Текст книги "Яростная Калифорния"

Автор книги: Станислав Кондрашов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 9 страниц)

Впрочем, по порядку.

Утром я сел в автобус и по Фултон-стрит, мимо лавок негритянских старьевщиков отправился в сторону парка «Золотые ворота» на Хейт-стрит – в «мировую столицу хиппи».

И на Хейт-стрит, застроенной невысокими и неновыми домами, обитатели не признанной в ООН столицы, не смущаясь моросящего дождя, по-американски экстравагантно явили себя длинными нечесаными волосами, босыми ногами, библейскими хламидами и мексиканскими пончо на плечах, глухими сюртуками а-ля Джавахарлал Неру, декоративными мини-веригами с брошами на гладких столбах юношеских шей. Ярко выраженный – долговечный ли? – подвид. Своеобразная партия протеста.

Они были красивы, во всяком случае на первый взгляд, красивы той силой жизни, которая сопровождает молодость, но они претендовали и на значительность. Своими молодыми бородами и библейскими хламидами они замахивались на титул вероучителей и пророков, и тут-то возникал критический вопрос об их мандате и полномочиях.

Парень лет двадцати трех стоял в нише одного подъезда, грациозно касаясь стены плечом. Лицо супермена с телеэкрана – твердый красивый подбородок, прямой римский нос, красивый овал лица. Очень отстраненно стоял парень, смотря куда-то вдаль, и это мешало мне заговорить с ним. Колеблясь, я разглядывал соседнюю витрину, за стеклом которой красовались сверхдобротные тяжелые сапоги – удачная копия с оригинала прошлого, а может, и позапрошлого века, и сыромятные сандалии, тоже тяжелые и тоже удачные, потому что такими, наверное, и были они на ногах библейских пастухов у берегов Мертвого моря и в междуречье Тигра и Евфрата. И парень, величественный, как проверенный временем товар в витрине, сокращал меня в размерах до сегодняшнего суетного дня.

Два хиппи прошли мимо. Негромко, как пароль, парень бросил им какое-то словцо. Из рук в руки перекочевала сигаретка. Он долго чиркал спичкой, отвернувшись в глубину подъезда, а когда снова возник передо мной красивый профиль, я встал на ступеньку и сказал:

– Я иностранный газетчик. Хотел бы задать несколько вопросов.

И тогда он медленно повернулся ко мне, посмотрел на меня невидящим дымчато-пустым взглядом серых глаз. И не ответил.

– Я иностранный газетчик...

Но взгляд оставался таким же прелестно-дымчатым и пустым.

– Эй, приятель, я иностранный газетчик...

Парень плыл по своим, строго индивидуальным, закодированным, не поддающимся подслушиванию волнам наркотического транса.

«Turn on, tune in and drop out» – «Включись, настройся и выпадай». Включись и настройся – посредством наркотиков – и выпадай из презренной реальности. Формула хиппи, не без насмешки позаимствовавшая технический жаргон времени.

Я оставил его в странном покое и пошел дальше по Хейт-стрит. Американские мощные машины шелестели по мостовой. Американские пожарные гидранты чугунно торчали на бровках тротуаров. Американские универсальные аптеки – драг-стор перехватывали покупателей на перекрестках. Но американские парни и девушки, одетые под индийских дервишей и гуру, под африканских негров и русских мастеровых начала века, отрицали свою страну.

Небольшая лавка называлась «Дикие цвета» – кооперативная лавка художников-хиппи. Огромные, в полматраца подушки отзывались в сердце сладкими картинками детства под эгидой бабушки, от ярчайшей желто-фиолетово-красной пестроты наволочек исходила нирвана Востока. Громадные витые свечи отменяли электросвет и посягали на мебель, ибо место таким царственным свечам на полу, у царственных подушек. Переливающиеся калейдоскопы психоделических плакатов посягали одновременно на телеэкран и живопись. Гроздья цепей и бус, цветастые пледы, грубошерстные платья, сувениры, сделанные здесь же, на Хейт-стрит, а не в Японии, которая поставляет Америке сувениры об Америке, томительный аромат восточных благовоний – все это бросало дерзкий вызов конвейерной продукции.

Юный продавец был худощав и белокур, длинные волосы подобраны сзади, как у дьячка. Голосок тонкий и деликатный, интонации мучительно искренние. Черты лица еще не отвердели. Неоперившийся птенец. Четыре года назад покинул папу-маму в Нью-Йорке и не вернулся в родительское гнездышко. Впрочем, что удивительного? Приходит время покинуть гнездо, сохранив к нему любовь и уважение. Но нет любви у нашего птенчика. «Мама – писатель», – сообщает он. О папе неохотно и стыдливо: «делает деньги». Обычная родословная хиппи. Профессию папы не уточняют, ибо существенно папино призвание – делать деньги.

Чему может научить папа, делающий деньги? Умению делать деньги. И катится колесо из поколения в поколение, как в той песенке о красивеньких домиках на склонах холмов, «маленьких боксах, где жизнь как тиканье ходиков»:

Маленькие домики все одинаковы —

Зеленые и розовые, голубые и желтые;

И во всех: тик-так-тик-так...

И люди из этих домиков поступают в университет,

Где их тоже помещают в боксы

И выпускают одинаковыми —

Докторами, адвокатами и бизнесменами.

И все они тикают: тик-так-тик-так...

Все играют в гольф

И пьют «драй мартини»,

И заводят хорошеньких детей,

И дети попадают в школы,

А потом в университет,

Где их помещают в боксы,

Чтобы выпустить совершенно одинаковыми.

Тик-так-тик-так...

Идиллия?! А чем, действительно, не идиллия? Чем не мечта? Вдруг лопается этот обруч, такой убедительно прочный на вид – мечта миллионов, щелкает катапультой, и от папы, делающего деньги, приземляется наш беглец на Хейт-стрит, среди диковинных подушек, до которых не дотянулось воображение мамы-писательницы.

Какие странные и, однако, привычные речи слышу я в лавке «Дикие цвета» из уст парнишки, рассказывающего о рецептах Марио Савио.

– Марио Савио говорил, – вторит мой хиппи словам Заратустры из Беркли, – что молодежь превращают в машины, а раз так, то надо сломать в себе механизм, чтобы он не работал. Наделайте дырочек в этих перфокартах, говорил Марио Савио, и к чертовой матери сломайте весь этот процесс. Самые решительные из нас ломают нечто в самих себе, просверливают, так сказать, дырочку в собственном организме.

Какого рода дырочку? Выбор, откровенно говоря, невелик – наркотики. Ведь если ты не на марихуане, а на героине, это всерьез, это навсегда. Путь к отступлению, назад в общество отрезан.

Так говорил паренек из лавки «Дикие цвета», заговорщически наклонясь ко мне, и в голосе его была не бравада, а отчаяние. Что же клубится в молодом мозгу и каким же ненавистно всесильным должно быть общество, если готов он на фактическое самоубийство, лишь бы нарушить тикающие ходики бессмысленной, хотя и благополучной жизни?

– А недавно так же неожиданно, как вы, пришли сюда трое черных парней, – продолжал паренек. – И приставили мне нож к груди. Странное было ощущение. Странное... Ведь я, можно сказать, пожертвовал карьерой, чтобы участвовать в движении за гражданские права. А они пришли – и нож к груди.

Он и тогда, торопясь, желая опередить этот нож у груди, прошептал им о своих симпатиях. Они выслушали и язвительно посмеялись, но не тронули нашего хиппи и не взяли ничего, кроме такой вот штучки. Отомкнув стеклянную витрину над прилавком, паренек извлек латунную брошку – значок Олдермастонского марша, популярный символ сторонников мира и ядерного разоружения.

– Почему же они взяли именно эту штучку?

– Мне кажется, это был символический жест...

Трое черных пощадили его, но, изъяв символ мира, жестоко намекнули, что не будет мира и здесь, среди обманчивой вольницы Хейт-стрит, пока рядом лежит гетто.

Теперь он думает: а не бросить ли все к черту – и эту лавочку, и эту страну? Не податься ли в Мексику, благо она недалеко и граница открыта?

Купив фотоальбомчик, в котором танцующие хиппи с гавайскими гирляндами цветов на шеях, не утратив экзотичности, выглядели коммерчески приемлемыми для среднего американца, я пожелал удачи новому знакомому и отправился туда, откуда, как грозное напоминание о другом мире, явились трое с ножом – в негритянское гетто.

И вскоре дорожными указателями возникли на стенах домов портреты Мартина Лютера Кинга – следы долгого траура по человеку, мечтавшему о братстве черных и белых в условиях равенства.

Накрапывал дождь, улицы были безлюдны и почти безмашинны...

Начиналась Филмор-стрит – центральная, прямая, как меч, улица гетто. Началась другая, так сказать, песня, другой протест – не отпрысков буржуа, а детей обездоленных. И на стенах домов у Мартина Лютера Кинга появились соперники. Портреты «апостола ненасилия» соседствовали с портретами людей, которые говорили о том, что только насилие может излечить Америку. Под портретом Стокли Кармайкла, неистового юноши с шоколадным красивым лицом, стояла вызывающе дерзкая подпись: «Премьер-министр колонизированной Америки».

Еще один черный парень глянул с портретов. Опоясанный патронташами, с винтовкой между колен, он сидел в кресле: «Хью-Ньютон – министр обороны колонизированной Америки». От его позы, кресла, похожего на трон, винтовки вместо скипетра веяло вызывающе озорным, почти потешным и отчаянно ррреволюционным.

И, наконец, во множестве пошли портреты девушки с тонким красивым лицом и по-детски насупленными бровями: «Кэтлин Кливер. Баллотируется в 18-м округе в ассамблею штата как кандидат «партии мира и свободы». Она же кандидат партии «черные пантеры». Вписывайте Кэтлин Кливер в свои бюллетени!»

К этой-то девушке я и спешил на свидание – в дом 1419 по Филмор-стрит, в штаб-квартиру «черных пантер». На деловое свидание. Красивая девушка была замужем. Элдридж Кливер, талантливый журналист и писатель, а также «министр информации» того же правительства, сидел в тюрьме, обвиненный в покушении на полицейского. А в сан-францисских магазинах продавалась его книга «Душа на льду», сборник гневных эссе, плод предыдущей тюремной отсидки.

«Чего мы хотим?

1. Мы хотим свободы. Мы хотим власти, чтобы определять судьбу черных.

2. Мы хотим полной занятости для нашего народа.

3. Мы хотим прекращения грабежа белым человеком нашего черного населения...

7. Мы хотим немедленного прекращения полицейских зверств и убийств черных...

10. Мы хотим земли, хлеба, жилья, одежды, справедливости и мира.

Во что мы верим?

1. Мы считаем, что черные не будут свободны до тех пор, пока они лишены возможности определять свою судьбу.

2. Мы считаем, что федеральное правительство обязано дать каждому человеку работу или гарантированный доход. Мы считаем, что если белые американские бизнесмены не обеспечат полной занятости, то средства производства нужно взять у бизнесменов и передать общественности с тем, чтобы каждая община могла организоваться и дать всем своим членам работу и высокий уровень жизни.

3. Мы считаем, что это расистское правительство ограбило нас, и требуем теперь выплаты давнишнего долга в сорок акров и два мула каждому. Сорок акров и два мула были обещаны сто лет назад как возмещение за рабский труд и массовое истребление черных людей. Мы примем эту плату в деньгах, которые будут распределены среди наших многих общин. Немцы выплачивали возмещение за геноцид против еврейского народа. Немцы истребили шесть миллионов евреев. Американский расист уничтожил свыше пятидесяти миллионов черных людей, и потому, с нашей точки зрения, мы предъявляем скромное требование...

6. Мы считаем, что черных людей нельзя заставлять сражаться в рядах армии ради защиты расистского правительства, которое не защищает нас...

7. Мы считаем, что со зверствами полиции в черных общинах можно покончить путем организации черных групп самообороны, в задачу которых входит защита черных общин от угнетения и произвола полиции. Вторая поправка к конституции Соединенных Штатов дает нам право носить оружие. Поэтому мы считаем, что все черные должны вооружаться в целях самообороны».

Вот коренные пункты из программы «черных пантер». Вот почему их травят в буржуазной печати, обвиняют в терроризме, преследуют и даже убивают, хотя сами «пантеры» уверяют, что никогда не нападают первыми, как и их «прототип», что лишь настаивают на праве вооруженной самообороны, защиты от зверств и преследований полиции.

...Первую «пантеру» я увидел у двери дома 1419 по Филмор-стрит. На молодом негре был кастровский берет, пятнистые штаны парашютиста и черная кожаная куртка, перепоясанная широким белым ремнем, как у военного полицейского. На ремне дубинка. Не кустарная самоделка, а фабричный продукт высокого качества, освобожденный от трещин и сучков, молодой и упругий – минимальная заявка на власть и силу за дистанцией кулака.

Я вошел и неткнулся на клинки взглядов. И я попытался отвести эти клинки, взглядом же ответив им, что намерения мои самые мирные, не более чем доброжелательное любопытство. Взгляды по-прежнему кололи меня, ведь есть и любопытство зевак в зоопарке.

Кэтлин Кливер была почти светлолицая, контур подбородка не негритянский, губы тонкие, но демонстративным стягом расы венчала лицо широкая, как папаха горца, копна жестких черных, мелко курчавых волос. Кожаная куртка с круглым значком «Освободите Хью!». Черные высокие сапоги. Обилие черного искупало неожиданно светлое лицо и серые глаза предводительницы «черных пантер». Удивленно-веселое, почти детское выражение как бы по забывчивости часто являлось на ее лицо.

Дела, однако, не ладились у юной кандидатки «партии мира и свободы». С утра газеты сообщили, что Кэтлин Кливер – самозванка, что она не зарегистрирована в ассамблею штата от 18-го избирательного округа и что голоса, поданные за нее, пропадут, будут признаны недействительными. Кэтлин избегалась по телестудиям и редакциям, доказывая, что зарегистрировалась с соблюдением всех формальностей, внеся положенные 160 долларов. Но всюду был вакуум, как на безвоздушной Луне, где нельзя ведь услышать простой, так сказать, натуральный человеческий голос, а астронавты, даже стоя рядом, разговаривают по радио; такая особая связь была в день выборов у политиков, не посягающих на устои, а голос «черной пантеры» не доходил до избирателя без усилителей телевидения и газет.

Итак, извинившись, Кэтлин исчезла по своим делам. Я разглядывал помещение. На Филмор-стрит от общества открещивались не вещами, как на Хейт-стрит, а героями, портретами Хо Ши Мина, Че Гевары, Фиделя Кастро. Из центра сан-францисского черного гетто тянулись нити – пусть скорее эмоциональные, чем осознанно политические, – к тем районам планеты, где обломалась о базальтовые камни сопротивления американская империалистическая коса.

Вернулась Кэтлин. Со стены воспаленными глазами смотрел на свою жену бородатый Элдридж Кливер.

– Мы меряем свою силу масштабами оппозиции и степенью поддержки. И та и другая растут, – говорила она мне. – Черная община хорошо нас поддерживает, так называемая большая пресса проклинает. Главная наша задача – организация и организованность....

Разговор все время прерывали.

– Поедемте ко мне домой, – предложила тогда Кэтлин.

В ее квартире, простой и чистой, тоже висели портреты революционных героев и разговаривала по телефону миловидная, небрежно босая белая девушка – меня порадовало, что знакомства Кэтлин опровергали газетные суждения о расовой нетерпимости «черных пантер». И снова воспаленными глазами смотрел на жену Элдридж Кливер, на этот раз с обложки книги «Душа на льду». Подойдя к стеллажам, я обнаружил Достоевского – «Записки из подполья», «Преступление и наказание».

– Самый мой любимый писатель, – отрекомендовала она Достоевского и, улыбнувшись, добавила: – За исключением, конечно, Элдриджа.

Я принял похвалу великому соотечественнику.

– Он лучше всего раскрыл душу western man, – убежденно сказала Кэтлин. – Все другие не добавили ничего существенно нового.

– Но не слишком ли он безнадежен?

И тогда Кэтлин взяла Достоевского под свою защиту и сказала мне с вызовом и упреком:

– А разве есть надежда на western man?

Western man – «человек Запада», а по смыслу, который Кэтлин вкладывала в эти слова, – человек, искалеченный антигуманистической буржуазной цивилизацией. Достоевский убеждал предводительницу «черных пантер», что ее взгляд на Америку правилен.

Между тем длинноволосая белая девушка, оторвавшись от телефонной трубки, сообщила Кэтлин еще одну неприятную новость: у входа в соседний избирательный участок стоит полицейский и призывает избирателей не голосовать за «партию мира и свободы», так как это коммунисты.

Чертыхнувшись, Кэтлин направилась к двери, сказав мне взглядом: видите? Какие же могут быть надежды на western man?

Защелкал лифт, и я остался в одиночестве с девушкой, опять ушедшей в телефон. Глядя, как дождевые капли мягко касаются стекла, я подумал, что, видимо, ничто большое, истинное, подвижническое не проходит даром – ни отчаянный героизм Че Гевары, ни великая боль Федора Достоевского, что ветры, гуляющие по миру, несут семена через континенты, годы и даже поколения и дают неожиданные всходы в самых неожиданных местах.

А потом раздался звонок. Открыв дверь, я увидел дюжего белого – я вынужден отмечать цвет – парня. А он увидел незнакомца наедине с девушкой – его девушкой, как вскоре догадался я, и тень подозрения мелькнула на его добродушном лице. Я постарался стереть ее, приняв прежнюю позу ожидания. В этой квартире люди не представлялись друг другу с первых слов, как принято в Америке.

Теперь нас было трое. Девушка оставила трубку в покое. Он стоял возле телевизора, бережно облокотясь на хрупкое сооружение. Она повернулась к нему, выпрямившись на стуле, откинув на спину длинные прямые волосы, поглаживая пол босыми ступнями красивых ног. Они вели деловой скептический разговор о выборах и в присутствии третьего хотели выглядеть по-взрослому умудренными, но под верхним слоем их разговора так очевиден был другой, глубинный слой. Словами они нежно касались друг друга, как касаются пальцами влюбленные.

Она прервала разговор минимальным испытанием своей власти – поручением пареньку сходить за сигаретами. И тогда он – не в силах более терпеть – расстегнул куртку и вытащил черный новенький парабеллум. С ним-то, видимо, и спешил он к девушке, им-то и хотел похвастаться.

Вдруг нас стало четверо в комнате, и от четвертого исходили матово-вороненые блики, а трое молча смотрели на них, пытаясь расшифровать будущее – с такой штукой течение будущего может быть драматичным и прерывистым.

Не скрою, мне стало не по себе. И не только потому, что не удержишь ведь внезапно выпрыгнувшую на поверхность сознания мысль: а что будет, если поблескивающий зрачок парабеллума повернется в твою сторону? Но и потому, что не полагалось мне, иностранцу, присутствовать при такой вот тайной демонстрации оружия.

Паренек нарушил молчание.

– Ничего игрушка, а? – сказал он голосом нарочито небрежным и задыхающимся от волнения. – Хороша на полицейских, а?

И передал парабеллум недрогнувшей девушке, которая положила его возле телефона.

– Подержи-ка, пока я за сигаретами сбегаю!

Ему хотелось и похвастаться игрушкой и хоть на миг освободиться от ее страшной тяжести.

Чем могла запропавшая Кэтлин дополнить это внезапное интервью парабеллума? Когда паренек вернулся с сигаретами, я стал прощаться. Он вызвался подбросить меня до гостиницы. Прощально мигнув отблеском ствола, парабеллум исчез в недрах его куртки. Мы спустились на улицу, к грузовичку паренька.

По дороге он рассказывал о себе, о верфи, на которой работает, о «сукиных сынах» из профсоюза, которые кричат о патриотизме, оправдывая вьетнамскую войну, и о том, что есть все-таки, да, есть кое-какие боевые ребята, и число их растет.

– Они думают, что мы так и будем все время сидеть у телевизора. Черта с два!

И исчез, махнув на прощанье горячей молодой рукой и оставив в моем мозгу этакое «ну и ну».

■

Простившись с пареньком, я остался наедине с тревожными впечатлениями и с корреспондентской нагрузкой на вечер – надо было сообщить в газету об итогах калифорнийского состязания Юджина Маккарти и Роберта Кеннеди.

Парабеллум, конечно, искушал; вот о нем бы и написать?

Но свидетельства эксцентричных Хейт-стрит и Филмор-стрит опровергались Америкой большой, основательной, кондовой.

Видишь ли ты испуг хиппи или опасный порыв паренька с парабеллумом на этих улицах, где люди идут и едут по своим делам, куда, простившись с пареньком, и ты вышел, чтобы остудить разгоряченную голову? Их нет и в помине.

Все было спокойно в подвальном немецком ресторане, куда я зашел подкрепиться. Сидели за столиками мужчины, не в кожаных куртках, а в пиджаках, не длинноволосые и совсем не испуганные, а спокойные и уверенные в себе. И уж конечно не о потрясениях и революциях думали их спутницы. Хозяин настраивал телевизор, чтобы клиенты могли следить за шансами Бобби и Джина, не спеша расплатиться.

В злачных окрестностях отеля «Губернатор» уже вышагивали независимо по тротуарам черные и белые проститутки в мини-платьицах, а в холлах дешевых пансионатов покорные старики заняли свои места у окон, провожая июньский день, безучастно глазея через стекла на улицу, утверждая с вольными девицами принцип мирного сосуществования на основе, полнейшего равнодушия друг к другу.

И дождь иссяк к вечеру.

Запасшись сигаретами и банками с кока-колой в мексиканской лавчонке на углу, я уединился в номере гостиницы, поглощенный заботой о двух-трех страничках.

И в восемь тридцать вечера на телеэкране появился мой помощник и вечный спутник в Америке – Уолтер Кронкайт, главный поставщик и координатор новостей по каналу Си-Би-Эс, без которого, как шутили позднее, во время лунной эпопеи «Аполлона-11» вдвойне пусто и одиноко даже в космосе.

Возгордясь, я назвал его своим помощником, а он как бог – вездесущий, всевидящий, всезнающий. Всем доступный и имеющий доступ ко всем, и к чему мелкие примеры, если видел я, как отчаянные репортеры Кронкайта уздой накидывали шнурочек портативного микрофона на шею самого президента США и тот на разделенном по такому случаю экране представал пред Уолтером, дирижировавшим освещением событий из своей маленькой студии на 57-й стрит Нью-Йорка. И был доволен, ибо почти половина всех американцев знает Уолтера Кронкайта – больше, чем кого-либо из супердержавы прессы и телевидения, а его вечернюю программу новостей слушают не меньше двадцати миллионов телезрителей – учтите, это при восьми работающих телеканалах. Не найдешь такого политика, которому не было бы лестно – и полезно для карьеры – показаться в программе Уолтера.

Итак, устроившись перед телеэкраном, я вызвал дух Уолтера Кронкайта, и он материализовался в облике пожилого несуетливого джентльмена с солидными усиками, которые отрастил еще до нынешней моды на усы, с морщинами у глаз – они умножились за шесть лет нашего заочного знакомства, – с энергичным, подкупающим и приятно усталым выражением лица.

На этот раз Уолтер вещал из своей нью-йоркской студии, но – разве есть для бога расстояния? – волны без помех доставили его на тихоокеанское побережье. Он был в Нью-Йорке, а выборы – в Калифорнии, на другом конце континента. Тем не менее именно от Уолтера ждали самых последних, самых оперативных сведений – не только обыкновенные телезрители, но и журналисты, политики, даже два главных действующих лица этой очередной американской одиссеи – Роберт Кеннеди и Юджин Маккарти, которые тоже наверняка сидели перед телевизорами.

Этот бог не в трех, а в десятках лиц. К его трону шли радиоволны от высокопрофессионального воинства репортеров и операторов, разместившихся в лос-анджелесских штаб-квартирах двух сенаторов, в разных калифорнийских городах и графствах, на избирательных участках, а в резерве его стояли штатные и внештатные комментаторы, профессора политических наук, директора институтов по опросу общественного мнения и т. д. и т. п. Готовые без промедления перерабатывать сырье статистики в полуфабрикаты анализа и прогнозов – аж до самих президентских выборов в ноябре.

Уолтер явился и, разведя руками по своему чистому столу, как бы смахнул все мои тревоги.

С зыбкой почвы Хейт-стрит и Филмор-стрит, от какого-то жалкого хиппи, от предводительницы «черных пантер» и паренька с парабеллумом он легко перенес меня в мир большой американской политики, где все расставлено по привычным местам, где можно даже заглядывать вперед и не наугад заглядывать, а методами научного прогнозирования.

Да, наука и прогнозирование – два идола нашего времени, и Уолтер сразу же дал понять, что и они в числе его верных слуг.

Он сообщил, что подсчитан всего один процент голосов, но – есть ли барьеры для науки?! – корпорация Си-Би-Эс на основе «профилей», сделанных в 89 «научно выбранных» избирательных участках, торжественно предсказывает победу Кеннеди (он должен получить 48 процентов голосов) над Маккарти (который получит лишь 41 процент).

Ага, значит, Си-Би-Эс всерьез раскошелилась, арендовав на день выборов электронно-счетные машины, и Уолтер Кронкайт немедля бросил на стол главный козырь, гарантируя одновременно и азарт, и электронную точность этого вечера у телевизора.

Но машины машинами, прогнозы прогнозами, а чисто человеческий элемент тоже не лишен интереса.

– Роджер Мадд, выходи! – воззвал Уолтер, приступая к поверке своего воинства.

И на экране, за его спиной, посредством какого-то технического фокуса, возник другой экран, а в нем лицо Роджера Мадда с припухшими скулами не дурака выпить и усталыми от недосыпания глазами – младшего коллеги и верного архангела Уолтера, вашингтонского корреспондента Си-Би-Эс.

Сегодня Роджер был под боком у Бобби, в лос-анджелесском отеле «Амбассадор», неутомимый, как всегда, готовый к многочасовому репортажу. Как лист перед травой по первому зову должен был он предстать перед Уолтером. И он предстал на экране в экране и в подкупающе фамильярной и, однако, точной манере доложил, что да, Уолтер, я, как видишь, в отеле «Амбассадор», сенатор пока в загородном имении одного из друзей, а не в своем номере-люкс на пятом этаже, у его свиты и сторонников, понятное дело, приподнятое настроение, но, Уолтер, как ты знаешь, подсчитан лишь один процент голосов, и мне нечего, увы, добавить к «профилям» наших всемогущих ЭВМ.

– О'кей, Роджер, – принял его рапорт Уолтер, и в дружеской интонации было заложено ненавязчивое, но властное напутствие: «Зри в оба, бди!» Хотя он знал, что старина Роджер не подкачает.

Потом он вызвал другого своего архангела, несущего вахту в лос-анджелесском отеле «Биверли-Хилтон», под боком у сенатора Маккарти, и тот так же четко и быстро воплотился за спиной Уолтера, на экране в экране, и отрапортовал, что да, Уолтер, в стане Маккарти, понятное дело, пока отказываются признавать поражение, но пессимизм уже гложет его приверженцев, изволь убедиться, – и телеоко, обегая другой зал другого отеля, нашло понурые лица.

Так началось большое телевизионное шоу под названием «Первичные выборы в Калифорнии», еще одна демонстрация своеобразного поп-арт – превращать в зрелище, перерабатывать в спектакль любое событие, которое может удержать американца у телеэкрана.

Демиург Уолтер Кронкайт творил текущую историю.

Мелькали его корреспонденты, на табло выскакивали новые цифирьки.

Мудрейшие машины удивляли людей, вдруг меняя свои прогнозы, – прогнав через полупроводниковые сочленения шесть процентов подсчитанных голосов, они зачеркнули свой первый прогноз, обещая Кеннеди уже 51 процент, а Маккарти – лишь 38.

Ах, ах, как занимательно! Как интересно! Ах, если бы я лишь вчера прилетел в Америку...

Через час-другой азарт мой иссяк, я поймал себя на раздражении. Оно росло, хотя по-прежнему я смотрел и слушал, ибо как бросить на половине зрелище, если к тому же оно нужно тебе по работе? Повторяю, что уважаю Уолтера Кронкайта как профессионала и неспроста все эти шесть лет доказывал ему свою лояльность – с семи до полвосьмого вечера по-ньюйоркски. И на нашем телеэкране мне хотелось бы видеть такие же максимально документированные, оперативные передачи новостей. Но...

Какой смысл спешить? – злился я, ерзая перед телевизором.

Какой смысл спешить, Уолтер? Что за баловство – за большие деньги арендовать электронные мозги, чтобы при одном проценте они делали один прогноз, а при шести – другой? Какой прок в прогнозах, если они отомрут через несколько часов– всего через несколько часов, когда все голоса будут подсчитаны? Что за детская игра в «угадай-ка» с применением новейшей техники и на глазах у десятков миллионов взрослых людей?

Но не будем пытать Уолтера неприятными вопросами. Я и сам могу кое-что разъяснить. Ищи деньги, а не женщину! – вот американская поправка к французской разгадке тайн, как ни банальна вся эта материя. Ищи деньги – и нешуточные. Нанимай умные машины и умных людей, используй популярность Уолтера Кронкайта и устраивай шоу из калифорнийских выборов, чтобы приманить к телеэкранам миллионы зрителей. А будут зрители – будут и корпорации, которые заплатят Си-Би-Эс бешеные деньги за рекламу своих товаров в эти интригующие часы.

Кто победит – Кеннеди или Маккарти? Эта затейливая карусель уже была насажена на ось коммерции, для которой не столь уж важно, кто победит, – кто бы ни победил, телезритель, следящий за драматическим подсчетом голосов по каналу Си-Би-Эс, запомнит мимоходом и кое-что другое. Что же на этот раз?

Исчезая с экрана, знаменитый Кронкайт время от времени уступал место безымянной и очень любвеобильной бабушке из рекламного фильма. Стоя у аккуратно выкрашенного беленького заборчика, бабушка сокрушалась, что внучек не идет гулять с ней, а мудрая ее соседка произносила магическое слово «листерин» – превосходное средство от дурного запаха изо рта. Другие кадры у того же аккуратного заборчика, но каковы перемены: наша бабушка ласково треплет льнущего к ней мальчика, обретя последнее, может быть, счастье в жизни. А почему? А потому, что благоухает бабушкин рот, старческое ее дыхание уже не озадачивает и не пугает внучка. ЛИСТЕРИН во весь телеэкран.

А то вдруг еще из одной рекламы, как из жизни, занесло на экран лохматого политикана с выпученными глазами – пародийный намек на всем известного сенатора-республиканца Эверетта Дирксена – и хриплым, натруженным, дирксеновским голосом этот новый, из небытия выпрыгнувший чертик церемонно провозглашал:

– Великий штат Кентукки с гордостью представляет нашего кандидата полковника Сандерса, который клянется обеспечить каждому избирателю жареного цыпленка каждый день!

Торжественный туш, маханье плакатами, пляска воздушных шаров – все как взаправду, как на предвыборных съездах, хотя, конечно, и не так шумно, как было, помнится, в Коровьем дворце. И к восторгу толпы, верные паладины на плечах выносят благообразного старичка в белом костюме южанина, со старомодной, клинышком, седенькой бородкой и галстучком бабочкой, у которой, усохнув, повисли длинные крылышки.