Текст книги "Яростная Калифорния"

Автор книги: Станислав Кондрашов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 9 страниц)

С. Кондрашов
Яростная Калифорния
^{Из американских впечатлений}

– Вася, старик, – кричу я в телефонную трубку, – и еще закажи миллионера.

И слышу хрипловатый, энергичный, насмешливый голос:

– Что, брат, миллионера тебе захотелось?..

Не так уж трудно «заказать» миллионера, если путешествуешь по Штатам с рекомендательными письмами знакомого редактора «Бизнес уик» и к тому же сам – корреспондент «Экономической газеты», каковым и являлся Василий Иванович Громека. Кроме того, в Америке, если верить знатокам, девяносто тысяч миллионеров, больше, чем, к примеру, зубных врачей, хотя известно, что никто в мире не приучен так заботиться о зубах и улыбке, как американцы. Наконец речь идет о миллионере из Лос-Анджелеса, из Южной Калифорнии, где этот подвид плодится, пожалуй, даже быстрее, чем на нефтяных полях Техаса.

Уже несколько недель Василий Иванович в пути – с женой Таней и машиной марки «фьюри», изделием автомобильной корпорации «Крайслер». В трансконтинентальном пути.

Сидя за письменным столом в Нью-Йорке, я завидую Василию Ивановичу, который словно дразнит меня звонками из разных городов. Я тоже давно мечтал о неспешном трансконтинентальном путешествии по Америке. Помешала текучка, беличье вращенье корреспондента ежедневной газеты на орбитах страны, где события догоняют, перегоняют и захлестывают друг друга и людей, призванных следить за ними. Помешала боязнь покуситься на время, которое принадлежит «Известиям». И, что скрывать, обмануло вечное, неразумное, но неискоренимое российское ощущение, что все впереди и некуда торопиться. Теперь позади шесть с половиной американских лет, а впереди – всего лишь месяц, сроки отъезда согласованы, преемник сидит в Москве на чемоданах. Уже несбыточна давнишняя мечта, но лучше что-то, чем ничего, и я с радостью хватаюсь за предложение коллеги проехаться по Калифорнии – от Лос-Анджелеса до Сан-Франциско через Йосемитский национальный парк и курортный городок Кармел на Тихом океане.

Миллионер, заказанный по телефону, – штришок программы. Без Калифорнии не обойтись, если всерьез интересуешься Америкой. Это быстро развивающийся, самый населенный из пятидесяти штатов. Там живет почти десять процентов американцев, и многие из них уверены, что именно Калифорния, а не дряхлеющий Нью-Йорк, будет лидировать в последней трети нашего века и, как бога за бороду, первой потрогает век XXI.

■

И вот 21 мая 1968 года – давайте определимся во времени —рейсом номер один компании «Транс уорлд эрлайнс» лечу в Лос-Анджелес. Лечу, а не еду – четыре тысячи километров за пять часов. И Америка ли за овалом иллюминатора? Тучки небесные – вечные странники закрыли белесым космополитическим ковром все национальные приметы лежащей внизу земли.

Но в чреве «Ди Си-8» Америка в двух популярных ее ипостасях – комфорта и рекламы. Комфорт скромненький, туристского класса, – чистенько, но тесновато, ног не вытянуть, правый свой локоть удерживаешь, блюдя границу с соседом на общем подлокотнике кресла. Словом, как в Аэрофлоте. Но этого скупо отмеренного комфорта касается дирижерская палочка рекламы и с минимумом затрат приносит максимум психологического эффекта, превращая рядовой комфорт в экстра. Нужно, правда, твое согласие, твое участие, пусть подсознательное, в некоем ритуальном таинстве современного культа сервиса.

Итак, ты летишь туристским классом, и досадный червячок неполноценности нет-нет да и шевельнется в тебе. Какие, однако, пустяки! Легкий сеанс психотерапии – и нет туристского класса, хотя осталось то же тесное кресло и локоть соседа по-прежнему елозит на разграничительной меже, – милый девичий голосок, которому ты заказывал по телефону билет, интригующе подключил тебя к клубу избранных, прошелестев в ухо: «Это будет полет с иностранным акцентом. В пути вас ждет обед из трех блюд и фильм «День злого револьвера».

Этим не исчерпаны приятные метаморфозы, ибо на той же ярмарке тщеславия твой крылатый корабль переименован в «пентхауз», а что такое пентхауз, как не мечта миллионов, как не роскошное жилище богачей на самых верхних этажах манхеттенских домов, где лифт для тебя одного и твоих домочадцев и огромные балконы-солярии, воздух почище, шума поменьше, деревья в кадках под окнами – те самые деревья в поднебесье, которые смущают людей, впервые задирающих головы перед небоскребами.

«Пентхауз Манхеттена»– фирменная марка рейса, которым доставляет тебя в Лос-Анджелес компания TWA, и это не пустой звук, а почти действительность. Ты желанный гость на некоем рауте: свет в кабине интимно приглушен, золото сладострастно вспыхивает на вечерних туалетах стюардесс, и разве трудно забыть, что золото это снимут и выбросят в мусорную корзину уже в лос-анджелесском аэропорту – оно синтетически-бумажное, одноразовое.

Включайся в эту игру, прикупив за доллар стакан виски с содой. Включайся... И уже развернут в проходе миниатюрный экран, и кинолуч, высветив высокие спинки кресел и затылки впереди сидящих пассажиров, начал предсказанную повесть о дне злого револьвера. Напрягшись четырьмя своими двигателями, прекрасная рабочая машина, переименованная в пентхауз, стремится на запад в ледяных, уже темных высотах, а ногам твоим тепло, над головой плывут раскаленные кинематографически красивые пески где-то в Аризоне, недалеко от Мексики, и, утопая в этих песках, двое длинноногих бродяг с револьверами потешают тебя глупыми кровавыми приключениями...

Где же я? В кабине самолета? В манхеттенском пентхаузе? В аризонских песках? Кто я: пассажир, летящий по своим делам и заботам, невольный гость на вечеринке, где мило хозяйничают вот эти, в золоте и с высокими прическами, девушки – покрасивее для первого класса, поплоше для остальных, – или кинолюбитель-оригинал, смакующий историю злого револьвера на высоте десяти и на скорости в восемьсот километров?

И как странно, как кощунственно, черт побери, что меня не увлекает перспективная идея кинопроката в самолете, которая со временем и с известным запозданием придет, я думаю, и в Аэрофлот, а пока здесь, в американском небе, да еще на трансокеанских трассах развивает великую рекламную концепцию жизни как сплошного удовольствия и развлечения! Не потому ли, что этот реактивный кинопрокат сродни громкоговорителю на городской площади или транзистору в руках глупого энтузиаста, убивающего лесную тишину? В дороге, как ни коротка она, хочется по старинке побыть с самим собой, без киноактеров Глена Форда и Артура Кеннеди и даже без игры в пентхауз. А может, я просто устал от рекламных штучек, пожив в стране, где людей кормят и кормят всяческой, но преимущественно коммерческой, информацией? А может быть, все дело в данном дурацком фильме, в контрасте между вульгарностью вкусов и динамизмом технического прогресса, буднично забросившего кинопрокат в чрево рейсового самолета? Будь иным преобладающий вкус, иным, наверно, был бы и фильм.

Я сую в кармашек кресла наушники в целлофановом пакетике, принесенные стюардессой, и вынимаю блокнот со старыми записями о Лос-Анджелесе. Не дает, однако, покоя эта пара в серых штанах на фоне красивых желтых песков, слепящего солнца и глухих мексиканских построек. Поглядываю на экран, не надевая наушников и мстительно обрекая пару на немоту. Они беззвучно разевают рты, беззвучно стреляют, выхватывая свои револьверы, – который из них злой? – беззвучно страдают, привязанные к кольям, плашмя распростертые на жгучих песках под жгучим солнцем. По моей воле они все делают молча – спасают от индейцев пленительно беспомощных белых леди с детьми, убивают краснокожих, а потом коварного и тучного злодея-мексиканца в сомбреро, а потом даже капрала американской армии и всюду пока выходят сухими из киноводы среди пустыни.

В старом блокноте мало записей о Лос-Анджелесе.

В апреле – мае 1962 года мы с товарищем пересекли Америку поездом из Нью-Йорка до Сиэтла, где открывалась международная выставка «Век XXI», а потом спустились южнее – в Портленд (штат Орегон), Рино (штат Невада) и в Сан-Франциско и Лос-Анджелес.

На Лос-Анджелес выпало два облегченно-туристских дня. Привечал нас Совет международных дел – общественная добровольная организация с чересчур громким именем и деловым гостеприимством для иностранцев-транзитников, решивших мельком поглазеть на местные диковины. Чем был для нас Лос-Анджелес? Жалким соперником обаятельного Сан-Франциско. Безвестным и безликим городом, приютившим знаменитый Голливуд. И так же, как в Каире ездят к великим пирамидам Гизы, так мы поехали к «Китайскому театру», где с конца 20-х годов на плитах перед входом увековечивали в бетоне отпечатки рук, туфель и ботинок голливудских кинозвезд – экстравагантный, уже вышедший из моды, недолговечный способ расчеркнуться в истории.

Запомнился еще визит в лос-анджелесскую штаб-квартиру «Общества Джона Берча». Помещение на улице Серана, 618, было невелико и пусто. На столе и стеллажах литература – двадцать выпусков берчистского издания «Американское мнение», которое обличает коммунистов, либералов, Африку, Азию, Латинскую Америку и многое-многое другое. В книжном шкафу красовались за стеклом портретик невзрачного капитана Джона Берча, именем которого названо общество, и непременный звездно-полосатый флаг – флагу-то присягают все, от крайне правых до крайне левых.

Во второй комнате болтала по телефону молодая особа, довольно привлекательная. Набрав брошюрок, мы подошли к ней, и, когда она повесила трубку, мой товарищ, не тратя времени на психологическую подготовку, сказал: «Может быть, вас это удивит, но мы советские журналисты». Это удивило ее, да так, что багровые круги пошли по лицу Жаннет Маклоски, любимой дочери мелкого бизнесмена из Колорадо, сидевшей там за столом не ради долларов, а по призванию. Но никогда не приуменьшай выдержки американца, особенно американца, который по роду своих занятий общается с прессой. Жаннет Маклоски быстро справилась с волнением, хотя прелестный майский полдень обрушил на нее колоссальную проблему: как перепрыгнуть от теоретической ненависти к своим врагам к конкретной ненависти к двум довольно молодым, любезным, приличным, что называется, людям, не внушающим особого страха? В жизни своей Жаннет лишь раз видела живую американскую коммунистку, да и ту мельком.

Тем не менее, не забывая улыбаться, она бесплатно нагрузила нас полным собранием берчистской литературы, а также «Коммунистическим манифестом» в издании «Общества Джона Берча».

– Мы изучаем тех, против кого боремся, – сказала Жаннет. – Может быть, и вы чему-нибудь научитесь из наших публикаций.

На том мы и расстались – не только с Жаннет Маклоски, но и с Лос-Анджелесом, потому что спешили к самолету. Мы мчались по улицам, по автострадам Голливуд-фривей и Харбор-фривей, а за нами, меняясь местами, выскакивая из поперечных улиц, закладывая сложные виражи, шли три машины с агентами ФБР, и, достоверности ради, я записал номера двух из них. В машинах было шесть человек, и каждый по профессиональной натасканности на крамолу и рвению «охотников за ведьмами» годился в наставники молоденькой берчистке: уходя в отставку, штатные сыщики частенько становятся активистами и агитаторами «Общества Джона Берча»...

Между тем в «Пентхаузе Манхеттена» день злого револьвера близился к концу. И спрятав блокнот, я с удивлением вижу, что не к «хэппи-энд» катится история, а к трагической развязке. Злой-то револьвер у того бродяги, роль которого играет опытный киноковбой Глен Форд. И когда вдвоем они все-таки одолели пустыню и пришли в маленький пыльный городок, его товарищ (известный драматический актер Артур Кеннеди) решил убить Форда, но в последнее мгновение сам был сражен пулей из злого револьвера. Был сражен и квалифицированно прокрутился на городской площади, вскинулся в предсмертном вздохе, затем первоклассно согнулся и финально рухнул, откинув длинные ноги в походных бутсах.

Так пассажиры скоротали полтора часа и тысячи полторы километров, и не успели Артура Кеннеди, голубчика, протащить в пыли за длинные ноги сквозь невозмутимую толпу на площади кинематографического городишка прошлого века, как под крылом нашего «Ди Си-8» феерическими электроплитками заплясали (если вспомнить метафору современного поэта) огни вечернего Лос-Анджелеса 1968 года – бегущие огни автострад, неоновое ритмичное мигание реклам и вывесок, свет жилищ и подсветка домашних бассейнов для плавания. Ослепительный прожектор самолета добавил свое в это пиршество, и среди сонмища огней пилот без промаха нашел синие приземистые фонари, окаймлявшие мрак посадочной полосы, и мягко посадил машину на исчерченный тяжелыми шасси бетон аэродрома, пропускающего в год пятнадцать миллионов пассажиров, и, покачав нас в поясных ремнях, как к домашнему гаражу, подрулил к тому району аэродромного комплекса, где всюду сияли буквы TWA, сообщил местное время и погоду, поблагодарил нас за то, что мы прибегли к услугам TWA, и, попрощавшись, попросил не забывать три магические буквы, когда нужда или охота снова позовут в воздух.

А буквы множились, закрепляясь в памяти, – на боках багажной тележки, подскочившей к грузовому люку, на карманах, спинах, шлемах рабочих в белых полотняных комбинезонах, на гармошке раздвижного коридора, который четырехугольным жерлом надвигался на открывшуюся дверь самолета. И сказав «гудбай» двум девушкам в золотых платьях, устало доигрывавшим у двери роль хозяек, я шагнул на ковер коридора-гармошки под неведомо откуда льющуюся негромкую, мелодичную, нежно-успокоительную музыку, которая внушала: в этом будничном путешествии не было, как ты видел, ничего страшного, но, если ты все-таки переволновался, прислушайся, стряхни напряжение, ведь ты на земле, и хотя, увы, выходишь из-под нашей опеки, мы надеемся, что все у тебя будет ладиться, все будет так же спокойно и безопасно, как в небе между Нью-Йорком и Лос-Анджелесом.

После предпосадочного запрета первая, земная, сладкая сигарета. Лента транспортера сбрасывает чемоданы на медленно вращающийся широкий металлический круг. Громкий смех, поцелуи и тумаки каких-то воссоединившихся друзей. Завидно. А ты один, лишенный опеки TWA и еще не определившийся на месте, где когда-то был и где, однако, все внове, – настороженный, чужой человек.

Впрочем, где-то среди моря огней, которое открылось с борта скользившего вниз самолета, должен быть один дружеский огонек. Беру такси и говорю молодому таксисту из мексиканцев: «Бульвар Ла Сьенега, 1775, Саут». Такси вливается каплей света в вечернюю холодную таинственность автострад и через миллионы других частиц света несет свою каплю к сине-красному неону мотеля «Аннес», к вывеске, которая сжатым для автомобилиста языком сообщает о «свободных комнатах, ТВ, фоне (телефоне), подогретом бассейне – верх комфорта по умеренным ценам».

Там мои товарищи и их темно-синяя «фьюри» – фурия, благородная, целеустремленная ярость двухсот лошадиных сил. Мы будем неразлучны полторы недели, а потом «фьюри» скроется за поворотом Турк-стрит, Василий Иванович и Таня начнут обратный трансконтинентальный пробег по северному маршруту, оставив меня одного в Сан-Франциско.

■

Утром, eдва мы успели навестить закусочную на углу, управиться с омлетом, тягучим, как спагетти, и перелистать самые стоящие из полутора сотен страниц пухлой будничной «Лос-Анджелес таймс» (в воскресном выпуске этой процветающей газеты не меньше пятисот страниц), как к мотелю «Аннес» подкатил полуспортивный приземистый «мустанг». Из него вышел мужчина среднего роста, лет сорока с лишним, по-молодому легкий и верткий, с острым, будто слегка обугленным лицом – Том Селф, заведующий отделением «Бизнес уик» в Лос-Анджелесе, наш главный гид и опекун. Через пять минут мы были друг для друга Томом, Василием, Станиславом, без фамилий и приставок «мистер», – приятелями, связанными одним делом.

Для начала Том, разумеется, вытащил из кармана пиджака сложенный вчетверо листок бумаги – нашу программу. Солнечное утро манило на бульвар Ла Сьенега, но программа диктовала скорость и темп. Раз согласился жить по закону американской деловитости, пеняй на себя: твой день расчертят по минутам, а пешие прогулки, праздношатание по незнакомому городу – блажь, на взгляд деловых людей.

Итак, мы выскочили на автостраду. Том прибавил газу и перевел машину в левый, самый скоростной ряд. «Мустанг» зашуршал шинами по ребристым бугоркам, которыми на лос-анджелесских автострадах обозначены разделительные линии. Машины шли по четыре ряда в обе стороны. Нью-йоркских предупреждений о максимуме скорости не было, – а минимум был в пятьдесят миль – восемьдесят километров.

И на огромных зеленых щитах – указателях съездов, въездов и развязок – замелькали названия соседних городов, как некий поминальник католических святых, доказывающий, что первыми из европейцев Калифорнию осваивали францисканские монахи: Сан-Фернандо, Сан-Габриэль, Сан-Бернардино, Санта-Диего, Санта-Ана, Санта-Моника и т. д. Мы пересекли границу Лос-Анджелеса, въехали в другой город, но так и не видели ничего похожего на сельскую местность, все тот же городской пейзаж мелькал справа и слева – с домами, фабричными корпусами, стальными плетениями нефтеперегонных заводов, бензостанциями, торговыми комплексами.

Тянулся и тянулся один нескончаемый город: мегаполис – многоград.

Так и пошло...

Четыре дня сумасшедших фривеев и разных оффисов, а когда график нашей поездки, утвержденный госдепартаментом, продиктовал разлуку с Лос-Анджелесом, мы простились с веселым Томом и федеральная дорога № 27, словно катапульта, забросила нас назад, в глубину континента, за четыреста миль от Лос-Анджелеса. И только там в мирном селеньице Фиш-Кэмп и под гигантскими секвойями на южной окраине йосемитского парка застопорилось время, и, прокрутив в памяти эти сумасшедшие дни, я словно похлопал себя по карманам: а не забыл ли чего?

Забыл чуть ли не главное – осмотреть Лос-Анджелес самыми надежными в мире глазами пешехода. Город мелькал за окном машины. Как и краткость знакомства, этот взгляд из «мустанга» и «фьюри» подрывает мои полномочия у дотошного читателя, который любит не только все осмотреть, но по возможности и ощупать. Правда, у меня есть союзники – лос-анджелесцы, воспринимающие свой город с колес. Разве не позволительно заезжему человеку взглянуть на Лос-Анджелес так, как смотрят его жители?

Как известно, в маленьких и не очень маленьких городах автомобильной Америки пешеход еще с конца двадцатых годов вытесняется как анахронизм, за пределами торговых и деловых центров тротуары зарастают травой или вообще отсутствуют – пешеходные дорожки не нужны, люди переместились на мостовые, в машины. Но в таких городах-гигантах, как Нью-Йорк и Чикаго, в таких «компактных» городах, как Сан-Франциско, жители еще не разучились ходить пешком, по тротуарам, хотя бы потому, что негде поставить машину, платные автостоянки дороги, а общественный транспорт довольно широко развит. Среди крупных городов Лос-Анджелес – исключение. Пешеход там – большая редкость, как в маленьких городах.

Так что же дурного в том, чтобы смотреть Лос-Анджелес по лос-анджелесски? Свидание с миллионером? Нырнули в подземный гараж «Сенчури-сити» и прямо из подземелья поднялись на «музифицированном» лифте в оффис на семнадцатом этаже. Нефтеперегонный завод «Ричфилд-Атлантик» осматривали из директорской машины, с директором за рулем, пешком прошли лишь в помещение пульта управления, ибо машина не проходила в дверь. Перед университетским городком легкая застекленная будка пропускного пункта. Университетский полицейский, чертя карандашом по карте-схеме, объясняет, как проехать к нужному зданию, где оставить машину. На бульваре Ла Сьенега подкатываешь под козырек ресторана, ключ – бою в фирменной накидке, он позаботится о машине, отведя ее на стоянку для гостей, а когда пообедаешь, подаст машину ко входу.

Правда, в Диснейлэнде мы на пару часов разлучились с «мустангом» Тома, постаравшись покрепче запомнить ряд и место на стоянке, где были тысячи машин. Том Селф страдал. Предощущая долгую ходьбу и мозоли на автомобилизированных ногах, захватил пару разношенных легких ботинок.

Между прочим, Том рассказал нам, что в Диснейлэнд приезжают, не только развлечься, но и по делу, обменяться опытом crowd management – управления толпой. Умение максимально быстро и организованно пропустить десятки тысяч людей немаловажно в век массовых зрелищ и больших людских скоплений. Очереди, оказывается, есть научные и ненаучные. Даже не зная теории, нетрудно догадаться, что научно организованные очереди – это такие очереди, которых пока нельзя избежать, но зато можно заставить быстро двигаться, экономя время и нервы стоящих. Ненаучные очереди не нуждаются в характеристике и, увы, слишком хорошо нам известны. Простейший пример, когда труд продавца за прилавком организован, как и десятилетия назад, продукты не расфасованы – роскошь, на которую в Штатах идут лишь магазины деликатесов, рассчитанные на гурманов-богачей, – а кассовые аппараты не обучены автоматически выводить сумму выбитого и сдачу (что давно делают их собратья в Америке), заставляя кассиршу щелкать на допотопных счетах и расходовать на каждого покупателя в три-четыре раза больше времени, чем в очереди рациональной.

Но вернусь к лос-анджелесским впечатлениям. Какой отличительный знак у этого города?

Широкий, нарядный, заставленный громадами банков и корпораций Уилшир-бульвар известен на Западном побережье США так же, как на Атлантическом – Пятая авеню или Медисон-авеню в Нью-Йорке. Иметь здесь контору престижно, земля по дороговизне уступает лишь манхеттенской. Но нет, это не символ Лос-Анджелеса.

Так, может быть, Голливуд? Может быть, но только для заезжих чудаков, живущих инерцией давних представлений. Нигде, пожалуй, не говорят о Голливуде с большей насмешкой, чем в Лос-Анджелесе, с насмешкой и даже досадой на наивную экзальтацию гостей, с ходу высыпающих свои надоевшие вопросы о Голливуде. Как не понять эту досаду? Золотой век Голливуда был короток и уже кончился, а Лос-Анджелес– устремленный в будущее, самый быстрорастущий из крупных американских городов. По населению (три миллиона в собственно Лос-Анджелесе) он стоит на третьем месте после Нью-Йорка и Чикаго. По объему промышленной продукции обогнал Чикаго еще в 1964 году. Впереди один Нью-Йорк, и кто поручится, что «имперский город» сохранит свое первенство. А Голливуд? Он в перманентном кризисе после прихода массового телевизора – самом скорбном для него, финансовом, кризисе. С довоенного времени население США выросло на одну треть, цена кинобилетов – вдвое за 60-е годы, а кассовые сборы кинотеатров сократились на одну четверть с 1946 года. Развитие техники породило кинематограф, а теперь интенсивно старит его. Как железнодорожные вокзалы во многих американских городах сражены аэропортами и автострадами, так и огромные роскошные кинодворцы ветшают полупустыми, ибо любители зрелищ удобно расположились на диванах у семейных телеэкранов. Голливуд еле выжил, вступив младшим партнером в унизительную сделку со своим злейшим врагом, приспособив павильоны и рабочую силу для производства телешоу и телефильмов, хотя по-прежнему его лихорадит и годовые совокупные дефициты кинокорпораций вертятся вокруг губительной цифры в сто миллионов долларов. Его фальшь и вульгарная красивость, потакание дешевому вкусу во многом развенчаны, и не случаен феномен «независимого кинематографа», возникший в последние годы, закономерны отчаянные попытки найти дорогу к молодому бунтующему зрителю и необычный в устах кинодельцов лозунг «Поставить звезд на место!». Звезды с их капризами и миллионными контрактами перестали быть рентабельными, пора супербоевиков на библейские темы прошла, в повестке дня – экономия и еще раз экономия, фильмы с «невысокими бюджетами», сокращение штатов, перетряска руководящих кадров.

Нет, не годится Голливуд в символы Лос-Анджелеса.

Так, может быть, «Сенчури-сити», о котором много говорят, который любят показывать– элегантный микрогород стоимостью в полмиллиарда долларов: 28 административных зданий, 22 жилых, отель на восемьсот номеров, большой торговый центр. К моменту нашего посещения «Сенчури-сити» в основном был построен; нечто вроде тамошнего Нового Арбата, только для Лос-Анджелеса он не единичен и, к сожалению нашему, более качествен.

«Сенчури-сити» – это «Город столетия», хотя сама его история предостерегает от панибратства с будущим: ведь, к слову сказать, совсем недавно владельцем земли, на которой он стоит, была кинокорпорация «Двадцатый век – Фокс», считавшая, что именно кинематографу принадлежит XX век. Но уже во второй трети века ей пришлось приторговывать землицей, запасенной впрок, и удачливая алюминиевая корпорация «АЛКОА» возвела теперь свой «Город столетия», полагая, что ее продукт окажется долговечнее. Но и этот проблематичный город будущего – лишь штрих Лос-Анджелеса.

Раздосадованные давнишними упреками в том, что лос-анджелесцы – вульгарные бизнесмены, без вкуса и любви к искусству, богатые меценаты вложили миллионы в великолепный, изящный комплекс «Мюзик-сентер». Примечательный для сегодняшней Америки факт, но отнюдь не главная достопримечательность Лос-Анджелеса.

Хватит, однако, загадок. Символа Лос-Анджелеса не найти среди домов, улиц, архитектурных комплексов. Я согласен с теми, кто видит его в знаменитых freeways – в дорогах. Странный для города символ – дороги, но необычны дороги, необычен сам город, необычен и век, в который заглядывает он первым в Америке. Это мощные жгуты фривеев фотографируют с воздуха, когда хотят передать зрительный образ Лос-Анджелеса. По главной лос-анджелесской достопримечательности ездят миллионы людей, она ложится под колеса миллионов автомашин...

■

Лос-Анджелес потерялся среди своих дорог, очерк о нем «связать» трудно. И чем труднее рационально «подытожить» его, тем больше дорожишь сквозным, пронизывающим все ощущением – неотвязным ощущением скорости и темпа, бега мощных машин, освобожденных от пут светофоров. О Лос-Анджелесе можно, конечно, рассказать статистикой. Но цифры, хотя к их помощи придется прибегнуть, – мертвы, если они отражают действительность другую, незнакомую. Читателю трудно соотнести их со своим опытом.

Не ради красного словца пришли мне на ум две метафоры. Люди слились со своими автомашинами. Люди на фривеях, как кентавры, – не мифические, но необыкновенные. Вот они несутся и сзади, и спереди, и по бокам от тебя, нагнув гривы голов, нависнув над баранкой, слившись с корпусом машины, выдвинув вперед щит ветрового стекла. Но если мифический кентавр был как бы на грани между животным и человеком, как бы перерастал в человека, отделяясь от животного, то кентавр лос-анджелесский уже «перерастает» человека. Во что?

И другая метафора, рожденная фривеями. Уже через день-другой ощущение перманентной скорости так пропитывает тебя, что, кажется, совсем не удивишься, увидя за следующим плавным виражом фантастический космодром с ракетой, нацеленной в зенит, и – ты вполне подготовлен к этому чуду – влетишь, не замедляя движения, в космический корабль, а все остальное будет лишь деталью, не новым качеством, а лишь количественным приращением до второй космической скорости. И растворишься во Вселенной. Распылишься. Атомизируешься... Во имя чего?

Даже Нью-Йорк, который всегда казался мне сложным концентрированным выражением Америки, вдруг предстал из Лос-Анджелеса этаким могучим, кряжистым, но уже усталым старцем, которому не поспеть за молодцом, чуть ли не сколком «старой доброй Европы».

Но что же такое конкретнее фривеи, этот вещественный и символический образ Лос-Анджелеса? Freeway – свободный путь. Свободный от светофоров и других ограничений скорости. Свободный и от тех американских будочников, которым автомобилист из окна остановившейся машины протягивает свои центы, а то и доллары, от металлических сеток-автоматов, которые надо ублажить четвертаком, чтобы зажегся зеленый разрешающий глаз. Фривеи бесплатны – в отличие от многих американских автострад. Бесплатны в том буквальном смысле, что за езду по ним не надо платить, – за них платят налогами на дорожное строительство и на бензин.

Это весьма фундаментальные, первоклассные бетонированные автострады средней ценой в три миллиона долларов за милю (бывает и дороже – фривей между центром Лос-Анджелеса и городом Санта-Моникой обошелся по двенадцати миллионов долларов за милю). Стоимость строительства покрывается из бюджета штата Калифорния, за счет федеральных ассигнований, автомобилистами, платящими налог в семь центов с каждого купленного галлона бензина, а также за счет других специальных налогов.

Лос-анджелесские фривеи не уникальны – по добротности, качеству, ширине у них много соперников в Америке, которая привыкла удивлять мир, а не самое себя, фривеями, хайвеями, тернпайками, экспрессвеями и проч. И многие американские города продуваются сквозняками бессветофорных автострад. Но нигде, пожалуй, фривеи не вторгаются так лихо и свободно в пределы большого города, как в Лос-Анджелесе, нигде они не задают тон так властно, нигде так не хозяйничают.

Примером пояснить это трудно, так как у нас, кажется, нет таких автострад. Но для наглядности представьте, предположим, Садовое кольцо в Москве. Удлините его до восьмисот километров (к 1980 году протяженность фривеев в графствах Лос-Анджелес, Вентура и Ориндж составит две с половиной тысячи километров, на всю систему ассигновано 5,2 миллиарда долларов), разрежьте на неравные отрезки и, сочленив их мощными, взлетающими или ныряющими под землю развязками, пустите на все четыре стороны света.

Уберите с этого американизированного Садового кольца светофоры, а скорость в 70 миль (112 км.) в час пусть будет рядовой скоростью. Сметите, сломайте, выровняйте подряд все, что мешает стремительному рывку фривея в пространство, отодвиньте уцелевшее подальше от его обочин, образовав широкую зону отчуждения, – при строительстве 27-километрового фривея Санта-Моника за компенсацию в 95 миллионов долларов уничтожили 4129 жилых домов, банков, предприятий, церквей, магазинов и выселили около 15 тысяч жителей.

В центре вместо резервной полосы соорудите металлические барьеры, задача которых принять на себя удар потерявшей управление машины и не дать ей врезаться во встречный поток – худшая из возможных катастроф, а по обочинам – такие же барьеры и металлические сетки. Свободный путь абсолютно свободен от всего живого, что не на колесах. Эти бетонные полосы шириной в семьдесят метров разлинуйте на восемь рядов – по четыре в каждую сторону.