Текст книги "Торопись с ответом (Короткие повести и рассказы)"

Автор книги: Соломон Смоляницкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 9 страниц)

Неприкаянная. Это точно. Даже присочинить слегка – мол, срочно вызывают на работу – и то не хочет. Гордость. И упрямство.

– Лечу завтра, – поспешно сказала Марина, с порога увидев Павла и Женьку. – Тут самолеты только утром.

– Прекрасно, – сказал Женька. Он продолжал безмятежно курить. – Махнем в таком случае куда-нибудь. Завьем?

– Махнем, – повторил Павел, не трогаясь с места.

– Ну, что вы, мальчики, – жалобно сказала Марина. – Вам, дурачкам, предоставляется свобода, а вы скисли. Радоваться надо. Я бы на вашем месте…

– Мы и радуемся, – ответил Женька.

«Мы, – подумал Павел, – действительно, – мы». На какое-то мгновенье он ощутил, что они с Женькой, как прежде – одно, и ничто не стоит между ними, и не было того вечера в ресторане, и не нужно ни о чем думать. Он даже вздохнул с облегчением.

А если так и надо – уехать Марине? Если это урок.

– Я готова, – прервала молчание Марина. – Пошли. Завьем.

– Не вздумай реветь, – вдруг сказал Женька, смотря Марине прямо в глаза. – Я этого терпеть не могу. Не беспокойся: мы тут не растеряемся.

– С чего ты взял? – голос у Марины дрогнул. – Пошли, пошли, а то раздумаю.

В тот вечер они гуляли по берегу, потом пили молодое, кисловатое вино на каменной террасе, нависшем над морем и, казалось, плывущей, как освещенный корабль, в темноте; сидели у домика на скамеечке под чинарой…

Марина была спокойной, чуточку грустной – куда девалась ее колкость! Она очень хотела, чтобы вечер прошел легко, как бывало когда-то.

Взошла луна и рассеяла плотную тьму. Марина поднялась:

– Не пора ли нам? Оставим луну до другого раза.

Павел и Женька промолчали, и Марина взмолилась:

– Ей-богу, очень хочется спать. И вставать рано.

Они проводили ее (домик, где жила Марина, был в двух шагах от них) и еще немного постояли у двери. Потом пошли к себе, молча легли, закурили. И, кажется, скоро уснули.

…Когда Павел проснулся, он увидел сидящую за столом Марину. Вероятно, он и проснулся оттого, что Марина сидела и смотрела на него. Предрассветный сумрак еще не рассеялся, и в неверном, зыбком, колеблющемся свете лицо Марины казалось бледно-синеватым, словно неживым.

Павел протер глаза. Марина сидела за столом и смотрела на него.

– Что случилось? – спросил Павел, садясь на кровати.

– Где Женька?

– Спит. Где же еще?

– Спит?

Женькина кровать была пуста. И аккуратно застелена.

– Развлекается? – пробормотал Павел, чтобы что-нибудь сказать. Он и в самом деле понятия не имел, где Женька.

Марина молчала. Павел потянулся за сигаретами и увидел в ее руках листок, вырванный из блокнота. Записка?

– Да, записка, – сказала Марина, угадав его мысль. – Прочти. Адресуется нам обоим.

«Мой срок истек. Призывают дела. Отдыхайте и не тужите. С приветом. Ваш Евгений».

– Болван! – выругался Павел. – И это все, на что он способен! Кретин.

– Не так уж это мало. – Марина зажгла сигарету, затянулась. – Значит, ты не знал, что он хотел уехать?

– Он и сам не знал. Ручаюсь, что ему это взбрендило в последнюю минуту.

– Утром два самолета. Один улетел. А мой через полтора часа. – Марина помолчала. – Но я не полечу.

Павел курил, и пепел сыпался прямо на одеяло.

– Я остаюсь, – сказала Марина с каменным лицом, прямо смотря на Павла. – Остаюсь с тобой.

***

Теперь ему ясно вспомнилось это каменное лицо. Не то, что было потом, не те короткие минуты на рассвете, когда он не спал и Марина была рядом, и было прохладно, и белый, мглистый свет струился из щелей тростниковой шторы; и не те минуты, когда они молчали и, казалось, ощущали, как медленно плывет земля, и словно никого не было, кроме них, в целом свете – ему вспомнилось не все это, а ее каменное лицо. Странно, что сейчас, когда Марина ждала его, и они никуда не уйдут, и будут вдвоем.

Около дома Павел зашел в кондитерскую и купил торт. Потом у самого подъезда вдруг повернул обратно, прошел полквартала, чтобы раздобыть бутылку вина. Вино он положил в портфель и ощутил там папку, в которой лежала Женькина работа. Она лежала там среди прочих бумаг – Павел не мог сказать каких. Безразлично – каких. Все они, даже самые важные, в соседстве с этой папкой потеряли свое значение. Все равно, о чем бы он сейчас ни думал, все упиралось в эту папку. В эту работу Е. Корнеева из Новосибирска.

Павел остановился перед дверью своей квартиры и, немного помедлив, позвонил. У него мелькнула мысль, что все это – торт, бутылка вина в портфеле, волнение – выглядит довольно забавно. Все-таки не первое свидание, он идет к себе домой, к своей жене, с которой они живут под одной крышей пятый год. Ну, да – пятый. Коварная штука – время. Можно с ним играть в прятки, стараться обогнать или задержать, а оно все равно тащит с собой, и ты просто как его тень. А захочет – само остановится. Или вернется назад. Как сейчас. Как будто и не было этих четырех лет.

– Как хорошо, что пришел, – сказала Марина, открыв дверь. Она стояла на пороге, зябко кутаясь в платок.

– Куда же я денусь?

Марина улыбнулась одними глазами. Павел, не раздеваясь, прошел на кухню, оставил там торт и вино. Вернулся в переднюю, снял плащ.

– Голодный? – спросила Марина.

– Холодный. Давай лучше выпьем, – Павел уселся в кресло и взял со столика одну из трубок.

Курить трубку научил его шеф, и теперь в квартире пахло тем же тонким, сложным запахом особого трубочного табака, что и в комнатах Алексея Алексеевича.

Синеватый дымок, медленно растекаясь, поплыл к потолку.

Точно такой же запах, как тогда в кабинете у шефа. Только в кресле сидел Алексей Алексеевич, а они с Женькой возле него, на стульях. Шеф швырнул тетрадь, потом нагнулся за ней, а они даже не пошевелились, чтобы помочь ему.

– За что будем пить? – Марина поставила бокалы на столик и уселась напротив Павла. Она была чем-то встревожена. Не такая, как всегда.

– А, пропади они все! – сказал Павел. – Напишу, и все. За это и выпьем.

– Пусть пропадают. – Марина помолчала. – А я скоро уеду. В командировку. Надолго.

– Куда? Если не секрет.

– В Среднюю Азию. На наши станции.

Павел знал, Марина давно мечтала поработать на эпидемстанциях Средней Азии – там ее опыт был, как она говорила, нужнее, да и звали ее давно. А ведь в своем деле она что-то значит, подумалось ему. Так. Выходит, прощальный вечер. Сейчас она скажет, что билет в кармане, а самолет улетает в ночь. В командировку. Надолго. А может – навсегда? У него словно что-то оторвалось внутри. Вот она и наступила, эта минута. Он всегда чувствовал, что она должна наступить. Как расплата. И рукопись Женьки – тоже. А, собственно говоря, за что расплата? Что он такое сделал? Почему он должен чувствовать себя в чем-то виноватым?

Глухое, холодное раздражение закипало в нем.

– Письмо от Женьки, – вдруг сказала Марина.

– Вот что… Ну и – как он там?

– В порядке.

– Дай поглядеть на каракули.

– Возьми. Только письмо мне. А тебе приветы.

– Тебе письмо, а мне приветы, – повторил Павел, – О'кэй. – Он с трудом сдерживался. Он должен отказаться от всего, от дружбы с шефом, по существу, самой возможности настоящей работы, – а ему приветы. Прекрасно. Очень хорошо. Он готов был все эти годы в институте бросить собаке под хвост, а ему приветы. Как говорится, не удостаивает взглядом. Ну, что ж, прекрасно. Очень хорошо.

В эту минуту Павел не подумал о том, что сам он неделю тому назад получил письмо от Женьки – и там были приветы Марине. Так уж повелось: Женька писал им письма по отдельности. Он разделял их: Марина – это Марина, а Павел – это Павел. Очередное чудачество Евгения. Но сейчас Павел словно забыл об этом. Слишком уж натянуты были нервы.

Марина, вероятно, заметила, как изменилось его лицо. С удивлением смотрела она, как дрожащими руками Павел листает записную книжку, набирает номер телефона. Занято. Снова набирает. Она не могла понять, что вывело его так из себя. Обиделся на Женьку? Разозлил ее тон? Каким-то чутьем она угадала – сейчас свершится что-то, чего не должно совершиться, и что это связано с Женькой.

– Подожди, – попросила она. – Не звони. Остынь.

Павел не ответил. Как раз в этот момент ему удалось соединиться.

– Иван Варфоломеич? – произнес Павел, хотя сразу узнал его.

– К вашим услугам, – ответили в трубке. – С кем имею честь?

Не узнает или прикидывается? И вдруг где-то в глубине мелькнула мысль: не сам ли он накрутил себя, чтобы отказаться. Как будто только и ждал, пока подвернется повод. Любой. Лишь бы повод.

Услышав этот густой, барственный бас, Павел ясно представил себе, что означал его отказ для Женьки. Уж Варфоломеич не остановится на полпути. Не из таких. Найдет другого, подходящего рецензента. В этом можно не сомневаться.

Павел назвал себя, и бас завибрировал мягкими модуляциями.

– Дорогой мой, рад, что не забыли старика. Очень рад! Чем обязан?

– Вынужден вас огорчить, Иван Варфоломеич, – сказал Павел, – к сожалению, не смогу написать отзыва. Совсем упустил из виду – у меня сверхсрочная работа…

Трубка молчала, и Павел продолжал говорить, объяснять. Он хотел, чтобы его отказ прозвучал коротко. Вежливо, но твердо. А получилось так, будто он в чем-то оправдывался. Когда наконец иссяк поток его объяснений, Варфоломеич, как показалось, чуть насмешливо произнес:

– Сочувствую, коллега, но теперь уже это невозможно. Как говорится, ни в какие ворота. Аз, грешный, полагаясь на ваше слово, сообщил о сем Алексею Алексеевичу. Работа-то в компетенции вашего института. Так что теперь вы уж с ним. Поручит другому – дело хозяйское. А меня, старика, увольте…

– Хорошо. Поговорю с Алексеем Алексеевичем, – устало сказал Павел. – Извините за звонок. Будьте здоровы, Иван Варфоломеевич. Спите спокойно.

Павел не мог отказать себе в этом «спите спокойно». Что ж, Варфоломеич и будет спать спокойно. Он свое дело сделал. Обложил его со всех сторон – так, что и податься некуда.

Только сейчас Павел почувствовал, как изнервничался, измучился за этот день. Все ему вдруг стало безразлично. Захотелось просто лечь и накрыться с головой, как это бывало в детстве, когда его оставляли одного в комнате и гасили свет, а он боялся темноты и прятался от нее под одеяло. А теперь не спрятаться, никто не поможет, никто не решит за него, как быть. Никто.

– Что-нибудь случилось? – спросила Марина и легко коснулась его волос. Ах, как не вовремя заговорила она о письме и о своей командировке. Совсем не вовремя.

– Случилось.

– Расскажи, – ее пальцы снова притронулись к его волосам, и рука осталась на плече. – Начни с пустяка. Хочешь, я помогу тебе?

Какая легкая у нее рука. Удивительно легкая. Только чувствуешь, что она есть. Ну, да – начать можно и с пустяка, хотя бы с того вечера в ресторане. Или еще раньше – с той минуты, когда перед дверью шефа Женька заупрямился и хотел удрать, а он удержал его, и сверху спускалась девушка – тогда Женька позвонил. Все имеет следствие и причину. Они остались с Мариной в Крыму, потому что Женька решил, что он – лишний. И уехал, чтобы продолжать общую их работу, – поэтому появилась рукопись Е. Корнеева. Конечно, начать можно с пустяка, например с того момента, когда Павел бросил рукопись в стол и сказал Варфоломеичу «О'кэй». В конце концов неважно, с чего начинать. Марина легко восстановила бы всю цепь. Но именно ей он не скажет. Никогда не сможет сказать.

Ну, хорошо, продолжал думать Павел все о том же, предположим, можно объяснить отказ – Корнеев мой друг, не мне говорить о нем. Предположим, что так. Все равно (теперь уже в этом не было и тени сомнения) отказ будет равносилен разносу. Тот, другой, кому передаст работу Варфоломеич, не постесняется. Третий раз старик не допустит осечки. Под одеялом не спрячешься от темноты. Есть только один способ преодолеть страх – встать и зажечь свет. Все рассказать Марине. Написать отзыв. Уехать к черту на рога. Все начать сначала.

Павел потянулся за зажигалкой.

– Хочешь, сварю кофе? – сказала Марина. Наверно, он долго молчал. Или так показалось, что долго. Ее рука соскользнула с его плеча, и словно что-то замкнулось над ним, отгородило его от Марины. Она вдруг отдалилась. Павел слышал ее шаги, шум воды на кухне, – но все это еле доносилось до него, словно шло издалека.

– Значит, так: давай пить кофе. – Марина пододвинула к Павлу дымящуюся чашку и откинулась в кресле. – С фирменным тортом.

Надо встряхнуться, подумал Павел. Марина сидела напротив него, как будто никуда не уходила. Она курила и смотрела в пространство. От кофе исходил приятный, бодрящий аромат. Один обжигающий глоток. Надо встряхнуться.

– Правда, у нас красиво? – вдруг сказала Марина. – Только чуточку холодновато. Ты этого не находишь? Нет, все-таки холодновато. Вроде образцово-показательного интерьера на выставке. Так живут молодые талантливые ученые. Эталон номер три-бис.

Павел молча прихлебывал кофе. Начинается. Ладно. Пусть лучше так. Только бы не обрывалось совсем. Все равно он не скажет. Ничего не скажет.

– Прекрасная квартира. Прекрасная пара, – продолжала Марина. – Он – талантливый физик, она – сотрудник эпидемстанции. Рядовой сотрудник, но прекрасная женщина. Первый разряд по художественной гимнастике. Может поддержать интеллектуальный разговор. Кончила курсы английского языка.

– Остановись, – попросил Павел.

– Теперь это неважно. Все равно рано или поздно придется расплачиваться. Ты еще не понял этого?

– Расплачиваться?

– Ну, да. Можно построить дом. Даже на болоте. Красивый. Современный. Только жить в нем будет нельзя.

Павел встал:

– Мне надоели твои загадки, – он с трудом сдерживался, чтобы не закричать. – Только я должен. Обязан. А вы все – ничего не должны. Вы только предъявляете счет. Ну, так вот – сами платите по этому счету. Сами.

– Каждый сам за себя, – сказала Марина. – По-немецки. Хорошо, – она помолчала, – звонил твой шеф, просил зайти к нему, если ты свободен. Нет, ничего срочного. Просто приглашение на чаек. Прости, что не сказала сразу. Хотела побыть с тобой. Вдвоем.

– Побыли…

– Бывает. Все в жизни бывает.

***

Он не помнил, какие видения и лица возникали перед ним. Осталось ощущение: какая-то сила тащит и тащит его вниз, в черный провал, и он летит, и нет дна, только удар все ближе, неотвратимее – и вдруг он словно повисает, и теплые волны медленно вздымают его вверх… А иногда сквозь глухую, черную, давившую толщу доносились какие-то звуки. Потом он стал различать голоса, шаги, отдельные слова…

Когда Павел первый раз открыл глаза с тех пор, как его привезли в больницу, прошло двое суток. В мерцающем свете показалось знакомое лицо – оно приближалось, словно пробивалось к нему, обретая четкость, как в объективе, когда добиваешься резкости, но до того, как Павел отчетливо увидел это лицо, он уже знал, что около него сидит мать и держит его руку. Он ощутил тепло ее пальцев и ладони – такое знакомое, легкое и властное прикосновение, передающее ему силу. Потом постепенно, как из тумана, возникла вся комната, и сестра в белом халате, склонившаяся над столиком с лекарствами, и тогда Павел понял, что это больница. И снова его пронзило ощущение падения и неотвратимости удара. Но было уже не так страшно, потому что рядом сидела мать и спасительный ток жизни исходил от ее руки.

– Что со мной? – как ему показалось, громко произнес Павел. Но сестра даже не пошевелилась, и только мать поняла его:

– Ты упал. На лыжах. Но теперь все обойдется. Не спрашивай больше. Тебе нельзя разговаривать.

И Павел вспомнил, как вслед за Женькой он летел по обледеневшей горке, как рвался ветер, и все росла скорость, и все труднее было удержаться, а глубокий, рыхлый снег, как спасение, был бесконечно далеко внизу, и он с отчаянным усилием, все больше теряя власть над своим телом, удерживал равновесие. Потом его подбросило, и поле со снегом, оказавшееся вдруг перед ним, поднялось и надвинулось на него…

– А Женька? – одними губами спросил Павел.

– Он три километра со сломанной рукой тащил тебя. Если бы не он… Теперь все обойдется, – снова, как заклинание, повторила мать. – Только не разговаривай!

Женьку пустили в больницу через неделю, когда Павел начал заметно поправляться, мог разговаривать, а остальное, как сказал профессор, было делом времени.

Женька выглядел так же, как всегда. Как будто они только вчера расстались. Растрепанные волосы. Неизменная лыжная куртка. Клетчатая рубашка с расстегнутым воротником. Дерзкий огонек в темных глазах. От него пахло свежим, весенним воздухом, улицей, солнцем, волей – даже рука в гипсе не разрушала это ощущение лихой бесшабашности, которое вызывал Женька.

– Бездельничаешь? – сказал он, садясь на кровать. – А кругом врачи, и медсестра в халате…

– Точно, – ответил Павел. – Как в песенке.

До чего же он был рад видеть этого типуса! Просто видеть. Знать, что они еще вместе будут шататься по улицам, записывать по очереди лекции, трепаться в курилке Ленинской библиотеки. Впрочем, он забыл – лекций больше не предвидится. Они ведь дипломники, люди почти свободные, им полагается дни и ночи не спать – разгрызать науку. Но об этом Павел подумал с грустью. Ему-то уж не придется защищать свой диплом, который, как водится, был только начат, а времени до защиты оставалось совсем ничего. Месяц. Ему, конечно, дадут академический отпуск на год. Но год будет потерян. А Женьку распределят без него.

– Как рука? – спросил Павел.

– Нормально. – В доказательство Женька поднял ее вверх. – Через три дня снимут. Ну а ты, – он обвел взглядом палату, – надолго?

– Недели две, говорят…

– Бюрократы?

– Перестраховщики.

Павел сказал так для порядка. К вечеру у него начинались отчаянные головные боли, и, казалось, не будет им конца. А когда он пробовал вставать, ноги, словно чужие, подгибались, не выдерживая тяжести тела, и подступала противная тошнота. В общем, дело дрянь. Две недели… – по правде говоря, ему не верилось, сможет ли что-нибудь измениться за это время.

– Вчера в деканат приходил этот тип из института, в котором мы проходили практику, – сказал Женька, поглядывая в окно. – Заявка на нас с тобой уже в госкомиссии. Этот тип весьма был огорчен твоим легкомысленным поведением. Выбыть из строя ради того, чтобы прокатиться с горки – несерьезно! Очень он сокрушался.

– Невозвратимый урон, – через силу усмехнулся Павел. – Институт этого не переживет.

– Трудно им, беднягам, придется, – поддакнул Женька.

Разговор был не из приятных. Женьке легко острить. Ему – что, а от некоторых лихих лыжников институт уплывает. Может быть, навсегда. Свято место пусто не бывает. А Павел-то радовался, что его с Женькой заприметили. В академическом институте. Где он мечтал работать.

– Ну, как там – коллектив, старшие товарищи? – спросил Павел, чтобы переменить тему. – Жизнь бьет ключом? – Ох, и скверно же было у него на душе.

– Бьет.

– Тогда я спокоен. Передай, что я горжусь ими.

Павел откинулся на подушки. Он почувствовал легкую тошноту – первый признак надвигающейся головной боли. Надо бы принять таблетку, закрыть глаза и лежать, не двигаясь. Но ему не хотелось, чтобы Женька уходил, и Павел продолжал в том же духе:

– Горячий привет баскетбольной команде. Больше тренировок. Больше черновой работы.

– Доведу до сведения, – пообещал Женька.

Они помолчали.

– Послушай, есть идея. Только не прерывай.

– Выкладывай, – сказал Павел.

– Все это вполне реально. – Женька помялся. – Ты передаешь мне свои гениальные наброски диплома, а я довожу их до конца. Через месяц, удивляя и поражая всех, ты являешься на защиту. Она проходит блестяще. Все восхищены. Общее замешательство на почве восторга. Потом мы сдаем государственные экзамены. И вот мы – научные сотрудники научно-исследовательского института Академии наук СССР. И советская наука обходится без потерь. И этот тип, который приходил к нам с заявкой, будет доволен. Его нельзя огорчать. Он хороший человек.

– Бред? – спросил несколько ошеломленный Павел. – Из раздела, что кому снится?

– Явь, – сказал Женька. – Прекрасная действительность, обгоняющая мечту.

– Бред.

– Видишь ли, мой бедный друг, в деканат поступило сообщение, что твой диплом почти готов – ты успел много сделать до больницы. Не терял времени понапрасну, как некоторые другие. Ты же у нас – примерный студент.

– Дезинформация. Гнусная клевета.

– Не спорю, – усмехнулся Женька. – Тут есть известное преувеличение. Но в противном случае в деканате не поверили бы, что в таком состоянии ты способен завершить диплом.

– Ты хочешь сказать – начать и кончить.

– Я хочу сказать то, что сказал.

– Дальше, – нетерпеливо бросил Павел.

– Все очень просто… – Женька помялся, подыскивая слова. – Ты здесь, в больнице, наносишь последние штрихи. Завершаешь свою работу. Я – связной между тобой и научным руководителем. Понятное дело, буду держать тебя в курсе. Учти, в деканате идея принята на ура!

– Блестящая операция, – сказал Павел. – Только не учтена одна деталь. И, как всегда, решающая.

– Любопытствую узнать…

– Твой диплом.

– Что мой диплом?

– Когда ты будешь писать свой диплом, хотел бы я знать?

– Ах, это-то… – Женька небрежно махнул здоровой рукой. – Так я его уж написал.

– Врешь.

– Осталось поставить точку. Остальное сделано.

Павел по глазам видел, что Женька врет. Самым наглым образом. Да он даже и не начинал свой диплом – это было ясно. Сколько же ему сидеть, да и хватит ли пороху на два диплома – одни источники просмотреть что стоит!

Но ни в этот, ни в другой раз у Павла не хватило сил отказаться. Он подчинился, не очень-то веря в успех, но все больше втягиваясь в эту игру. И самое удивительное было то, что все произошло почти так, как расписывал Женька. Блестящая защита. Все восхищены. Общее замешательство на почве восторга.

***

Все произошло именно так. Вот только свой собственный диплом, который Женька защищал на неделю позже, он чуть не провалил. Похоже было на то, что его руководитель диплома, хорошо знавший Женьку, смекнул, в чем дело. Это, вероятно, и спасло дипломанта Е. Корнеева. Павел долго не мог забыть того чувства стыда, который он испытал, когда Женька довольно-таки невразумительно отвечал на вопросы. Только поразительная интуиция спасала его от окончательного провала. Беспечно он ходил по самому краю, лишь в последнюю минуту чудом делая нужный шаг.

Тройку ему все-таки поставили, правда, после долгого совещания.

***

Теперь похожее жгучее чувство вновь охватило Павла. Как будто Женька на его глазах погружается куда-то, исчезает, а он не может помочь. Что-то мешает Павлу протянуть руку, что-то его держит.

Он не заметил, как подошел к дому Алексея Алексеевича. Знакомый подъезд. Лестница. Лифт. Марина могла бы и не говорить об этом звонке шефа. Впрочем, для обоих это был хороший предлог мирно окончить разговор. Разойтись, хотя бы на этот вечер, чтобы не ставить точку.

У двери квартиры шефа, прежде чем позвонить, Павел взглянул на часы. Одиннадцать. Почти два часа он добирался сюда пешком, инстинктивно отдаляя эту встречу. Что он скажет Алексею Алексеевичу? Варфоломеич, вероятно, рассказал старику о своем разговоре с Павлом. Как объяснить шефу, почему он сначала согласился, а потом отказался написать отзыв? С Алексеем Алексеевичем хитрить нельзя. Женька уходил все дальше, и все меньше оставалось у Павла времени, чтобы удержать его, не дать провалиться, исчезнуть. Как дурной сон, снова подумал Павел. Он протянул руку к звонку и прислушался. Но никто не спускался с верхнего этажа, никто не стучал каблучками. Никто не подтолкнул его руку. Как тогда руку Женьки. Что же все-таки сказать шефу? Павел еще помедлил и заставил себя позвонить.

Алексей Алексеевич хворал и выглядел утомленным. Он обрадовался приходу Павла, провел его в кабинет, усадил в кресло и сам пошел ставить чай: «Пиковая дама» была в гостях.

Мерно, неторопливо, свидетельствуя, что мир стоит прочно и нерушимо, отсчитывали секунды стенные часы. Все здесь было знакомо – и часы, и гравюры, и бронзовый человечек. Знакомо – и стояло от века. Так надо и жить. Прочно. Спокойно. Основательно. Не рваться. Не спешить. Не зачеркивать прожитое. Быть самим собой. Легко сказать – быть самим собой… Ну, вот – опять. Нет. На сегодня хватит.

Павел пошел на кухню и вызвался заварить чай «по-азербайджански».

– Великолепно! – оживился Алексей Алексеевич. – Вы – чай, я – стол!

Он засуетился, неловко доставая варенье, чашки, конфеты. Впервые Павел подумал, как, в сущности, старик одинок. Сын его совсем еще мальчишкой погиб на фронте. Жена давно умерла. А он не согнулся, не очерствел. Почему бы с ним не поговорить по-человечески, не рассказать все, как есть? Но разве его переубедишь? Его теория – это вся его жизнь.

Алексей Алексеевич медленно помешивал ложечкой чай и словно рассуждал вслух:

– Все дела да дела, а вот, выражаясь по-старинному, по душе поговорить времени не хватает… А ведь без этого нельзя.

– Хотите по душе? – усмехнулся Павел. Не в характере шефа было вести «оккультные беседы».

– Не скрою, хочу… – задумчиво ответил Алексей Алексеевич.

Тень от абажура падала на его худощавое чеканное лицо с высоким лбом, глубокими глазницами и резкими линиями вдоль щек – и от этого оно казалось замкнутым и суровым. Лишь светлые глаза, мягко и пристально, словно вызывая на откровенность и подбадривая, смотрели на Павла.

А ведь старику действительно все можно рассказать. Все – только не это. Ни лжи, ни предательства он не простит. Не поймет – ни по отношению к себе, ни по отношению к Женьке. Как же мог он не увидеть новых идей в работе Женьки и не согласиться с его доказательствами? Неужели настолько сжился со своими представлениями? Впрочем, в истории науки такое бывало. Не принял же сам Эйнштейн квантовой механики.

Никакого отзыва. Отказаться. Отказаться. Теперь Павел решил это твердо. Другого выхода нет. Пусть уж так.

– Мне тут звонил Иван Варфоломеич, – сказал Павел, отхлебывая чай, – просил написать отзыв об одной работе, я согласился по слабости, но сделать не смогу… Работа серьезная, а у нас в лаборатории аврал…

Светлые глаза все так же пристально смотрели на Павла.

– Кому бы ее переплавить, Алексей Алексеевич, как вы думаете?

Глаза чуть потемнели. Или показалось? Старик потянулся за трубкой. Начал набивать ее. Он не торопился отвечать, и Павел пробормотал:

– Дурацкое положение.

– Ну, а саму эту работу вы прочитали?

– Не успел. Так – только пролистал.

– Жаль. Очень жаль. – Алексей Алексеевич раскурил трубку, и клубы голубоватого дыма скрыли его лицо. – Очень жаль, – повторил он. – А я полагал, мы поговорим о ней, кое-что обсудим…

Неужели засомневался? – подумал Павел. – Да нет, просто жаждет получить еще одно подтверждение своей непогрешимости. Ничего. Обойдется и без подтверждения.

– Так уж получилось, – сказал Павел, чтобы закончить этот разговор. Правда, он понимал, что тема далеко не исчерпана. Существовал еще один аспект, которого оба они, словно по молчаливому уговору, не касались. Работа была все-таки подписана «Е. Корнеев». Это обстоятельство, хотя о нем не упоминалось, придавало беседе особый смысл. Е. Корнеев словно сидел здесь третий за столом. Сидел и слушал, что они говорят. И усмехался. Или – мрачнел. Впрочем, пока его имя не называлось, он существовал лишь в мыслях, воображении. Но стоило бы хоть раз упомянуть его, как он словно бы материализовался. Такова сила произносимого слова. Но, кажется, к счастью, у старика хватит такта не назвать автора работы.

Шеф молча курил, отхлебывая чай, казалось, нисколько не заботясь о том, чтобы возобновить беседу.

– Пожалуй, нет, не приходило… – тихо, словно самому себе, неожиданно проговорил он.

– Вы о чем?

– Скажите, Павел, вам никогда не приходило в голову, что есть вещи поважнее науки, хотя иногда и связанные с ней?

– Интереснее?

– Нет, поважнее.

– Будущее человечества? – спросил Павел. Дудки. Никакой исповеди не будет. К чему изливаться, если нельзя рассказать о главном?

Светлые глаза, упорно смотревшие на Павла, поскучнели, и Алексей Алексеевич заметил:

– Не сомневаюсь, о человечестве в глобальных масштабах вы печетесь денно и нощно. Удобная вещь – глобальный масштаб… Обобщенные категории, как равнодействующие множества сил. Монады. Формации. Эпохи. Цивилизации. Куда как хорошо! Чистое мышление. Горние выси духа. Оттуда, с высоты, людей не разглядеть…

Что это он, удивился Павел, ударился в риторику? И с такой страстью? Где же наше олимпийское спокойствие? Сдают нервы. Стареет шеф, стареет.

– Ну, а когда люди кажутся маленькими или их не видишь вовсе, – продолжал Алексей Алексеевич, – возникает некое торжественное отношение к себе. К своим личным проблемам. Не к другим, а к себе – торжественно-величественное отношение… – повторил он и подчеркнул свою мысль плавным, несколько театральным жестом в античном духе.

Вот он, другой, сидящий третьим за этим столом, Евгений Корнеев, подумал Павел, старик пожалел его, талантливого, ошибающегося. Какая коллизия: конфликт между научным долгом и чувством? Долг, конечно, победит. Тем более – долг защищать собственную теорию. Но, может быть, шеф хочет смягчить неизбежный удар, ищет эту возможность? Хотел бы услышать совет Павла на этот счет? Иначе – к чему бы весь этот разговор? Но что можно посоветовать?

Вслух Павел сказал:

– Лучше спустимся на землю. Все равно там, наверху, не спрячешься. По опыту знаю. С помощью ползучего эмпиризма.

– Хорошо, что знаете, – суховато проговорил Алексей Алексеевич и поднялся: – Партию в шахматы?

Он был явно обижен ироническим ответом Павла и дал понять, что разговор окончен. Душеспасительная беседа не состоялась. Что ж, очень хорошо. О душе не получилось, о делах – ни к чему. Остается древняя интеллектуальная игра. Гимнастика ума и чувства.

А выпутываться он должен сам. Старик даже не хочет посоветовать, кому передать работу. Куда как хорошо философствовать насчет человеколюбия и горних высей духа, а выпутываться должен он сам. А может, зря я сказал, что не прочитал эту работу? – вдруг подумал Павел. – Все равно старик не поверил.

Он почувствовал: что-то связывающее его с шефом оборвалось. Старик явно был настроен поговорить об этой работе. Вот только зачем, если дальнейшее развитие событий, как говорится, предопределено?

Павел прошел вслед за Алексеем Алексеевичем в кабинет и остановился возле маленькой фотографии, одиноко висящей в простенке возле окна. Как раз напротив письменного стола. Лучше всего ее видно, когда сидишь за столом. Старик, наверно, отрывается от работы и смотрит на нее. Вероятно, единственный фронтовой снимок. Парень в расстегнутой гимнастерке и сдвинутой на затылок пилотке сидит на траве и, улыбаясь, глядит прямо в глаза. Какое хорошее лицо. Может быть, после боя, а он жив, и трава, и солнце…

Горные выси духа. Высота. А она в этом лице, в этом прямом взгляде. В этой судьбе.