько времени намерен ты, Бессонко, проторчать у Анфиски под юбкой. Ведь как ни грустно о том тебе напоминать, ты человек, а люди долго не живут. Ты уж меня прости.

Присмотрелся Бессонко к Дедушке, а тот сжался на бревне и в себя голову втянул. С чего бы это? Вдохнул паренек в себя свежий луговой воздух, окинул взором лес да луг – и засмеялся счастливым смехом.

– Да за что прощать тебя, Дедушка? У меня ведь вся жизнь впереди. Знаешь ли ты, что я на обильной человеческой пище расту теперь не по дням, а по часам? Сначала вот эти рубаха и портки на мне висели, а скоро уже на моем белом теле трещать начнут! И пан Рышард говорит, что я вот-вот научусь владеть саблей не хуже его!

Оживился Дедушка:

– Подсматривал я за вами сквозь щель: ты и сейчас славно рубишься – почти, как я. Теперь заставь его, Рыську, чтобы научил с огненным оружием обращаться, а тогда…

– А тогда?

– А тогда в путь-дорогу! – и тут Домашний дедушка подпрыгнул над бревном, невзначай выскочил из сапог, в воздухе расправил ноги и остался стоять на бревне, размахивая руками и оттопыренными большими пальцами ног пошевеливая. – Нечего нам с тобою здесь киснуть, подобно мухам в квасе! Война ведь идет, все добрые молодцы сейчас на войне, славу и денежки зарабатывают! Только в нашем с Савраской походе я понял, как надо жить настоящему мужику. Кто я был на хуторе нашем, и кем я здесь обретаюсь? Таракан я тут запечный – и больше ничего! Только и осталось мне, что кобылам косички в гривах заплетать. А там я увидел дивные города, в самом Путивле наконец побывал, и даже в дальнем Рыльске. Стены в городах высоченные, в три ряда из них пушки торчат, терема расписные – я таких раньше и во сне не видал! А каких красавиц встречал на базаре – рядом с ними здешняя краля Анфиска корова коровой! Да что там Анфиска? С полудюжиной кикимор перемигнулся – и ни одна не дала мне больше ста пятидесяти годков! Поскачем же – мир увидать, людей посмотреть и себя показать! Заодно и новое имя себе заслужишь. А то – Бессонко… И что ж – навсегда Бессонко?

Призадумался подросток. Насчет имечка не поспоришь. И он на месте Дедушки тоже рад был бы уехать куда угодно, лишь бы из чужой конюшни. Да и на настоящей войне, наверное, мужику и впрямь куда веселее, чем на постылой домашней. Однако сам Бессонко еще не готов был нырнуть, как в омут, в огромный мир людей. Пламенная речь Домашнего дедушки только подтвердила, как многого он еще не видел. Да и проехавшие утром иноземцы в кибитках тоже поставили его в тупик. Никто ему не объяснил, что такое скоморохи и как зарабатывают на жизнь, а сам не мог догадаться. Помнил Бессонко, что какие-то скоморохи научили Медведя разным смешным штукам, однако те ли то были, что проехали, или другие? Если они иноземцы, не стоит удивляться, что одеты не по-людски. Вот только они поляки, и пан Рышард поляк – но ведь не ходит же он в одной штанине голубой, а во второй желтой, как тот долговязый возница второй кибитки! И зачем было расписывать верх кибитки, похоже, рогожный, столь ярко и черт его знает чем, ведь не бывает ни цветов таких, ни птиц? И вспомнилось тут Бессонке, как в первые его дни на корчемном дворе рассматривал он сирену, намалеванную на телеге супостатов, стоявшей у конюшни, и не мог понять, зачем она? Если надо было кузов телеги покрыть масляной краской, чтобы не гнил, то достаточно было и краски одного цвета. Воспитанный в берлоге Лесного хозяина, он вполне мог поверить, что где-нибудь в полуденных теплых морях плещется такое диво – сверху девица, а снизу рыба с большущим хвостом. Но зачем она на телеге? Чтобы молиться ей в дороге? Однако хозяин телеги, рыцарь, имел с собою попа, хотя и латинского. Тогда к чему она?

В ответ на его вопрос Спирька только проворчал непонятное, а пана Рышарда тогда он еще побаивался, потому и не спросил о сирене. К Анфиске же не пошел, потому как баба заведомо не может знать столь мудреных вещей – все едино, что у Найды спрашивать. А вот не знает ли случайно Домашний дедушка? Бессонко и спросил.

– У черта лучше спроси! – ответил тот недовольно. – Уж если в церквях малюют на стенах и на досках святых и даже этого их Господа, то вполне разумно было бы малевать на досках и нашего брата, малых божков. Доску с баенником повесить в бане, с водяным – на водяной мельнице, а мою доску – на конюшне. Было бы нашему брату больше уважения. А зачем сирену намалевали, которую никто никогда не видел? Говорю же, спроси у черта: тот, наверняка, знает. А может, тот усатый рыцарь хотел, чтобы его телегу можно было всегда и издали распознать: если есть на телеге девка с рыбьим хвостом, значит, моя телега.

– Вот только черта нам тут и не хватало! – скривился Бессонко. – Уж дважды ты его назвал, как бы не накликал на нашу голову.

А Дедушка повесил голову и прыгнул с бревна, норовя попасть ногами в сапоги. Левой ногой попал, а правой нет, только за край голенища большим пальцем зацепился. Запрыгал на месте, визжа и матерясь, а когда успокоился, спросил плаксиво:

– Стало быть, и сам ты не едешь, Бессонушко, и меня с собою не берешь?

– Поеду, да поеду я, только не сейчас, – ответил паренек неохотно. – Подготовиться надо, поучиться еще, чтобы в городе или в войске не опозориться. И тебя с собою обязательно возьму, когда поеду – не оставлю же неприятелям на растерзание. И еще хочу я дождаться, чтобы Анфиска родила. Вот ведь будет здорово, если и вправду мне братика родит!

Домашний дедушка кашлянул. Промолвил скучно, на собеседника не глядя:

– Братика она тебе не родит, и не надейся. Если бы покойный Сопун, батюшка твой, Анфиску обрюхатил, она уже родила бы. Недели две уже, как опросталась бы.

– А тебе откуда сие ведомо? – сверкнул глазами Бессонко.

– Я же помню, когда твой отец сутками в корчме пропадал и как его мать твоя Марфа пилила. А время беременности – тоже мне премудрость! У лошадей одиннадцать месяцев – мне ли не знать? У людей меньше – девять месяцев, а в днях – так двести восемьдесят. Посчитай сам, что получается, если твой отец в последний раз ночевал в корчме на Купала, а по-поповски – на Усекновение головы Ивана Предтечи. Еще и потому я запомнил, что мать твоя, покойная Марфа, кричала на весь хутор, что в тот день надо было и над Сопуном усекновение произвести, да только не головы, а кое-чего иного. Ты уж прости, из песни слова не выкинешь…

– А ты уверен, Дедушка, что правильно подсчитал?

– Не веришь, считай сам. Завтра у нас, постой-ка… Завтра память мученицы Ирины.

– А откуда тебе ведомо, что парня родит, а не девку?

– Так как раз перед твоим приходом Спирька ездил в Путивль за повитухой, она и определила. Спирька для скорости нашу тройку запряг, а назад уже неудобно ему было медленно бабу везти, ну, она все в дороге и рассказала Спирьке. А лошадки наши тоже не дуры, такие вещи и они понимают… А еще знахарка предсказала, что своего молока у хозяйки не будет и подсказывала Спирьке, откуда кормилицу приглашать.

– Ладно, подождем, пока хозяйка разродится. Когда же оправится и станет за плиту, Спирьке станет полегче, и я смогу уехать. А тебя, Дедушка, я обязательно возьму, не бойся. Я ведь решил с собой доспех взять, а в него влезть без помощника совсем невозможно: кучу тесемок нужно завязывать.

Подумав, заявил старичок-домовой, что доспех есть вещь в бою полезная, и что к владельцу своему уж точно вызывает уважение, тут ничего не скажешь. Однако тот вражеский доспех, что свален в углу кладовки, следует сначала хорошо проветрить, а затем и почистить – песком, а потом мелом. В начале весны, когда листочки репы вылезли, додумалась наша Анфиска нарядить в доспех огородное чучело. Два-три дня доспех, гремя на ветру, исправно пугал воробьев, а потом Спирька застал на огороде проезжего купчину, которые уже принялся отвязывать поножи – и сумел от чучела отогнать, только когда на его крики Анфиска прибежала с мушкетом, хотя и незаряженным.

– А со шлемом от доспеха, – увлекся рассказом Дедушка, – вообще беда. Спирька, как вспомнит о нем, начинает материться. Ладно бы Христа и Богородицу костерил, а то и нашим почтенным богам достается. Говорит, рыцарь, хозяин доспеха, дал надеть шлем своему оруженосцу, а в того кто-то из наших метко стрельнул из пищали и тяжелой пулей втиснул забрало прямо в мозги. Дело было в сенях корчмы, оруженосец и на порог не успел выйти. Так рыцарь приказал Спирьке шлем с трупа снять и мозги из него вычистить. Представляешь, каково Спирьке пришлось?

– А я на его месте ответил бы: «Твой шлем, пане, – ты и чисти».

– И я бы отказался. А Спирька вообще не мужик, подкаблучник несчастный… От шлема и тогда еще воняло, когда уже зимой Анфиска решилась его приспособить к делу. Куры должны были начинать нестись, так Анфиска велела Спирьке еще раз шлем помыть, подмостить в него соломы и поставить в курятнике. Удивляюсь, как это Анфиска не придумала этот шлем вместо ночного горшка приспособить…

– А что такое ночной горшок?

Под вечер, уже в закатных лучах солнца, прихромал к конюшне пан Рышард, учить русского звереныша фехтованию. Впрочем, звереныш уже и слово «фехтóвачь» выучил, и в благородном искусстве правильно владеть саблей сделал явные успехи. Кроме того, успел научиться кланяться старшим и дамам, изящно и ловко, как шляхтичу положено.

Вначале они, как обычно, завязали друг на друге завязки и ремешки – панциря на Бессонке, итальянской стальной кирасы – на пане Рышарде, потом надели на кончики сабель деревянные пробки; те, впрочем, после первых же выпадов и защит соскакивали. Затем отдали друг другу честь, вытянувшись в струнку и взяв сабли подвысь – и начали кружить по двору под поощряющий лай Найды и под жадным взором Домашнего дедушки: тот, на чердаке конюшни, не отрывался от своей щели, пока учение, оно же и забава, не заканчивалось, а учитель и ученик не валились тут же на вытоптанную траву. Отдышавшись, начинались они обсуждать урок, а Дедушка, выхватив из ножен свою саблю, принимался прыгать по хлипкому полу чердака, пытаясь повторить увиденные трюки.

На сей раз пан Рышард заявил:

– Почти все ты хорошо усвоил, остался у нас только прием, которым саблю у зазевавшегося противника выбивают. Не нравится мне, правда, что не умеешь ты толком наступать и отступать в рубке, но тут моя нога виновата…

– А… Ничего тут нет хитрого, пане. Главное, я запомнил: в какую сторону идешь, той ногой и первый шаг делаешь, а вторую к ней приставляешь, – лениво ответил Бессонко, лежа на спине и всматриваясь в последние отблески зари на темных вечерних облаках. – А нога твоя не при чем: на самом деле она у тебя давно не болит. Придуриваешься ты, пане, дурачишь нас своей хромотой.

– Вот ведь какой глазастый… Ладно, только меня не выдавай. Мне ведь отсюда пока некуда податься, вот и притворяюсь. Расскажу тебе после когда-нибудь. Исхитримся мы, нацедим себе в погребе по кружке доброго вина, вот тогда я тебе и расскажу. Пошли теперь на ужин.

Вскочил Бессонко на прямые ноги, склонился над паном, протянул ему руку – и вот они уже рядом стоят. Присмотрелся Бессонко – а Рысь кривит свое доброе круглое лицо, глаза отводит…

– Скажи лучше сразу, пане Рышард, что еще тебе сегодня не по нраву?

– Даже не знаю, как сказать… Мне начинает казаться, что ты ставишь защиту не потому, что увидел, какой именно я начал удар, а потому, что знаешь уже, как именно я буду атаковать. На тот случай, если противник хочет поймать тебя на ложной атаке, такое предвидение – просто дар Божий! Однако только в сем случае, дружок. А правило в фехтовании иное – твоя рука и ноги должны сами за тебя думать, как только противник заносит саблю. Так что носа не задирай, пане Бессон, трудись, повторяй защиты, пока рука их не запомнит.

Глава 4. Чудо под Кромами, едва ли Господнее, и каким увидели его юродивый Самоха и воевода Петр Басманов

Думный боярин Петр Басманов нервничал, хоть по его суровому и обветренному лицу это и не было заметно. Казалось бы, обычное утро в московском лагере под Кромами. Как и каждый день, после завтрака воеводы собираются у главного военачальника, князя Телятевского, в его шатре, прозванном в лагере «разрядной палаткой», чтобы обсудить военные дела на предстоящий день, в то время как полки стрельцов и казацкие сотни строятся на твердом, утоптанном тысячами сапог участке речной поймы. На расстоянии, недоступном для пушек и самопалов атамана Корелы, военный народ готовится выслушать приказы, распоряжения и новости, то бишь грызет сухари, лузгает семечки, толкается, гогочет и для связки слова, беззлобно и для собеседника не обидно матерится. И только весьма немногие знали, что войсковой развод как таковой сегодня не состоится, ибо Басманов призовет войско перейти на сторону царевича Димитрия, а не поддержавшие восстание воеводы будут связаны, чтобы в дальнейшем можно было их выдать головами правильному государю.

Как всегда в таких случаях и как оно почти всегда и бывало в московском войске, дело сразу пошло наперекосяк: князь Андрей исчез или, в лучшем случае, покинул свой шатер и не возвратился еще, опаздывал, не было в шатре и князя Катырева-Ростовского. К тому же единомышленники воевод-заговорщиков Петра Басманова и князей Голицыных, рязанские дети боярские Ляпуновы с товарищами, не согласились откладывать выступление, несмотря на то, что царевич Димитрий никак покамест не отозвался на устное послание Басманова. Отчего же он тянет, почему не принимает предложенный ему, человеку, если по правде, молодому и неизвестному, щедрый дар, и о чем только думает за неприступными стенами Путивля?

А за стенами Путивля, точнее в своем излюбленном месте на крепостной стене, человек молодой и неизвестный как раз принимал решение. Сначала некрасивый юноша решил сам вести свое войско на Кромы. Случилось так, что некому оказалось передоверить верховное воеводство. Умница Гонсевский, немало потрудившийся, обучая московских стрельцов новейшему немецкому пехотному строю, уехал домой. Среди немногих польских рыцарей, оставшихся в войске, не нашлось больше таких способных военачальников, как капитан Гонсевский, и общее руководство естественно перешло к царевичу Димитрию, который тоже не показал пока особых стратегических талантов, зато доказал и друзьям, и врагам, что от природы смел и обладает двумя другими важнейшими качествами командующего – здравомыслием и хладнокровием. Хватило у него ума и на то, чтобы понять значение Кром, открывающих для него калужскую дорогу на Москву, по которой значительных крепостей больше не было.

На сей раз решил он взять с собою только легкие, полевые пушки, запорожцами с собою приведенные, а тяжелые орудия оставить в Путивле, войско же вести четырьмя колоннами, точно так, как двигался из Киева.

Возможно, мудрый юноша и счел бы предложение думного боярина Петра Басманова хитрой ловушкой, но за день до приезда изможденного и бледного лазутчика, выпущенного Басмановым из ямы, он получил донесение, такое же устное, через донского казака, который сумел проползти мимо московских постов, от атамана Корелы. Славный защитник разрушенных Кром докладывал, что вражеские атаки почти прекратились, а между передовыми постами завязываются по ночам вполне мирные разговоры. Корела полагал, что не пройдет и недели, как московские стрельцы и местные казаки, оголодавшие, почти сплошь больные, смущенные вестью о неожиданной смерти царя Бориса и спешной присягой никому не ведомому Борисову сынку, просто разойдутся по домам.

Вот когда пожалел некрасивый юноша, что отправил Михалку Молчанова с тайной миссией в Москву! Капитан Сошальский слишком порядочен, чтобы с ним советоваться относительно столь тонкого дела, пришлось решать самому. И пришел мудрый, но не вполне порядочный юноша вот к какому выводу. Если бы Корела предсказывал, что завтра-послезавтра все московское войско перейдет на его, «царевича Дмитрия», сторону, можно было бы опасаться, что его казак-посланец – подставная фигура, отправленная тем же хитрецом Басмановым, и есть составная часть хитрого плана, придуманного, чтобы выманить из Путивля и окружить войско некрасивого юноши, а его самого пленить. Однако вести идут из разных источников, и разбитной донской казачина, после аудиенции у царевича не покидавший, по донесениям, лучший путивльский кабак, подлинный, без обману, посланец атамана Корелы. Надежнее было бы, если бы славный атаман оказался грамотным, послание свое написал бы сам, а у писаря некрасивого юноши имелся бы образец его почерка – однако тут уж ничего не поделаешь!

Однако все эти рассуждения излишни. В предложении Басманова нет лукавства, и посланец от Корелы подлинный. Ведь сообщения о разложении стоявшего под Кромами московского войска приходят постоянно. Вот! И именно поэтому нет нужды идти под Кромы на день мученицы Ирины, указанный Басмановым. Московское войско и без участия этого воеводы, вдрызг разбившего некрасивого юношу под Новгородом-Северским, само, готово упасть в его руки, как яблоко с яблони, поврежденной гусеницею.

Достаточно уже он в жизни рисковал! Военный поход отменяется. И мудрый юноша решил вернуть к Басманову верного Заварзина вместе с охраной, присланной Басмановым, и со своей государевой грамотой. Сам он останется в Путивле и выедет к обещанному ему войску только тогда, когда оно не только изменит присяге Федорке Годунову, но и останутся в нем одни его сторонники. А от грамоты с посулами да пожалованиями его не убудет! Сейчас же он продиктует ее писарю, а печать лично сам подвесит. И подписал бы, вот только московские цари своею рукою ничего не пишут и подписей на документах не ставят.

Вот так и случилось, что восстание в московском войске, стоящем под Кромами, пришлось готовить и поднимать бывшему его первому воеводе, а теперь воеводе полка левой руки Петру Басманову. Седьмого числа месяца маия, а по-простому травеня, на день памяти святого мученика Акакия и свершилось сие деяние, для обозначения которого современники так и не смогли подобрать точного слова. И в самом деле, это была измена царю и великому князю Феодору Борисовичу – однако только с точки зрения сторонников существующей в Москве власти, коих много было тогда и в войске. В Москве же и во всем Московском государстве их, людей законопослушных и осторожных, было подавляющее большинство, вот только их забыли спросить. Прежние же и новые сторонники «царевича Димитрия» рассматривали это событие как закономерное возвращение под милостивую руку настоящего и подлинного российского царя, вот только о подлинности сего государя судили да рядили с разной степенью искренности. Зато действовали они с отчаянной решительностью, ибо не могли позволить себе проиграть. Очень много оказалось тогда в огромном лагере под Кромами и воинских людей, у которых сама необходимость сделать собственный, личный, прямой выбор между двумя государями вызвала дикий страх и смятение. Видно, слишком долго прожили под кровавой рукой царя Ивана Васильевича и под твердой – Бориски Годунова. Ведь одно дело – ворчать по углам и жаловаться, а совсем другое – изменить присяге, принятой только парой недель раньше. Как только началась в лагере заворушка, московские ратные людей несметными толпами бросились удирать сломя голову в сторону Москвы. Они и в самом деле добежали до Москвы, а когда москвичи их спрашивали о причине такого безумного бегства, только таращили глаза и не знали, что сказать.

Само же судьбоносное деяние свершилось следующим образом. Басманову так и не удалось дождаться на совещание князей Андрея-Хрипуна и Михаила Петровича. Хоть и известно ему было о том наперед, вздрогнул думный боярин и воевода, когда в «разрядную палатку» ворвались вооруженные до зубов дворяне во главе с Заварзиным и рязанскими детьми боярскими братьями Ляпуновыми. С криками, обещающими немедленную смерть государевым изменникам, они принялись вязать побледневшего до голубизны боярина Ивана Ивановича Годунова. А тот только повторял бессмысленно:

– Я не… Я не…

– Заткнись, Иван! – заявил, нахмурившись, Басманов. – Скажи лучше, куда исчез князь Андрей? Вы же с ним, Хрипуном, вечно шу-шу…

– Я не…

– Отстань от него, Петя! – попросил хмурый князь Василий. – Хрипун прячется, наверное, а старый князь Михаил Петрович, тот уж точно уехал ночью, тайно… Ты бы лучше вот о чем поразмыслил. Не стоит ли попросить вот этих мужей, чтобы и нас связали, как боярина Ивана? Только для виду!

Басманов расхохотался.

– И как же тогда ты собираешь доказать царю Дмитрию, что перешел добровольно и чистосердечно на его, правую сторону, если тебя к нему доставят спеленатым, словно младенца? Нет, никогда!

– Коли по мне, господа князья-бояре, – нахально вмешался в беседу сводных братьев Прокопий Ляпунов, богатый и влиятельный предводитель рязанских детей боярских, – уж ежели засовывать, так сразу до упора!

– Тебе, Прокопий, меня трудно понять, ибо ты окраинный житель, и к московским делам прикосновенности еще не имеешь, – раздумчиво и вежливо, будто ровне, ответил грубияну князь Василий Васильевич. – Можешь смеяться, но я лучше в тюрьме посижу, чем позволю говорить о себе, что для меня, Гедиминовича, царская присяга – все одно, что твоя непристойная шутка. Мне моя семейная честь дорога, ведаешь ли, Прокопий.

– Господа заговорщики, прекратите делить шкуру неубитого медведя! – вышел, перекрестившись, на середину шатра воевода Салтыков. – Прежде чем передавать войско его царскому величеству царю Димитрию Иоанновичу, извольте сначала им овладеть.

– Значит, ты с нами, Михаил Глебович, – облегченно вздохнул Басманов и переглянулся со сводными братьями. – Слава Богу… А я уж беспокоился, с какой это стати ты с самого утра облачился в доспех? Ты прав, хватит болтать, пошли к стрельцам.

Снаружи уж несколько минут, как раздавались непонятные шумы и крики, и Басманов начинал себя чувствовать в замкнутом пространстве шатра, будто в западне. Первым, решительно, вышел он наружу. Одного взгляда на лагерь было достаточно, чтобы понять, что порядок в войске окончательно разрушен, а управление им едва ли удастся в скором времени восстановить.

Смирно, как положено в войске, в строю стояла только рота немецкой конницы. Ночью с их начальником, ротмистром, договориться не удалось. Ротмистр, ражий немчура с непроизносимым родовым именем, который и сам давно привык, что его здесь называют просто капитаном Гансом, наотрез отказался примкнуть к заговору. И обильное угощение не помогло, хотя какой немец откажется от бесплатной выпивки? Язык у капитана Ганса уже заплетался, однако он талдычил свое: его люди в Московском государстве иноземцы, наняты были на службу еще царем Борисом Федоровичем. Служба в здешних болотах не сахар канарский, кто же спорит, но на то она и война. Против чего им, иноземцам, бунтовать, если жалование в срок выплачено? Вы, русские, в своей стране, вам виднее, какого царя признавать правильным, хоть и то удивительно, как смеете иметь свое мнение сейчас, если раньше на коленях перед каждым своим царем ползали… Басманов на это оскорбление только крякнул, а краснолицый капитан продолжал:

– Пока что я вижу приверженцев царя Дмитрия на границе токмо. Победит если юный царь Феодор Борисыч, вы, русские, найдете пустыни, где в своей дикой стране укрыться, а нам, немцам, куда деваться? Головы мы тогда свои потеряем на плахе у Лобного места – а без голов зачем нам двойное жалованье твоего царя Димитрия?

Басманов тогда прислушался: в таборе подавали голос первые петухи. Он поставил на барабан свой оловянный стакан с медом, поднялся с ременного стульчика и отчеканил:

– Добро! Не мешайтесь тогда и вы в наши дела, господа иноземцы! Головы вам и здесь легко потерять, если против нас выступите! Не забывай, почтенный Ганс, что вас горстка, и вас можно шапками забросать. Да и про пушки наши не забывай – от них ваши кирасы не спасут. Договоримся так: если войско перейдет к царю Димитрию, уезжайте в Москву.

Теперь огляделся с холма Басманов и длинно выматерился, избывая злость: оказалось, что не в добрый час пригрозил он немцу пушками. Орудия, стоявшие на насыпях, были все развернуты теперь в сторону своего же, московского табора, возле них замерли фигурки пушкарей, дымились фитили, и ярко горели костры, в коих накаливают чугунные ядра. Значит, не сбежал хриплый выскочка, князь Андрей Телятевский, не пожелал сам покинуть свое высшее воеводство! Прищурился Басманов – и высмотрел, у которой из пушек сгрудилась свита князя Андрея. Это был длинноствольный «Барс№, отлитый еще перед взятием Казани, и из него раскаленными ядрами вполне можно было разнести и сжечь шатры на холме.

Басманов оторвал глаза от князя Андрея и оглянулся. Кривой воевода, как называли его в войске, сложил ладонь десницы трубочкой, приложил к единственном глазу и тоже вглядывался в насыпи с пушками. Басманов подошел к нему:

– Михаил Глебович, сейчас не время мериться воеводствами. Тебя, я знаю, пушкари особенно, больше нас всех уважают. Поезжай к ним, будь другом, растолкуй, что происходит. Видишь, князь Андрей возле «Барса» околачивается, а ты подъезжай сперва на насыпь к «Громобою».

– Добро, Петр Алексеевич. Я и сам уже додумался. Что делается? Немецкой воинской науке еще не научились, а теперь сами бунтарское военное искусство измышляем…

Глухо простучали копыта лошадей Кривого воеводы и его оруженосца, и Басманов почувствовал, что сводные братья Голицыны придвинулись ближе к нему. Боятся. Еще бы им не бояться: бунтовать это ведь не яблоки из дядюшкиного сада воровать… На новую бунтарскую военную науку Басманову было наплевать, для него сейчас было главное, чтобы пушки не выпалили, превратив и без того неуправляемую толпу вооруженных и грязных людей в бегущее сломя голову стадо. Он присмотрелся…

– Ребята, не боись! – воскликнул, как в отрочестве, когда предводительствовал сводными братишками-малолетками в ночных походах за яблоками. – Андрюха-Хрипун сам себя перехитрил, вот оно что…

И в самом деле, перенацелив пушечные жерла на свой, московский табор, князь Андрей тем самым невольно обезопасил от угрозы обстрела предполье крепости Кромы и те окопы казаков-бунтовщиков, что заменили ее стены и острог. И бунтовщики немедленно воспользовались этим просчетом. Изо всех окопов, землянок и нор в изрытой ядрами земле там повылазили темные фигурки. Без оружия в руках, первые из них выбегали уже к насыпи, ведущей в московский табор. Не мешкая, обратил Басманов свой взор к «Громобою»: обслуга возле него толпилась растерянно, а Кривой воевода, подскакав к насыпи и спешившись, уже тушил фитиль пальника в болотной воде.

Из земляных нор на месте Кром продолжали выползать люди, а бунтовщики, успевшие выбежать на насыпь, сгустились там и, напоминая издали ползущую гусеницу, продвинулись уже на половину насыпи. У пушкарей тоже начались перемены. Обслуга «Медведя» опустила ствол, переводя орудие в походное положение, а пушкари вокруг «Барса» замерли, глядя вслед свите князя Андрея, которая, с главным воеводой впереди, на рысях уходила в сторону Тулы.

И невдалеке, под холмом, в притихшем от удивления Московском лагере, началось шевеление. Это капитан Ганс перестраивал свою роту в походный порядок. Слава Богу! Басманов наставил правое ухо в сторону подползающей все ближе гусеницы.

– Что они там кричат, Ваня?

Князь Иван, отличающийся отменным слухом, ответил не сразу:

– «Братья», – вот что они кричат… И еще: «Замирение». Еще «Царь Димитрий».

– Дело сделано, – заявил Басманов весело. – Сами, без приказа, пушкари по своим ни в жизнь не выпалят. Знаю я наших пушкарей…

Теперь уже и многие стрельцы из московского табора, из тех, что стояли ближе к насыпи, бросились навстречу бунтовщикам. Два человеческих потока должны были бы уже встретиться, однако замерли в самом начале насыпи. И старые бунтовщики, и новые уставились в спины немцев: те, позвякивая доспехами, выезжали уже вслед за людьми князя Андрея Телятевского на тульскую дорогу. А, может быть, вовсе и не немцы стали вдруг им любопытны, а толстые переметные сумы, набитые добычей, на их заводных конях. Басманов крякнул: вот только свалки с немецкой конницей и не хватало ему… Однако немцам дали уйти без выстрела.