Текст книги "Торопись с ответом (Короткие повести и рассказы)"
Автор книги: Соломон Смоляницкий
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 9 страниц)
Дождь был прямым, без ветра, и вода со звоном, сильной, ровной струей стекала из желобов на асфальт. По двору, накрывшись одним плащом, пробежали две лаборантки. В углу, у противоположной стены, запенился ручей. Там, наверно, лежал камень.
Павлу захотелось вдруг, как в детстве, в одних трусиках поплясать под дождем. Плясать – и кричать от восторга. Он протянул руку в окно – дождь был теплый и мягкий.
Может, и правда с того вечера все началось? Они долго не могли никуда попасть – не было свободных мест. Шеф вел себя, как мальчишка, вызывал метрдотелей, демонстрировал свое могущество.
Павел острил, и Марина смеялась. Он был в ударе – у него здорово получалось. Марина смеялась, а Женька мрачнел.
***
Войдя в зал, уставленный столиками, за которыми сидели, шумно разговаривали, чокались, смеялись разгоряченные от духоты, еды и пития люди, Алексей Алексеевич усмехнулся:
– То, что нам нужно. Антиакадемическая атмосфера.
Кивком головы он подозвал метрдотеля:
– Пожалуйста, усадите нас.
– Свободных мест нет, – сухо сказал метрдотель. – Много гостей. Суббота.
Метр был очень важный, в безукоризненно белой манишке, с седеющей головой, с тщательно выбритым лицом, на котором застыло несколько загадочное выражение замкнутости.
– Объективная закономерность, – заметил Павел. – Суббота. Закон Гей-Люссака.
– Что вы сказали? – повернулся к нему метрдотель, слегка подняв брови.
– Объективная закономерность, говорю. Закон Гей-Люссака.
– Понятно, – кивнул метр, все же не решаясь отойти.
– Итак, нас четверо, – мягко повторил Алексей Алексеевич. – И, как видите, с нами дама.
– Понятно, – неопределенно сказал метр. – Понятно… – повторил он после некоторого раздумья.
И вдруг любезная улыбка мгновенно преобразила его лицо. Оно стало доброжелательным и заинтересованным. Само внимание.
– Сделаем. Для таких гостей все сделаем!
Свободный столик нашелся сразу, и когда все уселись, Алексей Алексеевич торжествующе проговорил:
– Видели? А вы – объективная закономерность. Закон Гей-Люссака. Нет, друзья, без волюнтаризма не проживешь! – Помолчав, он добавил: – Науку я исключаю. Как, впрочем, и еще кое-что…
По традиции Алексей Алексеевич заказал шампанского и легкий ужин. Старик был очень привлекателен со своей старомодной учтивостью. А когда разговор зашел об искусстве, Павлу и Женьке пришлось помалкивать. Впрочем, Женька набрался храбрости и спросил про бронзового человечка.
– Запал в душу мой человечек? – улыбнулся Алексей Алексеевич. – Почувствовали, какой он гордый и смелый. Он не сдастся, не отступится от себя. Это крестьянин времен Жакерии. Борьба и свобода! Вещь действительно старинная и уникальная, работы неизвестного мастера семнадцатого века. В своем роде семейная реликвия. Мой отец, старый большевик – подпольщик, привез ее из эмиграции. Жак был его другом, потом – моим, потом – моего сына…
Он замолчал, прикрыв глаза рукою. Чуткая Марина первая поняла и остановила взглядом Павла, хотевшего что-то сказать. Но Алексей Алексеевич уже справился с собой.
– За музы! – поднял он бокал, обратившись к Марине. – Музы и разум!
– Муза. Одна на двоих, – поправил Павел.
– О, разумеется! Коллективный разум и единственная муза. – Алексей Алексеевич чуть поклонился Марине. – Такой музе позавидовал бы сам Эйнштейн!
– Благодарю вас, – сказала Марина. – Но я всего лишь микробиолог. Сотрудник эпидемстанции. Не более того.
– Ты слишком хороша, чтобы быть хорошим эпидемиологом, – заметил Павел. – Это нарушило бы общую гармонию, то бишь справедливость, по терминологии моего друга и соратника Евгения Корнеева.
– За соратника – спасибо. Счастлив быть твоим современником! – немедля откликнулся Женька.
– Не стоит благодарности. Ты заслужил. – Павел разошелся. – Так вот, во имя справедливости, давай так, – обратился он к Марине, – я – прекрасный ученый, а ты – прекрасная женщина. Пойдет?
Дальше уже поехало, понеслось в стремительном темпе, все убыстряясь, как это бывает, когда летишь на санках с крутой горки. Стоит только решиться. Решиться – и оттолкнуться.
– Понимать, как предложение руки и… чего там у тебя вместо сердца? – спросила Марина.
– Обыкновенный двигатель, так как же – формула принимается?
– Я буду тебя любить, а ты за меня думать, так? – допытывалась Марина.
– Такое понимание семейных отношений меня вполне устраивает.
– Ого, семейных, – выдавил из себя заметно помрачневший Женька.
– Что ж, все мы, и биологи и балерины, только об этом и мечтаем. – Марина усмехнулась: – Ты неотразим. Устоять невозможно.
– И луна еще не взошла, – сказал Женька.
– Еще нет. А что ты об этом думаешь, Евгений Корнеев? – чуть дрогнувшим голосом спросила Марина.
– Ничего. Ровным счетом ничего, – он злился все больше и больше.
– Хорошо, – сказала Марина, повернувшись к Павлу. – Обещаю подумать. В свободное от работы время.
– А вот этого вам как раз и не полагается! – усмехнулся Алексей Алексеевич.
Улыбаясь, он слушал этот разговор и сразу понял – это давнишняя история. Старая, но вечно новая, как сказал поэт.
Но дело зашло, кажется, слишком далеко, если судить по лицу Евгения Корнеева, и Алексей Алексеевич поспешил добавить:
– Что же касается прекрасных ученых (разумеется, в равной мере это относится к вам обоим), то у меня предложение…
Павел слегка поддался вперед, но Корнееву, видно, трудно было сразу переключиться. Он по-прежнему изо всех сил старался сохранить невозмутимый вид…
– Предложение… – снова повторил Алексей Алексеевич, смотря на Корнеева. Ему все больше начинал нравиться этот несколько бесшабашный и неожиданный молодой человек. Интересно, кто из них играл первую скрипку?
– Во-первых, не заниматься внеплановыми работами – у нашего института достаточно напряженная программа. А во-вторых… Видите ли, ваше исследование интересно, спору нет, но я далеко не уверен в исходных данных. У меня были другие данные, да и фронт явлений значительно шире, и я пришел, как вы знаете, к другим результатам. А это, как известно, существенно для теории в целом. Увы, факты пока на стороне принятой теории.
– Наша работа может быть существенна для теории в целом? – спросил Женька.
Вот когда он справился с собой. Скорее всего, он и играл первую скрипку. Да, пожалуй, так.
– Не исключено, что для теории в целом, – ответил Алексей Алексеевич. – Хотя вас заинтересовал частный случай. Словом, надо еще потрудиться. Переплыть океан. Всего лишь.
– Я так и полагал, – задумчиво произнес Женька. – Вернее, однажды мне это пришло в голову…
Марина не слушала. Она ничего не понимала в этом. Она смотрела на танцующих и, наверно, не видела их – думала о своем. У нее всегда была эта особенность – вдруг уходить в себя. Отдаляться. В такие минуты она даже не понимала, что ей говорили.
– Согласитесь, друзья мои, что пока нет оснований пересматривать теорию, – продолжал Алексей Алексеевич.
– Пока нет, – сказал Женька.
– Благодарю вас. – Алексей Алексеевич снова наполнил бокалы. – Но в вашей работе тем не менее есть все, что нужно для серьезного исследования. Вот за это и выпьем. За диплом исследователя. Могу прибавить – с отличием!
– Выходит, наша тетрадочка – экзерсис для первых учеников? Упражнение в четыре руки? – осведомился Павел.
– В известном смысле… Я предлагаю вам другую тему. Плановую. Крайне важную. Возьмитесь – и притом совершенно самостоятельно. – Алексей Алексеевич помедлил. – Со временем этой темой будет заниматься целая лаборатория. А вы начнете. На первых порах подберите двух-трех сотрудников…
Он сказал это обычным тоном, как о пустяке, но предложение было ошеломляющим. Минуя годы черновой работы для других – самостоятельная тема! Крайне важная. Рывок в будущее. И в перспективе – лаборатория!
И у Павла, и у Женьки был, вероятно, забавный вид, потому что Марина, неожиданно повернувшись к ним, рассмеялась:
– Что вы такое сказали, Алексей Алексеевич?
Только сейчас она обратила внимание на Павла и Женьку – вернулась оттуда.
– Мы подумаем, – сказал Павел, одним духом осушив свой бокал. – Подумаем.
Заиграл джаз, и к Марине подошел парень в красном свитере.
– Разрешите? – обратился он к Павлу.
– Разрешаю, – сказал Павел. – Разрешаю, черт побери!
– Пошли, – лаконично бросил парень Марине.
– Я не разрешаю, – медленно и внятно проговорил Женька, – я ангажировал мадемуазель на мазурку.
– Ого! – вырвалось у Марины.
– Идите, молодой человек, погуляйте, – ласково произнес Алексей Алексеевич. – У нашей дамы болит голова.
– Женька, милый, пойми. Я самая обыкновенная. Обыкновенней некуда, – вдруг сказала Марина.
Так вот она о чем думала, когда смотрела на танцующих. Лицо ее было бледным, и глаза, сейчас серовато-зеленые, казались очень усталыми. Большие несчастные глаза на бледном лице.
– Лунатики, – сказал парень в красном свитере, отходя. – Чокнутые…
Возвращались они втроем. Алексей Алексеевич попрощался с ними, как только они вышли из ресторана. Они шли по ночным улицам, и Марина, как и раньше, держала Женьку и Павла под руки. Она всегда дурачилась и смеялась, когда они гуляли вместе. Им было легко: будто по молчаливому уговору, никто из них никогда не переступал черту. Эту черту.
Теперь все было разрушено. Словно порвались нити, которые связывали их. И каждый из них по-своему ощущал эту возникшую вдруг неустойчивость – она рождала смутную тревогу.
Они шли и молчали.
***
Он сказал – подумаем – и глотнул вина, потому что во рту стало сухо. Но вся штука в том, что тогда уже он все решил. Сразу – как только шеф высказал свое предложение. Он боялся одного – как бы Алексей Алексеевич не передумал. Все это было так неожиданно. Невероятно. Мелькнула ли у него мысль о Женьке? Тогда – нет. А потом он не сомневался, что Женька согласится. В конце концов, они могли вернуться к своей работе позже, когда все прояснится. Начать сначала они всегда бы успели. И вдруг Женька отказался – и так решительно, что уговаривать его было бесполезно. Что это было? Упрямство? Очередной «загиб»? Или что-то другое, что всегда он чувствовал в Женьке? Чувствовал – и не мог понять.
У Женьки не было никаких резонов. Он даже не пытался опровергать разумные доводы Павла. Он хотел одного – продолжать работу. Он был весь в ней. Он даже не мог себе представить, как можно было, хотя бы на время, бросить ее. Зачем? Во имя чего? Ведь он был уверен, что на верном пути.
Это была логика, силу которой хорошо знал Павел. Но это была другая, Женькина логика.
Потом Женька уехал – что ему оставалось? Самое удивительное, что шеф помог ему – Женьку взяли в институт, где он мог продолжать свою работу. Общую их работу. А ему только этого и надо было…
Странно, что с утра молчал телефон и никто не заходил, кроме Варфоломеича. И еще дождь. Когда не хочется двигаться. И хорошо сидеть одному. И чувствовать, как из окна тянет свежим, холодноватым, влажным воздухом, и пахнет липами и сырой землей.
Женька уехал, а он остался. И все произошло так, как говорил шеф. Он начал работать и получил лабораторию. У него здорово пошло. Потом защитил докторскую диссертацию. И стал членом некоего ученого совета. И членом редакционной коллегии академического журнала, ученого-преученого, единственного в этой области физической химии. Того самого, который редактировал академик Воздвиженский. Журнала, где должна быть опубликована работа Е. Корнеева, потому что больше печатать негде. А напечатать надо. Обязательно надо.
Павел читал, подолгу останавливаясь на каждой странице. Записывал возражения на обратной стороне папки и шел дальше. Красным карандашом, крест-накрест, он зачеркивал возражения, когда они отпадали. Он зачеркивал с удовольствием. Он радовался за Женьку, потому что, черт побери, это был Женька. Вероятно, Павел и не представлял свою жизнь без Женьки. Неважно, что его не было рядом, но где-то же он существовал, и был таким, как есть, и делал то, что ему полагалось, что, в сущности, полагалось делать всем.
Теперь-то Павел хорошо понимал, почему все они так переполошились, и Варфоломеич явился к нему собственной персоной. Теория Алексея Алексеевича выдержала девять изданий во всех учебниках – выдержит ли она десятое, если будет опубликована работа Е. Корнеева?
Во всяком случае, серьезная дискуссия неизбежна, и шефу пришлось бы нелегко. Ему пришлось бы защищать свой фундаментальный труд, который был делом всей его жизни. И против кого – неизвестного провинциала!
Шеф, скорее всего, убежден в непогрешимости своей теории. Если было бы не так – старик нашел бы в себе мужество отказаться от нее. Он сам первый предложил бы опубликовать работу Е. Корнеева. А теперь, считая себя правым, шеф не хочет играть роль черта в известном споре с младенцем. И волею судеб эта роль предназначалась ему, Павлу. Но вся шутка в том, что в свете работы Е. Корнеева непогрешимая теория шефа перестает быть непогрешимой. Удивительно, что старик этого не видит. А он, Павел, видит – с выводами Женьки трудно не согласиться. Кстати, так надо и начать – с выводами Е. Корнеева трудно не согласиться. Начать с самого главного. Взять быка за рога. Чтобы никаких неясностей и недомолвок.
Вы, уважаемый Иван Варфоломеич, принесли работу Е. Корнеева лично, дабы сообщить при этом ценную информацию, – спасибо. Работа произвела на вас впечатление, но вы не хотите вступать в спор с Алексеем Алексеевичем – это неприятно, трудно, возможно, и опасно. Тем не менее вы хотите быть объективным, как и подобает истинному ученому, и поступите так, как решат специалисты. А один из них, между прочим, – ученик и сподвижник Алексея Алексеевича. Уж если он «за», значит, деваться некуда: надо печатать.
В любом случае вы будете правы. Все же проистекающие последствия этого шага для вышеуказанного ученика и сподвижника Алексея Алексеевича, естественно, уже никого не интересуют. Это – личное дело ученика и сподвижника. Шеф сочтет его элементарным предателем – и будет прав: ведь Павел числится убежденным сторонником принятой теории. Естественно, что шеф сделает соответствующие выводы. И его бывший ученик окажется у разбитого корыта. Неплохо вы разочли, Иван Варфоломеевич. Все правильно. Все так и есть.
«С выводами Е. Корнеева трудно не согласиться…» Но дальше не писалось, и Павел положил ручку. Только теперь он заметил, что в комнате темно. Ого, дело идет к вечеру. И дождь как будто перестал. Он встал, включил свет. Кабинет, который ему так нравился, теперь показался неприятным. Диван, два низеньких кресла возле треугольного полированного столика на тоненьких ножках, книжный шкаф, сейф. Зеленая лампа на письменном столе, телефон. Стандарт докторов наук. А есть еще стандарт членкоров. И стандарт академиков. А Женька обходится без стандартов – любопытно, во что превратился бы этот кабинет, если бы он сидел здесь? На полированном столике, за которым Павел угощает кофе именитых гостей, лежали бы журналы, книжки с закладками, какая-нибудь лоханка, полная окурков; стол бы был завален бумагами, и уж наверно кто-нибудь из сотрудников торчал бы в кабинете, с жаром излагая свои завиральные идеи…
После дождя запах лип стал еще острее – казалось, он наполнил всю комнату, но был словно чужим здесь. Столик, два кресла, диван – все на своих местах. Остальное не имеет к этому отношения. А может, так неприютно при электрическом свете? Павлу захотелось снова остаться в темноте – он потянулся было к выключателю, но раздумал. Странно он ведет себя. Более чем странно.
Шеф, конечно, будет абсолютно прав, когда отстранит его от заведования лабораторией. Лаборатория выполняет важную часть программы института – как раз ту самую, которая основывается на этой теории. А он выступит ее противником. Естественно, ему придется уйти. Что же касается репутации, то об этом позаботится Варфоломеич. Разъяснит, кому надо, ситуацию. Скажет все полагающиеся слова. По поводу некой змеи, которую согрел на своей груди Алексей Алексеевич. Тогда и появится разбитое корыто. Павел даже ясно представил его: неглубокое, деревянное, с выщербленными краями, треснувшее наискосок по дну – то самое, из сказочки.
Правда, не исключено, найдутся и такие, которые поймут Павла – человек заблуждался, а теперь узрел истину. Вот и все. Как там, у Пушкина – пошел за ним безропотно, как тот, кто заблуждался и встречным послан в сторону иную… Что-то вроде этого.
Конечно, многие так и подумают. И все-таки после разговоров Варфоломеича что-то останется. Легкий осадок. Кисловатый на вкус. С запахом серы – производство нечистой силы. Ах, это непостижимое, мистическое «что-то»!
Ну, а как оно действует, известно: Павел Скачков? Разумеется, ничего плохого за ним нет. Способный ученый. Перспективный. Да и история сама по себе обычная – научный спор, пересмотр позиции… Но, знаете, говорят, что-то там было такое, не очень… Так что лучше уже – воздержимся. На всякий случай.
…С выводами Е. Корнеева трудно не согласиться. Действительно, трудно. Но не так-то легко и согласиться. И отказаться от отзыва невозможно.
Павел подошел к окну. Сгущались сумерки. У главного входа института зажегся фонарь. Полосы света прорезали влажный, белесый туман, и над самым подъездом возник ровный, колеблющийся прямоугольный козырек из света и воздуха. Поднялся ветер. Фонарь слегка покачивало, и козырек то приподнимался, то опускался.
В окнах напротив, через двор, света не было – сотрудники уже разошлись. Опечатаны лаборатории и кабинеты. Павла не беспокоили: знали, он частенько засиживался допоздна.
Пустынный двор. Фонарь. Дрожащие полосы холодного, матового света. Угрюмое здание с темными окнами.
Павлу стало тоскливо. Он зажег настольную лампу, сел за стол. С выводами Е. Корнеева трудно не согласиться. Трудно не согласиться… Нет. Завтра. Сейчас все равно ничего не выйдет. Утро вечера мудренее.
Павел обрадовался, когда зазвонил телефон. Чуть слышный дребезжащий звук показался странным в этой тишине, и Павел не спешил брать трубку: не показалось ли? Но звонок повторился – настойчивый, долгий. Павел ответил. Он услышал голос Марины (вот уж не предполагал), и что-то дрогнуло в нем.
– Что-нибудь случилось? – спросил Павел.
– Нет, ничего. Когда придешь?
– Тебя это интересует?
– Интересует. – Голос слышался близко, как будто Марина была рядом. Павлу даже показалось, что он почувствовал ее дыхание.
Он ясно представил себе: сейчас Марина достала сигарету, щелкнула зажигалкой. Откинулась в кресле.
– Интересует, – помедлив, повторила Марина.
– Прямо сейчас выхожу. Хватаю такси и через десять минут – у твоих ног.
– Приходи.
– Дождь? – спросил Павел.
– Приходи, – и Павел услышал частые гудки.
Странная у них была жизнь с Мариной. С тех пор как Павел переступил ту черту – они испытывали удивительное ощущение, будто катятся вниз, все быстрее, так что дух захватывает, и нет сил остановиться. И лишь когда Женька уехал и они поженились – Марина начала приходить в себя и старалась понять, объяснить, что же произошло. Так же как и Павел, с беспощадной ясностью она почувствовала: то, что должно было объединять их, все прошлое (хорошее было время, чистое, ясное) – отталкивало, отдаляло. Они старались не вспоминать, чтобы не заговорить о Женьке. Как в доме повешенного не говорят о веревке. Они словно договорились вычеркнуть из жизни целые годы. Самые лучшие. Забыть – чтобы не носить в себе постоянное, не проходящее со временем, чувство вины.
Но человеку не дано забывать, потому что прошлое неотделимо от него, от его жизни. И чем больше, чем мучительнее желание забыть, тем яснее и живее память, которая всегда настороже, готовая каждую минуту с новыми подробностями восстановить прерванную цепь, и тот день, и тот час.
Марина изо всех сил старалась преодолеть то, что стояло между ними. Но чем больше она прилагала сил, тем меньше у нее получалось.
Иногда месяцами все шло хорошо, и Павел снова начинал верить, что они очень нужны друг другу. И вдруг какой-нибудь пустяк – и все летело ко всем чертям. Марина становилась раздражительной, замкнутой, уходила в себя. В таких случаях лучше ее было оставлять одну, пока она сама не возвращалась оттуда. Павел понимал: постоянно, то усиливаясь, то ослабевая, в ней шла та внутренняя работа, помешать которой он был не в силах. К чему она приведет? Павел старался не думать об этом…
Но струна все натягивалась.
***
Море казалось далеким.
Это ощущение возникало, если не смотреть вниз и не слушать голоса и смех людей, которые плескались у берега. Ровная бесконечная голубизна с зеленоватыми бликами, светлея, уходила все дальше и еще дальше, словно приближаясь к небу и принимая его окраску. Там, где она сливалась с небом, в сиянии воздуха еще различимо белела тонкая полоска. Если долго смотреть так, то начинает казаться, что и тебя самого куда-то несет – мягко, плавно; голова слегка кружится, в ушах возникает далекий, ровный звон…
А вблизи море отливает то синим, то зеленым. И волна шуршит по гальке. И не очень жарко, ласково светит солнце. И громоздятся друг на друга теплые камни причудливой формы. Один похож на диковинную птицу с поломанным крылом, но стоит чуть повернуть голову – и птица становится сфинксом. Не потому ли возникли в древности сфинксы, что они близки к естественным очертаниям огромных камней?
Павел и Женька в плавках лежат на теплой, шершавой поверхности нависшей над берегом скалы. Оба они смотрят, как Марина, легко перепрыгивая с камня на камень, спускается вниз. Еще один сильный толчок – и ее ноги касаются песка. Марине не удается удержать равновесие – она падает на руки, с размаху переворачивается через голову и оказывается на ногах, как будто что-то подбрасывает ее вверх.
– Циркачка… – бормочет Женька.
– А он циркачку полюбил… – Павел надевает темные очки, и сразу все окрашивается в мягкие темно-зеленые тона, словно на всю землю кто-то надел гигантский колпак. Пока он осваивался под колпаком, Марина оказалась у самой воды. Он так и не увидел, как она шла к воде.
«Попробуй уследи за ней», – подумал Павел, хотя сам затеял возню с очками. Он так подумал, потому что никогда не мог угадать, что она скажет или сделает в следующую минуту.
Марина всегда была настоящим товарищем, своим «парнем». И ни к чему было ей все эти дни так упрямо подчеркивать это. Но стоило ей почувствовать в его словах что-то другое, непривычное, как он встречал ее вопросительный и, как ему казалось, насмешливый взгляд. А Павлу хотелось увидеть в ее глазах беспомощность. Чтобы она была такой, какая есть, когда оставалась одна, чтобы она уже никуда не смогла уйти, отдалиться. У Павла захватывало дыхание, когда он думал о том, что Марина положит ему руку на плечо не так, как обычно, а по-другому – беззащитно, нежно.
Марина стояла по щиколотку в воде, чуть откинув назад голову в красной шапочке, и, ждала, чтобы откатилась волна, но все пропускала этот момент, и ее легкая, тонкая, загорелая фигура то совсем исчезала в брызгах, то снова появлялась, когда волна уходила. А может, ей нравилось стоять так и ждать, когда у ног с шумом разобьется, разлетится волна и тебя обдаст взвивающимся облаком брызг.
– Девушка и море, – сказал Женька.
Марина почувствовала, что на нее смотрят. Оглянулась, помахала рукой и бросилась вслед за волной.
– Представление окончено, – произнес Павел. Он снял очки и уткнулся носом в камень. Ни он, ни Марина не забыли того разговора в ресторане, но теперь, когда Женька должен был уехать, все еще больше запуталось. Женька должен был уехать в Новосибирск – Алексей Алексеевич помог ему, а Павел оставался. Все трое чувствовали – начиналась какая-то новая полоса в их жизни. Женька уезжал и, вероятно, надолго, и Марина предложила втроем недели на две съездить к морю. Напоследок. На прощанье.
– Чтобы было, что вспомнить, – невесело пошутил Женька, когда Марина сказала: а что, мальчики, если нам прокатиться к синему-синему морю…
Эти две недели уже истекали, и Павел начинал заметно нервничать. Он затевал бесконечные философские споры с Женькой, к которым молча прислушивалась Марина.
Павел всегда философствовал, когда терял равновесие.
– Водичка да красное солнышко расслабляют волю, – пробормотал Павел, не поднимая головы, – лежишь себе – и ничего не надо…
– Кроме обыкновенного чуда, – усмехнулся Женька. Он напряженно следил за красной шапочкой, мелькавшей в волнах далеко от берега – что она там, с дельфином познакомилась, что ли?
– А человек должен быть свободен, – упрямо продолжал Павел. – Человеку нужна внутренняя свобода, чтобы следовать целесообразности. Только целесообразности. В истории цивилизации слишком много намешано. – Павла понесло. – И мы слишком робко расстаемся со старым, давно отжившим. В науке – с устаревшими представлениями, в жизни – с допотопной моралью.
– С этим, товарищи, пора кончать. Раз и навсегда, – устало сказал Женька!
– Вот именно. – Павел даже не обратил внимания на Женькин ехидный тон. – Нож хирурга добрее пилюль, от которых ничего не меняется. Двадцатый век подводит жесткую черту – ясную и определенную. Это – век итогов. Чтобы овладеть силами, которые мы вызвали к жизни, нужна внутренняя свобода. Ясность и определенность цели. Только целесообразность определяет этику. И поведение человека. И его жизнь. И его право. И мораль.
– Лихо! – сказал Женька. – Внутренняя свобода, как свобода от обязательств. Кажется, так и говорил Заратустра. И насчет целесообразности и рационализма, они же и критерии.
– Я говорю о двадцатом столетии. Не строй из себя круглого идиота.
– Ну, да – о столетии и человечестве. А ты не путаешь человечество с собственной персоной?
Женька посмеивался. Он никогда не принимал всерьез философские пассажи Павла.
– А хотя бы и путаю, – вскинулся Павел. – В известном смысле можно сказать: человечество – это мы.
– Мы – или Я?
– Несущественно.
– Как сказать… Если мы, то без обязательств не обойдешься. Но как же тогда насчет внутренней свободы? Если я – тогда другое дело. Но человечество тут ни при чем.
– Схоласт. Формалист. Метафизик, – разозлился Павел. – Обыватель. Исконный-исконный.
– Каков запас эпитетов! Какая фантазия! – восхитился Женька.
Он долго молчал и вдруг спросил:
– Неужели на все случаи жизни нужны теоретические обоснования?
– Ты о чем?
Женька не ответил, и Павел не стал переспрашивать. Он и сам не знал, для чего затеял этот спор – что-то его мучило, что-то хотелось уяснить. А тут этот вопрос насчет теоретических обоснований. Неужели Женька все понял раньше него и сам ему все объяснил?
Павлу пришло в голову, что они играют в старую детскую игру – да и нет не говори, черное-белое не называй… Вы поедете на бал, или там на футбол? Поеду. Вы наденете рубашку? Надену. Какую? Красную, зеленую, синюю…
Женька лежал на спине, прикрыв глаза рукой. Он наслаждался солнцем, морем, бездельем и как будто ни о чем не хотел думать. Надоела ему эта игра, что ли? Поедете на хоккей? Да. Рубашку? Белую. И чего ты, Пашенька, мечешься? Не в нас с тобой дело. Разве она из тех, кто будет ждать, пока один из оленей прогонит другого? Глупый ты, Женька, глупый…
Марина появилась неожиданно. Они оба прозевали ее. Марина, молча села между ними, коснувшись Павла мокрым локтем. С нее капала вода, и то место на камне, где она села, потемнело.
– Как дельфины? – деловито спросил Женька.
– Лентяи, – сказала Марина, снимая шапочку.
– Дельфины?
– Не дельфины, а вы. Элементарные лентяи.
Сейчас на солнце глаза ее посветлели – стали серовато-синими, чуть темнее неба. Она запыхалась, пока взбиралась наверх, и Павел заметил, как у нее на шее, почти у самой ключицы, билась жилка. Повязав волосы косынкой, Марина вытянулась на спине – почти вся открытая взгляду, тонкая, загорелая, с длинными, сильными ногами гимнастки, и все равно недоступная, недостижимая.
«Какого черта она занимается микробиологией? – вдруг подумал Павел. – Романтика риска? Или назло себе – возня с этими болезнетворными вирусами не очень-то приятна. Воспитывает характер?»
Он подумал так, будто не знал Марину с первого курса университета. Почему-то раньше он не замечал, только сейчас ему пришло в голову, что Марина чем-то похожа на Женьку. С одного двора. Только что-то мешает ей стать такой, как Женька. А наверное, очень хочется. И не получается. А может, она его боится? Поэтому и боится, что не получается?
Внизу кто-то включил транзистор – теплый женский голос легко и мягко взлетел вверх; там, где-то высоко в облаках описал плавный круг и спустился к земле. И тут же гобой в нижнем регистре неторопливо повторил эту мелодию – только она уже не была такой воздушной, крылатой. Гобой словно приблизил ее, а голос снова взлетел – еще легче, еще выше. И не удержать его, нет такой силы, все равно он полетит, свободный и легкий, вверх, и еще вверх, пока сам не захочет вернуться…
Что-то очень знакомое было в этом голосе. Знакомое и неожиданное. Старинное и сегодняшнее. И лишь когда оборвался летящий голос и в свисте, толкотне, шуме эфира послышались торопливые такты джазовой песенки, Павел вспомнил, что это был Бах. Его мелодия. Павел любил его музыку – она вызывала ощущение беспредельности живого мира, перед которым все выглядело в своем подлинном свете. Суета была суетой. И ничем больше. Любовь – любовью. А наука – стремлением к истине. И ничем больше. Этот толстый человек в роскошном парике, любивший посидеть за бутылкой вина, человек, у которого было много детей, наверно, все знал и все понимал.
Слава богу, кто-то все же выключил транзистор, дурацкая песенка пропала, и опять возникли и шум волн, мерно разбивающихся о прибрежные камни, и смех, и говор, и вскрики. И будто не было летящего голоса. И земля осталась такой же, как была. Марина все так же лежала на спине, и Женька нежился на солнышке. Они молчали, и вдруг Марина поднялась:
– Мальчики, а не уехать ли домой, к маме? Вы оставайтесь, а я поеду. Прямо сегодня, а?
– Блажь, – сказал Женька.
– Не блажь. Мне надо. Очень надо.
– Блажь, – сказал Павел.
Марина накинула сарафан.
– Я пошла собираться, а вы еще побудьте. – Она взяла свою цветастую синтетическую сумку и зашагала, почти побежала вверх по тропинке.
Вот бы когда им поговорить, но играть в да и нет было бессмысленно, а выкладывать все начистоту не решился ни Павел, ни Женька. Они позагорали еще немного, поплавали, а потом вдруг почти одновременно заторопились домой.
…Комната Марины была открыта. Все аккуратно прибрано, лишь на столе, нарушая порядок, лежал чемодан.
– Едет все-таки. Соскучилась по своим бациллам, – пробормотал Павел.
Женька безмятежно курил. Послышался голос Марины. Она разговаривала с хозяйкой.
– Никак не могу. Так сложилось, – говорила Марина. – Такая уж я неприкаянная.
