Текст книги "Торопись с ответом (Короткие повести и рассказы)"
Автор книги: Соломон Смоляницкий
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 9 страниц)
– Прочти, – сказала Майя, протягивая письмо, – прошу тебя.
Чувствовал ли Юра, что происходит в душе Майи?
Она смотрела на его лицо, пока он читал письмо, и терялась в сомнениях – кажется, первый раз она не могла понять, что волнует его, о чем он думает. Рука Юры, которую она держала, была словно безжизненна. Эта рука ничего не говорила ей.
Юра молчал, задумавшись, смотрел куда-то в одну точку. Майя и не заметила, когда он успел прочитать письмо.
– Что мне делать? – спросила она. – Научи. Как ты скажешь, так и будет. – Майя произнесла это спокойно, но Юра понял, чего стоил этот спокойный тон. Он обнял ее, и его снова, с прежней силой охватило то чувство, когда время обрывается и исчезает реальность. Он смотрел на ее лицо, и ему казалось, что в нем открывается что-то новое, неизвестное ему. Может быть, Майя была и некрасива сейчас – как будто что-то опустилось в ее лице, и погас живой блеск глаз, и была она во всем домашнем, кое-как причесана, потому что не ждала его и жила все эти дни в том состоянии подавленности, которое пригибает человека, – но именно сейчас она казалась особенно близкой. Впервые Юра подумал о том, что ведь были и, наверное, будут в ее жизни и болезни, и бессонные ночи, и трудные будни, заботы. И она будет нуждаться в его помощи и защите и никогда не даст почувствовать, что это так. Юра словно увидел ее совсем другой, и незнакомое, острое чувство жалости, нежности, страха за нее охватило его.
Майя чутьем поняла его состояние и сжала его руку.
Стало совсем темно. Им не хотелось зажигать свет, говорить. Но и в эти минуты они не могли уйти от того, что произошло. Майя ждала ответа, она должна была знать, что же думает Юра. Она ждала и боялась, что он сейчас скажет – езжай.
– Не мне учить, пойми, – проговорил Юра. – Ты должна решить сама… Потому что… – он не договорил, но Майя поняла: потому что это есть и никуда не уйдет и с этим тебе жить.
– Я не могу ехать. Не могу, – сказала Майя. Она остановилась, словно подыскивая аргументы (о самом главном Юре не нужно было говорить – он понимал это и сам). – И потом – это бесполезно. Что я могу сделать, как помочь? Мы должны уехать с тобой. Куда хочешь. Только скорей.
– Хорошо, – сказал Юра, – хорошо. – Ему вдруг показалось, что говорит не он, а кто-то другой. – А мы могли бы поговорить с твоим братом?
– Зачем? – удивилась Майя.
– Надо все-таки узнать, что и как.
– Ну что ж. Пойдем поговорим. – Майя встала, зажгла свет.
Юра сидел, прикрыв глаза. Лицо озабоченное, усталое. Как будто что-то погасло в нем. Таким Майя еще не видела его.
– Посмотри на меня, – сказала она.
Они встретились взглядом, его глаза сказали «да», но что-то было в них еще, она так и не поняла – что.
***
Раскрытый чемодан лежал на диване, вещи разбросаны по комнате, стулья сдвинуты. Во всей квартире – беспорядок.
Майя бродила по комнатам – хотела было помочь Вале собраться, но Полина Александровна довольно решительно отстранила ее. Майя только мешала: предлагала положить не то, складывала не так, а времени оставалось мало. Второй час, присаживаясь на несколько минут то за один стол, то за другой, она писала короткое письмо Севе (не написать, было нельзя) и все зачеркивала и рвала листы, вырванные из ее конспектов.
Полина Александровна, как всегда в такие минуты, была собранна, спокойна, несуетлива. С того вечера, когда она пришла в комнату Майи и потом неожиданно рассказала об отце, они больше не говорили ни о Юре, ни о Севе. Не было и того, чего так боялась Майя – неловкости от жалости и презрения, когда отводятся глаза или смотрят как бы сквозь тебя. Ни словом, ни взглядом Полина Александровна не выдала, что происходит в ее душе.
Теперь Валентин уезжал, все было ясно, и Майя была свободна.
Да, она была свободна. И они с Юрой уедут, и ничто, теперь уже ничто не помешает им.
– Ну, как там у тебя? – спросил Валентин. – Через пятнадцать минут надо идти. – Он закрывал чемодан и спросил, не оборачиваясь.
– Не получается, – сказала Майя. – Не могу.
– Ну, что ж, как хочешь, – он поднялся и ногой отшвырнул стул. – Нет, так нет…
За окном светило солнце, голубел кусок неба – не верилось, что зима. Валентин распахнул форточку, остановился у окна.
Полина Александровна положила рядом с чемоданом вещмешок, набитый до отказа. Майя поняла – для Севы. Господи, когда же это кончится, подумала она. Мать, словно угадав ее мысль, сказала:
– Постарайся все-таки…
Встретив умоляющий взгляд Майи, повторила:
– Прошу тебя. Несколько слов. Об этом – не надо… – Ей, видно, трудно было сказать последнюю фразу, но все-таки сказала. Об этом не надо. Мама права. Она всегда права. Дорогой Сева – написала Майя и остановилась. Дорогой. Милый. Дорогой. Хороший. Если бы ты знал…
Она приписала еще несколько слов. Уверена, все кончится благополучно. Не падай духом. Все кончится благополучно.
Она очень хотела, чтобы так и было.
– Присядем, – сказала Полина Александровна. – Пора.
Зазвонил телефон. Майя взяла трубку. «Это я, – услышала она голос Юры. – Не уходи. Еду к тебе. Я – мигом».
Майя не успела ответить – в трубке затрещало, послышались далекие, слабые гудки. Наверно, Юра говорил из автомата. Позвонит еще? Но телефон молчал. Я – мигом. Что произошло? Ничего, успокоила она себя, ничего. Обычный звонок.
– Ну, пора, – поднялся Валентин.
– Я подожду Юру, – сказала Майя, – мы вас догоним.
Пока мать и Валя одевались в передней, Майя увидела из окна, как к дому подъехала машина. Юра вышел и что-то сказал шоферу. Машина осталась ждать.
– Мы вас догоним, – крикнула Майя. – Идите, а то опоздаете. Закрылась дверь – Валя и мать ушли. Ну, что он так долго? Майя отошла от окна, и раздался звонок.
Она бросилась открывать дверь. Юра шагнул за порог и обнял ее.
– Что случилось? – Майя ждала, что Юра ответит: ничего. Просто очень хотел тебя увидеть. Но он молчал. Потом чуть отстранил ее.
– Одевайся, Майечка, в машине все скажу.
– Но сначала заедем на аэродром. Проводим Валю.
– Хорошо, – согласился Юра.
Такси уже выехало на Ленинский проспект, а Юра все не начинал разговора.
– Не томи, – сказала Майя.
Сейчас он достанет билеты «Москва – Ташкент» или «Москва – Пенза». Все равно. Засмеется: лотерейные билеты на счастье. Вытащил один знакомый попугай. Верное дело. Не сомневайся.
– Знаешь… – Юра почувствовал, как все в ней напряглось, как она потянулась к нему, и замешкался… – Ты поймешь, – он передохнул, – уверен, поймешь… Я должен уехать туда. Сейчас.
У Майи все оборвалось, но она не хотела верить. Даже заставила себя улыбнуться:
– Вместе с Валей? На одном самолете?
Юра заговорил быстро, не выбирая слов, чтобы быстрее сказать:
– Я газетчик. Смогу все выяснить. Распутать. Помочь. За мной – большая газета. Помочь – понимаешь? Однажды я понял: когда-то приходит твой час, и ты должен сделать все, что можешь. Чего бы это ни стоило, – он замолчал. Самое трудное было сказано.
Майя не отвечала, и Юра поспешил прибавить:
– У меня и командировка в кармане, и билет. Редакционное задание.
– Редакционное задание. Билет. Командировка, – с застывшим лицом повторила Майя. – Все, как полагается.
– Через неделю, ну десять дней, я вернусь. Десять дней… И не заметишь… – Юра оборвал себя. Как мог он это сказать? Прошло три дня, и вдруг мне показалось… – Я не могу иначе… – вслух произнес Юра.
– Я с тобой, – сказала Майя.
Кажется, он ответил: не нужно, Майечка. Не надо. Она сама понимала – не надо. Но все сместилось, смешалось – и она уже плохо слышала, что говорил Юра, и не помнила своих слов.
Майя не помнила, как они оказались на аэродроме, прошли через зал, и она сидела где-то, пока Юра регистрировал свой билет. Потом они вышли на улицу, спустились по каменным ступеням и оказались у низенькой решетки. Она была серебристого цвета, вероятно, недавно покрашена. У прохода толпились люди. Когда они с Юрой подошли, увидели там Вальку и мать. Валька что-то говорил ей, но Майя видела только, как шевелятся его губы. Мать взяла его под руку. Потом все двинулись.
Юра обнял Майю:
– Скоро я приеду. Скоро. Все будет хорошо. – Она слышала его голос, но он доносился будто издалека.
Еще Майя почувствовала: Юра мягко освобождается от ее рук. Он отошел от нее, вернулся, прижал к себе ее лицо. Потом Майя видела, как Юра в толпе людей шел к самолету, оглядывался, махал рукой. Возле самолета она потеряла его. Опять увидела, когда он поднимался по трапу. Но может быть, это был не Юра – самолет стоял далеко, и лица были не видны.
Отъехал трап. Заревели моторы. Самолет стал медленно разворачиваться, Майя смотрела, как он осторожно двигался и выруливал на взлетную полосу.
Начал падать редкий снег. Она почувствовала снежинки на лице. Солнце спряталось.
Взлетная полоса была очень далеко, и теперь самолет казался маленьким. Он остановился, замер, и вдруг покатился – быстрее и быстрее.
У горизонта оторвался от земли и плавно пошел вверх, все уменьшаясь, пока совсем не исчез из виду.
Один день после приезда
(рассказ)
Поезд подходил к Москве.
– Порядочек, – твердил про себя Николай, – нормальный ход.
Он всегда говорил так, когда волновался. Сейчас он выйдет из вагона. Его встретит Рая, а с тем проклятым разговором покончено. В конце концов прав он, Николай, а не начальник мехколонны. Что, Николаю больше всех надо, что ли? Он свое отработал. Согласно трудовому соглашению – на три года нанимался, три года и отработал. Все законно, чин-чинарем. Вкалывал на совесть – тут уж ничего не скажешь. Зря фотокарточку не станут вешать на Доску почета. Пусть теперь другие узнают, с чем ее кушают, тайгу-матушку.
В сотый раз он говорил себе все это, как будто убеждал упрямого человека – несговорчивого, да еще с занудным характером. Николаю было очень важно убедить его – заставить замолчать он не мог. Этот невидимый, бесплотный человек изводил его всю дорогу, не давал покоя ни на минуту. Вот и сейчас, хотя и скоро Москва, он опять, не упуская ни одной подробности, повторял тот разговор с начальником мехколонны.
Чудной был разговор. Начальник мехколонны, когда Николай сказал, что уезжает, не поверил, рассмеялся: ладно, баки заливать сами умеем… Но, взглянув в лицо Николаю, вдруг скис: ты что, серьезно?
А Николай словно не слышал вопроса. Смотря в сторону, он все повторял: я – по закону. Не как другие. Отработал – и баста. По закону… – будто не знал других слов.
Это «по закону» и сказало все. Яснее ясного. Начальник мехколонны круто повернулся – аж скрипнул снег – и пошел от него…
Нехороший получился разговор. Как-никак, а три года вместе жили, всякого хлебнули. Но ведь по закону, опять повторил Николай, словно отвечая тому, другому человеку, – по закону…
Уже кончились пригороды, и электровоз осторожно, словно боясь запутаться, входил в густую сеть привокзальных путей.
Николай торопливо надел кожанку и присел к столику, навалившись на него локтями и подавшись вперед, чтобы с перрона можно было его увидеть в окно.
Поезд двигался все тише. Лязгнули буфера, и волна дрожи прокатилась по всему составу. Прокатилась – и замерла в хвосте.
Николай выглянул в окно. Раи не было. Он подождал еще немного, потом поднялся, взял чемодан и не спеша двинулся к выходу. На перроне остановился.
Падал мелкий, мягкий снежок. Сквозь легкую белую завесу виднелся силуэт высотки у Красных ворот, а там, за вокзальным зданием, угадывалась Москва – припорошенная снегом, своя, обжитая, знакомая до мелочей, шумная, меняющаяся, а в чем-то неизменная – со своим воздухом, голосами. У Николая потеплело на сердце. Эх, шут с ними, со всеми – а Москва вот она, Москва.
Он стоял и курил, поглядывая по сторонам. Люди понемногу разбредались. В конце концов, Рая могла и не получить телеграмму. Бывает же так. Или не смогла прийти: время дневное, не отпустили с работы. Ну, Алешка, понятное дело, в школе.
Так оно и есть, – решил Николай и зашагал к выходу.
***
Просыпался Николай трудно, словно освобождаясь от тяжелого груза. Вот он ползет на своем самосвале в гору выше, выше. Надо остановиться, а он жмет на газ, и дорога все круче. Еще круче. Надо остановиться, но он чувствует, уберет газ – и тяжелая машина, грохоча и подпрыгивая на ухабах, неудержимо покатится вниз, а там – ни дна, ни покрышки.
Николай заставляет себя проснуться. А может, он не спал? Перед ним, сначала будто в тумане, уголок стены – очень знакомый, и фотокарточка в рамке, и шкаф с зеркалом. Эх, неужто он и вправду дома! И сразу же вспомнилось, как он вошел в комнату и Раи не было, а на столе записка: вызвали на фабрику подменить Клаву (будто он знал, кто такая Клава), приду в восемь. Алеша в школе. Твоя Рая.
Твоя Рая. А он разделся, и стало ему так нехорошо (три года дома не был, а тут – Клава), что достал из чемодана бутылку. Поискал в буфете, чем закусить. Потом лег, опять выпил и прочитал записку. Почему-то не на вокзале, а здесь, дома, он почувствовал обиду, что не встретили. И Алешка не приходил, и опять все вспомнилось про этот разговор, и как повернулся начальник мехколонны – аж снег заскрипел.
– Проснулся? – над ним наклонилась Рая и прижалась щекой к лицу, и больше ничего не говорила. Николай несмело обнял ее, прижал к себе, но Рая мягко освободилась, и тут он увидел Алешку.
Алешка сидел за столом и смотрел на него. Большеголовый, кудлатый, с синими, как у Раи, глазами. Сын. Мужик.
– Ну, здравствуй, сынок, – сказал Николай, – смотри-ка, как вымахал!
Алешка подошел, не зная, что ему делать. В глазах его стояла радость, удивление, любопытство.
– Ну, ну, не бойся, не кусаюсь, – сказал Николай и засмеялся.
А Рая – будто только этого и ждала – весело засуетилась, загремела посудой. Николай (вот она, эта минута!) неторопливо достал чемодан и начал выкладывать на стол дорогие закуски, консервы, шоколад, коньяк – все, чем удалось запастись в вагоне-ресторане.
– Вот, – поднял свою рюмку Николай, когда они уселись, – за то, чтобы всегда были вместе. Так бы жили – и баста!
Он выпил залпом и заблестевшими глазами оглядел жену и сына. Рая, положив вилку, как это она всегда делала, когда начинала разговор за столом, спросила:
Что же ты, Коля, не написал, что приезжаешь? Мы телеграмму-то поздно получили.
– Да сам не знал, приеду ли. Не пускали, черти. Им ведь знаешь как – только вкалывай. А что человеку домой надо, на это наплевать.
– Кому им? – спросил Алеша.
– Как кому – начальству! Мы насыпь ссыпали, а за нами шли укладчики. Вот они и нажимали. А тут сроки, график, корреспонденты… А что человек по закону действует, как положено, в расчет не берется! – неожиданно раздражаясь, добавил Николай. Он поймал удивленный взгляд Алешки и замолчал. Разве ему объяснишь? Да что мальцу объяснять.
– Я о твоей дороге в газетах читал, – сказал Алешка. – Дорога сквозь тайгу. Через горы, реки…
– Складно говоришь… – Николай как-то по-новому взглянул на сына, – а про батьку твоего, часом, не писали?
– Разве не знаешь? – удивилась Рая. – Мы тут все читали. Соседи приходили…
Рая достала из шкафа аккуратно сложенную вырезку из газеты, подклееную на сгибе. Видно, много рук держало эту газетку. Она самая. Николай сразу узнал ее. В общем, корреспондент правильно описал. Все как было. Как Николай чуть не подох с голоду, когда в паводок размыло и унесло временный мост, будто щепочки. А он двое суток замерзал в тайге, пока его не нашел вертолет. А про чувства – черт его знает, какие были у него тогда чувства – может, и такие, как описал корреспондент.
Николай вздохнул, налил себе и выпил, не чокаясь. Снова налил и выпил. Вот оно как получается – другое им отсюда видно.
И вдруг обожгла мысль: а если знают, как он уехал? Но Николай сразу же отбросил ее – не могут знать. А хоть бы так – ведь все было по закону, чин-чинарем. По закону – да. А по совести? Да что они мне, судьи, что ли? – снова раздражаясь, подумал Николай. Газета – газетой. А уехал, потому что хватит с него. Не Алешке судить. Ради него, ради семьи вытягивал он из себя жилы три года. И все-таки не мог заставить себя встретиться взглядом с Алешкой и не хотел больше говорить об этом. Пусть лучше расскажут сами, как жили тут без него…
Кто-то постучал. Потом в дверь просунулась рыжая голова.
– Заходи, Вася, заходи. Гостем будешь, – приветливо сказала Рая. – У нас праздник! Видишь, дядя Коля приехал.
Николай взглянул на улыбающуюся веснушчатую физиономию и помахал рукой:
– Давай, давай, рабочий класс, проходи.
Ваську, соседа по квартире, Николай устроил в свой таксомоторный парк, когда тот после десятилетки окончил трехмесячные курсы шоферов. Было это месяца за три до отъезда Николая в Сибирь. Паренек оказался смышленый, но доверить сразу ему машину не решались. Начальство, зная Николаев характер, выискало возможность кое-что ему приплачивать, чтобы поднатаскал парня по мотору и ходовой части. Так и получилось – ученик, вроде как для дополнительного заработка. А раз так – занимался Николай на совесть: халтуры он не терпел ни в чем.
Сейчас Василий стоял рядом с ним (сесть он не решался), широко улыбался, тряс руку – видно, по-настоящему рад встрече, помнит науку, благодарен за нее, и оттого воспоминание о деньгах, перепавших за Василия, Николаю было неприятно.
А Василий успел рассказать, что заочно учится в институте, недавно получил второй шоферский класс, работа идет нормально.
– Ну, конечно, разные бывают переплеты в нашей водительской жизни, – заметил он, – однако, по сравнению с Сибирью, все это детские игрушки… А про вас я читал. Герой вы, дядя Коля!
– Ну, я-то герой, – усмехнулся Николай, – а что же ты геройствовать не едешь? Или тебе Сибирь заказана по случаю морозов?
– Так ему учиться надо, – вмешалась Рая. – И не сбивай ты парня. У него дорога правильная. Все в свой черед.
– Добрая ты душа! – вздохнул Николай. – Только одно не разочла: если все учеными станут, кому ж тогда баранку крутить?
Эх, Сибирь… Герой он или кто, а что он там вкалывал на совесть – это уж точно. Все, конечно, законно. Он свое отработал. А все же нехорошо получилось. Зачем полез в бутылку? Характер у тебя, Николай Степанович. Тебе все отдай, что положено. А там – хоть трава не расти. А трава, она растет…
– Кончу институт, поеду, куда пошлют. В Сибирь. Или еще куда. А морозов не боюсь. И работы никакой не боюсь, – Василий от растерянности сел на стул, поспешно подставленный ему Раей.
– Ты, Вася, кушай, кушай, – засуетилась Рая, пододвигая ему тарелку.
Василий молчал, и Николай примирительно добавил:
– Ну, ладно. Прости, коли не так сказал. Ты, я знаю, парень стоящий. Давай-ка лучше выпьем.
Он налил Василию полную рюмку, кивнул головой: дескать, пей, и, усмехаясь одними глазами, смотрел, как парень, морщась, осушил рюмку и поставил ее на стол.
– А теперь закуси. Так-то оно лучше пойдет!
Николай и сам был не рад такому обороту разговора. Он хотел, чтобы все радовались, чтобы море было разливанное, и все видели, какой он есть человек. А Ваську он зря… Васька, конечно, ни Сибири, ни морозов не испугался. А когда поедет, почем платить будут – тоже не спросит. Это уж точно. Николай слишком хорошо знал таких ребят, чтобы ошибиться. Плевали они на рубли. У него самого были такие. Большинство таких. И что правда – то правда: эти ребята не подведут. Проверено. А как они чуют друг друга. Ему нужно пуд соли съесть с человеком, чтобы узнать, на что он годится. А эти только повстречаются – один из Калуги, другой рязанский, а уж на тебе: друзья.
Николай только сейчас заметил, как Алешка подсел к Василию и они тихонько завели свой особый разговор. А ведь Алешка и Василий – одна косточка, вдруг подумалось Николаю, как он про дорогу-то сквозь тайгу говорил. Да не про дорогу – об отце… Парню шестнадцать. Какой вымахал. Уж небось и понятие о жизни имеет. Попробуй ему объясни…
Николай задумался и не заметил, как Василий вышел из комнаты, как Алешка взял книгу и, сев к окну, углубился в нее, как Рая, убрав со стола, начала стелить постели.
Стало тихо, лишь будильник на комоде мерно отсчитывал секунды. И почему-то никто не решался нарушить это как-то само собой воцарившееся молчание.
***
Николай проснулся, словно от толчка, и сразу же открыл глаза. Сквозь окно чуть просачивался тусклый, серый свет, и комната была залита полутьмой, с тенями и темными, почти черными углами. Он знал, что такое мутный рассвет, с леденящим тоскливым ветром за стеной, и приучил себя не думать в эти минуты. Как проснешься, надо было вскакивать, умываться, двигаться, шуметь, будить ребят – и тогда не успеешь оглянуться, как ты уже в машине, за рулем, а там уж не до мыслей…
Но сейчас вставать было ни к чему, не было ветра и мороза, и ребят, в комнате было тепло, и тикали часы, и под головой была чистая, белая, теплая подушка, и рядом Рая, и ее рука на его плече. Он только сейчас заметил, что ее рука на его плече. Такая легкая, совсем без тяжести – только тепло от нее. Николай вспомнил – и защемило сердце, так давно это было, – как, просыпаясь, чувствовал на своем плече Раину руку и боялся двинуться, чтобы не разбудить ее. И как, сдерживая дыхание, думал о Рае, восстанавливая в памяти, час за часом, прошедший день. Что говорила, когда провожала утром на работу, и как махала рукой, сначала с лестничной площадки, а потом из окна – будто он уходил не на день, а уезжал надолго. Чудно, но вспоминалось именно давнее – первые годы их самостоятельной жизни. Здесь, на Самотеке. Тогда им было море по колено – лишь бы вместе, лишь бы ему знать, что Рая ждет, что она всегда с ним.
Стало светать. Надо вставать, все равно больше не уснуть. Николай чуть подвинулся, и Рая сразу открыла глаза. Какое-то мгновенье в них еще стоял сон. Она глубоко вздохнула, положила руки под голову. Потом лицо ее собралось, между бровями обозначилась складка. Вроде бы вспомнила что-то. Или задумалась. О чем?
– Знаешь что, – сказал вдруг Николай, – давай сегодня махнем куда-нибудь, возьмем Алешку… Я ведь забыл, какая она, Москва.
– Сегодня воскресенье… – Рая приподнялась на локте и, глядя на Николая, чуть склонив голову, повторила: – И правда, Коля, ведь сегодня воскресенье…
Помедлив, Николай сказал:
– Значит, заметано.
За завтраком он уточнил свой план. Для начала махнут в центр, на улицу Горького, потом – площадь Свердлова. Зайдут в Мосторг. Пообедают где-нибудь. А там – видно будет. Алешка молчал, а Рая все поддакивала Николаю. Для нее все было хорошо.
…Они пересекли Самотечную площадь, направились вниз по Цветному бульвару, к центру, мимо рынка, цирка, панорамного кинотеатра, где толпится народ, и вышли к Кузнецкому мосту. Традиционный воскресный маршрут, когда они с Раей заходили в магазины, присматривали, что купить, приценивались, хотя денег у них обычно не было. Впрочем, это больше огорчало продавцов, которые понапрасну тратили на них время. Рая же всегда умела радоваться всякой малости. И теперь, глядя сбоку на ее лицо с пробивающимися морщинками возле глаз, на истертый меховой воротник ее ношеного-переношеного пальто, Николай, кажется, впервые с такой остротой подумал о том, что не так-то легко все давалось ей. И то, что они с Алешкой, даже когда он сам мало зарабатывал, ни в чем не терпели недостатка, требовало от Раи всех ее сил и помыслов. Николай тихо сжал ее пальцы, и Рая, как всегда, чутко откликнулась – повернула к нему голову, улыбнулась.
На улице Горького Алешка потащил их в книжный магазин. Книгу он выбрал сразу же – видно, давно присматривался. Алешка был очень рад своей покупке – все перелистывал страницы, рассматривал картинки. Николай прочитал заглавие: «Телевидение? Это очень просто!» Прочитал – и усмехнулся. Просто. У них все просто. У таких, как Василий и Алешка.
Наконец они подошли к Мосторгу – главному пункту запланированного маршрута. Уж здесь-то Николай себя покажет. Чтобы знали, что такое – Сибирь. Во-первых, купят телевизор, Алешке – фотоаппарат, новое пальто Рае. Что захочет – за деньгами не постоит. О своих планах Николай нарочно не говорил. Чтобы получился эффект. Но странное дело – сейчас он не то чтобы потерял интерес к покупкам, но не было в нем той легкой радости, которую он так ясно представлял себе там, в Сибири. Телевидение. Это очень просто… Хорошо, конечно, купить. А можно и не покупать. Не в этом суть. Да, пожалуй, что так. Не в этом – а в чем?
В людском потоке их внесло в Универмаг. На первом этаже Алешка потянул к спортивному отделу. И тут (надо же, не успел выйти из дому, а уже знакомого встретил) Николай увидел дядю Костю.
Дядя Костя работал механиком в том же таксомоторном парке, что и Николай. Еще до войны, когда Николай пришел туда, дядя Костя уже был ветераном, таким, как сейчас: седой, худощавый, сутулый, с большими темными узловатыми руками. И так же, как он Ваську, дядя Костя тогда учил его. Давно это было. Очень давно. А не забылось. Может, еще и потому, что Николай любил его. Побаивался и любил. Дядя Костя никому не навязывался в друзья, не лез в душу, на собраниях выступал редко. Но оттого, что он работал рядом с тобой, что мог вмешаться в любое дело, как-то легче, спокойнее жилось. Перед взглядом его голубых, очень светлых, старчески выцветших глаз нельзя было врать, «финтить», «крутить вола». Дядя Костя состоял в партии с 19-го года, его на пушку не возьмешь, и уж если что говорил – было по справедливости.
Рядом с дядей Костей стоял мальчишка лет двенадцати (внук, наверно) и, держа в руках лыжу, что-то горячо доказывал. Старик молчал и только покачивал головой. Потом вздохнул и махнул рукой: была не была! Ага, уговорил, значит. Парнишка-то, видно, хотел лыжи, какие подороже, а дядя Костя знал цену копеечке.
Если бы он мог сейчас подойти к ним и купить ради старика эти чертовы лыжи! Да попробуй-ка. Старик так шуганет, что не обрадуешься.
Но подойти-то ты можешь. Подойти. Поздороваться. Потом и по маленькой на радостях пропустить. Но Николай представил себе, как обрадуется дядя Костя встрече, что он скажет, как, смотря на него в упор, начнет расспрашивать про сибирскую жизнь – представил это и опять вспомнил свой разговор с начальником мехколонны. Вспомнил – и сразу тот, другой человек, который не отставал от него, затеял свой прежний разговор.
Мог же Николай уехать, когда дорогу построят? Потому что там – тоже люди. Товарищи. Может, он их не увидит больше. Но прожитое – не зачеркнешь. Не забудешь. И законами не прикроешься.
Дядя Костя отдал чек и получил лыжи. Парень взял их и осторожно, будто стеклянные, понес к выходу. Николай увидел чуть сгорбленную спину дяди Кости, и вдруг сквозь гул голосов, шарканье ног, толкотню пробилась из какого-то далекого, казалось, навсегда забытого времени тишина того начинающегося дня…
…Они шли с отцом на рыбалку по бледной от ночного мороза траве, и Николай, ежась от холода, старался не отстать. Сон еще не совсем отпустил его. Густой, влажный туман, закрывший дорогу, оставлял на лице капли, забирался под воротник. Николаю казалось – не будет конца этому пути сквозь мглу и притаившуюся тишину. Он не заметил, как они вышли к берегу. Поднялся ветер. Отец расстелил брезент, усадил его и пошел разжигать костер. Николай задремал – ему чудилось, что они все идут, а речка отодвигается, и было страшно оступиться, потому что по сторонам чернели ямы. И вдруг кто-то толкает его – он летит вниз. Николай поднимает голову и видит стоящего над ним отца.
– Проснись, – трясет его отец за плечо. – Проснись. Погляди.
Медленно, еще плохо соображая, он встает рядом с отцом.
Окончательно проснувшись, оглядывается.
Из-за горизонта в белом накаленном кольце всходит красное солнце.
На той стороне реки, ближе к лесу, растекаясь в воздухе, клубятся у самой земли молочно-белые облака тумана.
И вдруг все словно застыло, остановилось, притаилось.
Только солнце медленно поднимается все выше, светлея и уменьшаясь. Над лесом оно становится розоватым и почти сливается с такой же розоватой полосой, которая тихо разливается по небу. А потом посветлело, и Николай увидел реку, кусты на том берегу, почти незаметное пламя костра недалеко от него.
– Запомнишь? – спросил отец и, не дожидаясь ответа, чуть согнувшись, пошел к воде.
Вот оно как. Оказывается, запомнил. Сгорбленная, как у отца, спина дяди Кости уже скрылась в толпе. Да мало ли что вспоминается, подумал Николай, памяти не прикажешь.
Но смутно он чувствовал – то далекое утро, когда они с отцом смотрели, как поднимается солнце, имеет какое-то отношение к спору о том, в чем же суть. Ему ведь тоже хотелось что-то показать, что-то объяснить Алешке в этой жизни. Встать рядом с ним и, не боясь его глаз, с чистой душой сказать: запомнишь?
Может, когда-нибудь он и скажет. Только не теперь. Пусть сегодня идет, как идет.
Пусть сегодня будет так.
А – завтра?
