Текст книги "Ржавый-ржавый поезд (СИ)"

Автор книги: Софья Ролдугина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 10 страниц)

Победило первое.

Я нехотя отказался от предложения переночевать у Ирмы, цапнул у неё с сундука мягкий шерстяной плед в сине-зелёную полоску и медленно поплёлся домой. Пожухшая от жары трава наматывалась на щиколотки и тянула с каждым шагом назад.

А в нашем фургоне было прохладно, как в гроте.

На столе стоял глиняный кувшин с горячим чаем. Мелисса, ромашка, лаванда и можжевельник – я угадывал по запаху, привычно, как шулер опознаёт нужные карты по царапинам на рубашке. В чашке с отколотым краем янтарно блестел мёд.

– Если ты голоден, можно достать что-нибудь посущественнее.

Волшебник уже скрылся за ширмой, отделяющей его узкую кровать от остального пространства внутри фургона, но ещё не уснул.

Я выплеснул из кружки вчерашнюю заварку, наскоро обтёр полотенцем и налил новый чай. Отглотнул на пробу – и рот онемел от горечи.

– Ты извращенец, – доверительно сообщил я ширме, выскребая из надколотой чашки затвердевший мёд.

За ней заинтересованно пошевелились:

– Хм?

– Горько.

– А, – коротко выдохнул волшебник. Похоже, он уже был на той зыбкой грани между сном и бодрствованием. – Горьковато, зато полезно… Мёд добавь.

– Уже.

Поддерживая плед одной рукой, а другой – сжимая кружку, я шагнул было к ширме, но запнулся.

Поговорить обо всём, что произошло, мне хотелось до зуда в костях. Но сесть можно было либо на собственную кровать, на другом конце фургона, либо…

«Не вышвырнет же он меня пинком, если я в ноги ему сяду?»

Чувство неловкости казалось отвратительно неправильным – и привычным.

Кукла с пониманием глядела на меня с крышки сундука. Фарфоровая рука была протянута вверх – словно в предложении помощи.

«Почему бы и нет».

– М-м… Ты ещё не спишь? – на всякий случай спросил я, обматывая плед вокруг плеч.

– Нет.

На сей раз ответ был относительно бодрым.

Я выдохнул и освободившейся рукой осторожно снял куклу с сундука. Подошёл вплотную к ширме, прижимая уже подостывшую кружку с чаем к груди, и заглянул куклой в щель между створками.

– А можно?..

Зашуршало стёганное покрывало.

– Заходи.

Облик волшебника сейчас не смутил бы даже трепетную монастырскую послушницу – натянутое до самой шеи покрывало, чистое лицо, без грима, и только полумрак вуалью. Перед сном он, похоже, вымыл голову, но высохнуть не успел – коротко остриженные рыжие волосы топорщились в разные стороны.

– Я сяду?

Вместо ответа волшебник поджал ноги, уступая мне место. Я аккуратно усадил куклу между нами, сам откинулся спиной на стенку и зажал кружку между коленями.

– Ты испугался тогда, – без намёка на вопросительную интонацию произнёс волшебник, глядя почему-то на куклу.

Я невольно копировал его – тоже смотрел только на белёсую кукольную макушку, всё из-за того же клятого чувства неловкости.

– Да. Думал – всё, шею сверну, и конец… Спасибо тебе.

– Я ничего не сделал.

– Да брось. Если бы не ты, я…

– Я ничего не сделал, – с нажимом повторил он. И улыбнулся: – Так же, как и всегда. На самом деле… – Волшебник запнулся, словно с усилием заставив себя замолчать, и продолжил, по-прежнему глядя только на куклу: – Неважно. Главное, что ты жив и цел. Но будь готов к тому, что мы уедем из города.

Почему-то я не удивился.

– Когда?

– Не сейчас, – качнул он головой. – Нельзя сразу поворачиваться спиной к хищнику и убегать – бросится следом. Средств у него, к сожалению, достаточно. Лучше сначала рассеять внимание.

Голос у него стал ниже тона на два. Царапающее чувство дискомфорта переросло в откровенную тревогу. Я сделал большой глоток горчащего настоя и растерянно провёл раскрытой ладонью по шуршащему покрывалу; ткань слегка царапала кожу, хотя на вид не казалась грубой.

– Ты ведь что-то задумал, да?

На самом деле, я понял это ещё там, в тёмной комнате, в особняке Кормье, но дал себе труд сформулировать только сейчас.

– Да.

Отпираться волшебник не стал.

– И это… опасно?

– Не больше, чем любое другое представление. Ступай к себе, Келли, – голос волшебника смягчился. – Не беспокойся ни о чём. Будь осторожен и готовься в любое время уехать из Йорстока. Остальное я возьму на себя.

Он наклонился вперёд, аккуратно подхватил куклу и протянул мне; я машинально принял её и обнял по привычке, утыкаясь губами в жёсткие светлые волосы, разглаживая пальцами складки на платье из зелёной тафты и лимонно-жёлтых кружев. Мутные и словно ослепшие на свету, стеклянные глаза куклы казались в полумраке влажными и живыми.

– Кальвин, – позвал вдруг волшебник ровным голосом. – Ты злишься на Кормье?

От неожиданности я вздрогнул, и мне померещилось, что кукла моргнула – густые белёсые ресницы быстро опустились, затем поднялись.

– Нет, наверно, – признался я. Ответ и меня самого удивил, но злости действительно не было. Страх – да; обида ещё, пожалуй. – Просто хочу, чтобы мы больше никогда не встретились.

Волшебник отвёл взгляд.

– Понимаю. Что ж, надеюсь, твоё желание исполнится.

Свеча в плошке на столе медленно оплывала. Пламя дёргалось, как на сквозняке, фитиль иногда потрескивал, и тогда начинало тянуть палёным. Бесчисленные часы на стенах тикали вразнобой, и щёлкали размеренно и быстро шестерни, и маятники с шелестом задевали отошедшую от стены тканевую обивку. Время растворилось в том пугающем, резиново-тягучем ничто, которое иногда выползает из полуснов за час до рассвета – когда вновь и вновь открываешь глаза, так и не просыпаясь до конца, и каждый раз на циферблате ровно без четверти четыре.

«Мне надо перебраться к себе и лечь спать».

«Мне надо…»

Не могу.

Волшебник ждал, пока я уйду, спокойно откинувшись на подушку и не выказывая никаких признаков нетерпения или порицания. А отчего-то почудилось, что он сейчас похож на лису, загнанную в узкий-узкий тупик. Кровать была шириной всего полметра, а то и меньше; если лечь на спину, то одним плечом упрёшься в стену, а другим – в ширму. Тяжеленный шкаф в изголовье едва ли не подпирал потолок – даже наши силачи такую махину сдвинут не сразу.

«Некуда убегать или уклоняться».

Эта мысль была такой чёткой, словно мне её прописали чернилами с обратной стороны черепа. Я вспомнил вдруг, что волшебник никогда, ни при каких обстоятельствах не позволял к себе прикасаться. Прямо не запрещал – просто уклонялся, сводил любую попытку к шутке, так, что настаивать было глупо и стыдно.

В голове помутилось, как от Ирминого глинтвейна.

Я осторожно усадил куклу спиной к стене и на четвереньках пополз по кровати. Доски подрагивали, но не скрипели; тиканье часов смешалось с глухим пульсом в висках и слилось в монолитный гул. Волшебник не двинулся, даже пальцем не шевельнул, только зрачки стали точечно-узкими, словно у морфиниста. Свет дрожал, но я видел каждую трещинку на губах, каждую каплю воды на мокрых волосах – металлически блестящую, дрожащую, как живая ртуть; каждую веснушку – на переносице, на скулах, на висках…

…недостатков я не видел.

Дальше придвигаться было уже некуда – слишком узкая кровать. Руки дрожали от напряжения. Я упёрся плечом в стену фургона и медленно провёл ладонью по шершавому покрывалу – вверх, по жёстким складкам, до ступни волшебника, едва под этим покрывалом различимой, и ещё выше… Он всё так же терпеливо смотрел и молчал, пока я не сжал пальцы, пытаясь обхватить его лодыжку.

Сквозь толстую, плотную шерстяную ткань не просачивалось и намёка на человеческое тепло. Кости и мышцы казались чем-то искусственным. Я прикусил губу и попытался на ощупь разворошить покрывало, чтобы подлезть под него, добраться, убедиться, что он существует – живой, не призрак и не безупречная восковая фигура.

Воздух застревал где-то в горле колючим соломенным клубком.

Фитиль затрещал в последний раз, пламя изогнулось, вытянулось, мигнуло – и погасло.

Я замер.

– Иди спать, Келли, – тихо произнёс волшебник. – У тебя был трудный день.

И шевельнулся наконец. Я отпрянул – и что-то твёрдое впилось мне в ногу.

Кукла. Её маленькая фарфоровая рука с жадно растопыренными пальцами.

Оставаться на месте было невозможно. Я медленно сполз с кровати, кутаясь в Ирмин плед и обнимая куклу; у ширмы помедлил, а потом опустился на колени так, что оказался лицом к лицу с волшебником, но – за плотным, туго натянутым на раму шёлком.

– За десять лет ты меня ни разу даже за руку не взял, – еле слышно пробормотал я. – А если бы тогда, у Кормье, ты бы оказался достаточно близко, чтобы поймать меня… чтобы я не упал… Тогда ты бы до меня дотронулся?

Волшебник не ответил.

Медленно поднявшись на ноги, я поплёлся к своей кровати. Злость, та, которую не мог разбудить ни Арон с его домогательствами, ни садист-Кормье, горячим пеплом запорошила лёгкие на вдохе.

«Почему он мне не доверяет?»

Внезапно я осознал, что за все эти десять лет он ни разу не заговорил о своём прошлом. Макди, Ирма, братья Томаши – каждый из них… даже Лилли – и та вела себя так, будто знала о нём что-то важное. Не просто детали биографии, а то, из-за чего его боялись.

А мне неизвестно было даже, какая у него фамилия. Или как звали его мать.

Длинно выдохнув, чтобы успокоиться, я забрался на кровать и накрылся одеялом с головой. Меня трясло. Кукла нагрелась от тепла рук и теперь казалась почти живой.

– …чтоб он сдох.

Я сам не понял, как умудрился сказать это вслух.

А когда сказал – испугался до оторопи, до холодка в груди. Задышал мерно, стараясь успокоиться, но получалось всё равно то с дурацким присвистом, то с всхлипом.

Нет. Волшебник не может умереть в принципе. Это невозможно, и не только потому, что он сам дал мне куклу, а…

Просто невозможно.

Разумеется, выступать мне больше не позволили. Даже в качестве помощника.

Днём я прятался в фургоне. Было жарко и невыносимо душно. Сперва я пробовал читать что-нибудь или учить немецкий по книжкам Макди, но затем понял, что это гиблое дело и начал просто спать. Ближе к вечеру просыпался, съедал что-нибудь наскоро и шёл купаться. Потом – убегал в город, иногда на всю ночь.

С волшебником мы почти не пересекались. Когда я возвращался рано утром, то его уже не было. Можно бы подумать, что он вообще не заходил в фургон, если бы не всякие мелочи: моя аккуратно застеленная кровать, с вечера оставленная в полном бардаке; половина завтрака на столе – пирог с чем-нибудь мясным, или салат, или бутерброды, иногда омлет, запеканка или каша в котелке; мелкие деньги в плошке на сундуке; постиранная одежда в шкафу.

Как-то само по себе вышло, что домашним хозяйством занимался теперь только волшебник. Я чувствовал себя загулявшим по весне котом, но вернуться к нормальному ритму жизни никак не получалось… Впрочем, к чему самообман. Причина была одна – я не мог заставить себя снова общаться с волшебником.

А он отчего-то принимал это как должное.

– …ты опять в город?

Ирма подловила меня уже за лагерем. Вынырнула из-под куста бузины, как тот серый волк из сказки, и уцепилась за рукав.

– Ну, да. – Я отвёл глаза. – А что? Хочешь, сегодня у тебя побуду?

Она смешно затрясла головой:

– Нет. У меня представление сегодня было, вымоталась донельзя… Слушай, принеси из города чего-нибудь сладкого, если лавки будут открыты, а? Так хочется, прям сил нет, а я уже еле ноги таскаю…

Я хмыкнул и обнял её, крепко прижимая к себе на секунду. Кожа у Ирмы была влажная и холодная, как у лягушки, и пахла речной водой.

– Ты купалась, что ли?

– Ага. Если завтра с простудой слягу, меня Макди закопает, – щекотно фыркнула она мне в плечо и машинально погладила в ответ – с нажимом, от бедра к пояснице и обратно. – Слушай… ты ведь с Клермонтом не ссорился?.. Ай! Больно же! Хватит кусаться! – Она мстительно стукнула меня кулаком по рёбрам и, вывернувшись из объятий, уставилась в упор.

– Ты первая начала. Спрашиваешь про всякую ерунду… Нет, мы не ссорились. Просто не совпадаем пока по времени, вот и всё. Ничего, уедем из Йорстока, снова начнутся репетиции, и всё будет по-старому.

Ирма вздохнула.

– Хорошо бы, если так. У Клермонта есть одна мерзкая черта… То есть их много, конечно, но эту я на дух не выношу. Он всегда берёт вину на себя. Наказывает себя, как мазохист какой-то… В общем, если ему не показать, что всё в порядке, он так и будет подыгрывать тебе до бесконечности. Пока вы действительно не разойдётесь так далеко, что обратно сойтись уже не получится.

Под ложечкой у меня засосало. Ирма была права, конечно. Чёрт с ними, с его тайнами. В конце концов, это всего лишь дурацкое любопытство. Просто я слишком привык к тому, что он исполняет любые мои капризы.

Ничего страшного, если пару раз он всё-таки скажет «нет». Перебьюсь.

– Куплю ему тоже чего-нибудь в городе. Он вроде тоже любит сладкое.

– А вот и нет, – хихикнула Ирма. – Клермонт любит несъедобные с точки зрения обычного человека вещи. Найдёшь что-нибудь острое или вырвиглазно кислое – будет самое оно.

Я хмыкнул, вспомнив засахаренный имбирь.

Кажется, идея для подарка уже есть.

Гроза ворчала к западу от Йорстока, но вяло, апатично, словно бы по обязанности. Воздух был свежим, ветер дул с востока, так что вряд ли в ближайшее время пошёл бы дождь. Но многих горожан даже эта малая вероятность побудила остаться дома. Улицы опустели – точнее, оскудели благочестивыми гражданами, зато обитатели трущоб чувствовали себя привольно. Я прошёл почти до самого центра, но повстречал только пару пьянчужек и вульгарно накрашенную женщину в пурпурном платье. Уже рядом с центральной площадью мне стукнуло в голову срезать путь через незнакомый переулок. Это решение в итоге вышло боком – я отвлёкся и, не сбавляя шагу, вылетел в задрипанный внутренний двор, где два десятка молчаливых парней в неброской одежде выясняли, кто лучше дерётся на ножах и на кулаках.

Моё появление заметили сразу и мгновенно – и очень профессионально – перекрыли злосчастный переулок… Удирать пришлось по крышам.

К счастью, среди любителей покромсать друг друга во тьме не нашлось никого, кто смог бы тоже взбежать по стене на три метра, зацепиться за балкон, а дальше – влезть наверх по водосточной трубе. Я к тому времени был уже не просто на взводе – буквально кипел от переизбытка чувств, и поэтому минут пятнадцать ещё шнырял с одной крыши на другую и швырялся в бандитов черепицей. Потом один из них достал пистолет, и первый же выстрел – к счастью, в молоко – привёл меня в чувство. Тихо порадовавшись, что мне хватило ума хотя бы не скидывать капюшон и не светить свою приметную физиономию, я пересёк несколько улиц, спрыгнул на тротуар уже в безопасном месте и выбрался на площадь с противоположной стороны.

Здесь всё было как обычно – фонтан, торговцы-лоточники, скрипичная музыка из полуподвальных трактиров и ломтик луны, безжалостно нанизанный на ратушный шпиль.

Я побродил немного по округе, стараясь не слишком нагло разглядывать прохожих. Потом всё же разыскал сушёный имбирь, только не в сахаре, а в меду; купил от жадности целый кулёк и даже сжевал на пробу несколько ломтиков. Оказалось ужасно жгуче, но съедобно – в самый раз для любителей экзотики. У меня разгулялся аппетит, и я отдал ещё пару мелких монет за початок варёной кукурузы с крупной солью. Нанизано это роскошество было на длинную шпажку – для удобства. Я сел на бортик фонтана, вполоборота к холодным брызгам, и только хотел вгрызться в початок, как заметил на другой стороне, у выхода на неосвещённую улицу, знакомый силуэт.

«Служанка Кормье?»

Перехватив поудобнее шпажку, я спрыгнул с бортика и осторожно направился к женщине, стараясь держаться в тени – насколько это возможно на главной площади. Первое подозрение окрепло. Несмотря на объёмный плащ и низко надвинутый капюшон, не узнать служанку было нельзя. Та же походка, та же манера держать голову слегка откинутой назад, тот же едва ощутимый запах лимона и шиповника…

Мне стало любопытно, что она делает так поздно в городе. Я быстро догрыз кукурузу, протолкнул обглоданные початки сквозь решётку канализационного стока и постарался нагнать женщину.

То, что она не одна, стало понятно не сразу.

Служанка вскоре свернула на аллею Вийонских Курсантов. Фонари здесь горели через один. Мостовую обрамляли два ряда каштанов – ещё тонких, молодых, высаженных лет пятнадцать назад, не больше. Под ними густо разрослась ярко-оранжевая календула; ночью её запах становился острее, гуще, и на губах появлялось иллюзорное ощущение липкого, сладковатого сока. Там, где каштаны немного расступались, образуя поляну, устроили себе лежбище бродячие собаки – сплошь песочно-жёлтые, только носы, лапы и кончики ушей как углём припудренные. Когда служанка проходила мимо своры, то матёрые псы-сторожа подняли головы и ощерились. Женщина ускорила шаг, и тень её распалась надвое.

Перед служанкой, прячась за пышными юбками, вышагивал мальчик… или девочка в мужском костюме?

Внезапно из тени вынырнул поджарый кобель, то ли вожак, то ли защитник территории. Не зарычал, не залаял – сразу бросился к женщине, вцепился в платье и с урчанием мотнул головой, пытаясь вырвать клок.

– Уйди! Уйди, тебе говорю!

Служанка замахнулась ридикюлем и угодила кобелю по уху. Тот взвизгнул – и, как по сигналу, поднялась вся свора, захлёбываясь лаем. Одна здоровенная псина рванула и без того обслюнявленные юбки, другая, рыча, попыталась ухватить женщину за локоть, третья – оббежала вокруг, явно нацеливаясь на ребёнка…

Я понял, что если не вмешаюсь сейчас, то свора их просто загрызёт.

Идти с палкой или камнем против десятка собак – глупо, это мне ещё Ирма намертво вдолбила в детстве. Беззвучный свисток остался в фургоне… Зато нашлось кое-что получше.

Трубка с горючей смесью – неиспользованный реквизит с последнего выступления «Сына Падающей Звезды».

Быстро выдернув нитку-запал, я выждал секунд десять, пока смесь достаточно разгорится – и побежал к женщине, окружённой сворой, крича и размахивая фейерверком. Из трубки сыпались яркие холодные искры, горючая смесь трещала и шипела… Уж не знаю, кто больше испугался, мгновенно притихшая женщина или стая, но через полминуты на сотню шагов вокруг уже не было ни одной собаки.

Зато с площади начали подтягиваться зеваки.

Я аккуратно обстучал трубку о бордюр, вытряхивая остатки смеси, и сунул её за пазуху. Ещё не хватало, чтоб потом здесь нашли что-то, имеющее отношение к цирку – Макди за такую подставу мне голову снимет.

– Спасибо, юноша, – слабо кивнула служанка, пытаясь оправить платье. По лицу у неё текли слёзы – всё-таки она сильно испугалась.

– Не стоит благодарности, – шепнул я, слегка сдвигая капюшон назад. Глаза служанки удивлённо расширились. – Всегда рад помочь друзьям… Друзьям ведь?

– Ага! – встряла Мари-Доминик, осторожно выглядывая из-за потрёпанных, но по-прежнему пышных юбок. Ну, конечно, кто ещё это мог быть… Наряд мальчика ей шёл необыкновенно. А мне вдруг подумалось, что ещё лучше она смотрелась бы в зелёно-золотом трико, на канате, под куполом. – Спасибо! Вот встречка-то, да?

– Разные совпадения бывают, – фыркнул я. Мари-Доминик говорила не как маленькая госпожа, а как разносчица пирожков на рынке. – Только людей здесь становится многовато. Может, уйдём?

Служанка будто опомнилась.

– Да, конечно. Там, за углом, можно свернуть в подворотню, если отодвинуть в сторону ящики.

– Интересные у вас познания, – хмыкнул я.

Женщина неожиданно улыбнулась – не сухой улыбкой-призраком, как в особняке, а открыто, искренне, до ямочек на впалых щеках.

– В это сложно поверить, но когда-то я тоже была девчонкой-сорванцом.

Я представил её – молодую, гибкую, как ивовая лоза, с короткими волосами и непременно в синем моряцком платье – и тоже невольно улыбнулся в ответ.

«Заколдованная принцесса? Скорее, заколдованная пиратка…»

У меня появилось такое чувство, словно мы уже встречались прежде.

– Как вас зовут?

– Меня? – служанка даже растерялась на миг от вопроса. – Аннабель Коде.

Имя тоже показалось знакомым, но оно было не слишком-то редким… Даже у нас в труппе была одна Аннабель.

– Красиво. Вам подходит.

Она сурово сдвинула брови и ускорила шаг.

– Нехорошо делать комплименты даме настолько старше.

– Мой единственный учитель считает, что комплименты надо делать дамам в любом возрасте, – засмеялся я и, вспомнив волшебника, сунул руку за пазуху, проверить, не выпал ли кулёк с имбирём. Ветер колыхал разлапистые листья каштанов; по дороге и по стенам домов бродили неверные тени. Где-то невообразимо далеко захлёбывались лаем собаки, и болталась на ратушном шпиле продырявленная луна.

Идиллия.

– В таком случае, ваш учитель – льстец… Помогите-ка мне отодвинуть эти ящики, юноша.

– Меня зовут Кальвин. В честь Задиры Кальвина из «Тодда-Счастливчика».

Она посмотрела на меня, как на призрак, но ничего не сказала.

Ящики оказались лёгкими, почти невесомыми. Они стояли на низкой деревянной платформе о трёх колёсиках и, похоже, служили этакой «дверью» от чужаков – по городским законам строжайше запрещалось перегораживать дворы заборами, даже с калиткой. При этом за наваленный хлам даже штраф не назначали – поди разберись, кто намусорил, а вот найти владельца изгороди было бы уже не так сложно.

Узкий проулок шагов через пятнадцать переходил во двор, а затем опять сужался – да так, что там и два человека едва смогли бы разминуться. Мы шли гуськом – первой госпожа Коде, затем Мари-Доминик, замыкал цепочку я. Иногда мне мерещились за спиной лёгкие шаги, но каждый раз это оказывался то ветер, то птица, то собака. Фонари остались далеко позади; ориентироваться здесь можно было только на слух и на ощупь. Однако служанка шла уверенно и быстро, не натыкаясь ни на бачки, ни на ящики, не мешкая на поворотах. Через некоторое время впереди забрезжил оранжевый огонёк – свет одинокого фонаря, и мы выбрались наконец на широкую дорогу.

– Давай здесь отдохнём, – потянула Мари-Доминик служанку за рукав. – У меня в ботинке что-то колется.

– Мари…

– Ну, пожалуйста!

– Хорошо, только недолго, – быстро согласилась госпожа Коде и боязливо обернулась. – Там, под рябинами, есть лавка. С дороги её не видно.

Я шёл за служанкой и её маленькой подопечной, отставая на пару шагов. Интересная парочка, ничего не скажешь… Гуляют по ночам, подворотни и потайные ходы знают получше бродяжек, да и к тому же садятся отдыхать там, где с дороги их не увидеть.

Конспираторши.

Мари-Доминик, едва плюхнувшись на лавку, тут же задрала ногу и начала сноровисто расшнуровывать ботинок. Пока она вытрясала камешки, служанка степенно опустилась рядом с ней, расправив изодранные собаками юбки. Мне только и оставалось, что сесть на самом краю. Дерево скамьи было тёплым, а скобы, которыми скреплялись доски – точно изо льда сделанными. Сквозь тонкие холщовые штаны контраст ощущался до неприятного резко. Ветер доносил издалека речную сырость, запах тины и почему-то ночных лилий. Оранжевый фонарь рвано покачивался на цепочке; толстые мохнатые мотыльки с бесцветными крыльями колотились в стекло.

От госпожи Коде всё так же пахло шиповником и лимоном, только теперь этот аромат казался не пыльным, а травянисто-терпким, как сбор для заваривания.

Я шаркнул подошвой по мостовой, растягивая время.

Спросить или нет? Хуже не будет точно…

– И что же привело вас так поздно на центральную площадь? Ни за что не поверю, что вы просто гуляли.

– А тебя? – обернулась мгновенно девочка. Глаза у неё поблёскивали в темноте, как у большой собаки. – Почему не спишь ты?

– Не хочу днём гулять, чтобы не попадаться кое-кому на глаза, – туманно ответил я. Мари-Доминик наверняка решит, что речь о Кормье, хотя на самом деле это с волшебником мне не хотелось встречаться. – И сегодня я должен был к тому же сладкого купить Ирме… А, чёрт! Забыл совсем, надо бы на площадь вернуться, пока торговцы не разошлись…

Я вскочил было, но госпожа Коде придержала меня за рукав и качнула головой:

– Не стоит. Боюсь, там сейчас немного шумно. Вот, возьмите. Это подарок.

В мою ладонь лёг маленький холщовый мешочек.

– Что здесь?

– Засахаренные лимонные корочки и миндаль в шоколаде, – улыбнулась служанка. – Стыдно признаться, но и в столь почтенном возрасте я остаюсь ужасной сладкоежкой.

– Маленькие слабости – отнюдь не то, чего надо стыдиться, – хмыкнул я. – Спасибо. Ирма обрадуется.

– Ирма – та, у которой птички и кролик? – непосредственно поинтересовалась Мари-Доминик, всунула ногу в ботинок и принялась тщательно шнуровать его. А потом добавила невпопад: – Мы хотели навестить бабушку.

– Что? – Я не сразу сообразил, что это ответ на самый первый мой вопрос. – То есть – бабушку?

– Мамину маму, – смешно наморщила нос Мари. – Жоэль не разрешает с ней встречаться, но мы всё равно сбегаем. А дедушка в том году умер… Меня не пустили на похороны. Очень жалко, я хотела ему показать, как научилась играть траурный марш на кларнете. Почти до конца не сбиваюсь… – Мари-Доминик поболтала ногами и запрокинула голову к небу, едва-едва просвечивающему сквозь плотный рябиновый купол.

– Соболезную…

– А все умирают, – просто сказала она. – Только это не навсегда. Главное – дождаться потом.

Я машинально сунул руку в кулёк и достал имбирный ломтик.

Горько.

– А почему вы помогаете, госпожа Коде? Не боитесь, что Кормье узнает? – тихо спросил я.

– Моя девичья фамилия – Бошан.

– И что это… – начал было я и осёкся, вперившись взглядом в трещину в камне под ногами.

Мать девочки, Мари-Доминик, звали Орели Бошан.

– Вижу, вы уже поняли, Кальвин. Вы сообразительный юноша, – вздохнула госпожа Коде. Я пригляделся к ней. Сейчас мне даже казалось, что они с Мари-Доминик похожи. Разрез глаз, цыганские скулы…

– Значит, дед Мари – ваш брат?

– Старший, – кивнула она. – Прекрасный человек и настоящий офицер, да покоится он с миром… Его жена – как сестра мне теперь. Её зовут Иветта.

– И как же Кормье принял вас на работу, если даже родной бабушке запрещает видеться с девочкой? – Я не хотел, чтобы это прозвучало с обвинением, но не преуспел.

Госпожа Коде неожиданно усмехнулась.

– Кормье не знает, что я двоюродная бабка Мари – кое-кто помог мне подчистить архивы. Не только у него есть связи. Мы с Бланш и Беатрис Мортен – старые подружки, вместе работали в том проклятом Богом госпитале… Говорят, что фронтовое братство – связь более тесная, чем братство по крови. Думаю, то же можно сказать и о фронтовом сестринстве, – неловко пошутила она.

Мари-Доминик следила за нашим разговором, подогнув под себя одну ногу и закинув руки за голову.

А я вдруг подумал, что Кормье следовало бы казнить хотя бы за то, что он наряжает её в дурацкие платья.

– Проклятый госпиталь – фигура речи?

Вопрос слетел с губ сам собою, хотя я собирался произнести совсем иное.

– Как знать… – Аннабель Коде отвела взгляд. – Когда-то это было хорошее место. Да, там многие умирали… Но скольких мы с того света вытащили, скольких на ноги поставили! Всю войну госпиталь простоял невредимым, и только под конец на него рухнул бомбардировщик. Разрушения оказались такие, что легче было на новом месте здание отстроить. Так в итоге и поступили. А спустя полтора десятка лет попытались всё-таки восстановить, но постоянно что-то мешало. Строители жаловались, что по ночам слышат крики, стоны… Потом обрушилась стена, и восемь человек похоронило заживо. Три дня их откапывали, спасли только одного. Среди погибших и мой муж был, – вздохнула госпожа Коде. – Долгое время стройка простаивала, а потом госпиталь и земли вокруг выкупил Кормье. Поначалу тоже пытался что-то делать, но в итоге так ничего и не отстроил.

Это мне показалось подозрительным.

– А дорого он заплатил за земли?

– Порядочно по тем временам. Хотя уже тогда у него был кое-какой капиталец…

– И с тех пор даже не попытался отбить затраты? – выгнул я брови невольно. – Не похоже на него, насколько я могу судить. Он мне показался человеком… нерасточительным.

Госпожа Коде передёрнула плечами:

– В то время он уже владел большей частью аптек в городе и был назначен директором нового госпиталя. Возможно, сперва он хотел заняться более важными и прибыльными предприятиями, а уж потом – весьма затратным и нескоро окупающимся строительством. Но руки так и не дошли.

Я вспомнил повадки Макди, дельца из дельцов, и подумал, что если Кормье хоть немного на него похож, то он никогда не позволил бы так дорого обошедшейся ему покупке простаивать без пользы. Значит, какие-то блага Кормье из старого госпиталя всё же извлекал… Может, наведаться туда как-нибудь и оглядеться?

Представив, как на этот план отреагирует волшебник, я мысленно отвесил себе оплеуху.

«Лучше прояснить моё положение, пока вообще есть такой шанс».

– Госпожа Коде, – негромко позвал я служанку. – У меня есть вопрос личного характера… Могу я?..

– Такой церемонный юноша, – серьёзно покачала она головою. Мари-Доминик наоборот сдавленно хихикнула в ладонь, словно размазывая смешок по губам. – Спрашивайте, конечно. Сегодня я ваша должница.

Я не стал ходить вокруг да около.

– Кормье говорил обо мне что-нибудь?

Служанка выдохнула резко и свистяще, точно поперхнулась ночным ветром, и отвернулась. Резкий оранжевый свет фонаря вымыл из её лица объём и цвет; оно сейчас напоминало блёклую камею.

– Я не тот человек, с которым Кормье станет обсуждать свои замыслы. Однако мой вам совет – уезжайте из города, и чем быстрее, тем лучше. Не хотелось бы пугать вас, но обычно Кормье получает то, что желает. И в этом городе у него достаточно власти, чтобы поспорить с кем угодно.

– Первый император Йорстока.

– Смейтесь, Кальвин, смейтесь, – вздохнула госпожа Коде и поднялась, глядя на меня сверху вниз. Лицо её было в тени – не разглядеть, улыбается она или серьёзно говорит. – А на досуге подумайте о том, что даже родные сёстры господина мэра не могут прямо выступить против Жоэля Кормье. Если б смогли… тогда Мари-Доминик и минуты не провела бы в доме чужака, который убил её мать. Идём, Мари. Мы уже и так задерживаемся, трудно будет вернуться в срок. Доброй ночи, Кальвин.

Девчонка вскочила со скамьи, оббежала служанку вокруг и взяла её под локоть – то ли поддерживала, то ли держалась сама. Тени их гротескно вытянулись и заколебались в такт качанию фонаря.

– Увидимся, Келли, – громко шепнула Мари-Доминик и смешно наморщила нос, надвигая пониже клетчатое кепи. – И не бойся Жоэля. Мама улыбается, когда на тебя смотрит. А у Жоэля в груди трещина. Значит, он скоро сломается насовсем.

– Мари! – госпожа Коде резко дёрнула её за рукав. – Хватит! Не говори такие вещи…

Окончание фразы я не расслышал. Голова стала вдруг лёгкой и звеняще-холодной, как во время выступления. Мне казалось, что стоит оттолкнуться от земли – и я упаду вверх, в сырые клочья облаков, в кислый лунный свет, туда, где тянутся из ниоткуда в никуда затянутые серебряным мхом рельсы, и низко гудит усталый металл, и кружок луны вдруг начинает двигаться, быстрее и быстрее, несётся сквозь желтоватую дымку, и стучат колёса, и хлопья ржавчины сыплются вниз, вниз, запорашивая улицы Йорстока, точно пороховой гарью…