Текст книги "Ржавый-ржавый поезд (СИ)"
Автор книги: Софья Ролдугина
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 10 страниц)
– Прощай, Клэр, – эхом откликнулась она, потом взглянула на нас диковато, махнула рукой – и побежала вдоль по улице, быстро затерявшись в темноте.
Мне померещилось, что за ней метнулась из кустов тощая рыжая тень.
Мы с волшебником покинули город немного западнее того места, где раньше стоял лагерь, по утоптанной грунтовке, у самого горизонта упирающейся в лес. Ближайший городок на этом направлении располагался в шести часах ходьбы, а оттуда – ещё день на машине до крупного порта на границе, где двум бродягам затеряться проще, чем опытному карманнику вытащить у растяпы кошелёк. До города мы надеялись добраться к утру, но вскоре планы пришлось скорректировать, потому что у меня начался жар. Волшебник укутал меня в свой плащ и разжёг в яме костёр, чтобы нагреть воды.
– А из города нас не увидят? – спросил я, клацая зубами. Всё тело ныло, словно сломанные кости пытались сплавиться обратно по своей собственной воле.
– Надеюсь, что нет, – сухо произнёс волшебник.
Месяц уже впился краем в вершину пологого холма, когда внезапно послышался то ли рокот, то ли гул. Он постепенно усиливался, умножаемый эхом. Волшебник сначала прислушивался, а потом опрокинул в костёр чайник и принялся сноровисто забрасывать шипящие угли землёй.
– Кто-то едет на автомобилях с выключенными фарами, – пояснил он коротко. – И, как назло, укрываться здесь особенно негде… Костёр могли увидеть, хотя он и в яме. Пойдём по бездорожью, в сторону реки. Ты сможешь, Келли?
«А если не смогу, понесёшь?» – хотел спросить я, но раздумал. Волшебник до сих пор ни разу не прикоснулся ко мне, даже в подвал к Кормье спускалась Ирма.
– Смогу. Мне лучше, правда. Только голову ведёт, но ушибы болят не так сильно, и с запястья опухоль спала, – и я покрутил рукой у него под носом.
Рёв двигателей был уже неприлично близко.
– Не отставай, – то ли приказал, то ли попросил волшебник.
И началась сущая пытка.
Сперва мы шли быстрым шагом, путаясь в сухой траве. Затем – побежали. Дважды волшебник останавливался и прислушивался, и в первый раз сказал: «Они привезли собак», а во второй – выругался сквозь зубы, отчаянно и зло. Месяц окончательно зарылся в холмы, из низин выполз душный туман, и откуда-то отчётливо потянуло речной сыростью. Мы бежали, не разбирая дороги, падали – я чаще, волшебник реже, и уже не заботились о том, чтобы не шуметь.
– Надо добраться до реки, – выдохнул волшебник, щурясь в редеющую предрассветную темноту. – Там собаки потеряют след. Пройдём немного по руслу, а там то леса рукой подать. Ты можешь ещё идти?
– Да не калека я! – зло выкрикнул я. Боль от ушибов действительно почти не ощущалась. – За собой смотри лучше. Дотянем до реки, а там будет легче. Я уже чувствую, что…
Я осёкся.
Река оказалась ближе, чем мы надеялись, но слишком, слишком далеко.
В двадцати метрах.
Внизу.
Под обрывом.
– Пойдём… в обход? Вдоль по берегу? – спросил я неуверенно. Даже в тумане, приглушающем звуке, собачий лай и людские голоса были ясно слышны. Минут пятнадцать ходьбы отсюда, не больше.
Лицо у волшебника было белым, как полотно.
– Не успеем, – покачал он головой и оглянулся назад. – Светает.
Я посмотрел на свои ладони, грязные и испещрённые порезами от жёсткой, сухой травы. Река ворковала где-то невообразимо далеко внизу, а так хотелось остудить горящую кожу в ласковой воде…
– Кальвин, – позвал вдруг волшебник мягко. Я обернулся; из-за тумана черты его лица слегка расплывались, точно смазанный акварельный рисунок. Во время сумасшедшего бега делся куда-то нелепый головной убор, и рыжие волосы теперь непокорно топорщились во все стороны. – Прости меня. Я правда надеялся, что до этого не дойдёт. По крайней мере, не так скоро.
С каждым вдохом туман глубже проникал в лёгкие и растворялся в крови. По телу растекалось сонное онемение.
– Не дойдёт… до чего?
Волшебник шагнул ко мне.
– Ты должен уйти, Кальвин.
– Не хочу.
Я ответил быстрее, чем подумал, ответил чистую правду из самых глубин своего существа. Я не хотел уходить – ни в каком смысле. Пусть не будет ни цирка Макди, ни выступлений, пусть мы с Ирмой так никогда и не поженимся, а Лайме не узнает, как он ошибался насчёт рябины и железа… Но я не хочу выпускать чудо из своих рук сейчас, когда до осознания истины остался один шаг, один сон.
Одно слово.
– Ненужные связи делают тебя тяжёлым, Кальвин, – произнёс волшебник странно высоким голосом, глядя в сторону. – Ты должен отказаться от всего лишнего.
Не хочу.
Туман задрожал от еле слышного гула, и где-то в белёсом месиве над холмом промелькнуло желтоватое пятно, словно городской фонарь заблудился и взмыл в небо.
– А ты – это тоже лишнее, что ли?
Волшебник закрыл глаза и сделал ещё один шаг.
– Я нашёл тебя примерно в этих местах, Кальвин. Десять лет назад. Ты не помнил ничего, кроме своего имени, был наг и говорил, как взрослый. Ты ступал, не касаясь земли, и я долго не мог убедить тебя спуститься… Уже тогда время было отмерено. Пора обрывать связи, Кальвин.
– Я. Не. Хочу. Ты меня слышишь?
Он улыбнулся, не размыкая век.
– Слышу. А знаешь, что лучше всего разрушает связи? Предательство, Кальвин.
Волшебник сделал ещё один шаг и оказался почти вплотную ко мне. Клочья тумана налипли на его лицо то ли сахарной ватой, то ли плесенью.
А потом он вдруг резко подался вперёд и толкнул меня со всей силы. Я отшатнулся – и сорвался с обрыва.
…никогда не думал, что первое его прикосновение будет таким…
Конечно, я упал, но почему-то вверх.
Сердце осталось где-то внизу.
…Они предали меня уже тем, что умерли.
Я слушаю медсестру рассеянно. Она плачет – кажется, она знала всех нас троих, или её отец знал нас, он тоже сейчас воюет где-то. Медсестра говорит, что я-де родился в рубашке, что и не таких на ноги ставили, что ожоги – ерунда, а то, что я не разбился, упав с такой высоты, это уже само по себе чудо, какое раз в сто лет случается.
Мне всё равно.
Девять дней назад нас было трое. Мы делили последний табак и сворачивали папиросы из страниц моего «Тодда-Счастливчика», а капитан утверждал, что остался последний рывок, последний месяц войны, не больше, и надо продержаться совсем немного, а потом уже праздновать – не важно, что, победу или просто наступление мирных дней. Границы всё равно уже не станут прежними, как и мы, и главное – остановить это безумие… Но это уже не сбудется никогда.
Для нас.
Симон говорил, что война под конец решила сожрать нас всех, и он оказался прав.
– Отпустите меня, – прошу я, задыхаясь, и хватаю медсестру за руки, за край белого халата. – Пожалуйста. Мне туда нужно, к ним. Они ждут, я точно знаю. У нас последний вылет должен быть вместе…
У медсестры, которая могла быть моей просто старшей сестрой, вокруг глаз и губ – сетка ранних морщин, а скулы обветренные и покрасневшие, и всё лицо мокро от слёз. Я знаю, почему она плачет – она думает, что я сошёл с ума, но это не так. Мне прекрасно известно, что и Уильям, и Симон, и все те безумно влюблённые в небо мальчишки, с которыми мы начинали двенадцать лет назад, мертвы. Но в то же время я знаю, что здесь, в госпитале, мне не место.
Наши войска покинули Йорсток девять дней назад, и если не догоню их сейчас – не догоню уже никогда, и навечно останусь вращать шестерёнки этой громоздкой машины войны.
Здесь слишком светло и отвратительно пахнет карболкой пополам с застарелым потом; кажется, и от меня тоже.
– Бедный, бедный мальчик… – почти беззвучно шевелит губами медсестра, холодным полотенцем отирая моё лицо, а я продолжаю допытываться:
– Неужели никто не уходит из города? Какой-нибудь обоз, в конце концов? Машины из центра по тыловому обеспечению? Курьеры? Я пошёл бы пешком, но на своих двоих точно не смогу угнаться…
– Поспи, – нажимает она мне на плечи, заставляя лечь. Наклоняется, отводит волосы с моего лица, чудом уцелевшие, не остриженные и не обгоревшие. Пальцы у неё все в трещинках от дезинфицирующих средств, сухие и холодные, но пахнут лавандой. – У тебя жар. Поспи…
Подчиняюсь и закрываю глаза. В конце концов, стыдно отвлекать медсестру от работы. Я не единственный её подопечный и не с самыми тяжёлыми ранениями.
На улице – страшная, противоестественная по осени жара. Здесь, в полуподвальной палате, пока ещё царит относительная прохлада. Койки сдвинуты так тесно, что между ними едва может пройти человек, а двое уже никак не разминутся. В высокое окно под самой крышей сочится ржавый свет; к карболово-гнилостной духоте переполненного госпиталя примешивается едва ощутимый запах железа и сухой травы.
«А ведь за городом, в холмах, были рельсы, – вспоминаю я вдруг. – Значит, можно поехать на поезде».
Эта мысль сразу успокаивает меня. Такая простая, что я даже удивляюсь, как она раньше не пришла в голову. Конечно, поезда – лучшее средство передвижения, кроме самолётов. Денег на билет у меня нет, но ведь офицера и героя должны пустить бесплатно, как же иначе. Остаётся терпеливо дождаться ночи и уйти. Медсестра, конечно, будет сердиться, но что поделать…
Когда нас обносят скудным ужином, а свет за окном меркнет, я начинаю собираться. У меня нет ни обуви, ни верхней одежды, только серая рубаха до колен, и немного страшно, что часовые заподозрят неладное. В один момент, уже на улице, на меня наваливается страшная слабость и темнеет в глазах, но почти сразу становится лучше – так хорошо и легко, как, кажется, не было лет пять.
В городе по-прежнему комендантский час, и дороги пусты. Круглая сливочно-жёлтая луна зависла над развалинами ратуши. Я иду, едва касаясь разгорячёнными ступнями холодной мостовой, а когда встречаю часовых, то улыбаюсь им. Они сосредоточенно смотрят сквозь меня прозрачными глазами, а кто-то ворчит про «клятые туманы». Удивляюсь мимоходом – воздух прозрачен, как стекло.
Впрочем, часовым виднее.
За городской стеной меня захлёстывает запахами и звуками. Стрёкот цикад, сладковатый аромат сухой травы и терпкий – переспелой рябины, и сырое дыхание реки, и щекочуще мелкие камешки под ногами. Я иду медленно, спотыкаюсь и часто падаю, и вскоре локти и коленки у меня оказываются все в ссадинах. Дивное, забытое ощущение – как в кадетские годы, когда мы с друзьями частенько носились по улицам, как сумасшедшие, лазили через чужие заборы, катались по перилам…
– Я хочу прожить это заново, – бормочу. – Заново. По-другому. Чтобы детство и волшебство, и много друзей, и путешествия, и море, и мороженое, и ручной лис вместо собаки… Только без военного училища. Боже, как надоела эта муштра…
За городом небо ближе.
Я с трудом взбираюсь на очередной холм и замираю. Тело такое лёгкое, что почти не ощущается. Только слабо покалывает что-то в районе сердца. Ветер треплет полы серой больничной рубахи, вымывая из нитей запах карболки. Если запрокинуть голову и широко распахнуть глаза, то их запорошит холодной звёздной крошкой.
Небо прекрасно.
Сейчас я бы всё отдал за полёт, который не будет прерван грохотом взрыва и оглушительной болью.
– Заберите меня отсюда, – тихо прошу. – Туда, где нет войны. Туда, где я никогда не упаду.
Я стою, вытянувшись в струну, и жду, когда поезд подойдёт к станции.
Он слишком уже задержался, право.
Луна подмигивает – а потом вдруг срывается с небосклона, и в ночной тишине нарастает стук, гул и скрежет. Слабый запах железа перебивается запахами тимьяна и клевера. Два тонких серебряных рельса тянутся от млечного пути прямо сквозь выстывший воздух и молчаливые холмы. Рядом со мною звёздный свет густеет, и я бестрепетно ступаю на полуразрушенную сияющую платформу ровно в ту минуту, когда к ней подходит старинный состав. Ржавчина проела вагоны почти насквозь, и только гибкие плети плюща и тимьяна не позволяют им развалиться; на трубе сидит белая сова с блестящими глазами, а на крыше, устланной густым мхом, спят дикие лисы.
Когда поезд окончательно останавливается и двери открываются, то на мгновение я удивляюсь, а затем всё встает на свои места.
– Уильям, Симон – привет! – улыбаюсь. – Так и знал, что вы здесь.
Оба они в униформе проводников – тёмно-зелёные кители с медными пуговицами, фуражки с чёрными лакированными козырьками, безупречно отглаженные брюки и начищенные ботинки. Симон курит длинную трубку с чубуком в виде вороньей головы, и глаза у него светлые, как сразу после лётного училища, а Уилл держит под мышкой толстенный том «Тодда-Счастливчика» – первое издание, иллюстрированное.
– Здравствуй, Кальвин, – говорит Уилл. А я вспоминаю: всегда ли у него были зелёные глаза? Кажется, нет. Впрочем, не так уж это и важно. – А ты долговато добирался. Куда хочешь поехать?
Сперва я мешкаю – а затем начинаю перечислять всё, о чём успел подумать за время дороги. И про детство без войны, и про домашнего лиса, и про путешествия, и про волшебство…
– И чтобы никогда не падать, – повторяю несколько раз настойчиво. – Вы же понимаете, все проблемы от этого.
Как-то само собой получается, что мы уже не стоим, а сидим на ступеньке-подножке – справа Симон, посередине я, слева Уилл. Курительная трубка – одна на троих, как старые добрые допапиросные времена, и табак весьма хорош. Я упираюсь подбородком в голые колени и медленно выдыхаю дым; он зависает крупными синеватыми кольцами, и ветер птенцом шныряет сквозь них.
Уилл наклоняет голову, глядя на меня искоса; глаза – чистый малахит, ни зрачков, ни белка.
– Кальвин, а не хочешь к нам, проводником?
Машинально притрагиваюсь к дымовому кольцу – пышное и тёплое, надо же…
– Проводником?
– Ну да. Провожать оттуда к нам и обратно то. Ты подумай, это дело хорошее. Со временем и напарника себе подберёшь, – смеётся Уилл. – Чудеса не приходят в мир сами. Так-то.
И умолкает, словно разговор окончен.
Некоторое время я раздумываю – а потом киваю, соглашаясь на всё сразу.
…в эту самую секунду где-то далеко-далеко над Йорстоком уходит в пике бомбардировщик. Выровняться он уж не сможет.
Уже долгое время я даже не летал – позволял ветру носить меня, где ему вздумается.
Небеса не везде были одинаковы. Узор звёзд, тёплые и ледяные потоки воздуха, исполинские башни грозовых туч и лёгкие мазки перистых облаков, розовато-золотая заря, опаляющий жар солнца в зените и осязаемо-плотные лунные лучи в чернильной темноте – всё это чередовалось размеренно, однако без какой-либо системы. Иногда внизу, в разрывах облаков, мелькали человеческие города; иногда – распахивались вдруг холмы, сияя золотым светом.
Позволять себе просто ощущать мир, без опостылевшей рефлексии, метаний и разгадывания головоломок – это было прекрасно. Я словно балансировал на грани, не ступая ни на ту, ни на другую сторону.
– …Ты всё ещё не можешь выбрать?
Я нехотя отпустил ветер лететь дальше, завис на месте и открыл глаза. Из тумана – грозового облака? – выступила высокая смуглая женщина в тёмной одежде.
– Снова вы? – улыбнулся я, чувствуя себя немного виноватым. – Мне нужно извиниться. Я так и не смог перемолвиться словом с вашей дочерью.
– Знаю, – просто кивнула она. – Мы говорили с ней недавно. Я заходила повидать своего бывшего мужа… как всегда, он сделал вид, что не замечает меня.
– Обычная тактика для тех, кто уходит от проблем.
– Обычная тактика… – откликнулась эхом она. – Ты точно не хочешь вернуться, Кальвин?
Я вновь зажмурился и откинулся на спину. Вернуться? Куда и зачем? Цирк распущен, каждый выбрал свою дорогу… И я тоже.
Кажется.
– Нет. Не хочу.
– Тогда почему ты до сих пор не ушёл?
Вопрос прозвучал резко и хлёстко. Я инстинктивно выгнулся и открыл глаза.
В руках у женщины была кукла – маленькое чудо, зелёная тафта и лимонные кружева, льняные пряди волос, перепачканные в крови.
Меня бросило в жар. В животе словно тугой узел скрутился.
– Это же не…
– Не знаю, – пожала плечами женщина и отвернулась. – Моё дело – передать. А решать тебе.
И бросила куклу.
Я даже подумать ни о чём не успел – вытянул руки, до боли, до дрожи, пытаясь поймать… Не сумел, конечно.
«Почему ты до сих пор не ушёл?»
Я ответил на вопрос про себя – одно слово, одно имя – и упал следом за куклой.
До земли далеко. Как-нибудь успею поймать.
– Эй, эй, звезда падает, смотри!
– Где?..
– Да вот же! Про желание не забудь! Вот я хочу…
Куклу я подхватил прямо над фонарём и едва успел, сделав сальто, приземлиться на ноги. Потом отряхнул форменный китель от сияющей пыли, поправил фуражку, перевернул куклу головой вверх, перехватил поудобнее, чтобы можно было удерживать её одной рукой – и неспешно прошествовал через площадь. Городские часы только что отзвонили девять вечера, погода стояла прекрасная, и потому народу вокруг прогуливалось много. Я невозмутимо прошёл сквозь толпу, улыбаясь напуганным и здороваясь с особенно любопытными, свернул за угол и пустился бежать по неосвещённому переулку. Остановился только тогда, когда запахи печёной кукурузы, возбуждённые возгласы и монотонный плеск воды в фонтане остались далеко позади.
Над Йорстоком плыли клубы дыма; сперва я принял их за облака, но потом сообразил, что таких низких и жидких облаков ещё поискать надо. Да и тянуло откуда-то едва ощутимо гарью…
– И куда теперь? – спросил я у куклы, отводя с фарфорового лица окровавленные пряди волос. Кукла, разумеется, не ответила – игрушки всегда молчат, когда дети окончательно вырастают.
Первые утробные всхлипы саксофона застали меня врасплох.
Звучали они поначалу жутковато, словно это утопленник играл на дне речном. Но потом мелодия выровнялась, успокоилась и стала немного напоминать игру бродячих музыкантов в уличных кафе. Этакий стрит-джаз, без намёка на какую-либо систему… Доносилась мелодия с противоположной от ратуши стороны, из паркового квартала. Я немного послушал, пожал плечами – и отправился в сторону невидимого саксофониста. Волшебник мог оказаться где угодно, и с чего-то надо было начинать поиски.
Вскоре переулок влился в длинную аллею, освещённую тёплыми розовато-оранжевыми фонарями. Под одним из них, прислонившись к металлическому столбу, стояла коротко остриженная девочка-саксофонистка в матросской блузе. Заметив меня, девочка перестала играть и повернулась лицом к свету.
– Мари-Доминик!
Она улыбнулась и приложила палец к губам, затем также молча указала вперёд, на аллею, потом влево. Я отвесил шутливый полупоклон, едва не уронив куклу. Мари хихикнула и, закинув саксофон на плечо, не спеша направилась в противоположную сторону, к перекрёстку. Запах гари стал резче, и глаза у меня заслезились; я заморгал, прогоняя мутную пелену. Силуэт Мари-Доминик расплывался, и рядом с ним чудилась мне ещё одна женская фигура в старомодном платье.
Скорее всего, это была игра теней.
Аллея вывела меня к высоким кованным воротам, распахнутым настежь. Запах гари здесь стал уже невыносимым. Мёртвый яблоневый сад, где не было ни одной завязи, словно ждал чего-то.
– И почему я совсем не удивлён, – пробормотал я. Кукла внезапно потяжелела. – Кормье, ну конечно… Впрочем, теперь это вопрос – кто кого должен бояться.
Первый труп я обнаружил на полпути к особняку.
Лицо сильно обгорело, и кисти рук тоже, но по одежде и телосложению можно ещё было опознать громилу-дворецкого. Похоже, в него плеснули какой-то горючей смесью, а затем незамысловато пырнули ножом в горло. Каких-либо следов борьбы не наблюдалось; впрочем, лежавший на земле массивный револьвер многозначительно указывал на упущенные дворецким возможности.
Следующие два тела я опознать не сумел. Кажется, это был кто-то из прислуги и полицейский, оба явно погибли не сразу – снова ожоги и резаные раны, но на сей раз более жестокие. Пистолет полицейского оказался полностью разряженным, и немного дальше, на утоптанной песчаной дороге, отчётливо виднелась вереница тёмно-красных капель.
– Плохо, – прошептал я, наклоняясь и касаясь одного из тёмных пятнышек пальцами. – Очень плохо… Пожалуйста, выживи.
Крыльцо было обрушено, словно от сильного взрыва. Фрагмент навеса всё ещё тлел, источая густой и горький чад. Из левого крыла, оттуда, где вроде бы находился балкон, где мы давали то злополучное представление, тоже валил дым и слышалось многозначительное потрескивание.
Времени, похоже, почти не оставалось.
Я оттолкнулся ногами и приземлился уже на верхней ступени, где было относительно чисто, и затем переступил порог. Электричество, естественно, давно отключилось, но света для моих глаз более чем хватало. Это и к лучшему – внутри царил такой хаос, что можно было запросто сломать ногу, запнувшись об упавшую люстру, или провалиться в дыру в полу.
– Да, кое-кто развлёкся на славу, – вздохнул я, перепрыгивая через опрокинутый диван с дымящейся обивкой… и едва не заорал, когда из-за него вдруг выполз на четвереньках человек в полицейской форме.
– Т-ты… – пробормотал он, наставив на меня дрожащими руками пистолет.
Я присмотрелся – светлые волосы, щёки, не знавшие ещё бритвы, и огромные испуганные глаза. Мальчишка…
– Ты не ранен? – спросил я, улыбаясь, хотя вряд ли он мог разглядеть в темноте выражение моего лица.
– Н-нет… – пискнул парень и сжался, как в предчувствии оплеухи.
У меня вырвался вздох.
Ещё минут семь ушло на то, чтобы за руку вывести мальчишку на улицу и отправить к воротам, на освещённые аллеи, где ходили нормальные люди и призраки.
– Не бойся, – сказал я напоследок. – Волшебник может выглядеть пугающе, но детей он не обижает.
Мальчишка растерянно кивнул.
– Я… знаю. Он меня спас вообще-то, когда Кормье начал стрелять во всех подряд… А мой брат…
– Я выведу его, если найду, – пообещал я. – А теперь беги к участку. Там тебе помогут.
Мальчишка сбежал, запинаясь на каждом шагу, а мне пришлось возвращаться в особняк. И, хоть минуло не более четверти часа, левое крыло успело провалиться, и языки пламени заплясали на крыше.
Сейчас особняк Кормье даже больше напоминал муравейник, чем прежде. В бесконечных коридорах и залах я натолкнулся ещё на несколько трупов, но не стал приглядываться. Просто убедился, что это не волшебник, и отправился дальше. Дыма здесь было столько, что горло сводило. Дом, похоже, мог рухнуть в любой момент, но мне ничего не оставалось, кроме как методично обшаривать комнату за комнатой, зал за залом.
То, что видеть не хотелось бы вовсе, я обнаружил в шестом по счёту помещении.
Крови здесь было столько, что толстый ковёр начал хлюпать, а упавшие с полок книги покраснели до самого корешка. У камина валялась разбитая статуэтка – пастушка и пастушок в вечном вальсе, а с ними серый пёс с отколотым хвостом. В тонкие фарфоровые тельца смертельной хваткой вцепились пальцы – даже отрубленная кисть никак не могла разжаться, словно обречённая на вечную борьбу. Одежда обгорела так, что не опознавался даже цвет ткани. Клок волос вместе с куском кожи с головы повис на острой верхушке каминной решётки.
Сглатывая кислую слюну, я опустился на колени и протянул руку к лицу, превращённому в кровавое месиво. Да, кажется, одним ударом здесь не обошлось… Сколько же боли и ярости было вложено?
– Что ж, ты шёл к этому давно, – произнёс я негромко, чувствуя противоестественное спокойствие. – Спи в мире, Жоэль Кормье.
Где-то совсем близко, за стеной, гудел огонь.
Из этой комнаты не было другого пути отступления, кроме как через дверь, через которую я вошёл. И, похоже, после смерти Кормье, случившейся не более четверти часа назад, никто отсюда не выходил. А значит…
– Ты здесь?
Разумеется, никто не откликнулся.
Я раздвинул тяжёлые шторы, затем распахнул ставни и подманил лунный свет. Теперь труп Кормье выглядел чудовищной декорацией к спектаклю, совсем как Арон на сцене, когда подошло к концу последнее его выступление. А комната оказалась больше, чем на первый взгляд. Наверное, здесь располагалось что-то вроде библиотеки.
Волшебника я нашёл между двумя стеллажами, в самом тёмном месте.
Живой. Слава Небесам, живой…
– Ты меня слышишь? – позвал я, заглядывая ему в глаза. Он отвёл взгляд. – Ты меня узнаёшь? Клермонт, не молчи.
Он откликнулся с запинкой, хрипло и невпопад.
– Ты называешь меня по имени.
– Давно пора, – проворчал я. – Мы вели себя, как два дурака. Тайны, табу… Чуть ли не ритуальные пляски.
Я протянул руку, чтобы вытереть сажу с его щеки, но он снова увернулся – так же легко и привычно, как и всегда.
– Кормье – коллекционер, – произнёс волшебник, еле-еле шевеля губами. На лбу у него выступила испарина, встрёпанные рыжие волосы прилипли к коже. – Ненавижу таких… Но я тоже не лучше, знаешь ли. Я всегда хотел оставить тебя только для себя. Быть единственным… обладателем чуда.
– Защитником.
– Нет. Хозяином.
Волшебник прерывисто выдохнул, словно само это признание вытянуло из него последние силы, и пальцами, перепачканными в крови, дотронулся до куклы, которую я всё ещё держал в руках. На фарфоровом лице остался багровый след.
– Хватит самоуничижения, Клермонт. И хватит увёрток. Нам больше не нужны посредники, – мягко проговорил я и усадил куклу на пол, подальше от нас обоих. – У меня хватило смелости осознать правду – осознай её и ты. Тебе не нужно наказывать себя за то, что ты никогда не сделал… да и не мог бы сделать! Ты – не Жоэль Кормье.
– Я убил Эмму.
Теперь он смотрел мне прямо в глаза – и совершенно точно ждал ужаса и отвращения в ответ.
– Знаю. Эмму, и Арона, и ещё многих, кого я, возможно, даже не помню, – согласился я спокойно. – И я всегда знал это, хотя мне было спокойнее разделять тебя – и другого «тебя», – я кивнул на куклу. – Но если ты думаешь, что я лучше и чище, то ты ошибаешься. Я двадцать лет воевал. Если у тебя руки по локоть в крови, то я в ней искупался по шею. Так что мы друг друга вполне стоим.
В его глазах луна мешалась с какой-то звериной, тоскливой болью.
– Зачем ты вернулся, Кальвин? Ты ведь был… свободен. Зачем тебе… ноша… обуза…
Голос его становился всё тише. За многослойными шёлковыми одеждами было не разглядеть ран, но тот полицейский точно попал, по крайней мере однажды.
Плохо.
– Свобода, в общем-то, и есть возможность выбирать ношу по собственному вкусу, – улыбнулся я. – И закончим на этом. Ты как-то сказал, что твои невозможные балахоны можно снять, если дёрнуть за какой-то специальный шнурок. Покажешь? – Клермонт стиснул зубы. – Значит, нет. Ничего, я сам найду.
Шнурок отыскался почти сразу. Клермонт сперва пытался отталкивать мои руки, бормотал что-то про кровь и грязь, и про то, что кто-то там чего-то там не достоин, но потом сдался. Я распустил узел, потянул за шнур и ворохи шёлка сами начали сползать с его плеч, открывая сеть старых шрамов и…
– Ох.
Если бы у меня была такая дыра в животе, я не то чтобы ходить – и говорить бы не смог.
А он дрался.
– Оставь меня здесь, – попросил Клермонт еле слышно. Глаза у него закатывались, видна была только узкая полоса белка. – Келли, уходи. Пожалуйста.
– Нет, – спокойно ответил я. – Один раз мы уже поступили по-твоему. Вышло скверно, значит, будем поступать теперь по-моему. Идём. Поезд отходит всегда точно в срок, так что надо поторопиться.
Обнажённый по пояс, Клермонт казался возмутительно маленьким и лёгким. Нет, он по-прежнему был выше меня больше чем на голову. Но отчего-то теперь я легко смог поставить его на ноги и заставить опереться на моё плечо. Вес почти не ощущался, словно зарок никогда не падать теперь относился не только ко мне, но и к волшебнику.
Ах, да. Чуть не забыл.
– Эй, Клермонт, – тихонько позвал я. Мы уже с горем пополам выбрались из комнаты в коридор и теперь шли в сторону горящего корпуса. Я надеялся, что балкон ещё цел. – Если бы могло сбыться любое желание, то чего бы ты захотел?
Он ответил не сразу, а голос его прозвучал глухо, как из-под воды.
– Совсем… любое?
– Да.
Клермонт запнулся и обвис на мне всем телом. Пришлось замедлить шаги и поплотнее прижать его к себе, чтобы не уронить. Старые шрамы на ощупь напоминали суровые нитки, скрученные в несколько раз. Как будто не шрамы, а грубые швы между шёлковых лоскутов... Впрочем, если подумать, то когда-то он и впрямь сшил себя из обрывков, по кусочкам. От Клермонта должно было пахнуть кровью и потом, но по-прежнему ощущалась только пороховая горечь, терпкость чабреца и – я улыбнулся, когда понял – сладость, как от сахарной ваты. Надо было продержаться совсем немного… ещё один коридор, потом зал и лестница наверх.
Только бы успеть.
– …я бы хотел, чтобы они расцветали по-настоящему.
– Что?
Честно говоря, я был немного удивлён.
– Цветы, – пробормотал Клермонт мне в затылок, щекотно прихватывая губами пряди волос. – Это… фокус такой. На бутон надевают… колпачок из сухих лепестков. Потом сдёргивают. Но я бы хотел… я бы хотел, чтобы они цвели по-настоящему. Мама всегда…
Бормотание перешло в неразборчивые гортанные хрипы.
– Нет-нет-нет, держись, – запротестовал я. – Эй! Говори со мной, слышишь? Уже скоро. Потерпи, пожалуйста, потерпи…
Потом был коридор в огне и обрушенная лестница. Пламя трепетало совсем рядом, но жара я не ощущал; Клермонта била крупная дрожь. Мы ступали, не касаясь обугленных ковров и проваленных ступеней, а когда впереди появилась дверь, то прошли насквозь.
Проще простого. Естественно, как дышать.
Поезд причалил к балкону в тот самый миг, когда мы вышли на свежий воздух
Мне стало легко, так легко, как никогда прежде. Смех собирался пузырьками внутри и неудержимо прорывался наружу, и я захлёбывался им, словно смеяться приходилось за двоих.
– Эй, Клэр! – крикнул я, запрокидывая голову к луне, идеально круглой и жёлтой, как масло. – Помнишь, о чём я тебя просил, когда дарил эту чёртову куклу? Выжить и потом узнать меня обязательно. Первое ты исполнил, а вот со вторым как-то не вышло. Будешь теперь расплачиваться за это – отбывать наказание рядом со мной.
Клермонт шевельнул рукой, делая попытку отстраниться – разумеется, безуспешную. Война научила меня крепко держать то, что дорого.
– И… долго?
– Всегда, – серьёзно ответил я. И он вдруг улыбнулся той неуловимой улыбкой, какая была у его матери.
– Это хорошо, Келли.
До поезда оставалось четыре шага, когда волшебник перестал дышать.
Рельсы время источило – верно, кончилась война.
Звёзды плавают в чернилах. Город тёмен, тих и наг.
Скрип колёс – как будто скрипка. Лунный серп к холму приник…
Сквозь осенний сон и зыбкий улыбнётся Проводник.
ЭПИЛОГ
Лисы графства Рэндалл приходились хорошему парню Стивену Барроумэну ближайшей роднёй – так, по крайней мере, утверждала его собственная матушка. Джилл, будучи образцовой жёнушкой, никогда не смеялась над этим, но иногда бросала в сердцах, что ничем, кроме лисьей крови, не объяснить выдающуюся тягу Стива к неприятностям и чудесам.
Причём чаще к неприятностям.
Правда, когда мистер Диксон внезапно заторопился на пенсию и оставил ему в благодарность за хорошую службу пост председателя Совета, жизнь Стива более-менее пошла на лад. Странных встреч на улицах приключалось уже меньше, монстры на время перестали просить его о маленьких одолжениях, и даже важный серебристый лис реже теперь мерещился в осенних сумерках. Но иногда чудеса не ленились постучаться даже в самые двери дома Барроумэнов.
