Текст книги "Торопись с ответом (Короткие повести и рассказы)"
Автор книги: Соломон Смоляницкий
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 9 страниц)
Полина Александровна хлопотала на кухне, Майя сразу ощутила: нет у матери того радостного возбуждения, которое она даже не пыталась скрывать, когда приезжал Валька.
– Доброе утро, мама. Валька приехал?
– Приехал.
– Ну, вот. А ты беспокоилась.
Мать не ответила, а Майя не стала больше расспрашивать. Только сейчас она почувствовала, как ждала и как боялась встречи с Валькой. И – как ей не хватало его. Насколько было бы легче, если бы Валька мог понять. Но где уж ему – благородному рыцарю, следопыту-землепроходцу.
– Спит таежный зверь? Пойти разбудить? – сказала Майя.
– Не надо. Привет, первоклашка! Как ты тут? – Он стоял в дверях, широкоплечий, здоровенный, в своих старых тренировочных брюках, небритый, со спутанными волосами.
Валька улыбался, но глаза его были озабоченные. Сухие, как отметила про себя Майя. И лицо осунувшееся. Он обнял ее, достал все-таки своими длинными ручищами, и взъерошил ей волосы.
Ну, самый подходящий момент. Надо сразу – потом будет труднее. Майя собрала все силы, все в ней напряглось, но голос прозвучал, как обычно, пожалуй, только немного тише:
– А я, знаешь, замуж выхожу…
– Знаю. – Валька замялся. – Потерпи немного. Все уладится – вот увидишь.
Что это он? – удивилась Майя. – Или мама ничего не сказала? Она мягко отстранилась, села у окна и снова повторила:
– Я выхожу замуж. И мы с Юрой уезжаем.
А теперь можете меня убивать – Майя не произнесла этих слов, но их и не надо было произносить.
– Какой Юра? – нахмурился Валентин. – О чем ты?
– Почему ты не спрашиваешь о Севе? – спросила Полина Александровна.
– Мы с Юрой уезжаем. Уезжаем, – с каменным лицом повторила Майя.
Глаза у Валентина потемнели. Он, кажется, начинал понимать.
– Постой, постой, ты…
– Да, – сказала Майя. – Да.
И Валентин, никогда не выходивший из себя, вдруг закричал:
– Ты с ума сошла! Ты не смеешь, слышишь, не смеешь так поступать! – он задохнулся. – Это подло!
Майя ждала всего – ледяного молчания, презрительных, обидных, как пощечина, слов, только не этого взрыва. Она закрыла глаза. Что ж, пусть так. Тем лучше. Конечно, она поступает подло. Что он еще мог сказать? Майя ощутила какую-то холодную пустоту внутри. Неважно, что она ответит. Все равно.
– Ты хочешь, чтобы все жили, как ты. А я не хочу, – Майя не слышала своего голоса. – Не хочу, понимаешь? Жить, как ты – а по-другому подло? Ты счастлив? Тебе тридцать, а чего ты добился? Что сделал, что сумел? Исходил всю Сибирь и даже не защитил кандидатской. И все твои принципы.
– Замолчи! Стыдно слушать, – вырвалось у Полины Александровны. – Замолчи, – чуть слышно повторила она.
Но Майя, плохо понимая, что говорит, только чувствуя, что будет стыдиться своих слов, уже не могла остановиться:
– Ах, вот как – замолчать. Но не ты ли учила меня не бояться правды? Или к благородному Валентину это не относится?
– Разве ты забыла, Валя бросил аспирантуру после смерти отца. Тебе было двенадцать. А я – ты знаешь, что было со мной. – Полина Александровна тяжело опустилась на стул, закрыла лицо рукой.
– Ну, конечно, – зло сказала Майя, – это я во всем виновата. Это я испортила карьеру Валентину. И его личную жизнь – тоже.
Она вдруг перехватила взгляд Валентина, устремленный на мать, и замолкла. От жалости к матери, от стыда и обиды у нее перехватило горло.
Валентин молчал. Он так и стоял в дверях, не шевельнувшись – только прижал ладонь к лицу, чтобы не смотреть на Майю.
А у нее звенело в ушах и перед глазами плыли зеленые круги. Надо уйти. Встать – и уйти. Но не было сил. И все-таки заставила себя подняться, сделать шаг. Валентин не заметил ее движения. Теперь надо бы сказать – дай пройти. Сейчас она скажет. Еще минута.
– Пропусти меня, – сказала Майя. Теперь, когда она услышала свой голос, ей стало легче. Комок в горле как будто растаял. – Извини, – и еще раз повторила. – Извини. Все не так…
– Почему же? Вроде все правда. Все так и есть. – Валентин посторонился. Теперь Майя могла уйти, но она должна была еще что-то сказать. Просто еще два слова.
– Тут приходила Таня. Сидела у нас. Спрашивала о тебе. Позвони ей.
– Хорошо. Спасибо.
– Она долго сидела. Обо всем говорили.
Валентин промолчал. И Майя, будто угадав, о чем он думает, неожиданно для себя сказала:
– Я видела ее глаза, когда она спрашивала о тебе. Таня и сейчас любит тебя.
– У нее ребенок, – Валентину было трудно говорить, мог бы промолчать, но он все-таки ответил. – И она счастлива по-своему.
– По-своему… Не обманывай себя, – Майя остановилась, словно не решаясь досказать. – Она несчастлива. Из-за тебя.
– Федя, ее муж, мой товарищ… – Валентин оборвал себя. Что это он – оправдывается?
Нет, он не раскаивается. Не раскаивается ни в чем. И в том, что бросил аспирантуру, и в том, как они решили с Таней. Решили вместе. В те дни, вскоре после смерти отца.
Валентин никогда не думал, что так много людей знают отца, не слушал речи над могилой. Он стоял рядом с матерью, держал ее за руку и смотрел на ее застывшее лицо. Все эти страшные сутки мать не плакала, не говорила, не ела. Она сидела и безжизненными глазами смотрела в пространство. Все, что делалось в доме, словно не касалось ее. Когда ее о чем-то спрашивали, она кивала головой. Но Валентин чувствовал: время от времени мать ищет глазами его и Майю.
– Мы здесь, мама, с тобой, – говорила Майя.
Сейчас она стояла с другой стороны и, обняв мать за плечи, тихо плакала.
Кругом были лица, много лиц, но Валентин видел и словно не видел их. Он смотрел на мать, даже не смотрел – прислушивался к ней, к тому, что у нее происходило в душе, чтобы вовремя помочь тем слабым силам, которые сопротивлялись отчаянию и горю. И только войдя в дом после кладбища, когда мать, обняв его, первый раз заплакала, Валентин почувствовал, что, вероятно, самое страшное, самое худшее позади.
В доме хлопотали женщины, жены друзей отца, они все сделали и все приготовили, что надо.
– Сядь на место отца, – тихо сказала мать. Первое, что она сказала за этот день.
Валентин сел во главе стола. Отсюда ему были видны все, или почти все – народу было так много, что женщины все что-то подставляли и подставляли (стол занял всю комнату), но все равно всем не хватило места, и люди стояли и сидели, кто где мог.
Теперь Валентин узнавал знакомые лица – товарищей отца, которые часто бывали у них в доме, и тех, кого он видел редко. Были и совсем незнакомые люди, вероятно, сугубо штатские, не имеющие отношения к авиации. Где-то в конце стола сидел пожилой человек, лысоватый, в чистой белой рубашке с темным галстуком, с усталым лицом. Он хмурился и молчал. Его, видно, никто не знал здесь. Была еще седая женщина в черном платье с молодым человеком, по-видимому сыном; какая-то старушка; парень с девушкой – она тихо плакала, вытирала слезы мокрым платком, и парню было неловко за нее.
Кто они, эти люди? В какой момент своей жизни они встретили отца и он помог им, принял участие в их судьбе. Отец никогда не жалел времени и душевных сил пригласить к себе, поговорить, куда-то поесть, чего-то добиваться, а потом встречаться – люди не уходили от него.
Кто-то сказал: у него всегда хватало времени быть человеком.
Лица людей, сидящих за столом, то вдруг высвечивались, виделись четко и резко, то расплывались, уходили. До сознания доходили какие-то слова, не их смысл, а интонация, как они говорились.
Только одно лицо – матери – было все время перед ним.
Фронтовые товарищи.
Один прилетел из Владивостока, другой из Ленинграда. Близкий друг отца – из Берлина. Они говорили о том, что было тогда. Только об этом. Когда отец был с ними и все они были молоды. А теперь их осталось мало. Из тех, с кем начинали в сорок втором, только трое. Они не могли примириться, что нет отца. Он как бы был с ними за этим столом, и они вместе вспоминали войну.
Когда начали расходиться, к Валентину подходили, что-то говорили или просто молча жали руку. Потом остались четверо – мать, ее сестра и они с Майей. Была бессонная ночь, долгие часы полусна, полузабытья – во всех комнатах горел свет…
Только через несколько дней Валентин сел за стол отца, чтобы прибрать его бумаги.
Он сидел за столом, где еще лежали трубки, оставленные отцом, пепел, в пепельнице, спички. Журналы с закладками. Недочитанная книга, закрытая на странице с загнутым уголком. Где-то в дальнем углу ящика Валентин нашел пачку писем с фронта, которые мать сохранила, еще какие-то письма, и среди них рисунок Майи, когда ей было семь лет – большое желтое солнце, две девочки с косичками, а над ними дугой, до самого неба, – скакалки.
Дневники испытаний, которые отец вел для себя. Там почти не было технических записей, скорее наблюдения за собой, мысли, наспех занесенные в тетрадь после полетов.
Что остается после смерти человека? Бумаги, вещи, фотографии… И – пустота. Такая, что ее ничем не заполнишь. Наверно, это так: когда человек уходит – что-то меняется в мире. И ты чувствуешь, какие-то краски погасли, исчезли – им уже не ожить. Чего-то уже больше не увидишь, не услышишь, потому что не услышишь его голоса, его слов, не увидишь его глаз. А что-то, может быть, самое главное, будет в тебе жить до конца.
…Они собирают с отцом чернику и все глубже уходят в лес. Валя не заметил, как они спустились в ложок, и им открылась поляна, заросшая островками мха. Мох был пушистый, нежно-зеленый и будто светился от заходящего солнца. Шагнешь – и провалишься. Валя остановился в нерешительности. Стояла тишина, щебет птиц доносился издалека, как будто сюда они боялись залетать. С другой стороны поляны тропинка чуть поднималась, снова начинался лес, бронзовые сосны, темные, заросшие до земли ели, и на пологом склоне выступали корни, причудливо изгибаясь, сплетаясь, словно застывшие змеи. И Вале показалось, что вот сейчас, прямо сейчас, он увидит избушку на курьих ножках.
– Ну, – сказал отец, – что будем делать?
– Пойдем домой. – Валя попятился. Ему стало страшно. – Как по-твоему, – чуть дрогнувшим голосом спросил он, – что там, вон за той елкой?
– Не знаю, – сказал отец. – Посмотрим?
– Лучше пойдем домой.
– Так не годится. Ты боишься и хочешь отступить.
– А ты не боишься? – спросил Валя.
– Как тебе сказать…
– Ага, – обрадовался Валя. – Ты большой и боишься. А я – маленький.
– Но это все равно, – ответил отец. – Если боишься, когда маленький, то будешь бояться всегда. Всю жизнь.
Валя задумался. Он не хотел бояться всегда, всю жизнь. Он хотел летать, как отец, или плавать по морям в бурю – твердо он еще не решил. Но ступить на мох было страшно. Если провалишься? А вдруг это не корни, а змеи, и они оживут, когда он подойдет к ним?
– Ну, – сказал отец, – решай…
Валя побледнел и, закрыв глаза, осторожно поставил ногу на мох. Она чуть провалилась, но внизу была твердая земля. Еще один шаг. Еще. Он пошел, еще медленно, с опаской, но чувствуя, что самое трудное позади. А вот и склон. Теперь Валя хорошо видел, что это никакие не змеи. Корни, самые обыкновенные корни. В лесу таких много, и он не раз спотыкался о них. Он сбежал по тропинке. Ему казалось, теперь он все может, ничего не боится. И этого дерева, которое было всего лишь старой замшелой елью, а за ней стоял молодой дубок, такой веселый, с такой светлой молодой листвой!
Валя вернулся на тропинку, стал на пенек, махнул рукой отцу и закричал:
– Давай иди, не бойся! Здесь ничего нет!
Валя видел смеющееся лицо отца, когда он легко бежал к нему и потом схватил его и подбросил вверх:
– Молодец!
Почему-то особенно ясно ему запомнился бегущий к нему отец, освещенный вечерним золотистым солнцем, его смеющееся лицо.
Валентину казалось, отец никогда ничему не учил его. Просто рядом с отцом он сам все понимал по-другому – больше видел, и мир становился словно шире, глубже. Ему вспомнились «полуночные» разговоры с отцом на кухне, когда все спали, – обо всем. Потом, повзрослев, Валя проверял себя: если может легко рассказать отцу о том, что произошло и как он поступил, – значит, он был прав. А если рассказывать было трудно, он старался сначала сам разобраться, понять и потом все-таки заставить себя поговорить с отцом. В том, что он стал геологом-разведчиком и полгода проводил в трудных маршрутах, вероятно, тоже сказалось влияние отца.
Все хорошее трудно. Всегда надо что-то преодолевать в себе. Но без этого – жизнь не в жизнь. Валентин не мог вспомнить, когда по какому поводу отец сказал это. Наверно, в одном из «полуночных» разговоров на кухне.
Такая холодная пустота – ее ничем не заполнишь. А что-то, может быть, самое главное, остается. И будет в тебе до конца.
Валентин почувствовал, как круто меняется его судьба. Надо быть с матерью. Заставить ее жить. И еще – Майя. Ей двенадцать…
– Тут приходила Таня. Я видела ее глаза, когда она спрашивала о тебе. Она и сейчас любит тебя.
– Не обманывай себя. Она несчастлива. Из-за тебя.
Майя давно уже ушла в свою комнату, а Валентин все стоял в дверях, и мать сидела за столиком, все так же закрыв лицо рукой.
Нет, он не мог поступить иначе. Федя, муж Тани, его друг. Сколько было пройдено вместе. Мерзли в одной палатке. Делили последние сухари. Выбирались вдвоем, когда одному было бы не выбраться. Они твердо знали, что сделает другой в любом, самом гиблом положении, и каждый из них верил другому, как самому себе. И все это зачеркнуть? На все наплевать? Что же тогда останется?
У Валентина кружилась голова, когда он думал о Тане. Был день, и была ночь – им казалось тогда, что весь мир для них, потому что они нашли друг друга. Но и в этот день, и в ту ночь вдруг что-то всплывало, и вставало между ними, и слова, которые он хотел сказать, обрывались. И Валентин понял – так будет всегда. Есть такое, через которое перешагнуть нельзя, если хочешь остаться человеком.
У него хватило сил все сказать Тане. Она молчала, пока он говорил. Она все поняла и все-таки не могла примириться.
– У нас одна жизнь, пойми. Только одна.
– Да, – сказал, Валентин, – только одна. Другой не будет.
Он сразу уехал тогда, и уже прошло два года, но будто и не было этих двух лет. И опять Таня приходила и спрашивала о нем…
Полина Александровна подняла голову:
– Надо сказать Майе о Севе.
– Конечно. Сегодня поговорю с ней. – Валентин подошел к столу и сел напротив матери.
– Что думаешь делать?
– Поеду к ребятам. В институт, в министерство. Надо посоветоваться. Дорог каждый день.
Если бы не это несчастье с Севой, он никогда бы не позволил себе так накричать на Майю. А тут все сошлось. Она вольна поступать, как хочет. Но только пусть решает, когда узнает все.
Валентин поднялся:
– Надо ехать. Пойду одеваться.
– Поезжай, – сказала Полина Александровна.
***
Начинало светать, но Юра уже не спал. Он сидел у окна и смотрел на заснеженные поля, далекие мелькающие огоньки, редкие, покрытые снегом крыши домов, вдруг проступающие из мглы, и ему казалось, что конца нет этим синеватым снегам и крышам, и огонькам, и застывшем безлюдным полустанкам.
Бесконечные три дня, которые он провел у матери в Пензе, и не видел Майи, и был далеко от нее, и писал ей письма, – показались ему целой вечностью. Три дня, а как будто какие-то события раскидали и разделили их, и вот он едет к ней и не знает, как она. И тревожно, будто что-то могло случиться. Все могло случиться. Неужели так будет всегда? Будет – не будет… Скорее бы увидеть ее, услышать голос. И больше не расставаться.
Похоже, поезд шел уже по Подмосковью. Попутчик Юры, Матвей Самойлович, давно собравший свой чемодан и портфель, сидел напротив за столиком и дремал, подперев лысую голову руками. Юре казалось, что он знаком с ним много лет и что все, вчера вечером рассказанное Матвеем Самойловичем, он уже слышал от него много раз. Как он восстанавливал шахты Донбасса после войны, как у него умерла жена, как он живет вдвоем с сыном, помощником кинорежиссера, и как сын отчитывает его за беспокойный характер.
Юра слушал его, кивал головой и думал о Майе. В какие-то минуты он ничего не слышал, потом голос Матвея Самойловича вдруг снова появлялся, и Юра ловил себя на мысли, что он не успел додумать что-то очень важное. Как войдет к ней в дом. Слова, которые ей скажет. – Конечно, Саша зарабатывает. Но мне его деньги не нужны. Свою зарплату он кладет мне на столик у кровати, когда я сплю. На хозяйство. Но мне его деньги не нужны. Я кладу их на сберкнижку, на его имя. Ему пригодятся. – Но почему, почему Майя не дала хотя бы телеграммы? Два слова. Просто, чтобы была телеграмма. А еще лучше – одно. – Сашка все никак не может жениться. Иногда не ночует дома. Разве это жизнь? А когда я говорю, он сердится. Но я не могу не говорить. У меня сердце болит. Такой характер. Хорошо. Я ничего не понимаю. Все преувеличиваю. Но разве это дело, когда человеку тридцать пять лет, а у него нет семьи, детей… Ну, скажите, разве это хорошо?
– Конечно, нехорошо, – отвечал Юра. А вдруг получилось так, он уехал, а к матери пришло письмо от Майи?
Кажется, он уже слышал, что у Сашки бывает молодая женщина, врач. Очень хорошая, симпатичная женщина, но, во-первых, она на целых четыре года старше Сашки, и потом у нее ребенок… Про Ленинград тоже слышал. Там что ни дом – то история. Что ни дом – то музей. Юра ждал паузы. Как только будет возможно – он выйдет в тамбур. Там ветер, холодно, и – никого.
Поезд набирал скорость. Еще час, полтора. В купе начали собираться, и Юра, воспользовавшись суматохой, вышел. Но и здесь, у окон, теснились люди. Ну, вот и тамбур. И – никого.
Мерно, однотонно стучат колеса. Протяжный гудок – проскочили какую-то станцию. Целых три дня он не видел Майи. Прошло три дня. В тамбур задувало морозным ветром и колючей снежной пылью. Прошло три дня, и вдруг мне показалось, что я забыл твое лицо… Вот как. Ну и ну. Давно с ним не случалось такого. Но мелодия уже появилась и тащила за собой. Прошло три дня, и вдруг мне показалось, что я забыл твое лицо. И голос твой…
Мимо прошел проводник, удивленно посмотрел на него. Стало холодно. И голос твой… Все, все забыл… Теперь Юра не мог вспомнить ее лицо. Оно виделось ему, но смутно, в отдалении, какие-то черты ускользали. И вдруг мне показалось… И голос твой и то, как ты смеялась…
Все сложилось, когда он шел в вагон. Отодвигались двери – сухим, металлическим звуком щелкали замки. Слышались голоса.
Прошло три дня, и вдруг мне показалось,
что я забыл твое лицо,
и голос твой, и то, как ты смеялась,
и тонких рук холодное кольцо.
Ну и ну. Но мелодия тащила его дальше. Все, все забыл, как будто смыло косым дождем минуты те… Юра вошел в купе и сел к окну. Его попутчики уже собрались. Они переговаривались односложными фразами, чуть напряженные, все как обычно, когда кончается дорога.
Матвей Самойлович молча смотрел в окно. «Беспокойный я человек. Все хожу, думаю – так или не так…» Увидев Юру, обрадовался:
– А я уже забеспокоился. Мало ли что – дорога…
Бедный Сашка, подумал Юра. Он словно впервые увидел лицо старика. Морщины. Седые, кустистые брови. И – грустные глаза. А ведь ему, наверно, и слова сказать не с кем. Как же так – жизнь прожил шумно, всегда окруженный людьми, ездил по стране, строил. А к старости – только Сашка… Вот и его мать так. Непросто устроена жизнь. Может поэтому, когда люди находят друг друга, кажется, что все рухнет, если они будут не вместе. Прошло три дня, и вдруг мне показалось… Страшно даже это – три дня.
Поезд замедлил ход и вошел в сплетение путей – Москва.
– Придете к нам, посидим, поговорим, – сказал Матвей Самойлович, – у нас разные люди бывают. Придете?
– Обязательно.
Последние метры. Платформа. Пассажиры прильнули к окнам.
– Вот и приехали, – кто-нибудь да должен был это сказать. – Вот и Москва.
Вот и Москва. Такая же, как всегда. И толкотня на вокзале, и толпа на улицах, и здания на своих местах.
…Опустив монету в автомат, Юра перевел дыхание. У него вдруг заколотилось сердце. Длинные гудки. Длинные гудки. Никого? Ну, да – еще очень рано. Юра поспешно повесил трубку.
Он вышел к Красным воротам, пересек Садовое кольцо и двинулся по Кировской. У автомата, на углу, остановился, посмотрел на часы. Восемь. Рано или не рано? Пожалуй, можно. Но все-таки для верности решил звонить из следующего. Автомат не работал, и Юра, все убыстряя шаг, дошел до Почтамта.
Длинные гудки. Подождем. Длинные гудки.
– Да, – трубку взяла Полина Александровна. А он был уверен, что Майя.
– Да, да, слушаю, – нетерпеливо повторила она.
– Будьте любезны, Майю.
Почему он не поздоровался с Полиной Александровной? Как мальчишка. Но было уже поздно, и пауза затягивалась. Или это ему показалось?
– Майи нет дома, – голос прозвучал холодно. И снова – пауза.
– Передайте, пожалуйста, что звонил Юра. – Он замялся. – А когда она будет?
– Вероятно, вечером. – Там, на другом конце провода, щелкнул рычажок и раздались частые гудки.
Все. Разговор окончен. Скорее всего, Полина Александровна узнала его. Узнала – но не пожелала разговаривать. Как и тогда за обедом, когда он пытался все сказать, коротко и ясно, а получилась ерунда. Хорошо же он выглядит перед Полиной Александровной. А почему, собственно говоря, он должен хорошо выглядеть? Он врывался в чужую жизнь и знать ничего не хотел.
Впервые Юра подумал о Всеволоде и Валентине и о том, с какой тревогой Майя ждала их приезда. Он-то знать ничего не хотел. А для Майи все это было крушением прежнего. Крушением. И для нее, и для Полины Александровны. А вдруг они уже приехали, что-то изменилось, что-то произошло?
На какой-то миг Юре показалось, что Майя отдаляется; и то, что он стоит здесь, на почтамте, с чемоданом у автомата, а час назад смотрел из окна поезда на бегущие поля, огни, – все это не реальность. Как в дурном сне. Но это были секунды. Он действительно стоял у телефонной будки с чемоданом. И звонил, а Майи не было дома. Но она существует, и она в Москве. И сегодня он увидит ее. Нельзя было уезжать. Он должен быть с ней. Что бы ни случалось – быть с ней.
Юра вышел на улицу. Шел мокрый снег. Не то снег, не то дождь. Сейчас он закинет домой чемодан и отправится на поиски Майи. Для начала – в университет.
4
До снега оставалось недели две, и Сева принял решение разделиться. Федючев вместе с рабочим и проводником обогнут падь с севера и обследуют восточный склон Гольца. А они с другим рабочим пойдут южнее. Другого выхода нет. Если не разделиться, им не успеть – задание не выполнят, и год будет потерян. Тогда все насмарку, все эти четыре месяца скитаний по тайге, вымотавшие их до предела. Тем более что самое интересное и, как предполагал Сева, самое важное должно быть там – с востока и юга Гольца.
– Надо было думать раньше, – сказал Федючев. – Я предлагал сократить маршрут. На черта нам сдалась эта падь! – вдруг сорвался он на крик. – Мы не обязаны были там лазить! Как раз эти самые два недели.
Вот уже два дня, как Федючев был мрачен, раздражителен. Началось с того, что он ушиб ногу, когда они переходили через ручей, громко и длинно выругался, чем удивил проводника, и бросил вещмешок. Нога прошла, ушиб был не сильный, но Сева-то знал, стоило только раз сорваться, а там пойдет. Он посмотрел на осунувшееся, ожесточенное лицо Федючева с сухим, напряженным блеском в глазах, и заколебался. Не нравился ему этот сухой блеск. Парень вымотался. Нервы на пределе. Но, черт возьми, не в первый же раз. Бывало и похуже. Надо только встряхнуться. Неужели не хватит его еще на две недели?
Федючев, словно угадав его мысли, усмехнулся:
– Прикидываешь? Дело не в этом.
– А в чем?
– В том, что мы не имеем права рисковать людьми. Продуктов в обрез. Еле-еле. А если – задержка? Что тогда? А пока еще мы спокойно за неделю доберемся до Кедровки. Валька уже, наверное, ждет.
– Значит, все собаке под хвост?
– Мы не имеем права рисковать людьми, – упрямо повторил Федючев. – Я, во всяком случае, ответственность с себя снимаю.
– Ну, что ж. Я вроде – старший, – сказал Сева, – мне и отвечать.
Они замолчали. Теперь, когда все стало ясно, говорить было не о чем. Не думал Сева, что услышит такое от Федючева. Ну и черт с ним. Лишь бы дело сделал.
В палатке было тепло. С наветренной стороны уходил вверх склон Медвежьей горы (ее вершина действительно была похожа на медведя, стоящего на задних лапах), а кругом шумела тайга. Отсюда нетрудно добраться до Кедровки. Спуск займет не больше дня, а там уже идти вдоль ручья до озера и затем прямо на юг. А им предстояло обойти Медвежью гору и потом подниматься по крутым скалам на Голец – с севера и с юга. Предстояло самое трудное.
– Это был риск. Понимаешь? – Валентин хотел зажечь трубку, но не нашел спичек.
Они сидели в большой комнате – Майя на диване, а Валентин ходил и присаживался к столу. Темнело, и они зажгли, как всегда, только одну лампу над столом. Как все изменилось, сломалось, а здесь, в этой комнате, все оставалось по-прежнему.
– Возьми, – сказала Майя, протягивая коробок. Она вдруг словно увидела себя со стороны, на этом диване, с книгой, которую читала, время от времени отрываясь, чтобы вставить слово в общий разговор. И мать сидела в кресле и слушала, что говорит Валентин. И ее охватило странное чувство, будто все это происходит в прошлом. А то, что говорит Валентин, – из какой-то другой жизни, далекой от них…
– Да, риск, – продолжал Валентин. – Но на месте Севы я поступил бы точно так же. Другого выхода не было. Он не мог знать, что снег выпадет раньше на четыре дня. Они рассчитали с запасом. По всем приметам этого не должно было быть.
Снег выпал – а ночью заморозило. Спускаться стало отчаянно трудно. А они еще ослабли – продукты уже кончились.
Катастрофа произошла утром. Когда они спускались, сорвался рабочий и расшибся насмерть. Но они все-таки спустились вдвоем с проводником и дошли до ручья. Федючев решил, что им не выбраться, и оставил запись в дневнике. Он во всем обвинял Севу – и в том, что погиб рабочий, и что им не выбраться…
Там, у ручья, мы и нашли их.
Когда Федючев, уже в больнице, пришел в себя, от него потребовали объяснений в связи с гибелью рабочего. И он снова повторил все, что записал в дневнике. Началось следствие. У Севы взяли подписку о невыезде. И, наверно, скоро будет суд.
– Но что, что можно сделать? – спросила Майя. До нее словно только сейчас дошел весь смысл того, что рассказал Валентин. Как теперь Юра и я? И что теперь будет? – была первая мысль. Она устыдилась ее. Но снова, как будто помимо ее воли, вертелась и не уходила та же мысль, тот же вопрос: как же нам с Юрой теперь быть? Она не произнесла этого вслух. А может быть, и произнесла, потому что Валя посмотрел на нее с удивлением.
– Я получил характеристику для Севы, – письмо из институте, – сказал он. – Завтра мы вылетаем.
Вылетаем. Кто это «мы»? А может, он думает, что я должна лететь с ним? Но чем, чем я могу помочь?
– Чем я могу помочь? – вслух сказала Майя.
Кто-то позвонил, и Полина Александровна пошла открывать.
– Решай сама, как тебе поступить, – Валентин остановился пред Майей. – Решай сама, – повторил он, – но сначала прочти. Письмо от Севы.
По тому знакомому состоянию, охватившему ее, когда все напрягается, Майя почувствовала, что вошел Юра. Она быстро обернулась. Юра стоял на пороге, уже сняв пальто, и ждал, когда она подойдет к нему.
– Возьми письмо и прочти, – не обращая внимания на Юру, настойчиво повторил Валентин.
Майя, сжав письмо, подбежала к Юре:
– Тебя так долго не было. Так долго. Пойдем ко мне.
Юра успел сказать «добрый вечер», но ему никто не ответил. Когда они оказались в ее комнате, Майя прильнула к нему:
– Что бы ни случилось, мы уезжаем. Хорошо?
– Ну, конечно, уезжаем. А здесь все так же. Значит, все так же. – Ему очень хотелось рассказать Майе, о чем он думал в Пензе и когда ехал в поезде сюда, и о Матвее Самойловиче, и еще о том, что его рассказы понравились старику, а он маститый, и теперь, можно считать, договор с издательством в кармане. Но всего было так много, что он не знал, с чего начать. Он смотрел на Майю, молчал, и все в нем звенело, и ему не верилось, что вот она стоит перед ним.
А когда они сели, как это бывает, заговорили о другом, односложными фразами, и замолкали надолго, и то, о чем хотел рассказать Юра, потеряло свою остроту, потускнело, отодвинулось: это уже было прошлое, и оно заслонилось тем, что они были вместе.
Майя машинально положила письмо рядом с собой и забыла о нем. Юра взял конверт.
– От Севы, – сказала Майя. Оживление ее погасло. Тревожная тень пробежала по лицу. Нет, не уйти ей, не спрятаться от этого никуда.
– От Севы, – повторила она. – Еще не успела прочитать. С ним несчастье случилось…
– Несчастье?
– Да.
Сбивчиво, как могла, она рассказала о том, что услышала от Валентина.
– Не успела прочитать? – переспросил Юра.
– Ну, да. Валя только передал письмо, а тут ты пришел.
– Прочтем вместе? – предложил Юра.
– Не надо, – сказала Майя, – ну, зачем?
Она и сама не знала, чего боялась. Не хотела, чтобы это коснулось Юры.
– У нас не будет секретов, – повторил Юра ее слова. Он все помнил, что она говорила.
– Прошу тебя, не надо, – теперь Майе начало казаться, что именно это письмо встанет между ней и Юрой. – Я суеверная дура. Я боюсь.
– Хорошо. Не надо, – сказал Юра.
– Не сердись. Просто он очень любит меня. И я знаю, что там написано. Не надо, – повторила Майя самой себе, словно забыв, что Юра здесь.
Лицо Майи отдалилось, – не лицо, белое пятно с большими, темными глазами. – Что это? – додумал Юра. Но это была секунда, мгновение. Майя сидела рядом с ним, и он прекрасно видел в начинающихся сумерках ее бледное, напряженное лицо, сведенные брови, морщинку на лбу.
– Как же так, – сказал Юра, – по твоим словам получается, что он не виноват.
– Конечно, не виноват.
Юра не ответил, и Майя, разорвав конверт, начала читать письмо. Она поняла, что должна это сделать. Именно сейчас, когда Юра здесь. Она читала про себя, и у нее сжималось сердце. – Сева писал, чтобы она не отчаивалась: все обойдется. Ему ничего не страшно, если он будет знать, что с ней все хорошо. А вообще-то дела складываются невесело – все может быть. И неизвестно – когда он ее увидит? Вторая половина письма, как Сева ни старался, чтобы она звучала бодро, все-таки перечеркивала его «все обойдется». Майя ясно почувствовала: может, и не обойдется. Все может быть. Сева не говорил прямо, чтобы она приехала, но, как бы между прочим, он привел расчет времени на дорогу. Самолетом – два дня туда, и еще день, и столько же обратно.
Нет, не напрасно Майя боялась этого письма. Это как камень, который придавил ее. Она представила себе, как ему там тяжело, как одиноко. Как он ждет ее. Ну – хорошо: она поедет к нему. Но это будет обман. Ложь. Гадость. Она не сможет обманывать его там, когда останется с ним. Поехать – чтобы сказать? Разве это не хуже? Поехать, чтобы отнять у него все. Она-то знала, какой это удар был бы для Севы. Он все перенесет – не согнется. Все – кроме этого. Но раз так получилось, пусть и Юра прочтет. Как бы там ни было, пусть все знает.
