Текст книги "Караван в горах. Рассказы афганских писателей"

Автор книги: Спожмай Зарьяб

Соавторы: Алем Эфтехар,Зарин Андзор,Кадир Хабиб,Разек Фани,Сулейман Лаик,Рахнавард Зарьяб,Дост Шинвари,Акбар Каргар,Амин Афганпур,Катиль Хугиани
сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 21 страниц)

Река

…И бег реки подобен нескончаемой книге, книге жизни, текущей по своему руслу. Всегда вперед, утром и вечером, осенью и весной. Вперед, не останавливаясь, как не останавливается сама жизнь. Издали шум воды можно принять за стоны какого-то диковинного существа.

Река несет свои мутные воды, вскипает белой пеной, наскакивает на камни. Она мечется, зажатая в гранитные тиски. И от этого еще больше пенится, яростно шипя, бросается на очередной валун, и тогда стон переходит в крик. Потом в изнеможении откатывается назад, оставляя на камнях тающие хлопья пены, и бежит не останавливаясь дальше – в неведомые края.

Вдоль берегов тянутся пшеничные и кукурузные поля, у подножия гор видна деревенька с беспорядочно разбросанными глинобитными хижинами, своего рода абстрактная картина, в которой способен разобраться только художник, ее создавший. Художниками в данном случае были жители деревеньки, легко и безошибочно различавшие в кажущемся хаосе едва заметные линии, отделявшие на картине один предмет от другого: здесь – святое место; отсюда начинается двор Бахмана; а это старое дерево горного инжира как раз на границе между его двором и бахчой Мирголя.

Дом, в котором живет этот самый Мирголь, и домом не назовешь. Так, глиняная лачуга. Сам он – огромного роста, широкой кости. Из-за резко выдающихся скул щеки кажутся впалыми. Смуглая кожа лица контрастирует с жемчужным блеском зубов. Одежда на нем – ветхая, рваная. Нет у него ни старухи-матери, ни жены, ни сестры, ни дочери, кто мог бы выстирать и починить ему рубаху да штаны. Всю жизнь носит нестираное. Жена умерла, когда сынишке едва исполнилось двенадцать лет. В отличие от отца, кожа у мальчика белая, как молоко. Глаза голубые-голубые. Густые волосы падают на лоб, и мальчик привычным движением головы откидывает их назад. Он совсем худенький. Его одежда, как и одежда отца, никогда не видела ни воды, ни утюга.

Оба – отец и сын – батрачат на местного бая. Еще до восхода солнца Мирголь привязывает к поясу котомку, вешает сыну на плечо ружье, выводит отару бая за ворота и гонит на холмы предгорья. Поднявшись поближе к лесу, Мирголь растягивается на каком-нибудь валуне, берет у сына ружье, кладет под голову и, глядя на поросшие лесом склоны гор, думает одну и ту же думу:

– Что будет с сыном, когда я уйду?..

Мысли переходят на байского отпрыска – ровесника его сына. Что, интересно, сейчас делает этот барчук?

Ему представляется, как барчук седлает коня и верхом отправляется на прогулку. «Счастливчик», – неслышно шепчет Мирголь одними губами. Потом неожиданно вскакивает, мрачнеет. Снова садится на камень, а губы беззвучно шепчут: «Счастливчик!..» Опять вскакивает, смотрит на свои крепкие ладони и уже громко произносит:

– Ладно, у него сытый, да ленивый, а мой… – Поискав глазами сына, который играет с козленком, Мирголь прикладывает ладони ко рту и кричит: – Эй, пойди посмотри, кажется, один ягненок отбился, наверх ушел, к лесу…

Мальчик оборачивается, смотрит в ту сторону, куда показал отец, и кричит в ответ:

– Иду, иду…

Потом весело, с быстротой зайца несется вверх. Все ягнята на месте. Но Мирголь нарочно не дает сыну покоя, чтобы он не был похож на байского, который к этому времени, наверное, возвращается с верховой прогулки. «Пусть они ни в чем не будут похожи».

– Здесь нет никакого ягненка! – кричит мальчик, взобравшись наверх.

– Спускайся, он уже пришел, – отвечает Мирголь.

Сын спускается вниз. С лица градом льется пот. Отец смотрит на него с усмешкой.

Обычно Мирголь допоздна не может уснуть. Всякое лезет в голову. Но мысли неизменно возвращаются к сыну. «Наверняка спит сейчас сладко. И байский сын спит. Нет, это не дело». И Мирголь идет будить сына.

– Сходи проверь, на месте ли тот, с темной звездочкой на лбу.

Мальчик зажигает керосиновую лампу и среди ночи идет проверять овец. Возвращается и говорит:

– На месте…

– Хорошо, – отвечает Мирголь.

В жаркий летний полдень, когда байский сынок сладко спит в тени дома, Мирголь места себе не находит и без конца гоняет сына то за одним, то за другим. Мальчик послушно исполняет все его приказания. У Мирголя сжимается сердце. Ему хочется плакать, кричать.

– О боже, зачем я это делаю? – стонет Мирголь. И опять гонит сына на другой конец пастбища, чтобы только он ни чем не был похож на барчука.

* * *

Как-то раз деревенский покой был нарушен. Сначала забухали ружья. Потом заговорил колокол, что случалось только во время важных событий. Все женщины высыпали на крыши[В афганских деревнях плоские крыши домов являются частью жилого помещения.]. А мальчишки постарше и мужчины сбегались к реке. Вокруг только и было слышно: «Сын бая утонул!» Сам бай метался по берегу, прижимая к груди шлепанцы сына и беспомощно озираясь:

– Правда утонул? Кто видел? Ну, кто видел, что утонул?

– Я тут как раз недалеко был, – степенно начал дровосек. – Смотрю, он соскочил с обрыва и прямо в воду. Только и успел крикнуть: «Отец». Я сразу вниз… Пока добежал, уже никого нет, видно, под камень затянуло…

– О боже! Мой сын! – стонал бай. Он с надеждой заглядывал каждому в лицо, повторяя: – Почему он пришел сюда один, почему?

Мужчины молчали.

– Бегите вниз! – закричал бай.

Взрослые и мальчишки ринулись вниз. Бай с трудом поспевал за ними, семеня по берегу и не выпуская шлепанцев сына из рук. А река захлебывалась в своей ярости, бросалась на камни, вскипала пеной и убыстряла бег. Будто спешила унести все, что удалось поглотить на пути.

С головы бая свалилась чалма. Ветер разметал его черные волосы. Кто-то подобрал чалму и шел следом за баем.

– О господи, господи! – стонал бай, и слезы текли по его лицу.

Мужчины осматривали тихие заводи возле камней. Все тщетно. Река похитила байского сына и уносила его тело все дальше и дальше от родного берега.

* * *

Солнце зашло, но небо оставалось светлым. Из дома бая за глухим высоким забором доносились стенания. Мужчины продолжали поиски… Мирголь с ружьем на плече, взяв с собой сына, тоже отправился на реку. Они миновали поля и вышли на берег. Мирголь подошел к обрыву, откуда упал в воду сын бая. Огляделся, посмотрел на сына, затем на бурлящую воду.

Мальчик доверчиво смотрел на отца.

– Видишь, – сказал Мирголь, – сын бая отсюда свалился в воду.

– Отсюда?

– Да, отсюда! И не смог выплыть…

Мальчик понимающе кивнул. Мирголь умолк, не сводя глаз с реки. В ее грохоте тонули все остальные звуки. У Мирголя защемило сердце. Он представил себе сына верхом на лошади во время прогулки. Затем сладко спящего в теплой постели… Или в тени в знойный день… И наконец барахтающегося в бурной реке с криком: «Отец!»

Мирголь очнулся от оцепенения, схватил сына за локоть, наклонился к самому уху:

– А ты сможешь здесь переплыть?

Мальчик вздрогнул. Побледнел.

– Нет, не смогу.

Мирголь все сильнее сжимал локоть сына.

– Сможешь, говорю!

– Не смогу! Здесь слишком сильное течение…

Выпучив глаза, Мирголь закричал:

– Сможешь! – Его била дрожь.

– Не смогу! – Мальчик едва не плакал от страха.

Мирголь взял сына за руку и хотел подтолкнуть поближе к воде, но тот вырвался и бросился бежать.

– Стой! – закричал Мирголь. – Я знаю, что ты сможешь!

Но мальчик бежал, не оборачиваясь, и остановился перевести дух лишь на середине моста. Здесь он оглянулся и увидел, что отец с мольбой протягивает к нему руки, твердя:

– Я знаю, ты сможешь здесь переплыть, сможешь…

Слезы ручьями текли по щекам сына, и он шептал:

– Не смогу! Ради бога, не надо…

Мирголь сложил ладони рупором и закричал, стараясь перекрыть шум воды:

– Говорят тебе – иди сюда!

– Нет! – ответил мальчик, не двигаясь с места.

Мирголь еще сильнее задрожал от ярости. И не помня себя вскинул ружье.

– Ах ты, трус!

Раздался выстрел. Пуля ударилась о камень и, просвистев, ушла вверх. По шатким доскам моста мальчик на четвереньках перебрался на другой берег. Мирголь выстрелил еще раз. Пуля снова ушла вверх. Прячась за камни, мальчик бросился бежать и вскоре скрылся из виду.

Мирголь опустил ружье. Слезы хлынули неожиданно. Слезы бессилия и отчаяния. «Ну почему, почему он не смог? Он же не байский сын!»

Мирголь почувствовал пустоту в сердце. Что-то сломалось в нем, какой-то стержень. Жизнь стала бессмысленной. Мирголь прислонился к валуну. Больше всего он боялся, как бы кто-нибудь не увидел его предательских слез.

– Ну почему? Он же не байский сын! – прошептал Мирголь.

* * *

Ночью стихли стоны и вопли на женской половине в доме бая. Деревня безмолвствовала. Только река шумела и грохотала. Мирголь растянулся на лежаке. В узкое оконце пробивался свет луны. Сон не шел. Камень лежал на сердце. Дверь бесшумно отворилась. Мальчик вошел и прислонился к стене у входа.

– Это ты? – спросил Мирголь, не слыша собственного голоса. Ему показалось, что он только шевелит губами, а звук застревает в горле.

– Я переплыл, – сказал мальчик.

– Что ты сказал?! Повтори!

– Я только что переплыл в том месте.

Мирголь резко сел на лежаке. Только сейчас он заметил, что с одежды мальчика стекает вода. Сердце едва не выскочило из груди.

– В том самом месте?

– Да, – ответил сын.

– И еще сможешь?!

– Да…

Мирголь вскочил на ноги.

– Пошли, я хочу это видеть своими глазами!

Он схватил сына за руку, увлекая его за собой. Мирголь мчался так, что мальчик едва за ним поспевал. Луна залила своим светом пустынные в этот ночной час дворы. Они шли через пшеничные поля, гул воды становился все громче. Вот и берег. Лунный свет, достигнув поверхности воды, дробился на миллионы серебряных чешуек, которые, ударившись о камни, взлетали вверх.

Мирголь взял сына за руку:

– Пришли. Я хочу видеть, как ты переплывешь.

На лице Мирголя выступили капельки пота. Он тяжело дышал. Мальчик сбросил рубаху и шагнул к краю обрыва. Помедлил мгновенье, взглянул на отца, улыбнулся и прыгнул в воду.

– Молодец! – вырвалось у Мирголя.

Мальчик барахтался в воде, отчаянно колотя руками и ногами. Его уносило течением. Еще миг, и он исчез из виду.

– О господи! Что я наделал! – взмолился Мирголь.

Сердце замерло от страха. Он кричал, звал сына. Его голос отзывался эхом в горах. Мирголь вскарабкался еще выше, пристально вглядывался в волны. Мальчика нигде не было. Он поспешил назад к мосту. Снова стал звать сына, надрываясь от крика.

– О боже! Что я наделал! Вдруг какая-то тень промелькнула между камнями. Это был его сын. Мирголь воздел руки к небу: «Молодец!» – и радостно, возбужденно рассмеялся.

– Я же говорил, что сможешь… говорил! – повторял он, прижимая к груди рубашку сына.

– Мне было только сначала страшно, – ответил мальчик, пытаясь унять дрожь.

Мирголь взял сына за руку и повел к мосту. Они остановились на середине, глядя на клокочущий поток. Потом оба стали смеяться, торжествуя победу.

А бег реки был подобен неоконченной книге, книге жизни, текущей по своему руслу.

Перевод с дари В. Овчаренко

Заморыш

Постанывая и покряхтывая, автобус тащится по дороге. Пассажиры скорбно молчат. На усталых лицах – серая тень тоски. Я смотрю в окно. Небо, бескрайняя пустыня, пожухлые кусты – все кругом в пепельной дымке.

Идет сильный дождь. По стеклу бегут ручейки. Кажется, плачет весь мир. Плачет горько, безнадежно. Убежать бы сейчас в пустыню, прижаться к ее груди, приласкать небо, приголубить кусты и плакать вместе с ними, чтобы наши слезы слились в одну большую реку. Сгинуть бы в серой бездне.

Я смотрю на размытую глинистую дорогу и вспоминаю серую глинобитную стену вокруг нашего двора, такую же унылую, как и пустыня. Из окна своей комнаты я видел лишь эту стену.

Прорвать бы пелену дождя и взлететь высоко-высоко над необъятной пустыней, выше самых высоких гор и раствориться в сером бездонном небе. Но перед глазами опять старая глинобитная стена.

Там прошло мое детство. Там умерла мама. Я был тогда совсем маленький, помню лишь бледное худое лицо, длинные черные волосы – словно месяц в ночи. А стоило ей улыбнуться, как в душе моей расцветала чудесная роза – незабвенный подарок.

По дому она ходила мало – наверное, часто болела. Лежала у окна, укрывшись шалью в коричневую полоску. Засыпая, я любил водить пальцем по шали. На душе становилось спокойно: мама рядом.

Однажды в дом пришли женщины. Их было много. Кто они, зачем? Мама, как обычно, накрывшись шалью, спала. Я побежал было к ней, но меня не пустили, вывели из комнаты, а за дверью громко заплакали.

Ливень не утихает. В мглистом тумане мне видятся плачущие женщины. Плачет вся пустыня.

Автобус ползет в гору. По обочинам – высохшие кусты. Куда я еду? Не знаю и сам. За мокрым стеклом – вершины гор, словно плачущие женщины в серых чадрах. И несутся над пустыней причитания.

В тот день в доме не смолкал плач. Потом женщины ушли. Маму унесли. Больше я ее не видел. В доме стало пусто и тоскливо. Не видел я больше и шаль.

Целый день я искал шаль, но она бесследно исчезла, как исчезла и мама. Меня лишили самого дорогого. В отчаянии я расплакался. Пришла старушка, принялась утешать. Потом мне сказали, что это бабушка, мать отца. Черная, в морщинах – разве такие мамы бывают? Я вглядывался, но не находил в ее лице ничего маминого. Не светил больше месяц в ночи.

С того дня бабушка заботилась обо мне как могла: кормила и поила, укладывала спать. Но я все искал и искал родную шаль. Найду ее – найду и маму, думал я, но так и не нашел.

Я рос и набирался ума. Перестал чураться бабушки, ходил с ней гулять. У меня появились приятели. Казалось, жизнь шла своим чередом. Но шаль я забыть не мог! Как-то – в который уже раз! – она привиделась мне во сне: заходят к нам женщины, берут шаль за углы и уносят, а я отнимаю и кричу во весь голос:

– Не отдам! Отпустите!

Проснулся я, а сердце вот-вот вырвется из груди. В комнате темно. Жутко мне стало. Я поднялся, зажег свет. Бабушка спала в другом углу. Я подошел, потянул за одеяло:

– Бабуля!

Она испуганно вздрогнула:

– Что случилось?

– Помнишь, у нас была шаль, где она сейчас?

– Не было никакой шали, с чего ты взял? – насторожилась бабушка.

– Была! Была! – возмутился я, выбежал во двор, сел у стены и расплакался.

Вышел отец, что-то спросил у бабушки, и они оба подошли ко мне.

– В чем дело? – строго спросил отец.

– Где мамина шаль?

– Какая шаль?

– Та, в полоску.

– Нет и не было у нас никакой шали в полоску.

Я в исступлении закричал:

– Была! Я сам видел!

Отец ударил меня по лицу. В глазах потемнело, я упал на землю и долго лежал, задыхаясь от слез.

Автобус тащится по дороге. Льет дождь. Вокруг пустыня, голые кусты, далеко впереди – горы. Подняться бы на вершину, под самые облака. Я смахиваю слезы и откидываюсь на спинку кресла.

Кто-то позади говорит:

– Из-за дождя вся свадьба пойдет насмарку.

– Может, еще прояснится.

Помню, однажды в нашем доме опять собрались женщины. На этот раз они не плакали. Играла музыка, били в бубен, все пели, плясали. Мальчишки во дворе сказали мне:

– Твой отец женится.

Я пошел в дом и спросил у бабушки:

– Правда, что отец женится?

Она засмеялась:

– Да, у тебя будет новая мама.

На следующий день я увидел ее: дородная, румяная, толстогубая. Она взглянула на меня лишь мельком, но глаза ее мне сразу не понравились. Потом подозвала:

– Подойди, я тебя поцелую.

Мне не хотелось идти. Тогда бабушка подвела меня за руку.

– Будешь называть меня мамой?

Я потупился и молчал. Бабушка подтолкнула меня:

– Скажи: «буду».

Я упорно молчал. А когда посмотрел на красное заплывшее лицо, сразу вспомнил маму, ее светлую улыбку. И сказал:

– Ты не похожа на маму.

Мясистые щеки затряслись – толстуха расхохоталась, а за ней засмеялись и гости. Я выбежал на улицу. В доме начали бить в бубен, потом затянули свадебную песню:

Ты косу свою прикрой Серебристою фатой…

И вдруг мне словно наяву увиделась знакомая шаль, теплая мамина улыбка. Комок подкатил к горлу. Я вернулся в дом. Там вовсю пировали: пели, смеялись, шутили.

Я все думал о полосатой шали, а перед глазами – мамино доброе ясное лицо. До чего же тоскливо сделалось на душе. А бабушка смеялась вместе с гостями. Возможно ли вынести все это! Сердце бешено колотилось. Я подбежал к незнакомой женщине, вырвал у нее из рук бубен и в ярости отшвырнул его.

– Где шаль?

Все разом затихли, повернулись ко мне. И я крикнул в эти чужие, пьяные лица:

– Ненавижу вас всех! Какие вы все противные!

В эту минуту мне нужна была мамина улыбка, сияние лунного серебра. Ко мне подошел отец, высокий и грозный. Он схватил меня за локоть и выволок на улицу. Там он больно оттаскал меня за волосы и повернул мою голову так, чтобы я смотрел ему прямо в лицо.

– Ты чего добиваешься?

Корчась от боли, я прохрипел:

– Ничего… не добиваюсь…

Отец дал мне затрещину и ушел. И он чужой! В душе кипела ненависть. Но светлая мамина улыбка не покидала меня даже в эту минуту. Я упал на землю и расплакался.

Прошло несколько дней. Толстуха переселилась к нам, и отец не отходил от нее ни на шаг. Ее навещали родственники. Ели, пили, смеялись, потом уходили. А меня словно не замечали. Одна лишь бабушка еще помнила обо мне.

Вскоре я заметил, что у толстухи прибавляется живот – с каждым днем все больше и больше. Она уже почти не выходила из своей комнаты.

Как-то раз я зашел к ней. Она сидела на постели и шила. Живот у нее непомерно раздулся. Я неслышно подошел. Мачеха мерно дышала, живот вздымался и опускался. Когда же он лопнет? А что, если его проткнуть? На покрывале лежали ножницы. Я потянулся за ними. Мачеха в ужасе отпрянула, отбросила шитье и завопила. От неожиданности я замер. Потом отбросил ножницы и выбежал на улицу. Домой я вернулся уже затемно. После этого случая мне запретили подходить к мачехе и даже бывать в ее комнате. И вообще дома стали следить за каждым моим шагом. Поэтому бабушка частенько отсылала меня на улицу.

Прижавшись лицом к стеклу, я все смотрю в окно автобуса. Разговор за спиной продолжается:

– Жених-то работает?

– Да нет, только школу закончил.

Дождь не утихает. За окном безбрежная пустыня, вдалеке дремлют горы. По обочинам дороги бегут ручьи.

Перепрыгнуть ручеек Помогу тебе, дружок….

Эту песенку часто пели мои одноклассники. Школа… Меня привел туда отец. Серые стены, серые парты, окна без стекол, когда шел дождь, капли падали прямо на парты. Учиться я не любил, но в школе было лучше, чем дома. Я приходил раньше всех. Затем появлялись остальные, и мы начинали играть. Как было весело!

В школе я завел дружбу с двумя отъявленными прогульщиками. Мы часто бродили по улицам, заглядывали на базар. Дома никого не волновало, где я и что со мной. Сам же я ничего не рассказывал.

Однажды в доме поднялся шум. Подле мачехи собрались женщины, и вскоре я услышал крик новорожденного.

– Теперь у тебя есть братишка, – улыбнулась бабушка.

А мне-то что? Я равнодушно заглянул ей прямо в лицо, и она ушла. Опять собрались гости, вновь замелькали пестрые платья, били в бубен, пели и смеялись. Какое мне теперь до них дело? Домой я приходил только спать.

Как-то приятель пригласил меня в кино. Фильм пришелся мне по вкусу, и с тех пор я стал часто ходить в кино. Но где достать денег? Отец давал мало. Приходилось ловчить и хитрить, чтобы хватило на билет. Один раз я тайно вынес из дома стеклянное блюдо и продал на базаре, потом – хрустальную вазу. Целыми днями мы сидели на ступеньках кинотеатра, болтали о чем попало, мечтали, курили дешевые сигареты, а к вечеру расходились. Перед сном бабушка кормила меня. И так изо дня в день. В конце концов отец узнал о моих проделках. Однажды вечером, когда я вернулся домой, он больно оттаскал меня за волосы и жестоко побил.

Откуда-то появилась мачеха:

– Своими глазами видела, как он брал блюдо!

Отец трясся от злости:

– Я покажу тебе, как воровать в моем доме! – и ударил так сильно, что я упал.

От резкой боли я потерял сознание. Очнулся в своей комнате. Болела голова, лицо распухло. Рядом бабушка. Я хотел что-то сказать, но она стала кормить меня.

С того дня в доме меня считали вором. Следили, как бы я чего не унес. Невыносимо было жить под одной крышей с отцом, мачехой, ее родственниками. Часто я плакал от одиночества.

Вскоре я увидел маленького. Он беспомощно сучил ручками и ножками. Это был мой брат, но я не признавал его за родного. Он спокойно смотрел на меня, но стоило мне подойти, начинал плакать.

А время между тем шло, и меня поджидала новая беда. Мальчишки со двора прозвали меня заморышем. Сначала я не понимал, почему. Потом все стало ясно. Я вдруг заметил, что мои ровесники выше меня. Я же за это время совдем не вырос. Когда в доме никого не было, я прокрался в комнату мачехи. Там стояло огромное трюмо, и я увидел себя в полный рост: огромная голова, тонкие руки и ноги, щуплое короткое тело. И впрямь заморыш! Я чуть не заплакал от досады.

С той поры я возненавидел улицу, перестал ходить в школу. Целыми днями сидел у окна и тоскливо смотрел на глинобитную стену, прятавшую от меня весь мир. Мне подумалось: не будь стены, я бы любовался закатом и вершинами гор. А что, если убежать от людей в пустыню или в горы? Там никто не увидит моего уродства.

А дорога все тянется унылой серой лентой. Пассажиры уже крепко спят – их убаюкал шум мотора. Дождь давно перестал, но солнце так и не выглянуло из-за облаков. Казалось, и горы в какой-то полудреме. Ветки придорожного кустарника раскачивались на ветру. Меня тоже укачало и потянуло ко сну, но забыться я так и не смог, как и в тот день, когда я увидел в зеркале свое уродство. Сколько ночей напролет я бродил по безлюдному городу – жалкий карлик, а за ним – длинная причудливая тень. Иногда в отблесках фонаря на стеклах витрин я видел свое отражение и горько улыбался. Какая страшная судьба мне уготована! И от этого кошмара никуда не уйти! Но я все шел дальше от дома. Прохожие мне не попадались. Лишь иногда за мной увязывались бездомные собаки. Люди же словно вымерли. Я курил сигарету за сигаретой и шел дальше. Курил я много, а денег на сигареты не хватало. Сначала отец выдавал их сам, потом поручил это бабушке.

Я избегал домашних и порой не видел их неделями. Никто меня не любил, всем я был только обузой. Иногда на глаза попадался мой чистюля-братец: по утрам, прилизанный и наглаженный, он отправлялся в школу. А я уже несколько лет ходил оборванцем. Отец одежду мне не покупал, бабушка перешивала из старья. От этого я стал еще более замкнутым. Я уединялся в своей комнате и сидел, уставившись в окно, но видел лишь серую стену. А к ночи я вновь отправлялся гулять. Тихонько закрывал за собой дверь и растворялся во тьме.

Иногда я ходил на реку, ложился на траву у самой воды. Меня убаюкивало ее журчание, но сон не шел. Меня душило отчаяние. Когда, когда все это кончится? Кто мне ответит?

Светало, и я брел домой. Нужно успеть, пока мальчишки спят, а то увидят – снова начнут дразнить:

– Заморыш! Заморыш!

Я забивался в комнату, бросался на пол. Когда же придет конец моим мучениям?

В дождливые ночи было совсем плохо. Приходилось сидеть дома. По черному окну бежали ручейки, а душа наполнялась горькой обидой.

Однажды бабушка сказала, что меня спрашивают какие-то мальчики. Кто бы это мог быть? Я вышел во двор – там стояли двое ребят. С ними я играл сызмальства. Они возмужали, выросли – чуть не вдвое выше меня.

– Давненько тебя не видно, – сказал один.

Я не ответил, на глаза навернулись слезы. Они рассказали о себе, затем один из них вдруг сказал:

– Мы скоро уедем отсюда. Хочешь с нами?

– Мне везде будет плохо, – ответил я.

Они молча переглянулись. Прощаясь, я спросил:

– Почему вы вспомнили обо мне?

Они замялись, потупились.

– Да так просто. Шли мимо, дай, думаем, зайдем…

Снова я один. В ту ночь мне не спалось. Я ворочался с боку на бок, мысли в голове путались, иногда я забывался, а потом опять горькая обида тяжелым камнем ложилась на сердце.

Жизнь мне совсем опостылела. День сменял ночь, но я этого не замечал. Зачем я живу? Раньше хоть бывали и маленькие радости, я о чем-то мечтал, а сейчас жизнь – серая пустыня.

Зимой зарядили дожди, и я совсем перестал выходить на улицу. Но и дома не мог согреться. Бабушка приносила на ночь маленькую железную печку. Грела печка плохо. А дождь все шел и шел.

Однажды ночью меня сильно зазнобило. Я укрылся старым одеялом. Бабушка как раз принесла печку и собиралась уходить.

– Бабуля! А где маму похоронили?

Она повернулась ко мне:

– В ее родном городе.

Тут бабушка помрачнела, еще глубже обозначились морщины на темном лице.

– А где это?

– Далеко в горах, – ответила она и ушла.

Дождь все барабанил по стеклу. Дрожа всем телом, я подбежал к окну: холодная черная ночь звала. Сердце разрывалось от горечи и боли. Прочь, прочь из дома!

Я выскочил во двор. По лицу хлестал дождь. Я страшно продрог. Где найти покой и тепло? Кому поведать о своей судьбе? Вдруг перед глазами мелькнуло родное лицо, словно лучик лунного света. Мелькнуло и исчезло. Я все всматривался в непроглядную тьму. В доме спят чужие мне люди: отец и мачеха. Я схватил камень, размахнулся – зазвенело разбитое стекло. Зажегся свет, выглянул встревоженный отец:

– Ну, попадись ты мне!

Меня почему-то разобрал смех.

– Это твоих рук дело, бездельник? Ты что, спятил?

– Отдай мне шаль!

– Какую шаль?

– Мамину. Помнишь?

Тут вмешалась мачеха:

– Да он окончательно рехнулся!

Но я ее не услышал. Оставляя мокрые следы на полу, я ворвался в дом.

– Где, где мамина шаль?

– Пошел вон! – Отец указал на дверь. – Смотри, сколько грязи принес!

Я упал на колени:

– Ну отдай, отдай мне шаль. Я не могу без нее.

Отец изо всех сил дернул меня за волосы. От боли потемнело в глазах, и я заорал:

– Отпусти!

Отец потащил меня к двери. Тут ясность ума вернулась ко мне. Увидев на столе ножницы, я схватил их и с силой ткнул отца в грудь.

– Долго вы будете еще меня мучить?

Мачеха бросилась к окну и завопила:

– Правоверные! Помогите! Убивают!

Отшвырнув ножницы, я выбежал на улицу.

– Мамочка, родная! Я хочу к тебе!

Рассвело, и я пошел разыскивать товарищей. Сейчас с удовольствием бы уехал с ними. Но выяснилось, что их посадили в тюрьму за воровство.

Я решил отыскать мамину могилу сам.

Автобус остановился. Вот и добрались. Я достал сигарету. Оказалось – последняя. Закурил. Меня все еще знобило. Выйдя из автобуса, я остановился: куда идти? Пойду куда глаза глядят. Я брел в каком-то полусне. Над головой пролетела стая голубей, и я огляделся. Кругом – могилы. Кладбище… Ноги у меня подкосились, и я мягко опустился на каменную плиту. Я прильнул к холодному камню и целовал плиту с коричневыми полосками. Я плакал, но все светлее и светлее делалось на душе. Я лежал у могилы и повторял:

– Мама! Мамочка! Вот я и нашел тебя!

Перевод с дари И. Багрова и В. Игнатьева