Текст книги "Ржавый-ржавый поезд (СИ)"
Автор книги: Софья Ролдугина
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 10 страниц)
– Анна… – медсестра запинается. Потом закрывает глаза и подаётся вперёд, шепча: – Просто Анна.
…в этой дурной палатке даже полог нельзя опустить, не то что закрыться. Но мешают нам только раз – Симон заглядывает, дымя на ходу папиросой.
Я грожу ему кулаком, он беззвучно смеётся и исчезает.
Через несколько дней мы уйдём из Йорстока – вслед за фронтом.
График жизни у меня окончательно сбился.
Я проснулся глухой ночью, между двумя и тремя часами. Волшебник спал за ширмой – его выдавало ровное дыхание, немного более шумное, чем обычно. Видимо, недавно прошла гроза, и из-за открытой двери тянуло сырым холодком. Рассеянный свет снаружи отдавал оранжевым, словно кто-то жёг костёр в центре лагеря.
«Сходить посмотреть, что ли?»
Оделся я наскоро и слишком легко. На улице туман быстро запустил лапы мне под куртку, заставляя зябко ёжиться. Лагерь казался пустым – перед отъездом люди начали убирать из проходов коробки, переносные умывальники, громоздкие декорации, складные столы и лавки.
В центре действительно горел костёр. Вокруг огня собралась престранная компания – Лилли, словно и вовсе разучившаяся спать после смерти Арона, Ирмины собаки, Вацлав Томаш – один, без младшего брата – и канатоходец Лайме, чудной парень, тихий, как библиотекарь, и совершенно бесстрашный.
Лайме поджаривал над огнём ветчину, нанизав кусочки на прут. Вацлав меланхолично обгрызал свою порцию. Собаки, судя по равнодушным взглядам, наелись уже до отвала.
– Что-то празднуете?
– Купил много, портится быстро, а выбрасывать жалко, – вполголоса пояснил Лайме, не оборачиваясь. – Привет, Келли. Хочешь тоже немного?
– Давай, – улыбнулся я. Это было очень кстати, учитывая, что поужинать так и не удалось.
Лайме гибко повернулся и протянул мне прут:
– Держи. Только мясо горячее… И это рябина, кстати. Прут, то есть. Тебе от неё ничего не будет?
– А должно? – удивился я, осторожно принимая подарок. В том месте, где была ладонь Лайме, прут оказался холодным, точно изо льда выточенным.
– Ну да, – кивнул канатоходец, снова уставившись в огонь. В прозрачной желтизне глаз отражались оранжевые искры. – Добрые соседи из-под холмов не любят рябины и железа.
– Добрые – кто? – пробасил Вацлав Томаш, словно очнувшись. – Дай шмат ветчины, будь братом. Я себе ещё покромсаю.
– Ну, фейри. Эльфы, – так же негромко пояснил Лайме и, нахмурившись, сосредоточенно потрогал языком трещинку на нижней губе.
Я фыркнул.
– А я что, похож на эльфа?
Лайме скосил на меня глаза, но не ответил – закопался в мешке в поисках «шмата ветчины» для Вацлава.
Мясо на мой вкус было кисловатым. Оно правда портилось слишком быстро.
Чтобы не сидеть прямо на мокрой земле, Лилли предложила мне вчерашнюю газету, но это не особенно помогло. Складывая газетный лист пополам, я заметил уже знакомый заголовок и вчитался. Оказалось, что в вечернем выпуске почти дословно перепечатали утреннюю статью о пожаре, но появилось несколько новых фраз. Таинственный спаситель сторожей загадочным образом превратился в «парнишку-оборванца со светлыми волосами, возможно, поджигателя».
Конечно, блондинов в Йорстоке было пруд пруди, но что-то мне подсказывало, что автор статьи намекает на меня.
И намёк он обозначил вечером – после встречи волшебника с офицером Винье.
– Кальвин? – растерянно позвала Лилли.
Я опомнился.
– Извини. Задумался что-то… Спасибо за угощение. Пойду прогуляюсь, – виновато улыбнулся я. Вацлав молча сунул мне кусок хлеба в руку, а Лайме дёргано кивнул:
– Возвращайся до рассвета. Днём будет много дел, надо отдохнуть. И рябина рябиной, а холодного железа ты всё-таки опасайся.
Я не понял, о чём говорит Лайме, но на всякий случай согласился. Подпорченную ветчину запивали глинтвейном, возможно, даже Ирминым – собаки наверняка притрусили к костру вместе с ней, а потом остались клянчить подачки, когда она ушла спать. А после глинтвейна Ирмы всегда тянуло на глупые разговоры… Когда я уже отошёл на порядочное расстояние, то услышал, как Лилли пеняет Лайме:
– …Ты так говоришь, как будто лично знаком с настоящими фейри!
– Почему будто? – удивился он. – Был знаком. Сразу после войны и познакомился. Была такая смешная девчонка, Таррен, моя ровесница и тоже бродяжка. А за ней всюду ходили два лиса. Я думал, дрессированные, оказалось – оборотни…
За околицей лагеря звуки как отсекло. Некоторое время я шёл в густом тумане, не слыша даже собственных шагов. Дорога до города была одна, с такой не собьёшься и при желании, но мне всё равно стало не по себе. Когда впереди показались мутные огни фонарей, я вздохнул с облегчением.
Йорсток, наконец-то…
Идея взглянуть на место пожара изначально была ущербной. Каприз, спонтанное решение; я и сам не мог понять, зачем иду. Где-то глубоко в душе сидел страх… нет, уверенность, в которой не хотелось признаваться самому себе, что поджог устроил волшебник. Но ни подтвердить, ни опровергнуть предположение я не мог. Патовая ситуация… Опрашивать свидетелей – глупо и опасно, можно только дать Кормье повод для серьёзных обвинений. Пытаться что-то выяснить самостоятельно – безнадёжно. Я умел отличать фейерверки волшебника от чужих, когда они горели, но совсем другое дело – узнать, из-за какой химической смеси склад вспыхнул как спичка… Тут уж требовалась настоящая лаборатория – или дьявольская интуиция с удачей пополам.
У меня не было ни того, ни другого.
«А может, напрямую спросить у него?» – мелькнула трусливая мысль.
А если он ответит, что…
Я резко выдохнул и закрыл глаза, инстинктивно ускоряя шаг. Из подворотни шмыгнул сквозняк, быстро дорос до настоящего ветра и погнал меня вдоль по улице, не давая опомниться. Тело казалось невесомым – слишком частое ощущение в последние дни. Точно я на сцене, и на лице повязка из шёлкового шарфа, а вокруг уже клубится цветной дым, и остаётся только шаг до полёта – и падения.
«…интересно, как начинается помешательство?..»
Фармацевтический склад располагался не так далеко от заброшенного госпиталя. Оказывается, я уже не раз проходил мимо во время своих шатаний по городу, только не знал, что это серое вытянутое здание под зелёной черепитчатой крышей принадлежит Кормье. Сейчас от приметной черепицы остались одни воспоминание – свод рухнул, потолочные балки сгорели дочиста, стены наполовину обвалились. В округе стоял резкий химический запах, от которого мгновенно запершило в горле. Я обошёл склад по широкой дуге, стараясь оставаться под деревьями, вдалеке от света фонарей, но потом заметил полицейских и почёл за лучшее убраться оттуда поскорее.
Впрочем, кое в чём я успел убедиться.
Газеты оказались правы – склад выгорел изнутри, как железная бочка с мусором, где развели костёр бродяги, но ни одно из соседних зданий не пострадало. Даже здоровенный куст сирени, который вырос прямо за оградой, вплотную к решётке, остался невредим – ни одного скрученного листа или высохшей от жара ветки.
Мог волшебник устроить подобное?
В нашем арсенале было несколько эффектных фокусов с огнём, как фальшивым, холодным, так и с настоящим. «Бессмертный», например – волшебник разжигал на определённом участке сцены костёр в коробке метр на два, а затем проходил сквозь пламя, прямо во всех своих многослойных одеждах. Предварительно он предлагал зрителям убедиться, что ткань не смочена водой, а огонь действительно горячий. Хитрость заключалась в том, что настоящим пламя было только по краям, а в середине оставалась кривая дорожка из холодных фейерверков, вроде бенгальского огня. Одежда волшебника во время фокуса была словно припорошена пеплом, но на самом деле это, конечно, был особый негорючий порошок. У меня от него сразу начинала чесаться кожа и появлялись красные пятна, поэтому я в представлении участия никогда не принимал.
Волшебник, распыляющий вокруг пылающего склада негорючий порошок… Бред какой-то… Я отвлёкся и с размаху наступил в лужу.
И тут меня как осенило.
Гроза. В ту ночь была гроза с проливным дождём.
В газете писали, что огонь появился сначала на крыше, поэтому причиной возгорания по первой версии был удар молнии. Но тогда всё сходилось. Если разлить по крыше горючую смесь, то достаточно будет одной искры… или того же самого разряда молнии, чтобы начался пожар.
Мог ли волшебник это сделать?
Мог. Конечно, мог бы. Проще простого.
И если действительно сделал, то появляется другой вопрос: «Зачем?». Только для того чтоб отомстить Кормье за тот случай в особняке? Вряд ли. Волшебник, конечно, мог напугать до дрожащих коленок, но я никогда не видел, чтобы он действительно применял к кому-то насилие. Проблемы успевали решиться сами собой до того, как вмешательство становилось единственным выходом.
А как же кукла, шепнула интуиция мерзким голоском. Ты мастер самообмана, Келли. Умничка, продолжай в том же духе.
– Брысь, – сказал я вслух, как собаке или кошке.
Интуиция послушно заткнулась.
Я собирался перейти дорогу по освещённому месту, чтобы дальше уже добираться до лагеря более безопасными, окольными путями, когда заметил на лавке напротив старого госпиталя согбённую женщину. Сперва мне показалось, что это та самая старушка с пуделем. Но стоило подойти ближе, и стало ясно, что женщина очень молода, просто тёмная одежда и согнутая спина добавляют ей возраста. Правильнее было бы пройти мимо, но что-то заставило меня замереть. Всё-таки стояла глухая ночь, а женщина была одна, и поза у неё выглядела странно…
– С вами всё в порядке? – спросил я, остановившись напротив незнакомки. Она кивнула, не разгибаясь; чёрные косы змеями соскользнули с плеч и свесились до земли. Платье вблизи оказалось зелёным, просто очень тёмного оттенка и с лёгким металлическим отливом, как крылья у бронзовки. – Э-э… Я тогда пойду. Простите, что помешал.
Но ни одного шага сделать я так и не успел.
– Не уходи, – невнятно попросила она слишком низким для женщины голосом. – Посиди немного со мной. Я так давно ни с кем не говорила.
Я огляделся по сторонам. Поблизости ни души не было – ни бродяг, ни попрошаек, ни тем более полицейских. Собаки – и те точно мигрировали в другую часть города. Даже сорока, уснувшая на ограде, казалась не настоящей, а вылепленной из глины. Город был обложен тучами так густо, что луна не просачивалась сквозь них даже бледным пятном, намёком на самое себя. Ветер, гонявший меня по окраинам, как пустой бумажный пакет, здесь словно умер. Но оранжевые конусы света вокруг фонарей продолжали покачиваться сами по себе, и развалины госпиталя видны были ясно как днём.
– Хотела бы я знать, что заставляет нас возвращаться в места наших величайших страданий.
Низкий голос незнакомки прозвучал прямо над ухом. Я обернулся и вздрогнул от неожиданности – женщина совершенно незаметно для меня успела выпрямиться, и теперь она неотрывно смотрела на разрушенный госпиталь. Половина смуглого лица оказалась на свету, половина – в темноте, и граница проходила резко, точно всю левую сторону облили густой тушью. Только глаза против всех законов оптики были одинаково светлыми.
– Не знаю, – пожал я плечами, через силу заставляя себя говорить. Мне не было страшно или неприятно, просто с каждым вздохом нечто всё сильнее наваливалось на плечи, точно сама темнота обретала вес. – Я такой привычки не имею. Хотя вам виднее, конечно. У меня уже давно такое ощущение, что окружающие знают обо мне больше, чем я сам, причём все.
Незнакомка засмеялась – немного театрально, словно актриса, продолжающая по привычке играть и в жизни.
– У меня тоже иногда возникало такое чувство раньше. Но я не хотела тебя обидеть, – улыбнулась она. – Просто я уже видела тебя здесь не раз… Многие приходят сюда, потому что тут оборвались жизни их близких. Помнишь, на этой лавочке как-то сидела старая монахиня с пуделем? – Я кивнул, изрядно заинтересованный. Получалось, что эта женщина меня постоянно замечала, а я её – никогда, хотя феноменальной рассеянностью вроде бы не страдал. – У неё здесь отец умер, прямо в тот день, когда самолёт рухнул на корпус. Всю войну преодолел без царапины, а под самый конец… Она приходит почти каждую неделю. И другие тоже часто возвращаются оплакивать своих. Кто днём, а кто ночью, чтоб другие не видели. Вот я и подумала, что и ты… – незнакомка смущённо осеклась, и я поспешно поднял руки:
– Нет, я гуляю, только и всего. Совпадение, не больше. А вы? У вас здесь тоже кто-то… – я умолк, сообразив, что горожу бестактность на бестактность.
– Да, – просто ответила женщина и вдруг усмехнулась, жёстко, по-звериному: – Я сама.
Шуткой это не показалось. Повисло неловкое молчание.
– Соболезную, – выдавил я из себя наконец.
– Не стоит, – махнула рукой женщина и загадочно добавила: – Со всеми случается.
Фонарь в конце улицы мигнул и погас.
Я переступил с ноги на ногу и наконец сел на лавку рядом с незнакомкой.
– И часто вы приходите сюда?
– Время от времени, – вздохнула она. – Наверно, надо бы отпустить себя уже и уйти, но… Знаешь, у меня дочь есть. Я не могу сейчас с ней видеться, только наблюдаю издалека. У нас вышла ссора с её отцом, и мне пришлось… уйти. Но пока он заботится о ней, формально я забрать её не могу.
– Понимаю, – кивнул я. На периферии снова потемнело, и освещённый район сузился ещё на десяток шагов. – А что сама дочь думает об этом?
Женщина улыбнулась, беспомощно и виновато:
– Просит подождать. Говорит, что скоро она станет взрослой, и тогда отец уже не сможет решать за неё… – женщина запнулась. – Говорит, что любит меня.
Я ободряюще коснулся её руки; она была холодной, точно камень на дне омута.
– У вас хорошая дочь.
– Её зовут Мари, – ответила женщина невпопад и отвернулась.
– Красивое имя. Я знаю одну Мари здесь, – признался я, не зная, как реагировать. Похоже, незнакомке было тяжело рассказывать о своём положении, но, с другой стороны, хотелось выговориться. – Не грустите. У вас обязательно всё наладится. Надо только набраться терпения.
Женщина вздохнула, а затем вдруг обернулась ко мне и прикоснулась к щеке ледяными влажноватыми пальцами. В светлых глазах отражалась пустая улица и последний горящий фонарь.
– Ты хороший мальчик, Келли, – произнесла женщина. – Только ты зря сюда приходишь. Тебе рано, это совершенно точно.
От места прикосновения расползался бездушный холод, до онемения. В левом глазу потемнело; я моргнул, но тёмное пятно никуда не исчезло. Язык ворочался во рту с трудом, словно распухший.
– Откуда вы знаете… Я же не говорил своё…
Женщина шевельнула губами; они все были в мелких трещинах, целая сетка, словно кракелюры на старой картине.
– Решай наконец, где ты хочешь быть, здесь или там. Где твоё сердце?
– В небе, – машинально ответил я. Наваливалась дурная дремота. Горел теперь только один фонарь, за моим плечом. – То есть… я не знаю, почему так сказал.
– Знаешь, – серьёзно ответила она. – И передавай Мари привет.
Она наклонилась ко мне – и клюнула губами в правую щёку, сухо и быстро.
Меня окатило абсолютным, ослепляющим холодом, а в следующую секунду пронзительно закричала птица – дурная сорока, проснувшаяся среди ночи. Я отшатнулся – и спиной влетел в ливень и живые звуки города.
Фонари горели все до единого – длинная цепочка в грозовом мраке.
Лавка напротив госпиталя была пуста.
Я вернулся в лагерь вымокшим до нитки и, кажется, в лихорадке. Мне было невыносимо жарко. Кое-как побросав мокрую одежду в угол, я забрался нагишом под одеяло, а сверху натянул ещё и плед, свернулся клубком вокруг подушки и заснул.
Очнулся – другого слова не подберёшь – уже в полдень.
Волшебника в фургоне не было. На столе стоял котелок с тёплой картошкой, укутанный шерстяной шалью. Рядом была тарелка со свежей зеленью – укроп, базилик, петрушка. Кофе в кружке успел остыть, но я выпил его залпом, не чувствуя вкуса, и только потом начал что-то соображать.
Мокрая одежда, к слову, исчезла. Я надел кое-что из запасного и только уже собрался искать её – и волшебника заодно, – как в дверь поскреблась Ирма.
– Привет! Я тут почистила и решила занести, – потрясла она моими штанами. – Давай лучше внутри повесим, вдруг опять дождь пойдёт.
– Привет и спасибо, – улыбнулся я, бережно принимая у Ирмы из рук выстиранную и хорошенько отжатую одежду. – Не знаешь, куда волшебник делся?
– Клермонт? – переспросила она, словно у нас было несколько волшебников в ассортименте. – В город пошёл, рано ещё, с самого утра. Вроде поговорить с кем-то хотел. Макди точно знает, хочешь, у него спросим?
– Хочу, – кивнул я, выхватил из котелка картофелину и предложил Ирме. – Держи.
Дрессировщица ухмыльнулась и подставила ладонь.
За ночь и утро туман никуда не делся. Он по-прежнему плотной периной окутывал лагерь и окрестности. Потому-то звуки разносились не так далеко и порядком искажались.
Это меня и сгубило.
– …говорр-рю вам, ушёл в город, вместе с Клерр-рмонтом! Обождите немного, я сейчас за ними пошлю… – Макди, напряжённо убеждающий кого-то, осёкся, как только я откинул полог и ступил в шатёр.
Внутри оказалось общим счётом восемь человек. И шесть из них носили полицейскую форму.
Вчерашнего лейтенанта Винье среди них не было.
– Эй, ты чего? – Ирма, не успев затормозить, влетела в меня.
Макди беспомощно сморгнул и пробормотал, баюкая в ладонях золотой монокль:
– Как же так… А Вацлав… разминулись…
Высокий усатый мужчина с нашивками офицера шагнул ко мне. Его люди мгновенно перегруппировались так, чтобы осторожно отрезать нас с Ирмой от входа.
– Кальвин Моор, я полагаю?
Я окинул взглядом полицейских. Каждый из них был вооружён, и никто даже и не думал это скрывать.
Видимо, за меня взялись серьёзно.
– Да, – ответил я спокойно. Отпираться не было смысла – меня явно знали в лицо и отпускать не собирались. – Чем могу быть полезен?
– Я заберу вас в участок для допроса в качестве свидетеля. Не беспокойтесь, вам ничто не угрожает.
– Хорошо, – улыбнулся я, делая знак Ирме, чтобы она не делала глупостей. Макди краснел и бледнел попеременно. – Я зайду за документами?
– Не стоит. Они не понадобятся.
Иными словами, я не должен был вернуться.
– Всё хорошо, – повторил я, оборачиваясь к Макди. – Скажите волшебнику, что я сам ушёл и просил передать, что вы сделали всё, что смогли. И пусть он… будет осторожен.
Офицер, так до сих пор и не представившийся, молча застегнул наручники вокруг моих запястий. Ирма зашипела по-кошачьи – и внезапно поцеловала меня, укусив за нижнюю губу до крови.
– Не вздумай сдаваться, – прошептала она, диковато оглядываясь. Полицейские пересмеивались, офицер оставался безразличным.
Я снова улыбнулся, чувствуя восхитительную лёгкость:
– Никогда. Обещаю.
Не знаю, как, но весть о том, что меня забирают люди в форме, распространилась по лагерю за какие-то минуты. Все наши высыпали наружу из фургонов и выстроились в две неровные шеренги. Мы шли между ними, как по живому туннелю, в клубах фантасмагорического тумана. Никто не сказал ни слова, но взгляды… Вацлав Томаш сидел на земле, подогнув под себя одну ногу, и смотрел на полицейских снизу вверх из-под нахмуренных угольно-чёрных бровей, а остатки грима на лице были похожи на кровь вперемешку с известью. Младший брат, казавшийся ещё более долговязым и жилистым, чем обычно, курил, держась у него за спиной, и когда безымянный офицер проходил мимо – пустил ему струю чёрного дыма прямо в лицо.
Офицер сморщился, но ничего не сказал.
Лилли стояла в окружении подруг-карлиц – сейчас накрашенных и затянутых в старомодные платья, а потому почти хорошеньких и похожих на коллекционных кукол. Я поймал её взгляд и успокаивающе улыбнулся. Она вздрогнула, и спрятанный за пышным рукавом нож на секунду блеснул тускло и зло.
– Не надо, – беззвучно шевельнул я губами.
Лилли опустила голову.
В конце шеренги сбились в кучу Ирмины собаки, а самым последним прямо на земле сидел Лайме, белобрысый, тонкокостный и желтоглазый, как кот.
– Помни, что я тебе насчёт холодного железа говорил, – флегматично сказал он. – И не сердись на них. Они же люди просто.
И подмигнул мне.
По шее у офицера, идущего впереди, скатилась капля пота.
За околицей туман стал гуще, темнее, совсем как прошлой ночью, словно и не было грозы. Красноватая жирная земля сыто чмокала под ногами, как бюргер, промокающий губы салфеткой после плотного обеда. Когда я обернулся, чтобы взглянуть на лагерь на прощанье, то не увидел своих следов. У самого города, где грунтовка плавно перетекала в мощёную дорогу, поджидал закрытый автомобиль – вроде полицейского фургончика, только без опознавательных знаков. Офицер загнал меня в кузов и усадил на скамью, а сам сел напротив.
Двери закрыли и, кажется, заперли снаружи на замок.
Офицер выпрямил спину до хруста, вытащил револьвер из кобуры и положил себе на колени, не сводя с меня взгляда. Снаружи выругались, послали кого-то по матери, а потом двигатель утробно зарычал, и машина поехала. Некоторое время я рассматривал своего конвоира, но он был весь какой-то выцветший, помятый, как застиранная холстина. Там, в шатре, офицер казался холодным и опасным, но сейчас я чувствовал к нему только сострадание. Он постоянно облизывал губы и сглатывал, словно его мутило, и лицо у него стало землистым.
– Не надо бояться, – тихо попросил я, поймав его взгляд. Белёсые ресницы дрожали. – Не знаю, что вам обо мне наговорили, но это неправда.
Он накрыл правую руку левой, скрывая дрожь пальцев, сжимающих рукоять револьвера, и ответил невпопад:
– Ты даже не спросил, куда тебя отвезут.
Я проглотил смешок:
– Уж точно не в полицейский участок. И я понимаю, что у вас, скорее всего, не было выбора.
– Замолчи.
Мне хотелось повторить что-то успокоительное, вроде «вам нечего бояться», но в груди словно скопился сжатый воздух, в горле защекотало, и я рассмеялся. Офицер дёрнулся, неловко ударился головой о скобу засова на двери и расцарапал висок. После этого я не делал попыток заговорить.
Конечно, кукла осталась в фургоне.
Но мало ли что.
А мне потом с трупом ехать неизвестно сколько.
Конец неожиданного путешествия выпал из памяти начисто. Последнее, что отпечаталось в подкорке – офицер, с фляжкой и куском фланели подступающий ко мне.
«Пожалуйста, вдохни».
Очнулся я в полной темноте. Во рту пересохло, затылок тянуло болью. Ботинки, куртка и рубашка предсказуемо исчезли – спасибо хоть, что похитители оставили мне штаны. Наручники, впрочем, исчезли тоже.
Немного поразмыслив, я решил исследовать комнату наощупь. Вскоре выяснилось, что меня заключили в весьма просторное помещение. Двенадцать шагов в длину, восемь в ширину, в углу обнаружилась дырка в полу шириной в две ладони – весьма прозрачного назначения. К кушетке была приколочена толстая войлочная подстилка, а в ногах нашлось сбитое в ком одеяло.
Уже хорошо. Значит, уморить холодом меня не планируют.
Заняться было нечем, воды или еды в каморке оставить никто не догадался, и я решил от скуки немного размяться. Сделал стандартную растяжку, потом рискнул пройтись «колесом», но едва не врезался в противоположную стену и умудрился занозить чем-то ладонь. Пришлось ограничиться более скучным, но безопасным набором упражнений.
В итоге похититель застал меня стоящим на руках около стены.
– Так и знал, что это будете вы, – спокойно констатировал я, когда золотые пятна в глазах от слишком яркого фонаря немного рассеялись.
– А ты не похож на больного.
– Вы правы, господин Кормье, здоровье моё в полном порядке. Благодарю за заботу.
– Сядь нормально, – приказал он, вешая лампу на штырь в стене. – Я сказал, сядь нормально, не заставляй меня повторять.
Я покосился на двух мужчин, оставшихся снаружи. Из той же бесцветной породы, что и приснопамятный офицер, но не мятые, а отглаженные. И вряд ли они испугаются чего-либо в присутствии своего хозяина.
У одного против троих – никаких шансов.
Пришлось отлепиться от стены и сесть на край кушетки с видом примерной институтки, сложив руки на коленях. Вокруг запястий виднелись бледно-розовые круги – наручники успели натереть тонкую кожу.
«Значит, у волшебника его шрамы появились при схожих обстоятельствах».
Некоторое время Кормье наблюдал за мной, а я – за бликами света на плохо оштукатуренных стенах. Теперь комната казалась больше похожей на колодец – потолки высотой были навскидку метров семь, не меньше. Наверху, под самым карнизом, темнело что-то вроде ниши.
– Нравится? – сухо спросил Кормье.
– Пойдёт, – вздохнул я. Страшно не было, скорее, муторно. Неба отсюда точно не увидеть… – Прохладно, но хотя бы не сыро. Не хотелось бы умереть от воспаления лёгких, это весьма неприятно.
Кормье скривился, сдирая цилиндр с головы. Отколовшаяся с тульи серая лента мотнулась по неметёному полу.
– Смерть вообще крайне неприятное явление.
Я вспомнил Мари-Доминик и невольно улыбнулся:
– Вы так говорите, словно это навсегда.
Вот тут-то его и переклинило.
Сумасшедшие могут двигаться очень быстро; хуже того, их движения почти невозможно предсказать. От первого удара тростью мне удалось уклониться, но второй пришёлся точно по рёбрам. Закрывая голову руками, я попытался откатиться под кушетку, но заработал ещё один тычок, аккурат в солнечное сплетение.
Вот это было уже больно.
Когда я отдышался и вытер сопли пополам со слюнями, а в глазах перестало троиться, света в комнате прибавилось, а на полу появился поднос с кружкой подогретого вина и тарелкой жаркого. Кажется, утиного. С грибами.
– Не слишком щедро для пленника? – сипло спросил я, стараясь, чтобы голос не дрожал. Постыдных всхлипов и скулежа в течение последних двух минут и так с излишком хватило для моего самолюбия.
– Не дерзи. Ешь, пока я не передумал.
Кормье смотрел в сторону, нетерпеливо постукивая тростью по каменным плитам.
– Боюсь, что меня стошнит, – честно признался я, рискуя схлопотать ещё один тычок. – Можно, я просто попью сначала? А то сначала хлороформ, потом это… – я многозначительно кашлянул, покосившись на трость.
– Пей, – милостиво разрешил Кормье.
По выражению его глаз я понял, что простой воды лучше не просить.
Вино, впрочем, оказалось хорошее.
Обычно я с одного стакана не хмелел, но тут сказалась общая слабость. Голову быстро повело. Я забрался на кушетку, укутался одеялом, втащил тарелку с жарким на колени и начал есть, осторожно тягая кусочки прямо пальцами. Кормье наблюдал за мной с болезненной жадностью, но вряд ли причина крылась в банальном голоде.
– Вам что-то от меня надо? Скажите, может, и дам, – не выдержал я наконец. О, да, дипломатом мне не бывать. – Только сразу признаюсь – летать я не умею.
Кормье стиснул трость так, что у меня на секунду все внутренности сжались от ожидания удара.
– Откуда ты…
– Не вы первый, не вы последний, – сказал я как можно ровнее, пытаясь подражать волшебнику. – Эффектные фокусы всегда привлекают внимание. И всегда находится кто-то, кто хочет купить секрет. Ну, или выбить силой.
Последний кусок утятины попался жилистый и пересоленный. Я гонял его во рту, как лакричную жвачку, и думал, где бы теперь помыть руки. Кормье дышал тяжело и прерывисто, а на виске у него выступила венка. В толстое стекло лампы бился ночной мотылёк, рассыпая серую пыльцу с рваных крыл.
– Но я видел, – тихо, но ясно произнёс Кормье, в упор глядя на меня прозрачными глазами. – Я видел, что ты летел по-настоящему. Я всегда умел отличать настоящие вещи. Настоящую смерть тоже. Тот клоун умер на арене. Перелом шейных позвонков. Хорошее представление, хороший ход… Меня все обманывают, даже собственная жена, обманывают и сбегают. Но тебя я не выпущу, нет.
И тут я окончательно осознал, что попал.
Кормье не получится переубедить, уговорить или запугать.
Он не псих, он – одержимый. Одержимый одним желанием, живущий им.
…потом Кормье сам вытер мне руки своим батистовым платком – кипенно-белым, надушенным. Заставил лечь, укутал одеялом, заботливо подтыкая края, погладил по щеке, с силой прослеживая ногтём контуры старого шрама, и прошептал, обдавая веки горячим дыханием:
– Подумай, Келли. Хорошо подумай. Тебе всего лишь надо немного полетать. Я буду о тебе заботиться, выделю комнату в особняке, любую одежду, книги… женщин, если захочешь. Только не заставляй меня настаивать, хорошо? Вы все такие отвратительно хрупкие, а мне надоело…
– Я подумаю господин Кормье. Доброй ночи, – как примерный мальчик, покорно откликнулся я.
Кормье улыбнулся и потрепал меня по волосам.
– Доброй ночи, Келли.
Лампу мне, естественно, не оставили.
…Сегодня я очень рад, что у меня есть звание старшего офицера.
– Отставить самосуд! Доложить по форме, что здесь происходит.
– Господин офицер, мы…
– Я сказал, доложить по форме.
Бравые бойцы пялятся на меня, смешно выгибая шеи, чтобы, упаси Небо, не взглянуть сверху вниз. Разница в росте у нас – почти две головы, даже смешно – седой коротышка со шрамом на лице и такие здоровые увальни… Но у меня есть особые нашивки, а у них нет.
Я имею право устраивать полевой суд, а их за такую выходку ждёт примерно то же самое, что они пытались сделать с несчастной парочкой из фургона.
На войне всё или просто, или очень просто, или так головоломно, что лучше не задумываться.
Из сбивчивого доклада я узнаю, что эти двое, избитые до крови, подозреваются в шпионаже. Без всякой причины – пропуск за черту города у них есть, досмотр ничего не дал. Но сейчас грандиозная машина войны слишком сильно проехалась по нашим войскам, и передышка – не передышка, а изматывающее ожидание конца, который всё никак не наступит, и любой иностранец кажется слишком подозрительным, особенно если он не хочет по второму разу пускать солдат в свой фургон и трясёт каким-то пропуском.
Я спокойно дослушиваю объяснения, а затем приказываю:
– Всем немедленно вернуться в распоряжение своих частей. О наказании за вопиющее нарушение воинской дисциплины узнаете завтра у ваших командиров.
В переводе на человеческий язык это значит, что никакого наказания для конкретных лиц не будет, начальство просто урежет разом для всех свободные часы и исключит из пайков какую-нибудь маленькую фронтовую радость. Если от «радостей», конечно, что-то ещё осталось.
– Но…
– Отставить «но», – терпеливо говорю, но чувствую при этом страшную усталость. Добавляю неформально: – Ступайте, рядовой. Этих людей я знаю лично и ручаюсь за них. Слово офицера.
У седого коротышки со швом на пол-лица достаточно внушительная репутация, чтобы его слова хватило. К счастью. Иногда меня тошнит от собственных «особых примет», но сейчас я рад, что стал персонажем полкового фольклора.
Бравые бойцы расходятся – кто по привычке чеканя шаг, кто загребая сапогами дорожную пыль. На пустой улице остаётся только патруль, ошивающийся чуть дальше, у площади, да мы втроём. Рыжий мужчина с бакенбардами помогает жене-китаянке встать и отряхнуть пыль с многослойных одежд. В свете заходящего солнца её ранняя седина отливает тусклым золотом, как вызолочена и растресканная штукатурка на стенах домов, и проваленные крыши, голые ветки деревьев. Пара собирает с сырой брусчатки сухари в полотняный куль, не упуская ни крошки.
