Текст книги "Торопись с ответом (Короткие повести и рассказы)"
Автор книги: Соломон Смоляницкий
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 9 страниц)
Соломон Владимирович Смоляницкий
Торопись с ответом. Короткие повести и рассказы
С. Смоляницкий – участник Великой Отечественной войны, был ранен, вместе с полком прошел путь от наших западных границ до Берлина.
В 1945 году во фронтовых газетах появились его стихи. Больше он не публиковал стихов, а, вернувшись после войны в Москву, начал выступать в газетах как очеркист. Окончив в 1950 году филологический факультет МГУ, некоторое время преподавал литературу в школе, а затем в 1956 году уехал в Сибирь собственным корреспондентом «Литературной газеты».
С тех пор литературная жизнь Смоляницкого прочно связана с этой газетой, где появляются его очерки, статьи, рецензии.
С. Смоляницкий много ездит по стране, бывает в самых отдаленных уголках Сибири. Впечатления о Сибири, ее людях, природе дали материал для первых книжек – «Встречи в пути» (очерки и рассказы), «Здравствуй, Сибирь», «Слушай, жизнь», «Добрые спутники человека» и «Насовсем».
В последние годы С. Смоляницкий публикует в периодической печати пьесы, повести, рассказы.
Дойти до горизонта
(повесть)
1
С воющим, раздирающим душу звуком падал самолет. Не падал – несся вниз в рваном кольце пламени и дыма.
Стремительно нарастает звук, все ближе живая, извивающаяся черно-красная туча, намертво вцепившаяся в самолет.
Ближе. Неотвратимей.
Но не было удара и взрыва, взметнувшегося вверх ослепительно-белого вихря, в мгновение ставшего черным. Не было – потому что тогда не было бы ее. С болью рвет она путы сна – последнее, что в ее силах…
Полина Александровна открывает глаза. Она еще на грани кошмара, но уже ощущает: и на этот раз победила она. Не было удара, взрыва, смерти.
Не было в снах – потому что она никогда не примирится с этим. Никогда.
Теперь несколько минут она должна лежать, не двигаясь, и ждать, пока успокоится сердце. Потом принять лекарство – оно всегда под рукой. А потом можно встать – все равно не уснуть.
Тишина стояла глубокая. Какая глубокая тишина! С острой, резанувшей сердце болью Полина Александровна ощутила пустоту большой квартиры – словно не было стен и она одна стоит в пространстве, залитом пустотой и холодом. Ее охватил озноб. Она оперлась рукой о стену – там, за ней, кабинет Кости. Вот уже девять лет после его гибели это комната Валентина, но для нее по-прежнему – кабинет Кости. В нем – его вещи, модели самолетов, трубки.
Место на стене, к которому она прикоснулась, стало теплым. Какая все-таки большая квартира – Костя так радовался ей, он любил, чтобы бывали люди, чтобы было, как он говорил, куда посадить… Теперь во всей квартире она да Майя. Ах, Майя, Майя, единственная, кто с ней всегда. Полине Александровне захотелось войти в ее комнату, посмотреть, как она спит, укрыть, как это бывало когда-то, давным-давно. Но она побоялась разбудить Майю, да еще чего доброго – испугать. Майя и не подозревала о бессонных часах, которые мучили ее мать – все чаще в последнее время.
Полина Александровна села в свое кресло у окна и отдернула штору.
Пустынная улица уходила в темноту. Струящийся желтоватый свет фонарей растворялся во мгле, и от этого казалось, что воздух слабо мерцает – холодно и отчужденно. Только свежий снег, выпавший с вечера, был живым – Полине Александровне показалось даже, что она ощутила его холодноватый, с горчинкой запах.
Она любила чистый, белый, легкий падающий снег, несущий свежесть и словно стирающий грязь города, потому что его любил Костя, – и снова, как всегда в эти часы, в памяти всплывали картины, словно бы не связанные друг с другом…
Живой, смеющийся Костя падает вместе с ней в сугроб в ту новогоднюю ночь сорок пятого года, когда он вернулся домой. В ней до сих пор не погасло это ощущение счастья его возвращения – живой, живой, в огне не сгоревший летчик-штурмовик.
Ей виделся Костя, таскающий Майю на плечах; за столом среди друзей; на пороге квартиры, когда он возвращался после удачного полета, измученный, но счастливый, и впереди были дни безмятежного отдыха.
Все прошлые тревоги, связанные с его послевоенной профессией летчика-испытателя, сейчас не помнились, как и тот черный день его гибели – они принадлежали ночным кошмарам. Она не смогла бы жить, если бы это не уходило днем, если бы память не подчинялась ей, когда реальная жизнь вступала в свои права.
За окном стало светлеть. Фонари еще горели, но утренняя бледная синева стирала их свет, и все явственней выступала чистая белизна снега. Посветлело и в комнате – тени гасли, начинался день. И Полина Александровна почувствовала, что она уже не наедине с прошлым. Оживала улица, появились первые ранние прохожие; к остановке напротив ее дома подошел автобус.
Надо было жить днем сегодняшним и завтрашним, и Полина Александровна привычным усилием воли заставила себя подняться и одеться, хотя после бессонной ночи у нее кружилась голова и слабость сковала все тело. Но это пройдет. Она знала – это понемногу пройдет, как только она начнет двигаться.
С улицы доносился глухой шум – там начиналось движение, – и этот шум, и разбросанные вещи в комнате, которые надо было убрать, помогли ей прийти в себя. Пока Полина Александровна умывалась, убиралась, мысли ее потекли по привычной колее повседневных забот. Ее тревожило, что от Вали давно нет письма. Последний раз, месяц назад, он писал, что они вернулись из экспедиции по Саянам и ждут вестей еще от одной группы с самым дальним маршрутом. И ни слова о Всеволоде, своем друге, Майином женихе. Коротенькое это письмецо, внешне вполне обыкновенное, пугало своей неясностью. Валя, всегда такой точный и обстоятельный, на этот раз, казалось, изо всех сил старался ничего не сказать и в то же время представить дело так, будто бы все было в порядке. Что с Всеволодом? Когда они вернутся в Москву? Что это за дальняя группа, от которой они ждут вестей? И почему Всеволод, ухитрявшийся писать Майе из таких мест, где и почты не было, вот уже почти два месяца не присылал ни строчки? А ведь в конце ноября по их расчетам должна быть свадьба, и у Майи все было готово, а сегодня уже пятнадцатое… Странно, что Майя не заговаривала об этом, – не хотела ее беспокоить?
Чем больше думала Полина Александровна о письме, тем тревожнее становилось на душе. Она давно уже решила позвонить в управление к друзьям Валентина и Всеволода, что-то узнать там, но все отгадывала – боялась этого звонка, надеялась получить второе письмо. Оно не пришло, и сегодня истекал последний срок, который она дала себе. Сегодня она позвонит.
Полина Александровна взглянула на часы: восемь. Пора будить Майю и готовить завтрак. Хотя нет, сегодня суббота – она может поспать и подольше. Полина Александровна услышала шаги из кухни и потом плеск воды в ванной. Что это она так рано? В субботу у них занятий не бывает…
На улице снова пошел снег – крупными редкими снежинками. Потоки воздуха беспорядочно швыряли их в разные стороны, вздымали вверх и вниз, и, казалось, над городом летают живые существа – белые мухи, как говорят сибиряки.
***
– Как странно, – сказала Майя, – будто все плывет. Только очень медленно. Ты чувствуешь?
– Да, – ответил Юра.
Майя засмеялась:
– Ничего не надо. Совсем ничего. Люди должны умирать так. Когда ничего не надо.
– Не умирай, – сказал Юра. – Пожалуйста, не умирай. Если можешь, конечно!
– Как скажешь, мой хан и повелитель, – она попробовала принять его тон, но не смогла. – Только чтобы был ты. Всегда.
Действительно, плывет, подумал Юра, если закрыть глаза. Не зря именно так и пишут в романах. Неужели и вправду так бывает? Открою глаза и увижу ее. И все это не во сне.
– Где ты была раньше?
– Когда?
– Давно.
– Ходила в школу.
– А потом?
– Кончила школу и поступила в университет. На географический.
– Почему географический?
– Наверно, из-за Вальки.
– А потом?
– Не надо «потом», – сказала Майя. – Это неважно. Все неважно.
Юра замолчал. Удивительно – и у него так. Все неважно. До этого дня.
– О чем ты подумал?
– Да так. Не верится…
– И мне. Так не бывает, правда? Только у нас. – Майя замолчала. – Ты знаешь, – снова заговорила она, – когда нас познакомили и ты на меня посмотрел… Я решила – нет… Ты был какой-то неловкий. И очень обыкновенный. Даже двух слов не сказал. И сидел, сгорбившись. Только смотрел на меня.
– А ты веселилась вовсю.
– Мне было тоскливо. Сама не знаю почему. И потом, – Майя говорила медленно, по одному слову, словно самой себе. – И потом тоже… Когда я увидела тебя на автобусной остановке, как ты стоял и ждал меня – руки в карманы, лицо озабоченное… Я подумала: ну уж нет. Лучше не надо. И вдруг – такое…
– Вдруг? – переспросил Юра и не узнал своего голоса. – Но тогда на автобусной остановке… Ведь это было уже, когда мы… И в тот самый вечер…
Голос просто не слушался его. Что он лепечет? Ерунду какую-то. Как мальчишка. Ну, да – ерунду. Значит, все, что было до этого дня – ерунда? Не имело цены? Все в нем сжалось. Стало холодно. Ну, вот и все. Неужели все? Встать и уйти. Уйти? Но Юра даже не шевельнулся.
– Куда ты ушел? – вдруг сказала Майя. – Где ты? – повторила она с тревогой.
Не надо, подумал Юра, может, она просто не понимает. Да, но дело не в этом. Наверно, у нее не так, как у меня. Росло постепенно, а она говорила «нет», но не могла противиться и выискивала всякие «нет». Может – так. А может – и не так…
– Я сказала что-то не то, да? – лицо у нее было растерянное, несчастное.
Юра молчал.
– Понимаешь, я говорю тебе, как себе… Как это объяснить… Потому что мы одно – понимаешь?
Вот как бывает. Совсем не так, как казалось минуту назад. И секунды, когда все тихо плывет, и ничего не надо, уже не повторятся. Ничего, видно, на этом свете не повторяется. А теперь начиналось другое. Наверно, это и есть жизнь – настоящая, а не придуманная, где будет все: горечь, сомнения, ошибки. И она со всем этим будет с ним. Открытая и безжалостная в своей искренности. Та, что так много может понять. И без слов знать, что происходит у тебя в душе. А может быть и глухой, слушать только себя, то, что в ней. Мы еще хлебнем, подумал Юра. А она будет с ним. И он будет видеть ее, когда она просыпается и когда вечером приходит домой. И черт знает что будет думать, если она задержится.
– Ну, вот. Теперь ты пришел. Теперь ты здесь. Со мной, – сказала Майя, вглядываясь в его лицо. – Только больше не уходи. Никогда не уходи, ладно?
***
Майя долго, дольше обычного, плескалась в ванной и одевалась. Инстинктивно она все отдаляла ту минуту, когда выйдет на кухню и увидит мать.
Сегодня она должна все сказать. Сегодня – больше оттягивать нельзя. Боясь, что смалодушничает и на этот раз, Майя нарочно отрезала все пути к отступлению – пригласила Юру к обеду. Пусть ее судят. Пусть говорят, что хотят. Пусть. Она готова ко всему. Все порвать. Уйти из дома. Уехать. Все что угодно – лишь бы быть с Юрой. Да, уехать. Другого выхода нет – никто не простит ей предательства по отношению к Севе накануне свадьбы с ним. И мама не простит. И – Валька.
Эх, Сева, Сева, свет в окошке для мамы, Валькин верный друг, он, может быть, единственный, кто ее поймет. Они могли не разговаривать – он знал, о чем она думает. Он только и поймет, что иначе она не может.
– Я не знала раньше, что это такое, когда говорят – счастье. Только думала, что знала. А теперь знаю. Это нельзя объяснить.
– Конечно, легче объяснить, что такое несчастье, – скажет Сева и попробует улыбнуться и заговорить о другом.
– Мне было спокойно с тобой, легко, а теперь когда думаю о Юре, страшно – вдруг все оборвется?
Она должна ему это сказать и еще другое – и он поймет.
…Юра рассказал, как прошлым летом он провел месяц в избушке на озере, и я представила себе, как мы с Юрой идем по берегу, и садится солнце, и нет ветра, и так тихо.
Я хочу с ним ходить по траве, вечером читать, когда он стучит на своей машинке, и что-то спросить у него, самый пустяк, и услышать ответ, и покупать для него рубашки, и стирать.
Вчера я рассказала про эту избушку своей подруге и плакала, потому что не знаю, что будет с нами, хватит ли у меня сил выдержать все, что начнется потом, когда узнают мама и Валька. Я знаю, что принесу тебе несчастье, но я не могу по-другому. У меня не будет другой жизни. Она одна…
А если бы она сама услышала такое от Юры? – вдруг ужаснулась Майя.
Что бы там ни было, лучше так. Все равно – лучше так.
Еще мне скажут: если ты так легко зачеркиваешь годы дружбы с Севой, то от тебя всего можно ждать. Сегодня Юра, а через месяц? Нет, ни мама, ни Валька не скажут – будут молчать и осуждать в душе и избегать встречаться взглядом. Хуже всего, что будет именно так.
Майя представила себе лицо матери, когда она узнает. Будто со стороны, Майя увидела, как мать посмотрит на нее, еще не понимая, не веря, а потом опустится на стул и будет долго молчать, и согнется, словно ее придавили, и станет совсем маленькой. А потом – даже страшно было подумать, что будет потом.
Лучше ни о чем не думать и стоять так под теплым дождиком – долго, долго. Дождик, дождик, перестань… Как Сева тогда радовался дождю – теплому, мягкому, веселому, первому в июне; как мчался через улицу, крепко держа ее за руку, а в воздухе стоял звон, и возле тротуаров пенились ручьи, и вода в лужах пузырилась, потому что капли были тяжелые, крупные, быстрые – она вымокла в одну секунду. Они вбежали под арку, там была толкотня, все были мокрые, но настроение приподнятое – этот дождь среди бела дня словно объединил всех. Она увидела близко от себя лицо Севы, по которому текли большие капли, его мокрые, потемневшие, сбившиеся на лоб волосы, смеющиеся, счастливые глаза и сказала «да», не сказала – подумала, но он сразу понял и сжал ее руку.
Сева уехал на следующий день, но они успели обо всем договориться и все решить. И сказать маме – а она только и ждала этого, и так радовалась. И все эти месяцы жила этим и радовалась. Жила своей радостью и хлопотами…
Ну, а для Вальки все было давно решено. Как они любят устраивать жизнь других людей по своему усмотрению. И Валька. И мама, которая убеждена, что только одна знает, как сделать, чтобы ее Майя была счастлива. Конечно, ведь только она знает, как надо жить, и никогда не допустит даже мысли, что ее Майя может думать по-другому. Для мамы это было бы просто предательством. Предательством всей ее жизни. Да и для Вальки – тоже. Он ведь рыцарь без страха и упрека.
А действительно, так – без страха и упрека. Рядом с Валей Майя всегда чувствовала себя в чем-то виноватой. Когда-то ей очень хотелось стать такой, как он. Ни в чем не отступаться от своего слова. Чтобы и ей нельзя было солгать, даже в самой малости.
Она очень старалась. Завела дневник, казнила себя за малейшее отступление от правил «жизни и борьбы», которые сама сочинила. Тогда ей было лет пятнадцать…
Майя улыбнулась своим мыслям – все-таки хорошее было время. Хорошее. Чистое.
…Мама погасила свет и ушла, и теперь наступало самое главное. Надо еще дождаться тишины, чтобы все улеглись и не слышно было ни шагов, ни звяканья посуды на кухне. Чтобы в целом свете была тишина – тогда кажется, что тебя слушают все, весь мир. На стене, напротив окна, дрожит слабая полоска света. Если долго смотреть на нее, она меняется – похожа то на лису с длинным хвостом, то на ползущую змею. Голубые тени пробегают по потолку. Теперь надо закрыть глаза и ждать, пока зазвенит в ушах. И тогда вспоминать все, что случилось за день. И судить, как будто не себя, а кого-то другого…
Может быть, с той поры она научилась прислушиваться к себе, к той струнке, которая никогда не звенит фальшиво – вот как сейчас, когда она звенит, и, значит, Майя права. Все равно права, что бы ни думали мама и Валька. А ведь он должен бы уж приехать. Он – и Сева. И писем давно нет. Не случилось ли что?
Но Майя отмахнулась от этой мысли – не хотела, боялась сейчас думать о несчастье, обо всем, что могло бы помешать им. В конце концов экспедиция – не курорт, там писать некогда. А то и неоткуда. Приедут, приедут мальчики, живы и здоровы.
Приедут – что же тогда будет?
Причесываясь у зеркала, Майя механически делала все, что полагалось, уложила волосы, подкрасила глаза. Как это бывает, она видела и не видела себя. Знакомое лицо, отраженное в зеркале, не трогало ее, словно было чужим, как лицо человека, не вызывающего любопытства, которого каждое утро встречаешь на автобусной остановке.
Закончив свой туалет, Майя отодвинулась от зеркала, чуть повернула голову и бросила последний, оценивающий взгляд. Все в порядке. Пожалуй, даже хорошо. Но нужно было сделать усилие, чтобы выйти, встретиться с матерью, сказать ей, и Майя медлила. Лицо, в которое она теперь вглядывалась, было словно чужим. Оно завораживало и притягивало. И чем пристальнее Майя всматривалась, тем больше вместе с привычным в нем открывалось что-то новое, неизвестное, вызывающее острый интерес.
Какая же я?
Крупные черты лица. Скулы слегка выдаются. Большой рот, большие, чуть продолговатые глаза, с тенью от густых ресниц. Темные волосы с прядью, спадающей на лоб. Если поднять и немного повернуть голову, видна легкая и чистая линия лба, подбородка, шеи. В темно-карих глазах мерцает непонятная глубина. Что там, в этой глубине?
Допустим, это – не я. Что-то, пожалуй, есть в этом лице, какая-то необычная привлекательность. Нет, другое, притягивающее, даже не скажешь – что.
«Так это – я? – подумала Майя. – Какая же я? А вдруг Юра придумал меня? И я совсем не такая, какой ему кажусь?»
Ей стало страшно. Наверное, я самая обыкновенная. Почему он тогда замолчал, ушел в себя, как будто что-то захлопнулось? Не то, не так сказала? Неужели во мне есть такое, что может обидеть его? Какая же я?
Ох, как хорошо было бы сейчас вернуться к тем временам, когда нечего было бояться в себе, и не надо было придумывать никаких оправданий. А вот Сева не женится до конца дней своих, подумала Майя.
Она вдруг почувствовала себя такой усталой, будто живет долго-долго, и все уже было давным-давно, и июньский дождь, и разговор с матерью, и возвращение Севы с Валькой, и, эти мысли у зеркала…
Это все зеркало. Как наваждение. Сейчас, именно сейчас, в эту минуту, ей нужно было видеть Юру. Его лицо, глаза, руки. Стоило бы только увидеть его, услышать голос, – как все прошло бы, и тревога, и сомнения, и усталость.
Кофе уже был на столе, когда Майя, одетая и причесанная тщательнее, чем обычно, вышла на кухню. Полина Александровна ждала ее. Все было готово – и омлет, и гренки, только снять с плиты.
– Не торопишься? – спросила Полина Александровна.
– Я – дома. Целый день.
– Как хорошо. А вдруг они сегодня нагрянут? С Валей такое случалось.
– Да, да, спасибо, – рассеянно ответила Майя.
– Что-то произошло? – только необычная, тревожная интонация вопроса дошла до сознания Майи.
– Прости, я не расслышала.
– Что случилось? – мягко повторила Полина Александровна.
Случилось. Если бы ты знала… Но все равно узнаешь. Сказать сейчас? Майя взглянула на мать. Лицо матери было бледно-серым. Вокруг темных глаз, казавшихся особенно глубокими, как всегда у людей с постоянной, невысказанной печалью, обозначились коричневые круги. Две глубокие морщины легли вдоль щек – а она и не замечала раньше этих морщин. Когда они появились? Да знает ли она вообще, что творится в душе матери? Хотя бы когда-нибудь спросила о том, что тревожит ее?
Полина Александровна по-своему расценила взгляд Майи и ответила на него подбадривающей улыбкой.
– Нет, нет… Ничего, – поспешно сказала Майя. – А ты… Ты сегодня плохо спала?
Позвонить Юре, сказать, что все отменяется. Или – переносится?
– Я, знаешь ли, всегда сплю неважно… Да ты пей, пока горячий, – словно извиняясь, быстро проговорила Полина Александровна. Она помедлила. – Пожалуй, сегодня позвоню в министерство, узнаю, что-то долго нет от них писем… Нет, нет, я уверена, все в порядке. Скорее всего, они в пути. Позвоню просто так. Мало ли что изменились маршруты, новое задание…
Говорила так, словно убеждала себя сама. И ночь не спала. Вот они, откуда эти круги под глазами. И морщины. А вдруг и правда с ними что-то случилось? Позвонить Юре?
– Пойду к себе, – помолчав, сказала Майя. – Немного займусь.
Она встала, словно раздумывая, что ей делать.
– Да, совсем забыла (Майя была уже у порога, и Полина Александровна не видела ее лица)… Я тут пригласила одного товарища к обеду, так что не пугайся… Нет, ничего не нужно, что есть, то есть. А к чаю я кое-что купила, посмотри в шкафу.
Майя вышла. Как-то слишком поспешно. Будто убегала. От чего? От расспросов?
Полина Александровна допила свой кофе, посидела еще немного и, вздохнув, начала неторопливо мыть и убирать посуду.
2
Выйдя на улицу, Юра замер – такой ослепительный свет ударил в глаза. Он прикрыл лицо перчаткой и постоял немного, привыкая к этому сильному, ровному сиянию.
Кругом было бело. Снег лежал на земле, на крышах, на деревьях. Верхний тонкий слой изморози сверкал и искрился на солнце. Небо тоже сверкало, чистое и высокое, и в воздухе дрожали радужные блики. Ну и денек! Выпал снег, первый снег, а он и не заметил, когда это произошло – полночи стучал на машинке, все шло хорошо, пока вдруг не застопорилось, и Юра почувствовал, что пора кончать. Но заснуть долго не мог, курил, старался думать о всякой всячине – о том, как отвертеться от командировки, где раздобыть деньжат до ближайшего гонорара. Но как Юра ни старался погрузиться в свои будничные заботы, одна мысль постоянно напоминала о себе: завтра я иду к ней. Завтра все окончательно решится. Войду в ее дом. Она мне откроет дверь, потом представит своей маме. Такая замечательная старушка, со следами былой красоты. И я все скажу – найду единственные, безошибочные слова.
Но как все это произойдет и что будет дальше – он уже не мог представить себе. Не мог – потому что это требовало напряжения, а все его силы сосредоточились на одном. Мысленно он видел Майю. Только ее. Смеющуюся. Встревоженную, когда какое-то облако находило на нее. Бегущую к нему. Сидящую напротив него за столом… Удивительно, в памяти возникали, казалось, давно забытые, но, наверно, самые лучшие минуты его жизни. Тогда он еще не знал Майи, но все равно именно в эти минуты она была с ним и разделяла его радость, потому что без нее все это просто не имело смысла, да и, вероятно, не вспомнилось бы.
Мы идем и идем по воде, а вода все не поднимается, и полоска песка сзади и люди там, на пляже, становятся все меньше. Горизонт в серовато-голубой дымке отдаляется, и от блеска воды рябит в глазах. Мы держимся за руки, потому что на дне попадаются камни. Майя смеется – просто так, от сияния воздуха и теплого солнца, и от тихого ветра, который едва шевелит волосы. Песок под ногами мягкий и прохладный. Когда Майя оступается, я сжимаю ее руку и смотрю на нее, у меня холодеет в груди от страха, что все это сейчас кончится…
– Дойдем до тех камней, – предлагаю я, – до самого горизонта. Там можно поплавать.
– До самого горизонта, – как эхо повторяет Майя.
Камни – далеко. Они еле видны, темные пятна среди серовато-белых бликов. Мы идем и идем, и все это не кончается.
– Господи, – говорит вдруг Майя, – я же грешница, за что мне такое?
Ну, да – наверно, так она бы и сказала. И все было бы так. А тогда не было Майи, и до камней он дошел один и потом забыл об этом. Но теперь это будет. И будет Средняя Азия, и неправдоподобно синее, густое, высокое небо, и мавзолей Исмаила, весь из пенных, каменных узоров, такой легкий, будто он остановился в полете над землей, и вечера вдвоем, когда он будет работать и чувствовать, как она что-то делает, ходит по квартире…
В нашей квартире, подумал Юра. Вот только комната, в которой он живет, для этого не годится. Запыленная. Загроможденная книгами – чтобы найти ту, что нужна, надо потратить полдня. Полное запустение. И все – не так. Ни одной красивой вещи, которая радовала бы, чтобы от нее было светлее.
Юра посмотрел на небольшую картину, висевшую справа от письменного стола – подарок знакомой художницы. Молнии на черном небе. Много разных молний – зеленых, красных, желтых, фиолетовых. Они сталкиваются, вспыхивают, гаснут.
Когда-то этот холст, грубо натянутый на подрамник (так он висит – без стекла и рамы), – ему даже нравился. Неожиданной символикой, смелым сочетанием цвета.
– Живи с молниями, – полушутливо сказала художница, ставя подрамник на пол, против окна.
Теперь под слоем пыли краски поблекли и потускнели, молнии не сверкали и не гасли, и, может быть, поэтому весь замысел казался вымученным, претенциозным. Как он не замечал этого раньше?
А он сам – разве не придумывал себе то одно, то другое? Наверно, со всеми так – мечешься, что-то выдумываешь, пока не примет время, когда вдруг поймешь, что тебе нужно. Необходимо. Как глоток воды. И тогда все освещается по-другому – ясно, чисто, резко.
Юра снял картину и отнес ее в чулан. На том месте, где она висела, обозначился светлый прямоугольник. Ладно. Пусть так. Надо же с чего-то начинать.
Ну, вот. А завтра я иду к ней, – подумал Юра. Если, конечно, ничего сверхнеобыкновенного не случится. А если случится?
Заснул Юра под утро. И встал поздно. Долго мылся, одевался, перемерил все белые рубашки, какие были. Но все равно до обеда оставалась целая вечность. Время ползло, как скрипучая телега по степи, запряженная старой клячей. Смотреть на часы стало невыносимо. И Юра, назло времени, тоже стал еле двигаться, медленно курить, пуская замысловатые кольца дыма, лениво листать журналы; потом, все же посматривая, на часы, затеял легкую приборочку на письменном столе… Наконец, он дождался минуты, когда можно было выходить из дому.
…Теперь он стоял у подъезда и, жмурясь, прикрывая глаза перчаткой, смотрел на снег, на ребятишек, которые, визжа от восторга, барахтались в сугробах, таких невероятно белых и легких, словно там внутри был воздух. От солнца, голубовато-белого блеска и чуть колющего горло воздуха у него закружилась голова. Ну и денек – сколько таких дней прошло мимо него? Вечно в спешке, в редакционной суете. Командировка сокращается до минимума, работа над материалом – хватит и дня, ночь по своему усмотрению. Скорей, скорей. В номер, чтобы газета с этим материалом выступила раньше других. Скорей, скорей… А ему хотелось, как и всем спецкорам, не торопясь поработать над статьей, очерком, найти неожиданный ход, отточить фразу, сказать то, что не говорили до него другие… Урывками, по ночам, в отпуске, в те редкие дни, когда голова была свободна от редакционных заданий, он писал рассказы, так, как хотелось, для себя. Многое из написанного потом не нравилось и засовывалось подальше, помнились лишь эти часы лихорадочного возбуждения за столом. Все казалось в те дни ясным, резким, крупным, словно пододвинутым к нему.
Сейчас Юра вдруг снова подумал об этих рассказах – надо бы их перечитать, почистить, отобрать. Надо бы – да все нет времени. Да нет, чего там – дело не во времени. Просто он погряз в суете, в текучке. А ведь пора бы уже жить по-другому. Не мальчик, слава богу, за тридцать. Майя не знает, какой я тип, вдруг подумал Юра, – а я толком даже не рассказал о себе – все отмалчивался… Но она должна знать все – и ту историю с фельетоном, и многое другое. Какой есть, такой есть.
С Юрой и раньше бывало, когда на него нападал стих саморазоблачения, но теперь он принялся за дело с какой-то особой, беспощадной яростью. Что-то менялось в нем, и он чувствовал, что у него хватит силы на все. И все, что предстоит сделать, удастся и получится, надо только захотеть. И с рассказами тоже. Отберу и покажу Петру Васильевичу, решил Юра. В конце концов, не съест его старик. Маститые – они тоже люди.
Пока он шел, уже не замечая ни дороги, ни снега, ни солнца, сама собой выработалась целая программа на ближайшие дни. Прежде всего: съездить к матери в Пензу. После смерти отца она жила одна, хворала и писала ему коротенькие письма, в которых изо всех сил старалась не показать, как ей одиноко. А он-то хорош – за последние полгода был на Байкале, в Астрахани, в Свердловске, а в Пензу не собрался. Не хватало времени. Был занят. Важные дела. Занятой человек.
Но теперь все будет по-другому.
– Мама, это Майя. Видишь, какая Майя?
Но прежде они пройдут по дорожке от калитки к крыльцу и веником отряхнут ноги от снега, и потом он нажмет кнопку звонка, который сам когда-то провел. И им откроет мать, потому что больше некому открыть. Она все поймет сразу, и будет суетиться, и тайком поглядывать на Майю, и называть ее на «вы», и не решится ее поцеловать.
А Майя будет открывать для себя этот дом на окраине Пензы, такой старый и маленький, где все сделано руками отца. И рассматривать фотографии на стенах – там вся родня, ближняя м дальняя, и все – почему-то с удивленными лицами. И пока мать будет хлопотать у стола, Майя начнет перебирать книги, разрозненные тома старых и новых изданий по истории и всяческие исторические романы – любимое чтение отца. Он всегда читал за столом – окно было от него справа, и Юра, возвращаясь вечером домой, видел его склоненную голову, освещенную розоватым светом от абажура.
А ведь она, наверно, и не представляет себе, что бывают такие дома, с низенькими потолками и маленькими комнатами, с такой тишиной и ковриками на крашеном полу и самодельными приемниками и самыми неожиданными книгами…
Юра проснулся, как ему показалось – от тишины. Так было тихо. Он подумал, что уже поздно, все ушли из дома, и торопливо оделся. Но будильник показывал без четверти пять. Юра вышел на крыльцо. Было светло и прохладно. И будто еще тише, чем в доме. С крыльца было видно, как над рекой клубился и рассеивался туман, и сквозь него пробивались золотистые лучи.
Солнце только всходило, и белые облака тумана становились все тоньше, наливались голубоватым светом.
Юра пошел по дорожке, стараясь не задеть мокрые от росы, застывшие кусты сирени и ветки деревьев. Нагнулся, поднял камень и увидел замерзшую за ночь пчелу. Она отогревалась под первыми лучами и уже начала шевелиться. А навстречу ему, вся вытянувшись, покачивая рогами, ползла улитка. Она легко и ловко тащила свой панцирь. И так уверенно, так степенно шагала, покачивая рогами, будто шла в гости.
С аэродрома с ревом взлетел самолет. Сильно и плавно он вонзился в небо, сверкнув серебристым силуэтом. Юра осторожно за панцирь взял улитку, и она сразу спряталась – Юра даже не успел заметить, как это произошло. Он положил скорлупку на траву, но улитка и не думала показываться. Наверно обиделась, что так грубо прервали ее прогулку.
Пискнула первая птичка, вторая… Пробежал ветер – зашумела листва. А солнце только поднималось – прошло всего несколько минут… И Юра вдруг почувствовал, какой долгий, большой день впереди…
