Текст книги "Яростная Калифорния"

Автор книги: Станислав Кондрашов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 9 страниц)

Тогда в знаменитых «кабельных трамваях» мы каждый день взбирались на крутой Ноб-хилл. В отеле «Марк Гопкинс» с царским видом на город, залив и океан семнадцатый этаж был снят Барри Голдуотером, а шестнадцатый – Уильямом Скрентоном, соперником аризонца, пенсильванским губернатором-миллионером, представлявшим умеренное крыло республиканцев. На голдуотеровском этаже висели под потолком провода частной – с гарантией от подслушивания – телефонной сети на сто двадцать номеров и разгуливали дюжие молодцы в мышиного цвета форме – из частного сыскного агентства «Пинкертон».

Многое было тогда у Голдуотера. Например, пятьсот «девиц Голдуотера» – добровольных, крикливых агитаторов; в смысле женских прелестей они, правда, проигрывали «девицам Пепси-Кола», которые бесплатно поили делегатов и корреспондентов. Целая предвыборная индустрия доказывала непревзойденную маневренность американского бизнеса. Продавали полые стеклянные трости, в которых переливалась золотистого цвета вода (Goldwater переводится как золотая вода), канотье, брошки, бусы, значки, заколки для галстуков – с тем же магическим именем. Шустрые седовласые энтузиастки, по возрасту не годившиеся в «девиц Голдуотера», украшали себя большими круглыми значками: «Будь мне 21 год, я голосовала бы за Барри».

В те, лучшие дни своей жизни Барри Голдуотер имел даже разрешение на вертолетные путешествия от отеля «Марк Гопкинс» до Коровьего дворца в Дейли-сити.

Там-то в сан-францисском предместье, среди выжженных калифорнийских холмов, в Коровьем дворце, построенном в начале тридцатых годов по рузвельтовской программе борьбы с безработицей, в антракте между ежегодной скотоводческой выставкой и гастролями четырех лохматых битлов из Ливерпуля разыгрывался главный спектакль. К чести американских журналистов надо сказать, что они весьма иронически относятся к предвыборным съездам двух своих ведущих партий, но, даже предупрежденного, меня поразило собрание в Коровьем дворце. В июле 1964 года это был небезопасный балаган невежества и ненависти – глобальной и универсальной ненависти – к либералам, умеренным, неграм, коммунистам, программе соцобеспечения, кубинцам, панамцам, вьетнамцам, социалистическим странам, де Голлю, Джонсону, «миллионерам с Восточного побережья», к газете «Нью-Йорк таймс» и т. д. и т. п. Принципиальной ненависти ко всякой сложности мира, в котором отовсюду, как чудилось сторонникам Голдуотера, покушаются на их Америку, где всюду предатели, отступники и «мягкотелые».

Голдуотер шел к победе, как паровой каток, голоса были в кармане, на него работала машина республиканской партии, и разве могли подействовать на триумфатора упреки из письма растерянного Скрентона: «С откровенным презрением к достоинству, честности и здравому смыслу съезда ваши помощники фактически говорят, что делегаты всего лишь цыплята, которым можно скручивать головы... Вы слишком часто и необдуманно прописывали ядерную войну как рецепт для решения проблем беспокойного мира. Вы слишком часто стояли за безответственность перед лицом серьезнейшей опасности расовой катастрофы... Короче говоря, голдуотеризм свелся к сумасшедшей коллекции нелепых и опасных взглядов...»

Минуты публичного унижения испытал Нельсон Рокфеллер, нью-йоркский губернатор и самый известный из пяти братьев-миллиардеров. Он держался в сторонке, загораживаясь Скрентоном, на которого делал ставку старый «восточный капитал», но эта тактика не спасла его от неприязни и ненависти голдуотеровцев. На трибуне Коровьего дворца его ошикали, ему не дали говорить. «Мы хотим Барри! Мы хотим Барри!» – скандировали делегаты. «Паршивый развратник!» – визжала некая блондинка: Рокфеллер развелся с женой и вступил во второй брак года за полтора до съезда. «Это все еще свободная страна, дамы и господа!» – усовещевал Рокфеллер толпу, но не тут-то было. Ухватившийся за края трибуны губернатор был серее обычного, мускулы лица и большого, неприятно подвижного рта с трудом удерживали тренированную, легко доходящую до ушей, рокфеллеровскую улыбку.

Человека, незнакомого с американскими тонкостями, могло озадачить это публичное осмеяние Рокфеллера. Но в тамошней политической чересполосице свои точки отсчета. Заглянув в дни съезда на Мишн-стрит в штаб-квартиру ультраправой организации «Независимые американцы за Голдуотера», я узнал, что по политическим убеждениям Нельсон Олдрич Рокфеллер является «интернациональным социалистом»...

■

И вот третий въезд в Сан-Франциско.

Кармел позади, сдут скоростями на федеральной 101-й. Смотрю на зеленые дорожные щиты. Указатель поворота к Коровьему дворцу как право на воспоминания.

Где прежние страсти? Где он, этот Наполеон образца 1964 года, наблюдавший свой Аустерлиц по телевизору из отеля «Марк Гопкинс», а на следующий день собственной персоной явившийся в Коровий дворец – через черный ход, потому что у парадного бушевали демонстранты, на свой лад склонявшие его фамилию: «1964– Золотая вода! 1965 – Горячая вода! 1966 – Хлеб и вода!»

Он не попал в Белый дом, потерял даже сенаторскую синицу, погнавшись за президентским журавлем, и уже больше трех лет скромно сидит у себя в Фениксе – галантерейный коммерсант, а также фото-, радио– и авиалюбитель. В вечной суете своей Америка забыла Голдуотера быстpee, чем заграница, которая медленнее переваривает американские феномены. В нью-йоркские газеты он попадал редко и не ближе десятой полосы, хотя в заявлениях его была законная обида жертвы плагиата – Джонсон проводил во Вьетнаме ту самую политику, которую обещал Голдуотер. И мечтал он уже не о Белом доме, а о возвращении в сенат (чему и суждено было сбыться в ноябре 1968 года, когда аризонцы снова отправили его на Капитолийский холм).

А карусель вертится, и, черт побери, как, оказывается, легко обозреть ее с высоты всего лишь четырех лет. Снова выборный год, но уже не Сан-Франциско, а курортный Майами-Бич заангажировал республиканский съезд. Демократы, наломав дров вьетнамскими эскалациями, помогли республиканцам кое-как склеить партию, деморализованную поражением Голдуотера. Джонсон отказался баллотироваться на второй срок, дав «партии слона» дополнительный шанс провести своего человека в Белый дом. Скрентон сошел с круга, не обнаружив достаточной энергии и честолюбия. У Нельсона Рокфеллера и его жены Хэппи не зажили еще раны сан-францисского унижения. Другие люди на республиканской авансцене, и среди них – Рональд Рейган, бывший киноактер, этакий неожиданный продукт растущей голливудской безработицы. Во время баталий в Коровьем дворце Рейган еще играл ковбоев в кинопавильонах, а сейчас – губернатор Калифорнии и на роли нового Голдуотера. Но главный претендент у республиканцев Ричард Никсон, тоже калифорниец. Политические страсти вернулись на калифорнийскую землю в виде пробы, хотя и важной, предстоящих 4 июня первичных выборов. Внимание на двух демократах – Роберте Кеннеди и Юджине Маккарти.

Все это мелькает в мозгу, пока мы проносимся под зеленым щитом, направляющим желающих к Коровьему дворцу.

Нам нужен не дворец, а отель, и не корова, а мистер Лэмб, хотя по странной игре случая его фамилия переводится как «овца». Отель – и немедленный телефонный контакт с мистером Лэмбом, заведующим местным бюро «Бизнес уик», который уже заготовил программу наших сегодняшних встреч и, наверное, волнуется, потому что не привык на встречи опаздывать, наверное, ворчит на чудаков русских, не заказавших отель заранее, – нелепость для американца, выжимающего максимум из телефона, по которому в их стране можно, не вешая трубки, связаться с любым городом, и из справочников, в которых указаны и цены, и расположение отелей.

Сидя за рулем, Василий Иванович рыскал по улицам, а я – по страницам путеводителя, ставя на обсуждение названия и цены отелей. Последние строчки коротеньких аннотаций отвращали нас от буржуазных соблазнов – соляриев на крышах, от высотной жизни на изысканном Ноб-хилле, ибо пестрели эти строчки теми знаменитыми загогулинами, которыми наши карикатуристы любят метить бока, спины, манжеты и цилиндры американских толстосумов. Мы браковали отель за отелем, пока не дошли до «Губернатора». На слух? Звучит хорошо. Место? «В сердце Сан-Франциско». Цена номера? От девяти до двенадцати долларов на одного человека, от одиннадцати до шестнадцати – на пару: «прекраснейший из разумно расположенных отелей Сан-Франциско».

И мы выбрали «прекраснейший» – кирпичный параллелепипед на углу Турк-стрит и Джонс-стрит, поднялись в свои номера и сразу же поспешили вниз, где, должно быть, уже ждал нас мистер Ричард Лэмб.

Мистер Ричард Лэмб не стал для нас Диком, как стал Томом мистер Том Селф, его бывший ученик. Он остался мистером Лэмбом – сдержанным, суховатым, скорее бизнесмен, чем журналист. И очень аккуратным – от важной, мелко-дробной походки до шляпы, берегущей тщательный пробор на голове, до манеры говорить, пожевывая губами снова, будто дегустируя их.

– Разное есть отношение к вашей стране, разное, – от любви до ненависти, – неторопливо говорит он, проверяя каждое слово, с тем чтобы оно было не чересчур обидным, но и не уклончивым. – Я вам скажу откровенно, что коммунизм не является моей концепцией счастья, хотя, может быть, я недостаточно знаю о коммунизме. Что же касается вопросов мира, то, конечно, я за мир. Не скрою, у меня были подозрения насчет вашей страны, и не совсем они исчезли. Однако после карибского кризиса люди моих взглядов поняли, что когда Советы говорят о мирном сосуществовании, они имеют в виду дело.

Двое взрослых детей, уже пошли внуки. Живет в университетском городке Стэнфорде. В свой сан-францисский оффис предпочитает ездить поездом, потому что машина – это пробки и нервы.

– Зачем скрывать, я живу, как немногие американцы. Существенные приобретения. Дом. Машина. Милая жена. Милые дети. Даже если я негритянскую проблему не чувствую вот здесь, – рука на сердце, пожевывание губами, – я, как бы это сказать, понимаю их – и то, что их так долго толкали с разных сторон, и то, что теперь они грозят моему положению.

Вот мистер Лэмб – из круга избранных, знающий социальных оппонентов, с гуманизмом, тождественным самосохранению.

В глазах его за стеклами очков и в аккуратно отвисших старческих щечках я прочел еще и обиду – на нас и на ситуацию, которая связала его с нами. Я понял, что он вывел нам цену еще в холле отеля «Губернатор», в тот миг, когда на коротких два дня мы возникли друг перед другом из взаимного небытия. Его взгляд пробежал по нашим помятым дорогой брюкам и по холлу отеля «Губернатор». Прекраснейший? Мистер Лэмб, старожил Сан-Франциско, не знал этого отеля и знать не хотел, что сразу же и дал нам почувствовать. Мистер Лэмб чуть заметно поморщился, и тогда-то я заметил обиду в его глазах и подрагивании отвисших щечек. Почти детскую обиду солидного человека, который не для того лелеял свою концепцию счастья, чтобы на старости лет по указанию своего шефа из Нью-Йорка и в угоду моде на международное общение стать чем-то вроде мальчишки на побегушках у каких-то чудаков в помятых брюках, приехавших из чужой и непонятной страны. Он, правда, организовал несколько встреч, снабдил нас кое-какой справочной литературой, но через день вежливо и холодно попрощался. И отбыл на уик-энд к себе в Стэнфорд...

Отель «Губернатор» отменно расположен – не лжет его реклама. Все под рукой, все «на пешеходном расстоянии»: муниципальный центр с Сити-холлом, где обитает городская власть, Маркет-стрит – центральная магистраль, рассекающая с юго-запада на северо-восток полуостров, на котором расположен Сан-Франциско, вечная толкучка Юнион-сквер с волосатыми хиппи на гранитных барьерах, кружками спорщиков и проповедниками под небрежными взглядами постояльцев фешенебельного отеля «Св. Фрэнсис» через узкую мостовую. Недалеко и небоскребы деловой Монтгомери-стрит.

Однако возле отеля были некие достопримечательности, не поименованные на «Приветственной карте» Сан-Франциско, и я понял, почему брезгливо морщился мистер Лэмб, как будто его сунули носом в нечистоты.

Улицы тоже имеют свое социальное положение. При некотором навыке его определяешь быстро. На Турк-стрит рядом с отелем – «Арабский клуб», арабы в Америке обычно селятся в местах подешевле. Чуть подальше «татуировочное ателье» с запыленными окнами. Грязный кинотеатр, где идет фильм «только для мужчин». На Джонс-стрит в холлах дешевых гостиниц-богаделен, глядя через окна на улицу, безучастно сидят в креслах молчаливые старики. По соседству приют для одиноких старушек.

В нашем отеле официанты в кафетерии – филиппинцы, привратник, он же носильщик, – из мексиканцев, коридорная – разумеется, негритянка. Среди прохожих больше, чем обычно, обтрепанных людей с заживо гниющими лицами алкоголиков и отверженных, покорных, не бузящих и не буянящих в общественных местах обитателей американского дна. Их лица, как и окрестные заведения, открывали нехитрые секреты района, в котором жизнь спрессовала бедность, старость, одиночество, потерянность, внутреннюю капитуляцию, порок.

Отель «Губернатор» каменным оазисом возвышается над этими бедными и злачными местами. Он еще удерживается на поверхности и на страницах справочника «Американской автомобильной ассоциации», удостоверяющего его принадлежность к приличной Америке, но ведь вычеркнут его с этих страниц, исключат из этой Америки, если не снесут соседние дома и заведения, не выселят отверженных в очередном порыве коммерческой активности.

– Вот те на, – ахнул я, выглянув из окна своего номера в двенадцатом часу ночи. На Джонс-стрит, между магазином на углу и баром «Клуб 219», токовали проститутки. Вальяжно прогуливалась длинноногая негритянка, подходившие мужчины справлялись о цене. Погасив свет и отодвинув штору, я отрешенно наблюдал с восьмого этажа некий научный эксперимент по платному преодолению человеческого отчуждения. Один человеческий атом притягивал и отталкивал другие. Подошли три белые проститутки, очевидно, знакомые негритянки. Расовой вражды я не заметил, но они заняли сепаратные позиции у козырька «Клуба 219» и на углу, возле магазина. Новые и новые девицы появлялись и исчезали с мужчинами, и я уяснил, что «Клуб 219» – один из местных «джойнтов», ночная сан-францисская биржа...

А с утра никакой торговли, пустой тротуар у «Клуба 219», в самом «Клубе» – обмызганная стойка, драные табуреты, нерассеявшийся смрад дешевого порока, и каким-то своим апокалипсисом веет от рекламно огромной полупорнографической картины на стене.

■

Беркли – это город с населением около 150 тысяч человек, входящий, как и другие города по берегу залива, в экономический район Большого Сан-Франциско. У внешнего мира слово «Беркли» рождает, однако, ассоциации не с городом, а с университетом, живописно расположившимся на холмах окраины. Вернее, с частью Калифорнийского университета, с одним из его кэмпусов. По этому-то кэмпусу я и хожу с картой-схемой, полученной в отделе связи с прессой. Без такой карты, пожалуй, нетрудно заплутаться среди десятков зданий-холлов.

Калифорнийский университет разбросан по всему штату и имеет девять кэмпусов – университетских городков. Это public university, то есть университет штата – публичный, а не частный. Университет гордился системой бесплатного обучения, которая была введена с момента его основания в 1868 году. Недавно от нее отказались. Студенты теперь платят шестьсот долларов в год. Власти объясняли этот шаг финансовыми затруднениями, вызванными быстро растущими расходами университета (сейчас уже около миллиарда долларов в год): за шестидесятые годы число студентов удвоилось, превысив сто тысяч, с 1958 по 1966 год число профессоров и преподавателей увеличилось с 4125 до 7429. Деньги поступают из казны штата, а также – и все больше – от федерального правительства и от разных фондов и промышленных корпораций, которые заключают с университетом контракты на многочисленные, среди них и военные, исследования. Вот разительное сравнение. В 1939 году итальянский физик Энрико Ферми, нашедший пристанище в Чикагском университете, с большим трудом добился шести тысяч долларов на графит для опытов по цепной ядерной реакции – лишь после знаменитого письма Альберта Эйнштейна, предупредившего президента Рузвельта, что нацисты, овладев урановыми месторождениями Чехословакии, могут приступить к работе над атомной бомбой. Фантастической была эта сумма для физической лаборатории любого американского университета. А четверть века спустя Вашингтон выделял в год 246 миллионов долларов на содержание трех больших ядерных реакторов в Калифорнийском университете. И это уже было нормой в стране, где ежегодные федеральные ассигнования на науку превысили полтора десятка миллиардов долларов и где уже поговаривают не просто о военно-промышленном, а о военно-научно-промышленном комплексе.

За цифрами роста студенты видели и потери, за умножающимся количеством – изъяны качества, более того – покушения на личность. По выражению его президента Кларка Керра, университет стал «мультиверситетом» – огромным комбинатом в индустрии знания, работающим на потребу капиталистического общества. Процесс обучения был бюрократизирован и обезличен, профессор физически оказался недоступен для студента, а порой – для заднескамеечников– представал лишь в виде изображения на телеэкранах – выход, продиктованный циклопическими размерами лекционных залов. Чтобы запомнить и не потерять, студента занесли на перфокарту и передоверили памяти и попечению ЭВМ. На вожделенном пороге взрослой жизни молодые люди, впитавшие со школьной скамьи азбуку буржуазной свободы и индивидуализма, видели, как их затягивает некая равнодушная чудовищная машина, обтесывая, выравнивая, штампуя, – изготавливая специалистов, как конвейерный продукт на автозаводах Детройта.

Сегодня в Беркли, крупнейшем и самом известном кэмпусе, – около тридцати тысяч студентов. Это целый мир, племя младое, не совсем знакомое взрослым и не до конца познавшее само себя, но открытое, порывистое, ищущее. Там интересно побродить и постоять присматриваясь. Юноши и девушки с книгами под мышками, а то и в рюкзаках, пешком и на велосипедах курсируют между холлами. Распахнутые рубахи, грубые свитера, выцветшие джинсы. Многие босы, вызывающе ступают по нагретому асфальту и шершавому гравию дорожек. Не терпящая снисходительности старших простая, но и сложная молодежь – как эмбрион, стесненный в чреве матери. В кого он выпрямится? Что произрастет в его крутой голове?

Схемы-путеводители тут не помогут, как и официальные брошюрки о Беркли. В них академически солидные, сдержанно хвалебные и во многом обоснованные самоаттестации.

Но есть другое – что найдешь не в брошюрках для абитуриентов и гостей, а, предположим, на страницах газеты «Беркли барб» («Колючая проволока Беркли») и что хорошо известно американцам. Не профессора, а именно студенты прославили Беркли в последние годы. Ученики стали учителями, и преподанные ими уроки, не умещаясь в рамки академических программ, подтвердили мудрое изречение ибсеновского героя: «Юность – это возмездие». Именно в Сан-Франциско с его давними боевыми профсоюзными традициями и духом критического радикализма шестидесятые годы собрали обильный урожай этого возмездия. Здесь, в Беркли, Америка вступила в полосу бурных студенческих волнений, которые через несколько лет охватили кэмпусы по всей стране, возвестив появление на общественно-политической арене новой, активной, быстро растущей силы. По соседству, в Окленде, в 1966 году родилось движение «черных пантер», распространившееся в другие крупные города и вызвавшее страх правящей Америки. Наконец, Сан-Франциско избрали своей столицей хиппи – эти своеобразные критики бездушного «технотронного» общества.

Хронологически эта новая полоса началась 14 сентября 1964 года, когда один неумный университетский администратор лишил студентов Беркли возможности собирать деньги для разного рода политической деятельности и заниматься агитацией и вербовкой сторонников. Ответом было Freedom Speech Movement – движение за свободу слова, настоящая веха в активизации американского студенчества. Вскоре полиция за руки-ноги выволакивала из административного Спрол-холла восемьсот участников сидячей забастовки, которыми руководил 22-летний студент-философ Марио Савио.

«Прошлым летом я отправился в Миссисипи, чтобы участвовать в движении за гражданские права. Теперь я вовлечен в другую стадию той же борьбы – на этот раз в Беркли. Некоторым эти два поля битвы кажутся совершенно разными, но это неверное представление. В обоих местах речь идет о тех же самых правах – о праве граждан принимать участие в жизни демократического общества... Более того, это борьба против одного врага. В Миссисипи правит автократическое всесильное меньшинство, подавляя посредством организованного насилия огромное, практически бессильное большинство. В Калифорнии привилегированное меньшинство манипулирует университетской бюрократией, подавляя выступления студенчества. За этой «респектабельной» бюрократией прячутся финансовые плутократы».

Это из статьи Марио Савио в декабре 1964 года. Тогда под его словами подписались бы сотни или немногие тысячи. Спустя четыре года две пятых из шести миллионов американских студентов так или иначе участвовали в проявлениях протеста. Большинство их вряд ли разделяло радикализм Марио Савио, но для многих параллель между университетскими администраторами и миссисипскими расистами уже не казалась чрезмерно смелой. И они могли бы присоединиться к другим его словам:

«Много студентов здесь в университете, многие люди в нашем обществе блуждают без цели... Это люди, которые не научились компромиссам, которые, к примеру, поступили в университет, чтобы задавать вопросы, расти, учиться... Они должны подавлять свои творческие импульсы – это предварительное условие, чтобы стать частичкой системы... Лучшие из тех, кто сюда поступает, должны четыре года бесцельно блуждать, все время спрашивая себя, зачем они вообще здесь, сомневаясь, есть ли какой-либо смысл в том, чем они заняты, видя впереди бессмысленное существование и участие в игре, где все правила давно установлены...»

Хорошо известно, что для новых поколений американских студентов первой школой гражданственности было участие в борьбе за права негров. В летних экспедициях на Юг, в помощи окрестным гетто студенты-добровольцы находили больше смысла, чем в учебных программах, – находили причастность общественно полезному делу. Потом они обрушили свой молодой протест на бюрократов от просвещения, и в Беркли избрали своей мишенью президента университета Кларка Керра, хотя по официальной оценочной шкале он считался одним из самых уважаемых, деятельных и либеральных университетских руководителей. Этого многоопытного человека президенты США не раз использовали как арбитра в спорах между профсоюзами и предпринимателями, но он не смог сладить со студентами и впоследствии был изгнан реакционером Рональдом Рейганом, севшим в 1966 году в губернаторское кресло.

Студенческий протест развивался вширь и вглубь. Грязная вьетнамская война придала ему невиданный размах и страсть, ибо от миссисипских расистов и университетских бюрократов продлила цепочку до творцов политики в Вашингтоне. Теперь маршировали не только в Беркли и не только на Спрол-холл, но уже и на Пентагон, на Белый дом. А в Беркли полиция – такой частый гость, что ей давно не нужны карты-схемы, ориентирующие новичков. Снова и снова идут оттуда сообщения о захватах холлов, о стычках с полицией на Телеграф-авеню, о молодежных маршах на военно-морскую базу в Окленде, где некогда жил Джек Лондон и где как приманки до сих пор выставлены его фотографии в витринах припортовых ресторанчиков...

Но я отвлекся от непосредственных своих впечатлений. В те дни в Беркли было затишье, и я пришел не на площадь перед Спрол-холлом, где обычно кипят страсти, а в Вурстер-холл, где размещен колледж городского планирования.

Профессор Уильям Уитон, 53-летний декан колледжа, произвел впечатление умного и крупного человека. Видный специалист в своей области, он окончил Принстонский университет, получил докторскую степень в Чикагском, десять лет руководил Институтом исследования городских проблем при Пенсильванском университете, был директором Департамента регионального планирования в Гарвардском университете, американским представителем в комиссии ООН по вопросам жилищного строительства и планирования, консультантом госдепартамента и дюжины разных ведомств, комитетов, групп, связанных с проблемами американских городов. Теперь из кабинета на втором этаже Вурстер-холла профессор Уитон руководит крупнейшим в США колледжем, задача которого – исследования «окружающей среды» и подготовка архитекторов, планировщиков, экономистов, public administrators, то есть специалистов, пытающихся упорядочить человеческие клубки в городах, управляемых законами частной инициативы.

Клубки эти все больше запутываются, попытки обуздать стихию все актуальнее, и Уильям Уитон удовлетворен, как человек, избравший в юности малопонятную область приложения сил, а теперь, в годы «кризиса больших городов», убедившийся, насколько удачен был его выбор.

– У одаренных молодых людей все сильнее тяга к социальным наукам, – говорит он. – Ореол, окружавший в послевоенные годы физику, химию и другие точные науки, исчезает. Молодежь идет в социальные науки. Отсюда небывалый интерес и к нашему колледжу.

В 1967 году на четырех отделениях колледжа занималось более 1200 человек – вдвое больше, чем три года назад.

За пульсом американских городов профессор Уитон следит как профессионал.

Лос-Анджелес?

– Планировщики считают американские города хаотичными и рассеянными. Архитекторы находят их уродливыми с эстетической точки зрения. Но проницательные экономисты видят, что они продуктивны, и Лос-Анджелес – наиболее эффективный из всех. Экономическая база Лос-Анджелеса – авиационно-космическая промышленность, электроника и связанные с ними научно-промышленные исследования. Этот бизнес колеблется в зависимости от правительственных контрактов, и весь город находится в состоянии качающегося баланса. У его квалифицированной рабочей силы занятость стабильна, хотя место и даже вид работы могут меняться. Но житель говорит: я готов тратить 30—40 минут, чтобы добраться машиной до места работы, но иметь хороший дом и хорошую работу. В отличие от банковских центров типа Нью-Йорка и Сан-Франциско Лос-Анджелес не обязательно должен быть компактным.

Острые проблемы городов?

– Мы отстаем с жильем. Строим полтора миллиона единиц жилья (дома и квартиры. – С.К.) в год, а нужно строить два миллиона. Надо увеличить правительственные субсидии на жилищное строительство по меньшей мере на пять миллиардов – до 25 миллиардов долларов за двадцать лет. Неважно с общественным транспортом. И есть большие проблемы в развитии и планировании городских центров. Зажиточные жители, как вам известно, бегут из центра в пригороды, потому что в городах тесно, грязно и небезопасно, к тому же растут налоги – они нужны, к примеру, для покрытия расходов на полицию. Но в пригородах жители стонут от высоких налогов на содержание школ, а в городах тот же налоговый пресс все сильнее давит на бедняков, по мере того как уменьшается прослойка более богатых и платежеспособных людей, бегущих в пригороды. Получается, что прогрессивный подоходный налог, взимаемый федеральным правительством, существенно сводится на нет регрессивными местными налогами, которые ущемляют бедных больше, чем богатых.

Современные американские города населены по принципу концентрических расходящихся кругов, причем, вопреки традиционным концепциям, бедняки живут в самом их центре, который загнивает.

Сан-Франциско?

– В Сан-Франциско отчетливо видны эти концентрические круги, как и в районе Большого Сан-Франциско, включающего города по берегу залива. Посмотрите на карту: собственно Сан-Франциско, вдоль залива – Окленд, Беркли, Ричмонд. Во всем районе сейчас 13—14 процентов негров. В Беркли их около 25 процентов, в Окленде – почти каждый третий житель. Так вот, если как бы сдавить залив, то в центре опять окажутся самые бедные жители, селящиеся ближе всего к берегу.

– Власти начали было расчистку трущоб на Фултон-стрит, на других улицах негритянского района. Но сейчас эту операцию замедлили... – профессор прервал объяснение, подбирая точное и нейтральное слово, – из-за расовой ситуации. Куда девать жителей после расчистки? Приходится учитывать их протест. Теперь усилия сосредоточены на оздоровлении и ремонте трущоб.

– С неграми, как вы знаете, проблемы огромные. Идет, например, процесс перемещения судостроительной и обрабатывающей промышленности из собственно Сан-Франциско в Ричмонд и Окленд. Как быть с неграми, работающими на перемещаемых заводах? Другой пример: автосборочный завод «Дженерал моторс» переведен из Ричмонда в зажиточный Фэрмонт. Части рабочих-негров обещали сохранить работу и на новом месте. Но не все хотят уезжать из гетто, где кругом свои, кругом негры. С другой стороны, белых жителей Фэрмонта не устраивает соседство с неграми – из-за расовых предрассудков, из-за возможных убытков вроде падения цен на землю и дома, которое обычно происходит, когда район чисто белый становится смешанным, из-за экстраналогов на школы. Да и в гетто взгляды меняются. Часть негритянских лидеров против интеграции, в ней видят измену расе. Подниматься со дна – так всем вместе, а не в одиночку, – вот растущая в гетто идеология, уже не либеральная, а скорее типа марксистской...

Из шестидесяти специалистов по городскому планированию, которым его колледж ежегодно выдает дипломы магистров, треть – иностранцы. Из иностранцев половина, как правило, оседает в Штатах, на родину не возвращается. Профессор Уитон говорит, что этот факт его не радует, а тревожит, вызывает нечто вроде угрызений совести, хотя прямой его вины и нет.

– Индийцы остаются практически все. Почему? Потому что здесь с такой квалификацией их ждет приличная работа и приличная жизнь. Он сможет найти место на десять тысяч долларов в год. А что ждет его в Индии? Две тысячи долларов в год, отсутствие машины, к которой он здесь привык, и хуже всего – чиновники, с которыми невозможно сладить. В добавление ко всему, по статистике средней продолжительности жизни, – он умрет через двадцать лет. Короче, я решил не брать аспирантов-индийцев, если вижу, что у них нет гарантированной работы на родине. Я не хочу разорять эту страну.

При последних словах он иронически усмехнулся, а я подумал о некоторых истоках американского суперменства. Конечно, не в силах Уильяма Уитона разорять или не разорять Индию, но и через его кабинет тянется каналец «утечки мозгов» в Америку из многих стран капиталистического Запада и «третьего мира». И он волен приоткрывать или закрывать этот каналец. Иностранцам без острого чувства родины, со взглядами индивидуалистов и буржуа, Америка дает много приманок – в виде высоких окладов, в виде хотя бы этой привлекательной игры молодых сил в кэмпусе Беркли, ошеломляющих автострад и сонма машин, прущего отовсюду богатства. Америка манит также полем приложения сил, передовой технической и научной мыслью, зорким вниманием к новым идеям, – ведь новые идеи несут прибыль. За это надо платить моральной изменой, отказом от патриотической ответственности перед своим народом и страной, минутами острой тоски и годами нелегкого приспособления к нормам чужой жизни. Увы, находятся люди, – и, судя по статистике «утечки мозгов», их немало – которые готовы заплатить эту цену за право индивидуально попасть в развитое индустриальное общество второй половины XX века, так как считают, что на протяжении их жизни им не попасть туда вместе со своей страной и своим народом...