Текст книги "Яростная Калифорния"

Автор книги: Станислав Кондрашов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 9 страниц)

Дайте фривеям с десяток звучных названий городов и графств, с которыми они соединяют Лос-Анджелес: Санта-Моника, Вентура, Пасадена, Сан-Диего, Харбор, Лонг-Бич, Голливуд и т. д.

И, наконец, набросьте их мощную сетку на небольшую часть Южной Калифорнии. Площадь графства Лос-Анджелес – десять тысяч квадратных километров. На этой площади собственно Лос-Анджелес царит почти над сотней младших братьев-сателлитов, над хаотичным конгломератом городов, городков и городишек. К тому же границы их причудливы. В «мегаполисе» Большого Лос-Анджелеса – семь миллионов жителей. И четыре миллиона автомашин – самая высокая в США, да, видимо, и в мире, концентрация.

Крупным городом Лос-Анджелес стал в эпоху массового автомобиля, наступившую в Америке в 20-х годах. С 1910 года население Нью-Йорка и Чикаго увеличилось менее чем вдвое, Лос-Анджелеса – почти в десять раз. Старые города, сложившиеся до автомашины, не могли не развивать общественный транспорт, строили подземки и надземки. Лос-Анджелес по существу начал с индивидуального авто. Город рос не ввысь, как Нью-Йорк и Чикаго, а вширь, и со временем неизбежно пришла очередь фривеев и космические масштабы его автомобилизации.

Три четверти работающих ездят на работу в собственных машинах. Типичный житель между делом, а точнее – между работой и домом, одолевает в день по сто и больше миль, и не из любви к своему авто, а в силу необходимости. Разбросанный город, экономически тесно связанный с округой, вынуждает его к повышенной мобильности. А сеть фривеев дает ему известную независимость: он может жить в десятках миль от места работы. Он мобилен не только в выборе работы и жилья, но и на отдыхе. Горы, океанские пляжи, стадионы и ипподромы в соседних городах – все в пределах досягаемости, если его дом недалеко от одного из фривеев: въехав на свой фривей, он уже подключен ко всей их сети.

За разбросанность города, разумеется, надо платить. После известного мятежа в августе 1965 года в негритянском гетто Уоттс писали, в частности, о том, какая прямая взаимосвязь существует между высокой безработицей негров, разбросанностью Лос-Анджелеса и никудышным городским транспортом. Вот один из жестких парадоксов автомобилизированной Америки: человек должен иметь машину даже для того, чтобы искать себе кусок хлеба, работу. Парадокс этот малопонятен со стороны, но безмашинные негры как бы замурованы в своем Уоттсе, даже если колонки газетных объявлений предлагают работу за пределами гетто. Между прочим, в сравнении с огромными суммами, отпускаемыми на сооружение фривеев, помощь лос-анджелесским беднякам мизерна. Явление достаточно типичное: власти охотнее и щедрее расходуют бюджетные деньги на разного рода услуги (включая и услуги в виде автострад) «среднему классу», чем на жизненно важные потребности бедняков в работе, пище, жилье. Такой подход, как ни странно, оправдывают соображениями справедливости: «средний класс» многочисленнее бедняцкой прослойки, платит больше налогов, а раз так, то его «налоговые доллары» должны идти на удовлетворение его же нужд...

Америка немыслима без дорог, динамики больших городов и, разумеется, машин. Лос-Анджелес кажется крайним, почти абсолютным синтезом этих трех физических элементов американской цивилизации, Америка глядится в него как в волшебное зеркало, пытаясь угадать свое будущее, и... частенько в оторопи отшатывается от этого роудсвилля – дорогограда. В гимне его ревущих денно и нощно фривеев не только упоение, но и тревога.

■

Как объяснить, что чрезмерная автомобилизация, как и недостаточная, тоже несет с собой проблемы – другие, но немалые? Объяснить читателю, который, скорее всего, мечтает о собственной автомашине? Как объяснить человеку, не знающему, что такое попробовать вздохнуть полной грудью на углу 50-й улицы и Авеню Америкус в пять вечера в июле, что московский, отнюдь не чистый, воздух кажется деревенским после нью-йоркского? Или что такое нервы, когда ты опаздываешь на деловое свидание и, чертыхаясь, кружишь по улицам, пытаясь куда-то всунуть свой «шевроле», а машины стоят бампер к бамперу и слева и справа у бровок тротуаров и свободные места есть лишь там, где столбы с запретительными знаками, и очереди машин даже у подземных платных парковок? Или что ты не можешь проникнуться величием Гудзона, текущего под окнами твоей нью-йоркской квартиры, – «глядишь и не знаешь, идет или не идет его величавая ширина», – потому что величие перебито неумолчным ревом машин – день и ночь, день и ночь – на прибрежной автостраде, и тебе уже не до величия, а лишь бы, измочаленному, заткнуть уши ватой и ночью выспаться хотя бы в относительной, ненадежной тишине? И однажды вырвешься из Нью-Йорка в путешествие за тишиной, но и глушь американская – сплошь в автомашинах, и в провинциальных мотелях тебя будут преследовать – день и ночь, день и ночь – шелест шин по асфальту, щелканье дверок, взвизги тормозов, «аромат» выхлопных газов и дьявольский, обухом по голове, свист «траков» – тяжелых дизельных грузовиков с прицепами. И как минута счастья, сбереженная в памяти на всю жизнь, всплывет некое – в отпуске от Нью-Йорка – рандеву с самой, бог ты мой, обыкновенной мартовской снежной поляной среди тихих берез и под тихим, задумчиво пасмурным кебом подмосковной Пахры: «Тишины хочу, тишины... нервы, что ли, обожжены?..»

Но не индивидуальна ли эта проблема тишины и не хочет ли автор, у которого, видно, сдавали нервы, навязать свои эмпирические ненаучные ощущения? Нет, не индивидуальна, и наука уже спешит на помощь со своими децибелами, потому что миллионы встревоженных эмпириков призывают ее как авторитетного судью. Децибелы – это единицы, в которых измеряется уровень шума. Восемьдесят пять децибелов – вот опасная граница, переход которой, по мнению ученых, может угрожать глухотой при условии постоянства шума, а также заболеваниями сердечно-сосудистыми, желез внутренней секреции и дыхательных путей, нервными расстройствами и повышенной раздражительностью. За последние шестнадцать лет уровень шума, которым окружен городской житель Америки, удвоился. А специалисты, изучавшие вопрос по поручению нью-йоркского мэра Джона Линдсея, пришли к драматическому заключению, что шум в Нью-Йорке «достиг уровня достаточной интенсивности, непрерывности и постоянства, чтобы создать угрозу жизни городских жителей».

Массовый индивидуальный автомобиль – не сегодняшний, а завтрашний день для нас, и в этом случае, как и во многих других, наши проблемы совсем другого свойства, чем у американцев. Он нужен, вне всякого сомнения, как и хорошие дороги, он уже запланирован в строящихся и реконструируемых заводах, хотя понадобятся многие годы и даже десятилетия, чтобы приблизиться к американской насыщенности автомашиной, если вообще она может быть эталоном (по официальной статистике 1966 года 79 процентов семей в США имели автомашины, а каждая четвертая – две и больше).

Массовый автомобиль нужен, и тем не менее ответ на вопрос, добро или зло автомобиль, более категоричен и однозначен в нашей стране, чем в Америке, которая громко стонет на весь мир, что автомашины притесняют людей, хотя и не собирается от них отказываться. Явления технического прогресса одноцветно голубые лишь в теории, а в практическом неконтролируемом их развитии голубизну частенько заволакивают грозовые тучи так называемых побочных последствий, тучи реально ядовитые. Эта тема слишком обширна для путевых впечатлений, в последние два года Америка подняла ее на уровень университетов, комиссий конгресса, озабоченных губернаторов, специальных президентских посланий и – что весьма примечательно – растущего, неоформленного, но широкого общественного движения. Защита environment – окружающей среды – от покушений человека стала предметом национальной дискуссии и объектом приложения сил.

Восемьдесят с лишним миллионов машин на дорогах Америки дают сейчас в год более девяноста миллионов тонн выхлопных газов – вот, в частности, в чем проблема, вот в чем, вкратце говоря, побочное следствие автомобилизации. Если брать air pollution – заражение воздуха в арифметическом исчислении, то на долю автомобильных двигателей падает шестьдесят процентов вины, то есть шестьдесят процентов ядовитых газов, причем они-то отравляют воздух на уровне человеческой носоглотки.

Пример Лос-Анджелеса разителен. Не так уж давно его сухой теплый климат рекомендовался легочным больным. Сейчас за такую рекомендацию врача по справедливости могли бы лишить диплома. Чистый воздух убит автомобилем и индустрией, а лос-анджелесский смог – этот, по остроумному выражению, видимый воздух – знаменит в Америке куда как больше лондонского. Впервые смог зарегистрировали 8 сентября 1943 года. С тех пор густой коричневый туман считают «климатическим компонентом» низины, в которой выбросы четырех миллионов автомашин вступают во взаимодействие с лучами южного солнца, порождая фотохимический окислитель, как по-научному называется смог. От него жухнут листья на деревьях, разъедаются резина, хлопчатобумажные ткани и легкие (эмфизема легких – самое быстрорастущее заболевание в США), краснеют веки раздраженных глаз и, как предупреждают ученые, убывает знаменитое плодородие калифорнийской почвы, так как содержание окисей азота в воздухе возросло почти в полтора раза, а это сказывается на качестве света, доходящего до земли. Из-за него в лос-анджелесских школах частенько отменяют уроки физкультуры – при интенсивно зараженном воздухе бесчеловечна команда «вдохните глубоко», и зарядка вряд ли уместна в условиях приближения к душегубке.

Знаток поневоле нью-йоркского, я не отведал лос-анджелесского смога. Были лишь разговоры о нем. При нас небо вело себя прилично, и наши знакомые, получив передышку – как первозданно звучит в Лос-Анджелесе это слово, – не столько жаловались, сколько шутили, глядя на небо. Позднее из космической хроники я узнал, что с божественной высоты в сорок тысяч километров экипаж «Аполлона-10» увидел грязное пятно там, где полагалось лежать Лос-Анджелесу.

«Семнадцать лет назад машин было мало, смога не было, подземка работала, городской транспорт был жив, небеса – ясными, голубыми, неотразимыми. Это действительно была земля обетованная. Сейчас ясное небо такая редкость, что когда видишь его после дождя, сердцу тяжко от воспоминаний о давно минувших днях», – грустью и фатализмом веет от этих слов калифорнийского старожила, известного писателя Рэя Бредбери.

А вот другая, чисто лос-анджелесская печаль киноактера Джека Леммона, озабоченного уничтожением красоты «золотого штата»: «Они хотят проложить фривей через Биверли-Хиллз, а это все равно что искромсать картину Рембрандта. Говорят, что проложить фривей под землей намного дороже. О'кей, пусть будет дороже, но оставьте красоту в покое. Я не считаю, что ничего нет на свете красивее, чем кратчайшее расстояние между двумя точками».

Эти жалобы на небеса и землю можно множить и множить. На первый взгляд, в заявлении Джека Леммона есть налет снобизма, но было бы опрометчиво – издалека и по незнанию – занести его в разряд тех, кто с жиру бесится. Он не одинок. Многие чувствуют себя в плену автомашин и фривеев. У многих обостренный критический взгляд.

С одним из критиков-патриотов я встретился сначала заочно, купив его только что вышедшую книгу «Как убить золотой штат», а потом и очно – в его доме. Журналист-фотограф Уильям Бронсон родился в штате Калифорния, работает в небольшом журнальчике «Плач Калифорнии», и этим-то плачем полна его книга и больше трехсот фотографий, опубликованных в ней. Красота любимого штата затуманивалась на его глазах, как голубизна неба от пелены смога, как гармоничная форма яичной скорлупы, вдребезги разлетевшаяся под клювом гадкого утенка – слепого, неудержимого «прогресса», – само это слово Бронсон окрашивает иронией, считая, что им прикрываются беззастенчивые дельцы, сделав его синонимом прибыли во что бы то ни стало. Для этого калифорнийца автострады подобны Джаггернауту, оставляющему за собой бетонные пустыни на месте лесов, полей и человеческих поселений, тысячи и тысячи рекламных щитов, частоколом мелькающих вдоль улиц и обочин, – «торгашество в небе», которое посягает на чувство прекрасного и на нормы морали, поскольку основано оно на бахвальстве, а то и прямой лжи, которое «незаконно нарушает наше уединение и наше право путешествовать по своей стране, не будучи изводимыми постоянными призывами: «Купи! Купи! Купи!»

У Бронсона припасены резкие слова против тех, «кто делает деньги в процессе отравления и уничтожения богатств Калифорнии». Отправная его точка – критика «потребительского общества». «Калифорния первой в мире вступила в век массового изобилия и стала наглядным свидетельством неограниченной способности человека осквернять и уничтожать все в поисках наиболее высокого уровня жизни, – пишет Бронсон. – Я ставлю под вопрос ценность все большего и большего числа товаров, если эти товары получены за счет чистого воздуха, пресной воды, птичьего пения, незагроможденных горизонтов и в конце концов нашего собственного здоровья».

Когда мы встретились в Беркли под Сан-Франциско в старомодном каменном особняке Бронсонов, хозяин был приветливо-подозрителен. Ему польстило, что едва ли не первым читателем его книги оказался иностранец. Но картину убиения «золотого штата» он предназначал соотечественникам, и неожиданный международный резонанс внушал Бронсону опаску – как бы его не использовали против Калифорнии и Америки. В разговоре он был осторожнее, чем в книге, как бы дезавуировал собственную свою критику. Саркастического запала против бизнеса и других врагов калифорнийской красоты уже не было на устах человека, сидевшего напротив меня в тяжелом кресле.

Потом он прибегнул к контраргументам, взятым из советских газет и журналов, и среди них фигурировал внушительный контраргумент Байкала. Признаюсь, возражать ему было не слишком легко, и дело спасала скорее недостаточная осведомленность Бронсона, а не отсутствие примеров. В конце концов, а точнее – в начале начал вопрос не в словесной пикировке на Клермон-бульваре, а в умении на деле беречь мать-природу, и в этом смысле нам еще предстоит реализовать великие преимущества социализма перед частнособственнической стихией капитализма.

Но я отвлекся от Лос-Анджелеса и того обвинительного счета, который предъявляют его жители. Есть вещи почти неуловимые, из области психологии. Жалуются, что в городе нет community – общины, сообщества, соседских связей, отношений человеческого общежития. Когда американскому журналисту редакция дает задание написать об отшельничестве и отчуждении американцев, Лос-Анджелес сразу же приходит ему на ум – сложившаяся репутация. И он с гарантией найдет то, что нужно, как нашел, например, корреспондент «Ньюсуик» для номера о «больных, больных городах» Америки. Вот комментарий 32-летнего техасца, некоего Роберта Керра, переехавшего в Лос-Анджелес за большим долларом и хорошей работой: «Два впечатления как пощечины – решимость торговцев запустить руки в твой карман и никакой дружбы». Жена согласна с ним: «Одиночество здесь хуже всего. Мы жили во многих городах, но здесь впервые не можем обзавестись друзьями. У соседей то же самое».

Итак, Лос-Анджелес не только разорван фривеями. В мегаполисе при дороге разорвана теплота соседства, приятельства, дружбы. Явление это – всеамериканское, и тоска Роберта Керра по техасским друзьям, пожалуй, лишь иллюстрирует удивительно емкую мудрость: там хорошо, где нас нет. Но в Лос-Анджелесе еще шире амплитуда между необычайной мобильностью, казалось бы снимающей само понятие изолированности, и отшельничеством современных пустынников, забившихся в семейные раковины. Ядовитую радиацию отчуждения не измеришь никакими счетчиками Гейгера, но она – неоспоримый и массовый факт. Потерянность, одиночество и неприкаянность возрастают прямо пропорционально скоплениям человеческих масс, усложненности, высокому темпу и механистичности жизни, помноженным на капиталистическую организацию общества.

...Однажды после очередной встречи мы неслись по фривею Сан-Диего в центр города, в оффис Тома Селфа. Был шестой час вечера – час «пик», повсюду бушевали стада машин, спешивших в домашние стойла. Том, сидевший за рулем, съехал с фривея, замер на красный у светофора. Слева у самого перекрестка стояла разбитая машина, свежеразбитая, – разлетевшееся вдребезги ветровое стекло припудрило мостовую, капот задран и сплюснут, вдавленный радиатор, обнаженные внутренности мотора. Сбоку уже подкатила полицейская машина, а за ней стояла еще одна, тоже подбитая.

– Слава богу, пострадавших нет, – сказал Вася.

Дали зеленый, мы тронулись. Я мельком взглянул на расширившуюся сцену. Жертва была. За последней машиной на тротуаре лежал человек, аккуратно, покорно. Жертва была, но машины не медлили, не останавливались. «Единица» отчуждения, связанного не только с правилами движения, спешкой, напором других машин, но и с тем, что все привычно, с многоопытностью, с огромным количеством информации – в том числе и самой драматической, – которая обрушивается на человека каждый день, наконец, с законом самосохранения, с экономией душевной и мозговой энергии. Ранен он или убит?. – какая разница. Ранен, убит – о несчастном на тротуаре думали не больше, чем о человеке, убитом понарошку на телеэкране. Да и можно ли иначе? Автомобильные катастрофы – привычное дело. Чертыхнешь полицейского, приказавшего замедлить скорость, короткий взгляд на жертву – и снова глаза на дорогу, слух – на радионовость, которую мозг уже уравнял с «единицей» информации, только что добытой тобой как очевидцем. Пока доедешь до дому, несчастный на тротуаре уже вылетит из головы. Не донесешь его до разговора с женой за обеденным столом...

Но разве не так же бывает в Нью-Йорке, разве не видели мы этого в Москве? Увы, бывает, видели. В Лос-Анджелесе это показалось еще естественнее, логичнее, прямо согласовывалось с обликом и темпом города.

Через день в университете Южной Калифорнии мы беседовали с профессором Луи Дэвисом, главой нового по своей идее «социально-технологического» отделения. Отделение, первое такого рода в США, открыли за год до нашего визита. Ученые – наполовину естественники, наполовину гуманитарии – бьются там над специфической задачей: как применить математическую методологию систем управления при решении социальных вопросов. Как, например, помочь английским судовладельцам внедрить усовершенствованные методы погрузочно-разгрузочных работ, если это наталкивается на психологическое противодействие профсоюза грузчиков? Как обеспечить высокую производительность труда на алюминиевом заводе, построенном в сельской местности, если сельская местность почему-то пагубно влияет на производительность?

Профессор Дэвис, сухонький любезный мужчина, оперировал и местным примером: как использовать системы управления при катастрофах на дорогах, как быстрее и рациональнее помочь пострадавшим в условиях напряженного автомобильного движения и пробок на фривеях?

Вспомнив эпизод на перекрестке, я еще раз подумал об амплитуде Лос-Анджелеса: от жертвы на тротуаре до «социально-технологического» специалиста, для которого эта жертва – всего лишь элемент решаемого уравнения. Старомодная помощь ближнему, попавшему в беду, исчезает, во-первых, потому, что на нее не остается времени и энергии, потому, что она вообще не согласуется со стилем и темпом жизни. Во-вторых, она неэффективна, кустарна – потуги случайных одиночек в век, когда и автомобильные катастрофы поставлены на некий поток. На смену идут «социально-технологические системы», увязывающие реакции людей и машин, наука, математика. Да, выход в науке. Но она не управляет стихией машин и фривеев. Она берет на себя скромную задачу сгладить и уравнять наиболее крайние, жестокие проявления этой стихии.

■

Тома Селфа, опытного журналиста, тертого калача, почти двадцать лет вертящегося в деловом мире Лос-Анджелеса, удивить трудно. Он насмешлив и ироничен, но сейчас мы едем на свидание с мистером Генри Синглтоном, и Том преисполнен любовного восхищения. У него типично американское – шляпу долой перед человеком, делающим большой доллар, перед чудом предприимчивости в эпоху позднего капитализма и господства гигантских корпораций, когда места за столом заняты – локоть к локтю – и к пирогу не протолкаться. Восторг Тома чист и бескорыстен: ему чуда не сотворить, но кто отберет право поклоняться чуду, если к тому же чудотворец – среди твоих хороших знакомых? Генри Синглтон и есть тот самый материализованный миллионер, которого я заказывал по телефону. По прикидкам Тома, он лично стоит порядка тридцати миллионов долларов.

Генри Синглтон – основатель, президент и председатель совета директоров корпорации «Телидайн», производящей сложные электронные и полупроводниковые устройства. Какие? Электроника – плоть от плоти военной индустрии, и мы не вправе задавать лишние вопросы. Синглтон не скрывает, однако, что у него большой бизнес с Пентагоном. «Телидайн» в списке ста фирм, имеющих самые крупные заказы от Пентагона.

Опытный инженер, знаток электроники, он основал свою корпорацию в 1961 году. С риском разориться, в одиночку вложил все сбережения – триста тысяч долларов. Сейчас это не семейная, а акционерная компания, и ее акции можно приобрести на нью-йоркской фондовой бирже. В 1968 году ею продано продукции на сумму более восьмисот миллионов долларов.

...Мы ныряем на «мустанге» в подземный гараж «Сенчури-сити» и выходим из лифта на 17-м этаже в респектабельно-безличной приемной с ковром «от стены до стены», столом орехового дерева, за которым сидит секретарша, кожаными тяжелыми креслами, никелированными пепельницами на ножках, глянцевыми обложками рекламных брошюрок. Высокий, мужественного вида красавец вышел навстречу нам. Лет сорока семи – сорока восьми, но юношески прямой и стройный. Ни складочки на одежде, ни следа обрюзглости, и лишь слегка потускневшая кожа лица, морщины на переносице и у глаз да красивая седина в коротко постриженных волосах выдают возраст молодца.

Мы снова в лифте, а потом вчетвером идем в ресторан отеля «Сенчури-сити», и миллионер шагает, чуть-чуть поводя руками, прижатыми к бокам, сохраняя и на ходу этакую боксерскую стойку, чувствуя на себе наши взгляды, зная, что для двух красных репортеров он демонстрирует собой «миллионера из Лос-Анджелеса». Обеденный час, в ресторане людно, но стол заказан, и приход Генри Синглтона не вызвал ажиотажа. Обслуживают хорошо и быстро, однако не лучше и не быстрее других, без лакейской суеты и подобострастия: мало ли миллионеров в Лос-Анджелесе?

У корпорации «Телидайн» два десятка заводов, тридцать семь тысяч рабочих и инженеров. Заводы территориально разбросаны, и не случайно: распыленность рабочей силы выгодна предпринимателю, препятствует созданию профсоюза, а значит, и забастовкам. Профсоюз – обуза, и Синглтон, не стесняясь, говорит об этом.

У него лично сейчас три процента акций – больше, чем у кого-либо, но контроль над корпорацией он осуществляет не через процент акций, а через свое положение основателя, благодаря техническому и административному авторитету. Вообще сейчас тенденция такова, что крупнейшими акционерами являются не отдельные лица, а фонды и другие корпорации. Что касается служащих и рабочих «Телидайн», то на них распространяется система льгот: к каждым четырем купленным акциям пятую приплюсовывают бесплатно. Для сотни top people – людей, занимающих высшие посты в корпорации, – есть экстра-привилегии, закрепляющие лояльность умелых и нужных администраторов и специалистов. Каждый из этой верхней сотни имеет право приобрести определенное число акций по нынешней их биржевой цене, но не платя ни цента, как бы в кредит. Он заплатит потом, в будущем; когда стоимость этих акций поднимется, предположим, с десяти до тридцати тысяч долларов. Заплатит по прежней цене – лишь десять тысяч.

– Следите ли вы, мистер Синглтон, за тем, чтобы ни у кого не было больше акций, чем у вас? Не опасаетесь ли вы, что кто-то другой перехватит контроль над вашей корпорацией?

Это вопрос в нарушение неписаных правил. В мире бизнеса свои суеверия, и я вижу тень раздражения на лице миллионера. Слегка встряхнул красивой головой, поглядел острее и тверже, но руки так же спокойно лежат на скатерти, а в ответе – скрытый вызов. Нет, не боится, а если и перехватят контроль, ну что же, ничего смертельно опасного, он готов к этому.

– Купить же «Телидайн» будет трудновато: сейчас это обойдется, пожалуй, миллиарда в полтора...

«...Пожалуй, миллиарда в полтора...» Эти небрежно оброненные слова громыхнули над столом, нота гордости, некий промежуточный, но немалый итог жизни. Миллиарда в полтора... Ведь на эту фантастическую сумму – не ходя далеко за примерами– можно купить и этот ресторан с диванами и стульями под красный сафьян, с метрдотелем и официантами, да что за мелочи – ресторан, – весь отель, весь, пожалуй, комплекс «Сенчури-сити» с десятками элегантных зданий – жемчужину Лос-Анджелеса.

Попробуй-ка купить!

Злорадство адресовано конкурентам. Они были и есть, этот внешне спокойный человек – в напряжении рыночной борьбы, хотя рассказ его прост, по-солдатски эпичен. Главное, рассказывает он об истоках чуда, о первых месяцах, было в том, чтобы предложить не совершенно новый продукт – такое крайне редко, а продукт, уже имеющий спрос на рынке, но перспективный и качественный. Помогли обширные связи в Пентагоне, с другими заказчиками. Его знали как отменного специалиста, его продукту доверяли.

Конкурентам не удалось задушить «Телидайн» в колыбели. Теперь попробуй! Корпорация процветает, стоимость акций растет, положение стабильно, репутация продукта хорошая. (Позднее, просматривая в журнале «Форчун» список пятисот крупнейших корпораций США, я убедился, как здорово шагнула за 1968 год «Телидайн»– на 124-е место со 191-го, которое она занимала в 1967 году.) Синглтон умеет удерживать ценных людей, и приманки с акциями – не единственные. Очень важно привлекать способную молодежь. Молодежь – это будущее. Сколько раз слышал я этот афоризм из уст американских дельцов! Молодежь – это будущие большие прибыли в век невиданно быстрого технического развития. Инвестиции в пытливые, незакисшие молодые мозги – из самых выгодных. Посланцы «Телидайн» ездят по университетам, ищут, вербуют и сманивают блестящих студентов.

Сам специалист, Генри Синглтон знает, как прибыльны настоящие специалисты. Экономить доллары на их окладах – это ехать на рыбалку с гнилой сетью. Делец новой формации ценит науку, ведет дело крупно, понимает, что низкие зарплаты означают низкое качество работников, низкие прибыли и в конце концов банкротство в ожесточенной конкурентной борьбе.

Генри Синглтон смотрит на свою страну как на своеобразное, огромное и сложное предприятие, которым должны управлять дельцы от экономики и дельцы от политики.

...Пусты кофейные чашки, покончено с ленчем и вопросами. Предъявив официанту одну из своих кредитных карточек, Синглтон расчеркнулся под счетом. Мы возвращаемся к небоскребу средней величины, где на 17-м этаже правит президент и председатель совета директоров корпорации «Телидайн». Вот он, рядом со мной, локти по-боксерски прижаты к бокам, и люди, снующие по магазинам на площади «Сенчури-сити», не подозревают, что мимо шествует чудотворец. Велик мир...

– Мистер Синглтон, недавно в газете «Уолл-стрит джорнэл» я прочел, что корпорации испытывают трудности при вербовке на работу студентов-выпускников. Что, студенты не хотят служить военному бизнесу? Верно ли это?

– Нет, неверно. Мало ли что пишут в газетах. Не верьте им.

Честно говоря, мне не хочется так вот и расстаться с этим миллионером, подмывает как-то зацепить полированную поверхность, преодолеть деловую одномерность, вызвать его на какие-то эмоции – их не было в нашей беседе. И я чувствую, как напрягся красавец, как он слегка раздражен.

– А как с «Доу кемикл»? – не отстаю я.

– Вы имеете в виду этот шум насчет напалма? – оборачивается он ко мне.

Я подтверждаю: да, я имею в виду этот «шум», эти протесты в университетах против корпорации «Доу кемикл», поставляющей напалм для американских войск во Вьетнаме, эти осады вербовщиков «Доу кемикл» в университетских городках, эти их побеги через окна под улюлюканье студентов.

И тогда не мне, а в сторону, все-таки щадя меня как человека непричастного, как, наконец, иностранца, с которым надо быть вежливым, в сторону тех, кто позорит его страну и осмеливается опровергать его, Генри Синглтона, принципы и его чудо, он бросает негромкую злую реплику:

– Bunch of educators!

Bunch of educators, что буквально означает горстка воспитателей, кучка профессоров, но в злой враждебной интонации прозвучало безошибочно как шайка моралистов-гуманистов.

Ну что ж, отрешенно подумал я, ты добился своего, вызвал эмоции, на миг вывел из себя этого сдержанного человека и понял, что дальнейший разговор бесполезен; его безапелляционный тон как бы подводил черту, и ты оказался на другой стороне – с теми, кого отвергает миллионер, а ты считаешь надеждой Америки. Конечно, Генри Синглтону смешны, глупы и нелепы все эти моралисты-гуманисты, для него это саботажники, пытающиеся блокировать движение бизнеса, который, конечно же, сметет их с дороги. А кроме того, если их подраспустить, они могут замахнуться и на его, работающее на войну, детище. «Бизнес Америки есть бизнес», – говорил президент Кулидж. Бизнес, и не более того. И если рухнет этот принцип, то и он, Генри Синглтон, упадет с верхней ступеньки иерархической лестницы.

Он готов был поболтать с нами в своем оффисе, но, увы, мы спешили на очередную встречу, к другим деловым людям, и под мелодичное позвякиванье мягко сошлись створки музифицированного лифта, скрыв лос-анджелесского миллионера, заказанного по телефону из Нью-Йорка через Хьюстон.

«Доу кемикл» – далеко не первая спица в колеснице «военно-промышленного комплекса». В том самом списке ста крупнейших подрядчиков Пентагона, где «Телидайн» была на 68-м месте, «Доу кемикл» стоит в конце, под номером 98, но ее продукт, превращающий живых людей в страшные факелы, стал символом грязной войны и бесчеловечности наживающегося на ней бизнеса, оттенил честный протест одних, казенно-патриотическую солидарность других и равнодушие третьих.

Среди продукции «Доу кемикл» удельный вес дешевого в производстве напалма ничтожно мал, меньше одного процента в товарном обороте. Почему кричат о напалме? – деланно недоумевают руководители «Доу кемикл». Почему забывают о другом, почему не славят удобства, которые мы несем в миллионы американских домов? Зайдите в супермаркет, здесь же, на лос-анджелесской площади «Сенчури сити» и вы найдете продукты «Доу кемикл» – тончайшие, крепчайшие прозрачные ленты из пластика. Рулончиками длиной по двести и больше футов они уложены в картонные брусы и по одному из краешков бруса пропущена мелкозубая пилочка – о зубчики обрывается лента, ровно столько, сколько вам угодно. Лентой обертывают чикен сандвич – бутерброд с курицей, укладывая его в портфель школьника. Она незаменима для дома, для семьи: банки с соком, тарелки и судки с пищей, ветчину, масло, овощи заворачивают в нее, чтобы дольше хранить в холодильнике. А вот «саран рэп» – прозрачная огнеупорная бумага из пластика, выдерживающая жар духовки. Цыпленок, баранья нога, кусок телятины, обернутые в саран рэп и брошенные в духовку, жарятся в собственном соку.