Текст книги "Торопись с ответом (Короткие повести и рассказы)"

Автор книги: Соломон Смоляницкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 9 страниц)

Однажды летом
(рассказ)

Вместо предисловия

Публикацию этих немногих страниц из дневника мне хотелось бы предварить несколькими замечаниями. Во-первых, я не могу сказать, что сам дневник предстает перед читателем в своем первозданном виде – кое-что пришлось опустить, кое-что слегка изменить, что, впрочем, никак не повлияло на существо рассказанной истории. Разумеется также, что изменены имена действующих лиц и некоторые второстепенные обстоятельства, сопутствующие событиям, о которых говорит Вика Колесникова.

Остается прибавить, что мне не удалось уговорить Вику включить сюда же, хотя бы выборочно, те места из дневника, где она высказывает свои мысли о прочитанном и увиденном – о поэзии, об искусстве, о людях, которые поразили ее воображение…

Очень жаль – это бы значительно обогатило представления читателей об авторе дневника. Но делать нечего. Как говорится, хозяин – барин.

И – последнее. По моей настоятельной просьбе Вика познакомила меня с Марией Игнатьевной – одним из главных действующих лиц этой истории. Некоторые наши беседы с Марией Игнатьевной я записал и кое-что сжато передаю здесь – то, что относится к делу.

Вот, пожалуй, и все. А теперь представим себе небольшой старинный городок, не очень далеко от Москвы, где течет неспешная жизнь, есть река, и много тополей, а на окраинах сохранились тихие улицы с одноэтажными домами и перед ними палисадниками, пестреющими летом яркими цветами.

***

Ее чай давно остыл, но рука еще машинально помешивает ложечкой в стакане. За окном шумит дождь. Тяжелые капли бьют в окно, и от этого тихая, чистая, аккуратно прибранная комната кажется особенно уютной. В дальнем углу, за чертой освещенного круга, письменный стол. На нем стопки аккуратно сложенных книг, журналов. Взгляд Марии Игнатьевны устремлен туда, в этот темноватый угол…

Она сидит прямо, собранная, тщательно одетая, – кажется, совсем еще молодая, начинающая седеть женщина.

– Вот так все произошло… Теперь это прошлое. Ошибка исправлена. Выяснились недоразумения, распутан клубок стечения обстоятельств. Много людей вступились за правду и справедливость…

Она говорит медленно, спокойно, как бы раздумывая. И я понимаю – говорит для себя. Может быть, слишком спокойно. Но так ей легче…

– Да, все устроилось. Кирилл, как мы хотели, учится в университете. И моя жизнь течет по-прежнему. Но ночами, когда не идет сон, я все вспоминаю то лето, день за днем, хочу понять, когда, как, с чего все началось, ищу и не нахожу… И тогда мысленно возвращаюсь к тем далеким годам, когда отец Кирилла, оставив меня с двухлетним малышом, уехал в Москву.

Мне было тогда двадцать три…

У меня не было специальности, я жила интересами мужа. Он был талантлив, и я гордилась им. В том, что он должен был совершить, была бы и моя доля, мой труд.

Разное вспоминается с той поры… Кирилл родился, когда его отец кончал аспирантуру. Потом он защитил диссертацию и уехал в Москву – мы с Кириллом мешали ему целиком отдаться науке. Он писал мне, присылал деньги – они всегда для него мало значили.

…В ту ночь, когда он уезжал, шел дождь, бесконечный дождь, и отец Киры шутил – на счастье. Есть такая примета – дождь перед дорогой на счастье. Он говорил, что уезжает на год, но я знала – навсегда… А Кира плакал – очень хотел поехать с ним. А потом уснул, вот в этом кресле. Какая это была ночь… Кира спал, а я смотрела на него и думала, думала… Я не знала, как жить дальше, что делать… Не знаю, что было бы, если бы не Кира. Я нашла в себе силы жить – ради него.

Потом поступила на курсы бухгалтеров – до замужества я кончила почти три курса планово-экономического института. Я стала бухгалтером. Заочно окончила институт. Мне доверили большую работу.

…Кирилл уже учился в школе. Мы очень любили вечера, когда оставались дома. Бывало, уголком глаза я тихонько наблюдала, как он читает, подперев голову, иногда покусывая карандаш. Я видела его глаза, когда он поднимал голову от книги, его чистый лоб, и я верила, что он правдив, добр, талантлив. Мне казалось – моя жизнь оправдана.

В седьмом классе он увлекся математикой и физикой, побеждал в олимпиадах, начал переписываться с одним крупным ученым из Московского университета. В нашем небольшом городе о Кирилле заговорили. Даже в газете написали.

Потом появилась Вика, его одноклассница… Помню, как она первый раз пришла к нам сердитая, разгоряченная от спора (она и потом всегда препиралась с Кириллом по всякому поводу), и как потеплели ее глаза, когда она увидела нашу комнату, этот угол, где занимался Кирилл, его книги. И как Кирилл, отозвав меня в сторону, шепотом, краснея и волнуясь, попросил меня приготовить что-нибудь к чаю…

Чем он жил тогда, что любил, к чему стремился? Я была уверена, что все знаю, что ни одна его мысль, ни одно настроение не ускользают от меня.

Времени – вот чего стало не хватать Кириллу. Ему так много нужно было успеть, узнать, освоить! Как жить, чтобы не терять попусту ни одной минуты? Попусту… Что это означало? Встречи с товарищами? Книги, если они не нужны ему, как будущему ученому? Дважды он с восторгом прочитал статью крупного ученого, где говорилось о цене времени для ученого. Она утвердила его, развеяла сомнения. Все для науки, каждый день, каждый час – только тогда он сможет что-то сделать, чего-то добиться.

Добиться – мне не очень-то нравилось это слово. Оно слишком напоминало мне его отца. Но какой смысл Кирилл вкладывал в него? Я успокаивала себя: так ли уж худо, если мальчик в семнадцать лет хочет заявить о себе, ставит перед собой большую цель. Придет время, думала я, и Кириллу откроется и другая сторона жизни, связанная с духовными исканиями, с моральной ответственностью перед людьми, обществом…

– Скажи мне, – спросила я его в один из вечеров, когда мы были с ним вдвоем, – а время, проведенное с друзьями, ты тоже считаешь потерянным?

– Да, – ответил он, не отрываясь от книги.

– А с Викой?

Кирилл поднял голову, словно услышал что-то неожиданное, помедлил и снова уткнулся в свои страницы.

– А со мной? – упрямо продолжала допытываться.

– Это другое дело… – он сказал это неуверенно, очевидно, чувствуя, как колеблется почва под его теорией…

Ну, что ж, подумалось мне, вероятно, так устроена жизнь: когда мы молоды, мы, не раздумывая, берем все, что сделано до нас и для нас, и, лишь повзрослев, начинаем отдавать… И начинаем понимать, что жизнь другого человека – это целый мир, что отгородившись от людей, мы теряем себя. Юность эгоистична, утешала я себя. И все же я чувствовала: в моих рассуждениях что-то не так, что-то не сходится. Ведь его товарищи жили не так.

А Кирилл? Неужели наука для него – это он сам в науке?

После разговора с ним я впервые так прямо начала думать об этом. И чем больше я присматривалась к Кириллу, тем сильнее росла моя тревога. Я чувствовала: все, что находится за пределами его интересов, его мира математики и физики, просто перестает существовать для него, теряет всякий смысл.

Я ошибаюсь? Сужу слишком строго, слишком лично? Может быть… Но мне становится страшно, когда я думаю о том, что произошло. Как он будет жить дальше, чем будет мерить свои поступки?

Мария Игнатьевна замолкает, задумывается. И вдруг, словно стряхнув с себя оцепенение, неожиданно говорит, и в голосе ее звучит затаенная надежда:

– А может быть, это все-таки возрастное? Мальчишеская корь? Он «переболеет» – и все пройдет… Бывает же всякое в этом возрасте, правда?

Из дневника Вики

18 июня.

Итак, школа позади! И как будто судьба ждала этого момента, когда я сдала последний экзамен, произошло то, о чем боялась и думать… Я еще не могу разобраться в этом, не знаю, как теперь сложится моя жизнь. Попробую написать все как было, хотя мне это очень трудно.

Мне было так хорошо, так радостно, когда я бежала вниз по лестнице, а Кир, как всегда, ждал меня в школьном садике. Он сдал экзамен утром, раньше всех, и ушел из школы. Потом из окна класса я видела, как он появился во дворе и затеял с малышами возню. А теперь он ждал меня, и будто что-то пело, звенело во мне, хотелось куда-то идти, бежать, все равно куда, лишь бы не сидеть на месте.

– Все в порядке? – спросил Кир и засмеялся, потому что спрашивать было не надо. Мы пошли к реке. День был чудесный – нежаркий, очень светлый, с белыми кучками облаков и глубоким, глубоким небом.

– Давай уплывем, – сказала я. – Далеко-далеко…

– На край света? – спросил Кирилл.

– Да.

– В Лапландию?

Я кивнула. Мне захотелось, чтобы сейчас началась сказка – Лапландия, Лапландия, гусиная страна! И пока Кир отвязывал лодку, я представила себе, как мы с ним плывем далеко, неизвестно куда, со всякими приключениями, и как Кир защищает меня…

Он греб, а я смотрела на воду, на серебряные блики, которые переливались и сверкали, как живые, а когда закрывала глаза, слышала скрип уключин и плеск воды, и какие-то далекие голоса на берегу… Потом долго-долго смотрела на небо, и мне казалось, что я делаюсь все меньше и легче, еще чуть-чуть – и меня не останется совсем, только одно небо кругом.

Я сказала об этом Киру. Он усмехнулся…

– Типичные высказывания эмоцика.

– А кто такие «эмоцики»? – спросила я. – Такие допотопные чудища – вроде динозавров?

– Вот именно, – ответил Кир. – И, как динозавры, обреченные на вымирание. К примеру, твой Андерсен, Ганс-Христиан. Мне искренне жаль его. Наверно, он был способен не только на свои красивые сказочки – мог бы заняться чем-нибудь стоящим, а? – он усмехнулся. – Как думает комиссар?

Вот всегда он так – лишь бы позлить меня.

– Сколько лет я тебя знаю, Кир? – неожиданно спросила я.

– Пять, десять, тысячу, – ответил он.

– Ну, вот. Целых тысячу, а все не могу понять, шутишь ты или вправду такой…

– А я хочу, чтобы ты поняла, – Кир произнес это так, что у меня все оборвалось. – Ведь ты для меня…

– Подожди. Не надо, – наверно, так я сказала ему, потому что у него вдруг пропал голос. – Скажи, когда я уйду. Ладно? Громко. На весь мир. И много раз…

Потом мы гуляли, пока не стало темно. И молчали. И только когда подошли к моему дому, Кир проговорил:

– Считай, что я это сказал. Много, много раз…

Он поцеловал меня, и я убежала.

15 июля.

Сегодня снова открыла свою тетрадку. Хотела сказать – случайно, но это была бы неправда. Когда все хорошо и когда не происходит ничего особенного, я не могу и словечка написать. Сколько раз пробовала – не получалось. А эти три недели были наверно самыми лучшими в моей жизни! Мы с Киром виделись каждый день – ходили купаться, катались на лодке, уезжали с ребятами на 65-й километр за малиной… Об этом с того раза не было сказано ни слова. Но для чего слова? Когда я вижу его лицо, улыбку, слышу его голос – и все во мне звенит от одного его взгляда?

Через неделю Кир должен уехать в Москву – сдавать экзамены в университет. Его там уже знают как победителя заочной математической олимпиады. Даже письмо прислали – вроде приглашения, неофициального, конечно. А я остаюсь и буду поступать на медицинский. Встретимся зимой, в каникулы, и тогда… Но об этом я не хочу думать – ведь еще целая неделя!

Сейчас я была у Кира дома. Всю вторую половину дня он как всегда занимался. Когда я вошла в комнату, Мария Игнатьевна сидела за столом. Она подняла голову – и у меня сжалось сердце: такое было у нее лицо! Я бросилась к ней: что-нибудь случилось?

– У мамы неприятности, – сказал Кир. – Ревизия вскрыла какие-то махинации на складах горторга, и этим делом занялось ОБХСС.

– Ну и что? – спросила я.

– Да ведь мама бухгалтер – финансово-ответственное лицо.

– Ну и что? – снова вырвалось у меня. Я не могла понять, какая связь между махинациями на складе и Марией Игнатьевной.

– Вот и я говорю! – закричал Кир. – Все знают, что мама честный человек! Всем ясно, что ее провели какие-то проходимцы. Уверен, все скоро выяснится. Те, кому полагается, найдут концы, разберутся, и все встанет на свое место.

Мария Игнатьевна молчала. Она смотрела остановившимися глазами на меня, на Кира – и не видела нас. Никогда еще она не была в таком состоянии. Мне стало страшно.

– Как же быть, Кир? Что же делать? – спросила я, когда мы вышли с ним на улицу.

– А что мы можем сделать? Здесь нужны факты, а не эмоции… Одно я знаю: раз мама не виновата, значит, все будет в порядке.

Дома я пробовала читать, даже взяла Лермонтова, но не смогла понять ни одной строчки. У меня так и стояло перед глазами серое, с застывшим отчаянием и остановившимся взглядом лицо Марии Игнатьевны.

Если все так просто, как говорит Кир, почему же у нее было такое лицо? А может, он хотел уверить себя в том, в чем сам сомневается? Но – для чего?

19 июля.

Мария Игнатьевна взяла себя в руки и держится хорошо. Она сказала, что теперь, когда началось следствие, ей стало легче. А о своем разговоре, со следователем – ни слова. На все наши расспросы с Киром только и ответила: следователь – человек умный и хочет во всем объективно разобраться.

– А подписку о невыезде все-таки взял, – и горько усмехнулась.

– Формальность, – глухо сказал Кир, – служба такая.

21 июля.

Вчера вечером рассказала все отцу. Он долго молчал, потом проговорил: не нравится мне эта подписка о невыезде. Потом раскурил свою трубку, спросил:

– А Кирилл что думает делать?

Я хотела сказать – ничего – но не смогла, только пожала плечами.

Отец не ответил. Он курил и смотрел, как у потолка растекается дым. И вдруг сказал:

– Ну, а ты-то что?

Я ждала этого вопроса, но ответила так, будто только сейчас пришло мне в голову:

– А если мне пойти к следователю и рассказать все, что я знаю о Марии Игнатьевне? Она же честный, она… замечательный человек!

Я выпалила это одним духом, смотря в пол. А если отец просто-напросто высмеет меня, как несмышленую девчонку? И правда – что бы я ни говорила следователю, к тому делу это все равно не будет иметь ровно никакого отношения. Там нужны факты, а не эмоции…

Отец помедлил (я чувствовала – он пристально смотрит на меня) и, наконец, сказал негромко:

– Что же, дочка, действуй.

23 июля.

Мне очень трудно писать – хоть бы забиться куда-нибудь в уголок и нареветься, как раньше, когда я была маленькой. Но не могу плакать. Только как-то холодно, пусто внутри. Хочу рассказать все, как было. Всю правду. Для себя. Может быть, потом когда-нибудь пойму, почему мне так тяжело…

Да, надо только написать все как было – будто я ни при чем и смотрю на это со стороны.

Так вот, на следующий день после разговора с отцом я пошла к следователю. Не буду описывать, чего стоило найти того, кто мне нужен. Это неважно. А страшно было только одну минуту, пока говорила, кто я и зачем пришла.

Следователь не удивился. Он усадил меня и, не перебивая, выслушал все, что я сказала. Потом начал спрашивать обо мне – о нашем классе, об учителях, о моих родителях. Он спрашивал, ходил по кабинету, подолгу стоял у окна, снова ходил… Потом вдруг остановился около меня:

– Ну, что же, Вика, ты правильно сделала, что пришла. Спасибо. А ведь трусила наверно?

– Я вообще трусиха, – призналась я, – даже пиявок боюсь…

Он засмеялся и протянул мне руку:

– А к экзаменам готовиться надо, не то провалишься, год потеряешь. Обещаешь заниматься?

Теперь я понимаю, почему он говорил со мной так, как с маленькой. Заниматься. Провалишься. И – ни слова о Кире.

Я ответила.

– Попробую. А с Марией Игнатьевной очень опасно?

– Сказать по правде – опасно. И очень. Так все хитро сработано, что и концов не найдешь, – следователь вздохнул, нахмурился. – Все у них продумано, предусмотрено. Люди бывалые, с опытом… А ты все же постарайся взять себя в руки.

– Постараюсь.

Вот когда я по-настоящему поняла, в каком трудном положении оказалась Мария Игнатьевна. Я побежала к Киру. Он был один. На столе лежал открытый чемодан, учебники, мыльница. Кир молча протянул мне телеграмму.

Я машинально взяла ее, прочла, но ничего не могла понять.

– Из университета. Просят немедленно выехать, – сказал Кир, – меня зачислили сдавать в первый поток. Если опоздаю – все сорвется – и целый год к чертям. Ты понимаешь, что такое год. – Он говорил, будто забивал гвозди в железо, бил, а они не забивались, словно не мне говорил, а себе. – Да, знаю, что скажешь. Знаю. Но ведь все в конце концов устроится. Не сомневаюсь. Иначе не может быть. Ну, ладно, хорошо. Предположим – я остаюсь. Что меняется? Да ровным счетом ничего!

– Ничего?

– Ну, да – ничего. Ничего не изменится…

Он говорил, а я все пятилась и пятилась к двери, пока не оказалась на лестнице. Он кричал мне что-то вдогонку, но я сколько было силы бежала вниз и потом по улице…

Рано утром я пошла к Кириллу. Еле дождалась, пока рассвело, пока на улицах появились первые прохожие. Могло же мне все это присниться? Могло же произойти какое-то дикое недоразумение? Ведь бывает же так, всякое бывает! А потом мне вдруг пришло в голову – у «Березовой» поезд останавливается на две минуты. Это сорок километров от нашего города. Кирилл может сойти и добраться обратно на попутных машинах. Или пешком. Чемодан выбросить, чтоб не мешал. Если идти семь километров в час – к утру придешь.

Бывает же у людей такое. Как затмение. Когда не знаешь, что делаешь. А потом вдруг поймешь. Я бежала и надеялась – сейчас увижу Кира и даже не подам вида, что помню вчерашний разговор. Как будто ничего не было.

Дверь открыла Мария Игнатьевна.

– A-а, это ты, Вика, – медленно и очень спокойно сказала она. – А Кирилл вчера ночью уехал.

Мне стало жутко от ее безжизненного голоса. Наверно, так говорят о смерти близкого человека.

Где мне взять силы, чтобы быть рядом с Марией Игнатьевной? Где мне взять силы, чтобы не вспоминать, что было у нас с Кириллом?

И как жить дальше?

Вместо эпилога

Множество вопросов у читателя, вероятно, вызовет чтение дневника Вики Колесниковой. И даже сейчас, год спустя после этого лета, я не смогу ответить на них. Впрочем, дело Марии Игнатьевны, как и следовало ожидать, закончилось благополучно. По этому поводу Кирилл писал матери из Москвы, что ни минуты не сомневался в исходе этой «идиотской истории». Он писал также, что много занимается, что ему очень интересно, и вообще – живет неплохо. О Вике в его письме не было ни слова.

Ну, а Вика? Она действительно в тот год даже не пыталась поступать в институт, а в октябре начала работать в больнице.

Держится она спокойно, ровно, приветливо. Но иногда, разговаривая с ней, вы вдруг чувствуете, что она уходит в себя, глаза становятся словно глубже и смотрят мимо вас. Так может продолжаться долго, пока вы снова не спросите ее о чем-нибудь. Мария Игнатьевна говорит, что это понемногу пройдет.

Недавно я снова побывал в этом городке, цвели тополя и все было бело от тополиного пуха, как в то лето. Жаль, что не удалось повидать Вику – в тот день она дежурила в больнице.

Торопись с ответом
(повесть)

С утра лил дождь, и Павлу хорошо работалось. Окно его небольшого кабинета, отгороженного от сотрудников лаборатории дощатой перегородкой, выходило во двор, и он, то и дело отрываясь от записей с колонками цифр, посматривал на листву, тускло и влажно блестевшую сквозь пелену дождя. Сейчас она была почти одинаково темная, а в солнечные дни деревья переливались и сверкали всеми оттенками зеленого. Павел любил стоять у окна и смотреть на верхушки лип и тополей, на людей, идущих по асфальтовой дорожке к подъезду института. Шум улицы почти не доходил сюда, и огромное молчаливое здание института, огражденное от остального мира высокой чугунной решеткой и густыми кронами столетних деревьев, казалось непоколебимой твердыней, замкнутой в самой себе, живущей по своим законам.

Павел был не из последних в этой твердыне, и чувство своей необходимости, сопричастности к тому, что происходило здесь, ему нравилось.

Цифры были как раз те, какие ему хотелось видеть – все шло, как он предполагал. Павел давно уже научился ценить небольшие удачи медленной, упорной осады проблем, которые приходилось решать его лаборатории, и теперь он испытывал удовольствие, просматривая результаты эксперимента. Это уже было что-то. Если так пойдет… Тише едешь – дальше, будешь. И тому подобное – как там еще говорится? Народная мудрость. До нее надо дорасти. Так-то вот. К кому относилось это «так-то вот»? Уж не к нему ли самому – точнее, к тому другому Павлу, с которым он, заведующий лабораторией, доктор наук Павел Сергеевич Скачков, вел многолетний нескончаемый спор. И в конце концов тридцать пять не так уж много, продолжал размышлять Павел. Совсем не много. Хватит торопиться.

За дверью послышались тяжелые шаги. Вошел Иван Варфоломеевич, и Павел поспешно поднялся ему навстречу.

– Помешал небось? Как говорится, тысячу извинений. Был у Алексея Алексеевича и решил заглянуть. Не пугайтесь, коллега: всего и делов-то на несколько минут.

Старик грузно опустился на стул и стал расстегивать добротный, из настоящей кожи, массивный портфель.

«Коллега» в устах почтенного академика Воздвиженского, Варфоломеича, как его называли за глаза, звучало диковато, хотя пора бы привыкнуть – Павел недавно стал членом редколлегии ученого-преученого журнала, который, в числе прочих своих бесчисленных обязанностей, редактировал Иван Варфоломеевич.

– Вот, – он протянул небольшую рукопись, – прошу ознакомиться и дать письменный отзыв. Желательно – развернутый. Любопытная штукенция. Да не знаем, сирые (старик любил прикинуться), как поступить: печатать или нет. А вдруг – ерунда? Сраму не оберешься. Двое в коллегии «за», двое «против». Ваш голос, как говорится, решающий. Специфическая область. Больше и посылать некому…

– В таких случаях лучше печатать, Иван Варфоломеевич, – сказал Павел. – Авось и польза будет.

– Разумеется, разумеется.

– Вот и печатайте.

– Напишите отзыв – и напечатаем.

Старик явно что-то не договаривал. Не пришел же он сюда, чтобы передать эту папку. И Павел, небрежно бросив ее в стол, беспечно заметил:

– О'кей. В понедельник пришлю. – Он ждал, что будет дальше.

Варфоломеич поднялся:

– Спасибо, коллега, выручили. Алексея Алексеевича по дружбе просил – отказался. Прочитал – и отказался. Хочет подумать. Как-нибудь на досуге… А мне, грешному, сдается – здесь другое. Видите ли, коллега, как бы это сказать… Ваш шеф щепетилен в вопросах этики.

– Этики?

– Вот именно. Работа в некотором смысле… вступает в противоречие с теорией Алексея Алексеевича. А последняя во все учебники вошла. Девять изданий выдержала.

– Ну и что же? – спросил Павел.

– А сама работа довольно убедительно написана, – словно не замечая вопроса, продолжал Иван Варфоломеевич. – Весьма и весьма. Даже, знаете, производит впечатление.

Вот оно что. Неизвестный автор осмелился опровергать известного ученого. С точки зрения Варфоломеича, непорядок. Следовательно, надо поставить на место этого не в меру ретивого автора. Самому Алексею Алексеевичу, как полагает Воздвиженский, сделать это не совсем удобно – могут подумать, что сюда примешивается, так сказать, личный элемент (вероятно, так он и понял отказ Алексея Алексеевича написать отзыв), а другим, например Павлу, вполне удобно. Очень даже хорошо. Нехитрая механика. Теперь оставалось промолчать или поблагодарить за ценную информацию, но Павел спросил:

– Кто же сей храбрец?

– Лицо малоизвестное. Или совсем неизвестное. Провинциальный гений. Из Новосибирска, кажется… Фамилия – Коренев или Корнеев… Да там написано, – Варфоломеич добродушно улыбался. – Часом, не доводилось встречать?

Корнеев, Коренев из Новосибирска… Не доводилось ли встречать? Доводилось. Доводилось. Павел не сомневался уже, что это – Женька Корнеев и что это – та самая работа. Та самая…

Воздвиженский давно ушел, а Павел все сидел и смотрел в окно. Дождь шел и шел – густой, плотный, и ничего не было видно, кроме расплывающихся струек на стекле. Лучше всего сидеть так и слушать, как шумит, как ровно и беспрерывно бьет по листве дождь. Сидеть и не двигаться. И ни о чем не думать. Пока не раскрыта первая страница рукописи. И пока вся она не будет прочитана – от начала до конца.

***

Они мчались к Алексею Алексеевичу, хотя было поздно. Женька сидел рядом с шофером такси и все торопил его. Шофер, пожилой толстяк, посмеивался: вам на свиданку, а мне – отвечай?

Это было просто удивительно, как все сошлось. Сошлось – как только Женьке пришло в голову ввести непостоянную. Уравнение написалось само. Оно выглядело очень красиво – простое, ясное. Как у классиков. И все так логично, легко связывалось!

– Шеф, пожалуй, не подкопается, – сказал Женька, когда они поднимались в лифте.

В первый раз он назвал Алексея Алексеевича шефом, да еще так небрежно, и Павел усмехнулся. Какой он им шеф – всего-то и виделись раз в год по красным дням. И то сказать, академик, директор института, глава целой школы в физической химии, и они – мальчишки, без году неделя кандидаты наук. Но когда Женьку заносило, такие мелочи не брались в расчет.

Он все торопился, как будто что-то зависело от того, когда они придут. Перед дверью он вдруг сник:

– Может, проверим еще раз?

– Жалкий трус! – бросил Павел. – История не прощает малодушных!

Он-то знал: если Женька заупрямится – дело плохо. Второй раз сюда его и на канате не затащишь, начнет проверять все сначала. Но Женька стоял как вкопанный. Ему было наплевать на историю. Тут они услышали стук каблучков и подняли головы. По лестнице спускалась девушка. Они даже не разглядели ее хорошенько – смотрели против света. Но в ту же минуту Женька нажал кнопку звонка и принял равнодушно-независимый вид. Как будто визит к академику для него пустяк. Как будто он запросто ходит к нему чаи распивать.

Девушка прошла мимо, даже не взглянув на двух молодых людей. Она, разумеется, и не подозревала, какую роль сыграла в науке. Кто знает, если бы не эта девушка, осмелился бы Женька нажать кнопку звонка? И они тоже не запомнили ее, потому что прислушивались к шагам, приближающимся с той стороны. Неторопливым, еле слышным, ровным шагам – будто человек шел издалека.

Алексей Алексеевич сам открыл дверь. Он стоял на пороге в домашней мохнатой куртке и в стареньких войлочных туфлях, и даже выражение лица у него было совсем не такое, как в институте. Какое-то время, показавшееся им очень долгим, Алексей Алексеевич с любопытством рассматривал их и вдруг запросто, совсем по-домашнему, сказал:

– Заходите. Прошу, прошу…

Они молча, как лунатики, пошли за ним.

– Да вы разденьтесь, – любезно предложил Алексей Алексеевич. – Чайку попьем.

– Чайку – так чайку, – довольно небрежно буркнул Женька, будто они и в самом деле шли мимо, да заглянули «на огонек».

Алексей Алексеевич провел их в кабинет, усадил в кресла, извинился, что на минуту оставляет их, и вышел распорядиться.

Он жил один в огромной квартире, заставленной старинной мебелью и книжными шкафами. Хозяйство вела какая-то очень древняя старуха, которую в институте называли «Пиковой дамой». Только теперь, оставшись одни, они поняли, что натворили, ввалившись в дом без разрешения. Но отступать было поздно.

– Итак, молодые люди, вы совершили открытие, – сказал Алексей Алексеевич, садясь против них. Он сказал это совершенно серьезно, поудобнее устраиваясь в кресле и приготовившись слушать.

Женька молча протянул ему тетрадь, и Павел поспешил добавить:

– Исследование эффекта К. Внеплановая работа.

Почему он сказал, что внеплановая (хотя так и было) – ведь это уже не имело значения. От страха? Неуверенности?

Алексей Алексеевич, ни слова не говоря, уткнулся в тетрадь. Равнодушно и мерно, будто ничего не происходило, качался маятник больших стенных часов. Вправо-влево. Вправо-влево. Слабо пахло каким-то необыкновенным трубочным табаком.

Женька с независимым видом рассматривал гравюры на стенах.

Потом его взгляд скользнул по письменному столу, остановился на фигурке маленького бронзового человечка. Не хватало, чтобы он сейчас взял его в руки и начал рассматривать. С него станется.

Алексей Алексеевич (как он только ухитрился углядеть за Женькиным взглядом?) поднял голову.

– Интересуетесь? Что ж, Жак стоит того, – и снова впился в тетрадку.

Фигурка из старой, потемневшей бронзы резко выделялась на огромном пустом столе. Жак стоял с поднятой палкой, чуть наклонившись, вперед, готовый к нападению и защите. Гордый и непримиримый. Видно, он очень понравился Женьке, этот человек, а может, просто помогал сохранять выдержку, Женька не мог глаз от него отвести.

А старик все читал, неторопливо перелистывая страницы.

Вправо-влево. Вправо-влево – отсчитывал секунды маятник. По одной капле. Интересно, за сколько времени можно набрать стакан воды, наполняя его по одной капле в секунду? И какого порядка будет число, определяющее количество капель в стакане?

И вдруг Алексей Алексеевич швырнул тетрадь.

– Каковы, а? – вскричал он.

Они ждали чего угодно, только не этого. Взял да и швырнул!

– Вечерние забавы приготовишек, – выдавил из себя Павел.

– К тому же бездарных, – поддержал Женька.

– Обыкновенные троглодиты, – продолжал Павел.

– Только и всего, – завершил Женька.

– Неплохой дуэт, – сказал Алексей Алексеевич и нагнулся за тетрадью. Он с трудом дотянулся до нее, но ни Павел, ни Женька даже не пошевелились, чтобы помочь ему. Им не хотелось даже притрагиваться к ней, к этой жалкой ученической тетрадке, опозорившей их.

– Неплохой дуэт, – повторил он, доставая тетрадь.

– Мы и то… – тут же откликнулся Павел. – Не податься ли нам на эстраду, а? Как ты, Эжен, – не против?

– Я – всегда, пожалуйста, – ответил Женька. – Могу фокусы показывать. Могу и так…

– Фокусы, фокусы, – пробурчал Алексей Алексеевич, перелистывая тетрадь. – Это похоже на открытие – вот что! Если только верны исходные данные. Впрочем, данных у вас маловато, и выводы носят частный характер. Но все равно – логика, построение… Кто знает, может быть, это лучшее, что вы сделаете в своей жизни…

Он сказал это тихо, словно самому себе, а когда поднял глаза на Павла и Женьку, неожиданно громко скомандовал:

– Одевайтесь! Живо!

– В милицию поведете? – спросил Павел.

– В Пампасы! На абордаж! В ресторан!

– А Марина? – сказал обнаглевший Павел.

– Какая Марина?

– Вечно женственное начало.

– Пусть будет так, – милостиво согласился Алексей Алексеевич.

– Мы заедем за ней. Нам по дороге, – сказал Женька.

Почему Павел вспомнил о Марине? Хотел, чтобы она была свидетельницей их торжества, его торжества? Или он это сделал для Женьки, потому что Женька никогда бы не решился предложить это сам?

Может, с того вечера все и началось?

***

Дождь не переставал. Заметно потемнело, хотя до вечера было далеко. Павел встал, открыл окно. Вместе с шумом дождя и влажным воздухом в комнату ворвался острый, терпкий запах отцветающих лип. Надо было открыть окно раньше – все равно вода не попадала на письменный стол.