Текст книги "Ржавый-ржавый поезд (СИ)"
Автор книги: Софья Ролдугина
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 10 страниц)
– Чувствую, что всё это не для наших ушей. Так что вы решайте, а мы тогда пойдём.
И потащил за собой Ирму к выходу из шатра.
– Келли, где ты сегодня ночуешь? – с запозданием окликнул меня волшебник.
Я поразмыслил секунду, с содроганием вспомнил тёмно-красное пятно на сцене и буркнул:
– С тобой, конечно.
Ирма как-то странно дёрнулась, и уже когда мы оказались на улице – расхохоталась в голос:
– Ну ты даёшь! И потом ещё не понимаешь, почему про вас всякое говорят.
– А что? – искренне удивился я. Потом прокрутил в голове последнюю часть диалога и испытал сильное желание утопиться в ближайшей реке. Волшебник же спросил совершенно нормально – «где», а я ответил – «с кем». – Ну, я идиот…
– Не бери в голову. – Ирма обняла меня за талию и уткнулась щекой в плечо. Лёгкий мускусно-звериный запах, исходивший от сценического наряда и от парика, не казался противным – это был просто штрих к портрету дрессировщицы, естественный, как запах гари на войне. – Я ведь правду про вас знаю, и Макди, думаю, тоже. А дураков везде полно. Хочешь глинтвейну? Клермонт с директором ещё долго проспорит, надо же чем-то заняться…
– Глинтвейн… – Я оттянул воротник трико и принюхался. Мне тоже надо бы постирать одежду, честно говоря, не только Ирме. – Давай. Можно ещё попросить у Томаша ведро кипятка и сделать из твоей бадьи тёплую ванну.
– И у меня есть коробка пирожных. Свеженьких, только из пекарни. Сибаритствуем?
– Сибаритствуем, – уверенно сказал я.
Ирма хихикнула и, встав на цыпочки, поцеловала меня в угол рта.
Губы у неё были обветренные и солёные.
В свой фургон я вернулся уже под рассвет – абсолютно пьяный, безбожно счастливый и до нитки мокрый, потому что моё трико мы с Ирмой решили постирать в той же ванне. Пролепетал с порога что-то несусветно позорное, попытался обнять волшебника, но он, как всегда, уклонился, избегая прикосновений, а потом как-то умудрился заставить меня переодеться в сухое и лечь в кровать. И только тогда сам скрылся за ширмой на своей половине.
Я лежал на боку, завернувшись в одеяло, как гусеница в кокон, и бездумно пялился на силуэт за подсвеченной с другой стороны бумагой. Кукла в свою очередь неодобрительно пялилась на меня, на этот раз с края стола. На шляпке красовалось новое серебристое перо.
– Я на тебя не сержусь, – признался я в порыве нерассуждающей пьяной любви. – Ты ведь просто меня защищаешь… Но не убивай никого, ладно?
Тени изгибались и ластились к стенам и потолку – тысячехвостым чудовищем морским, ужасающей химерой. Я закрыл глаза, чтобы их не видеть, и фургон тут же нырнул в пропасть, по безумной траектории ушедшего в смертельное пике самолёта.
– Если ты хочешь, – прошелестела кукла.
Сквозь сон я улыбнулся.
– Спасибо.
Вообще если быть безупречно честным, то во всех идиотских слухах, которые бродили вокруг меня и волшебника, был виноват только я.
Причём началось это уже так давно, что новенькие в труппе воспринимали слухи как нечто само собой разумеющееся, аксиому. Нет, конечно, любой, кого ни спроси, мог бы рассказать правду – что волшебник нашёл меня почти одиннадцать лет назад в холмах немного южнее Йорстока, взял на воспитание и стал тренировать как помощника. Параллельно я, разумеется, освоил кучу побочных цирковых специальностей. Не в совершенстве – так, чтобы подменить кого-нибудь на крайний случай. Жонглирование, хождение по канату, ассистирование в самых разных номерах – от акробатических трюков до выступлений с дрессированными зверями, фокусы и даже пение… Чего только не пришлось перепробовать! Но считался я именно помощником волшебника, а потому жил с ним, в его фургоне.
Но это всё ерунда.
Волшебник вёл себя как деликатнейший из воспитателей. У него была… кхм, более чем бурная личная жизнь, в которой переучаствовала половина труппы и ещё множество девушек и юношей из гастрольных городов, но подозревать – только подозревать! – об этом я начал лет в четырнадцать. И то с подачи фокусницы Эммы Веласкес, которая решила «раскрыть глаза бедному мальчику» и привела меня во вроде-как-пустующий шатёр, где на полу были живописно раскиданы многослойные шёлковые одеяния волшебника, а поперёк этой кучи протянулись чёрные чулки. Я несколько минут послушал чудесный концерт, открыв для себя новые обертоны в голосе воспитателя, потом рискнул заглянуть за ширму… Мне хватило одной секунды созерцания смуглой женской спины, чтобы понять, что дальше я смотреть не хочу.
Почему – доходчиво объяснила Эмма позднее.
– Бедное дитя, – сочувственно вздохнула она. – Так жестоко… Ты ведь понимаешь, что ему скучно с тобой, да? Сейчас его удерживает ответственность, но как только ты немного повзрослеешь – Клермонт отправит тебя в самостоятельное плаванье. Ему обуза не нужна, он любит… свободную жизнь, полную удовольствий. Понимаешь?
Конечно, Эмма преследовала свои цели, когда говорила. И, конечно, я повёлся, хотя нюхом чуял, что меня дурачат.
Ревность – страшная штука, а эгоистичная детская ревность… Она, кажется, начисто отключает способность логически мыслить. Зато нечеловечески обостряет наблюдательность и доводит до абсурда способность появляться в неправильном месте в неправильное время. После случая в шатре я последовательно застал своего – личного! – волшебника с четырьмя разными незнакомками кряду, а затем, в довершение ко всему, застукал в недвусмысленном коленопреклонённом положении Ренуа, смазливого гимнаста из новеньких. Волшебник был полностью одет, и его с Ренуа фигуры частично скрывала накрытая зелёным сукном конторка… Но неприлично влажные звуки, блаженно запрокинутая голова волшебника и его пальцы, вцепившиеся в белобрысые вихры на затылке у гимнаста – всё это дорисовало недостающие фрагменты картины.
Сперва, конечно, я хотел убить обоих. И даже выкрал у Макди револьвер, но затем подумал хорошенько – и тихонько вернул его обратно. У меня созрел новый план, в высшей степени дурацкий и больше чем наполовину внушённый Эммой, но тогда я этого не понимал.
Иначе бы не осмелился явиться к волшебнику с недвусмысленным предложением.
– Нет, – мягко, но непреклонно ответил он, ни секунды не раздумывая.
– Но почему? – Я действительно не понимал. – Я хуже Ренуа?
– Дело не в этом, Келли.
– Тогда почему? – напирал я. И холодел от жутких предположений: – Ты уже решил, что прогонишь меня и будешь жить с кем-то из них, да?.. Не прогоняй, ну пожалуйста! Ты же знаешь, что я быстро учусь, и всё, что захочешь… Тебе больше никто не будет нужен, честно!
– Келли…
– Я… я тебя люблю!
Это было подлое оружие. Я ведь говорил абсолютно искренне, хотя мои слова значили не совсем то, что подразумевал контекст. Но волшебник не был бы волшебником, если бы не разрулил эту абсурдную ситуацию по-своему.
Он опустился на колени, глядя на меня снизу вверх. Я тогда, кажется, впервые глядел на его лицо из такого ракурса, и поэтому замечал то, что раньше не видел. Например, что от азиата в нём – один костюм и парик. А цвет кожи, черты лица и даже бледные-бледные, едва заметные веснушки на переносице – всё европейское, и даже густо подведённые глаза скорее напоминали о египетской маске фараона.
…И оказались они вовсе не чёрные, а тёмно-тёмно-синие, и смотреть в них подолгу было невыносимо трудно.
Особенно если совесть нечиста.
– Келли, – позвал волшебник, когда я смутился достаточно. – Не заставляй меня делать то, за что ты будешь потом меня ненавидеть.
– Не буду, – промямлил я, уже чувствуя себя идиотом.
Чего он наверняка и добивался.
– Будешь, – уверенно сказал волшебник. – Поверь, я тебя никогда не оставлю. Ты очень дорог мне, но иначе, нежели Ренуа и другие. Они – временные величины. А ты – константа. Никогда не цени себя впредь так дёшево, как сейчас, Келли – ни со мной, ни с другими. Прошу тебя.
– Хорошо.
Я тогда готов был сгореть со стыда и пообещать что угодно.
Волшебник поднялся с колен и увёл меня в фургон для длинной, обстоятельной беседы, за время которой он выяснил и обстоятельства, которые привели этой чехарде, и зловещую роль Эммы Веласкес, «серого кардинала» труппы – не слишком удачливого, впрочем. Проблема была в том, что кто-то умудрился подсмотреть предшествующую разговору некрасивую сцену, и на следующий день лагерь наводнили слухи.
Волшебник посмеивался и говорил, что это будет мне наукой.
Через неделю я увидел, как он заходит в фургон Ирмы, и снова немного взревновал, но на сей раз исключительно молча. И ненадолго – потому что тем же вечером Ирма, взволнованно покусывая губы, попросила меня заглянуть к ней и с чем-то там помочь, то ли с уборкой, то ли с починкой игрушечной повозки для номера с собаками…
Просто предлог, разумеется.
Тогда я впервые не вернулся домой ночевать, но зато кое-что понял – и научился спокойно выходить и закрывать за собой дверь, если уж оказывался не в том месте и не в то время.
Волшебник, полагаю, вздохнул с огромным облегчением.
***
Похмелья от глинтвейна Ирмы никогда не бывало, зато он обеспечивал шикарнейшие провалы в памяти.
– Привет, – хрипло поздоровался я утром, выглянув на порожек. Волшебник сидел на самой нижней ступеньке и курил – не изысканную трубку, а вульгарные сигареты. Перчатки он снял и повесил на перила, и обнажённые почти до локтей руки выглядели… непристойно, что ли. Молочно-белая кожа походила на фарфор, из которого делали коллекционных кукол для богатеньких девочек, но её уродовали два круговых шрама вокруг запястий – рельефных, красноватых, издали похожих на браслеты. Волшебник заметил мой взгляд и, зажав сигарету в зубах, быстро опустил рукава почти до самых пальцев.
– Доброе утро, Келли.
– М-м… Я вчера не чудил?
– Немного. Ночью опять бредил самолётами и пустой станцией, но это продлилось недолго, – уклончиво сообщил он и оглянулся на меня через плечо: – Снова те сны?
– Не помню, – честно признался я. Самолёты мне снились часто. Чаще, пожалуй, только поезда, но о поездах я во сне почти никогда не говорил. А вот о самолётах и воздушных боях читал целые лекции на полночи. – Макди поменял программу, ты не знаешь?
– В части, что касается нас – не очень сильно. Кальвин, – волшебник замолчал на секунду, словно споткнулся об имя. – Ты действительно не возражаешь против того, чтобы выступить на вечеринке у той богатой наследницы?
Я спустился и присел рядом с ним, на последней ступеньке. Утоптанная, тёплая земля шершаво ластилась к босым пяткам, и больше всего сейчас хотелось растянуться на лестнице, чтоб ступеньки слегка упирались в рёбра, а под рубашку забирался ветер, и запрокинуть голову к небу – акварельно-прозрачному, как в детских воспоминаниях.
Чудился запах недозрелой земляники, степной травы и мокрых камней на речном берегу.
– Ты Мари-Доминик Кормье имеешь в виду? Почему бы и нет. Прелесть ведь, а не девочка. Видел, какие у неё глаза?
– Серо-зелёные, – ответил волшебник и очень аккуратно затушил сигарету о плоский камень. – У тебя ярче.
«Кто бы говорил».
– Я не цвет имел в виду… У неё живой взгляд. И добрый, – хмыкнул я, искоса рассматривая волшебника. Меня преследовало смутное ощущение, что этой ночью он совсем не спал. Ну, да, сперва дожидался меня, а потом… – Не похожа она на избалованную кривляку. Я вообще думаю, что идея выкупить нас с Ирмой – её отца. Этого, как его… Жоэля Кормье. Наверняка это он предложил ей первым.
– Мне тоже так кажется, – кивнул волшебник и рассеянно потёр скулу, немного смазывая филигранно вырисованного крылатого змея. Частички синей туши остались и на костяшках пальцев. – И это меня беспокоит. Когда выступление покупает просто очень богатый человек – одно дело. Но богатый и влиятельный… У таких, как господин Кормье, слишком часто возникает чувство вседозволенности.
– Оу.
Разумеется, после Арона, да упокоится его душа в мире, я мог подумать только об одном. Но вряд ли волшебник имел в виду именно это. Жоэль Кормье на представлении вообще смотрел сквозь меня. Даже Ирма была для него как пустое место… Поэтому я оглянулся по сторонам, удостоверяясь, что рядом никого нет – даже ближайшая палатка, Лиллина, стояла шагах в двадцати – и спросил, понизив голос:
– Ты узнал о нём что-то особенное, да? Садист, тиран, маниак? Или… хуже?
Не глядя на меня, волшебник снова опустил съехавшие рукава и небрежным движением опытного фокусника извлёк из пустого кулака мятую сигарету.
– Не возражаешь?
Я так удивился, что он спрашивает моё мнение, что даже не сразу сообразил, что речь идёт о вонючем табачном дыме.
– А… Нет, конечно. Слушай, ты сегодня странный.
– Скверные воспоминания, – уклончиво ответил он и чиркнул спичкой по коробку – так быстро и незаметно, что стороннему наблюдателю могло показаться, что сигарету он зажёг от указательного пальца. – Господин Кормье официально всего лишь управитель госпиталя. На деле ему принадлежат также все частные больницы, аптеки и даже зубоврачебные кабинеты. То, что его кузен, генерал Лафрамбуаз, стоит во главе полицейского управления, ты уже слышал… Само по себе это не страшно. Но господин Кормье уже в течение десяти лет регулярно оплачивает долги генерала. Не думаю, что это простая благотворительность.
Предположения о том, почему волшебник не выспался, постепенно обретали определённую форму.
– Откуда ты знаешь?
Он усмехнулся:
– Есть простой способ узнать обо всех тайнах города – побеседовать с одинокой, но общительной вдовой или какой-нибудь старой девой, достаточно богатой, чтобы иметь возможность тратить всё своё время на коллекционирование сплетен… Не делай такое лицо, Келли, я же сказал «побеседовать». Старшие сёстры господина мэра любезно пригласили меня на ранний завтрак, и отказаться было бы очень невежливо. К тому же Бланш и Беатрис Мортен вполне оправдали мои ожидания и с удовольствием вылили пару ушатов грязи на господина Кормье.
– А ты принял всё за чистую монету?
– В достаточной мере. И я скорее поверю свидетельству двух престарелых леди, которые во время войны не гнушались работы в госпитале, чем интуиции Макди, – с тончайшей иронией в голосе ответил волшебник. – Репутация у господина Кормье среди старшего поколения – не из лучших. Есть основания полагать, что он довёл до самоубийства свою жену. Мать той самой девочки, которая тебе так понравилась, Келли.
Я вспомнил, как алчно Кормье уставился на сцену, когда Арон упал, и поверил волшебнику сразу и безоговорочно, хотя история Орели Бошан поначалу была похожа скорее на сказку о Золушке, чем о Синей Бороде.
Орели играла в театре Йорстока. Амплуа предпочитала жертвенно-трагическое – Офелия или Кассандра были ей ближе Гертруды или Елены. Но заметил её Кормье не на сцене, а госпитале, куда Орели попала с пневмонией. Лечение затянулось, средств молодой актрисе стало не хватать… Но управляющий поступил благородно – оплатил медикаменты и услуги сиделки сам. А когда болезнь отступила, девушка получила предложение, от которого не смогла отказаться, и вскоре стала госпожой Кормье.
В положенный срок на свет появилась Мари-Доминик.
А в театр Орели так и не вернулась.
– Владелец театра несколько раз пытался поговорить с ней, потому что считал, что она невероятно талантлива, – отстранённо сообщил волшебник. – Но Орели даже не выходила на порог дома, и лишь однажды переслала записку, в которой сообщила, что теперь у неё будут только «домашние постановки», и ей этого довольно. В течение двух лет она оборвала все связи с подругами, и даже с родителями видеться перестала. Однажды она позвонила матери, долго молчала в трубку, а потом сказала – «Я задыхаюсь». Через несколько дней Орели нашли в саду господина Кормье. В петле, сделанной из шёлкового пояса от пеньюара.
Я не выдержал и всё-таки растянулся на лестнице, подставляясь под жаркие лучи солнца. Мне было холодно до оторопи.
– Знаешь, это всё ещё не доказывает, что до самоубийства её довёл Кормье. Или что он насильно удерживал её дома.
– Конечно, нет, – легко согласился волшебник. – Но почему-то господин Кормье похоронил жену сам. Там же, в саду. И даже её родителей не пригласил на церемонию… А об Орели ходили интересные слухи. Будто бы в театре она иногда заговаривала с кем-то, кого больше никто не видел. Или спрашивала осветителя, что за дама в старомодном платье сидит в третьем ряду, в то время как зал был абсолютно пуст.
– Может, она просто была сумасшедшей? – вздохнул я. – А после болезни расстройство усугубилось. И дело кончилось самоубийством.
– Может быть, – тем же ровным, спокойным голосом ответил волшебник. – А ещё говорят, что господин Кормье собирает коллекцию редкостей.
– И каких же?
– Сёстры Мортен сказали, что он ищет истинное чудо.
Я резко сел. К горлу подступил сухой, царапающий ком, а ладони почему-то взмокли. Волшебник застыл неподвижно – ноги слегка расставлены, правая рука расслабленно лежит на колене, в пальцах левой зажата потухшая сигарета.
– Не ходи к нему, ладно?
– Ты думаешь, что я отпущу тебя одного? – улыбнулся волшебник через плечо, полуобернувшись. – Если говорить об истинных чудесах, то мне нечего бояться. Мои розы не оживают по-настоящему.
Солнце было таким ярким, что перехватывало дыхание.
Какое жаркое лето…
– Ты научил меня летать.
Волшебник приподнялся на локте и шепнул мне прямо в ухо:
– А об этом мы никому не расскажем, Келли.
Смерть Арона в итоге замяли.
Около недели Макди ловко вилял, уклоняясь от вопросов о погребении, а затем, после очередного представления, созвал всех и сообщил, что клоуна кремировали за счёт города, а завтра отдадут урну с прахом. Бледная Лилли с застывшим, как чеканная маска, лицом предложила вечером развеять пепел с самого высокого из окрестных холмов. Возражать вроде бы никто не стал, но и в компанию набиваться – тоже. Мы с Ирмой переглянулись и решили, что пойдём – карлицу было очень жалко, и, естественно, к нам присоединился и волшебник. Ещё пошёл Макди – по обязанности, Лиллина подружка – из чувства долга, и горбатый кладовщик по кличке Дылда, который частенько напивался вместе с Ароном, и, кажется, он был вторым человеком, который действительно скорбел по усопшему.
Мы ушли к холмам ещё днём, но потом решили дождаться подходящего ветра – и первой звезды. Макди, хмыкнув, выудил из-за пазухи медную фляжку в виде человечка и споро открутил голову-крышку. Запахло виски. Наверняка хорошим, потому что плохого алкоголя хозяин не держал, и отказываться не стали ни Лилли с её молчаливой подружкой, ни тем более Дылда. А мы с Ирмой храбро ограбили сумку волшебника, разжились яблоками и с его благословения отправились валяться на траве и считать проплывающие мимо сны.
Рельсы время источило, через шпалы мох пророс,
Нотой мягкой и сонливой плавит волю гул колёс.
Память медяка не стоит, ноги путает тимьян,
Тихий поезд, ржавый поезд…Отвези меня к холмам.
– Неправильная песня, – вырвалось у меня сквозь дрёму.
Ирма хихикнула и отвесила щелчок по лбу:
– А ты-то откуда знаешь?
– А ты?
Я вслепую сдвинул край Ирминой юбки и поцеловал сухую горячую кожу немного выше колена.
Такое чувство, будто пью солнце мелкими глотками.
– Ла-асковый спросонья, – прерывисто выдохнула Ирма и растрепала мне волосы. Я перевернулся на спину и наконец открыл глаза. Небо на востоке уже потемнело, хотя солнце коснулось холмов лишь краем. – Ну, вообще это правда переделка. Я её на ходу придумала, потому что ты что-то бормотал про поезда. А в настоящей песенке поётся про карету. Старую скрипучую карету, увитую плющом, на крыше у которой мох и птичьи гнёзда. Раз в тридцать лет она проезжает по мосту над рекой, а потом исчезает в холмах, и кто прокатится на ней, тот никогда не станет прежним.
«Никогда не станет прежним», – эхом отдалось в груди, где-то глубоко-глубоко под шестым ребром. Появилось жутковатое ощущение, что если я закрою глаза прямо сейчас, то открою их уже в другом месте и времени, далеко отсюда. И там будет бесконечная степь, и линия пологих холмов на горизонте, и дым, льнущий к земле, и металлический привкус во рту, и бесконечность падения, и опрокинутое небо, и медный росчерк в траве, и высокий дребезжащий звук…
– Келли, мне вот интересно… Ты слушаешь, а? – сердито ткнула она мне кулаком в бок. Весьма чувствительно, и очень, очень отрезвляюще.
– Слушаю, – улыбнулся я и прижал узкую ладонь Ирмы к своим губам. – Куда я денусь?
– А-а… Ну, так вот. Мне интересно… Смотри, раньше была песенка про карету. Теперь – про поезд. А что было до кареты?
– Двуколка? – с сомнением предложил я. – Колесница?
Ирма рассмеялась.
– Ржавая колесница – звучит!
– Ржавая… солнечная, – вдруг сорвалось у меня с языка. – Колесница солнца, и кони в неё впряжены рыжие, и пламя вырывается у них из-под копыт. Кто на ней прокатится, тот попадёт в страну вечной ночи. А на двуколке ездит народец попроще. Дуллаханы какие-нибудь. Или баньши.
– А я думала, баньши своим ходом летают, – фыркнула Ирма. И вдруг посерьёзнела: – Ты меня пугаешь иногда… когда говоришь так.
– Как?
Я приподнялся на локте. Мне правда было непонятно.
– Как будто знаешь больше, только много забыл, – тихо ответила Ирма и повернула голову.
Сказать на это было нечего.
Налетел долгожданный ветер – вспучил колоколом мою рубашку, всколыхнул край Ирминой юбки, обвился вокруг холма, шелестя суховатой травой, скинул с волшебника его причудливый головной убор – и подтолкнул Лилли под локоть. Она запнулась на полушаге, выронила урну с прахом Арона… Нелепая круглая посудина покатилась вниз – до первого камня, и хрупнула, и осела кучей толстых, пористых осколков, и ветер проехался по ним, размазывая пепел по склону. А Макди застыл, роняя капли дорогого виски из открытой фляжки, и коротышка Лилли наконец расплакалась навзрыд и уткнулась в плечо подруги.
Через секунду в небо над холмом с треском ворвались ракеты – одна, две, три, четыре, пять… бесчисленно и бессчётно – и рассыпались ворохами синих и золотых искр.
Волшебник прятал улыбку в рукаве, Ирма сжимала мои пальцы – а я просто не думал.
Ни о чём.
На следующие четыре дня Йорстоком овладели грозы.
Погода менялась ежечасно. Небо казалось похожим на бледно-голубую пиалу с прозрачной водой, а потом кто-то словно опрокидывал в неё чернильницу – и через пару минут везде была только густая тьма, потом – сполохи молний, гром, швальный ветер, ливень стеной, запах озона. Ещё через полчаса – слепящее солнце, благодать и тишина.
Сюрреализм.
Я быстро вошёл во вкус и начал подгадывать прогулки-набеги на город к коротким периодам затишья. Зонт не брал с собой принципиально, хотя у волшебника их было штук десять, разной степени потрёпанности. Гораздо интереснее было спонтанно бросаться на поиски укрытия, едва завидев первые чернильные кляксы в небе, тем более что везло мне до неприличия… или, вернее сказать, меня преследовало чувство узнавания. Ложная память нашёптывала: мол, там, за поворотом, есть дырка в заборе, лаз в заброшенный сад с беседкой ещё довоенных времён, ну же, проверь! Я вёлся на уговоры – и проверял. Ошибался очень редко.
И почти всегда ноги выводили меня к старому госпиталю.
Это был, пожалуй, самый странный квартал в городе. Улицы – чистые, ухоженные, брусчатка – как на подбор, ни одного разбитого камня, парк напротив – хоть сию секунду на фотографию в буклет, вдоль дороги – новые лавочки, фонари. Через каждые триста метров – газетный киоск или прилавок с мороженым. Но я так и не нашёл ни одной таблички с названием улицы, многие дома, очевидно, пустовали, а сам госпиталь так и стоял разрушенным все последние тридцать послевоенных лет.
Развалины вызывали у меня двойственное чувство. Я мог подолгу пялиться на угловатую громаду полуразрушенного хирургического корпуса, пока не промокал окончательно вафельный рожок, и сладкое молоко не начинало стекать по пальцам, или пока не налетала очередная буря. Но потом накатывала такая окаянная тоска, что хоть на луну вой. А ведь не оторвёшься – даже если знаешь, к чему это приведёт. Как наркотик какой-то.
После очередного созерцательного запоя я завалился в наш фургон с одной мыслью – забиться под одеяло и проспать целые сутки, до следующего вечера, но почти сразу понял, что не выйдет.
Волшебник складывал инвентарь в огромный тряпичный саквояж – всё для несложных фокусов с картами, зеркалами и платками.
– Пока ты гулял, господин Кормье прислал за нами автомобиль, – ровным голосом сообщил он, не дожидаясь, пока я спрошу. – Ирма со своим зверьём уже отбыла. Переодевайся, Келли. Представление всё-таки состоится.
Я замешкался только на секунду – наверное, потому, что всегда помнил о предложении Макди и понимал, что отвертеться не получится.
– Какой костюм брать?
– С них хватит и чёрно-красного, – с едва ощутимой издёвкой ответил волшебник. – А за настоящими чудесами пусть приходят в цирк. На завершающее представление. Господин Макди будет доволен.
Особняк семейства Кормье располагался в наивысшей точке города, на холме с долгим, пологим южным склоном и обрывистым северным. Ограждение начиналось уже у самого подножья, витая чугунная решётка в розах, ангелах и стрелах. От ворот вверх шла булыжная дорога, мало подходящая для автомобиля; поэтому шофёр высадил нас вместе с сопровождающим, а сам поехал отгонять машину в гараж чуть подальше, к восточной стороне. Волшебник отдал мне меньшую сумку с инвентарём, сам перехватил более тяжёлую, и мы стали подниматься к особняку вслед за дюжим широкоплечим парнем, который представился как дворецкий, но напоминал, скорее, трактирного вышибалу.
– Они не цвели этой весной.
– Что?
Что волшебник умел делать прекрасно – так это ставить меня в тупик одной-единственной небрежно обронённой фразой.
– Деревья, – тихо произнёс он. – Яблони, груши, вишни и сливы. Мы идём по саду, Кальвин, в котором весной не распустился ни один цветок, и осенью не будет ни одного плода. Только листва, которая пожелтеет, ссохнется и облетит.
Я завертел головой по сторонам. Сад Кормье на первый взгляд показался мне изумительным – старые, замшелые яблони с густыми кронами, вишни, аркой нависающие над дорогой… Деревья росли плотно и почти скрывали из виду сам особняк. Трава у обочин была подстрижена – аккуратная жёсткая щетина, но дальше она росла свободно, густая, с лёгким оттенком восковой синевы. Под деревьями – ни одной сухой ветки, всё ухоженное и вылизанное, но одновременно с налётом первозданной дикости, потому что деревья, очевидно, никогда не обрезали, чтобы сформировать крону.
Но действительно – ни одной завязи.
Мне стало жутковато.
– У тебя цветы – навязчивая идея, – буркнул я и зябко стянул завязки плаща. Ветра не было, и погода стояла тёплая, но по спине всё равно пробежали мурашки.
Волшебник издал еле слышный смешок, больше похожий на кашель.
– Есть немного.
Особняк вынырнул из-за переплетения ветвей неожиданно – жёлтый, как сыр, и такой же ноздреватый, со множеством мелких разнокалиберных окошек, плотно забранных тёмно-коричневыми ставнями. Парадные двери были в два человеческих роста высотой; когда мы приблизились к ним, мне стало ясно, зачем господину Кормье понадобился такой могучий «дворецкий». С натугой распахнув правую створку чуть больше, чем наполовину, парень препоручил нас заботам долговязой сухощавой женщины в бледно-синем платье с глухим воротником.
– Хозяин ждёт наверху. Представление будет проходить на веранде. Гостей нет, только сам хозяин и маленькая хозяйка. Сколько вам нужно времени на подготовку?
– Не более четверти часа, – почти мгновенно ответил волшебник.
В эту секунду массивная створка захлопнулась и заглушила последние слова. Но дама в синем кивнула, будто прекрасно всё расслышала, и сделала нам знак подниматься. Я немного обогнал волшебника на лестнице, потому что мой саквояж был полегче, и в одно время даже поравнялся с женщиной. От неё пахло сушёным лимоном и шиповником, немного пыльно, однако приятно. Она машинально повернула голову на звук шагов, поймала мой взгляд, и на губах у неё промелькнула призрачная улыбка, а на впалых пергаментных щеках – тень цвета. Но почти сразу женщина отвела взгляд и опустила белёсые ресницы. Рот у неё снова превратился в узкую линию.
Как улитка – инстинктивно вытянула тонкие рожки к солнечному лучу, но тут же спряталась обратно в раковину.
Я улыбнулся этой хрупкой прозрачной раковине и снова поотстал, равняясь с волшебником.
– Заигрываешь с постаревшими принцессами? – выдохнул волшебник так, что я, скорее, догадался, чем расслышал.
– А она принцесса?
– Заколдованная, – так же, практически беззвучно, откликнулся он.
Дама в синем странно дёрнула плечом, как будто пыталась проглотить смешок.
Впрочем, мне это наверняка померещилось.
Обещанная «веранда» оказалась большой открытой площадкой на третьем этаже с северной стороны дома – этакий балкон-переросток. Пол был вымощен красно-серыми каменными плитами в шахматном порядке. Ни навеса, ни крыши, с трёх сторон – массивные чёрно-коричневые перила. С четвёртой – глухая стена с единственной стрельчатой дверью, прямо над которой этажом выше торчала узкая башенка, немного напоминающая её по очертаниям. Справа от двери уже стоял диван с жёсткой деревянной спинкой и низкий столик.
– Господин Кормье с девочкой будут сидеть здесь? – поинтересовался волшебник, мельком оглядывая веранду. Саквояж стоял на полу, уже полуоткрытый.
– Вероятно, да.
Он скрестил руки на груди, пряча тонкие пальцы в рукавах, и сощурился.
– Хорошо. Проследите, чтобы эти пятнадцать минут нас никто не беспокоил.
Женщина кивнула и вышла, беззвучно притворив дверь за собою.
Волшебник тут же сноровисто подоткнул рукава своей хламиды и подол, а затем начал быстро оформлять сцену. Складная бумажная ширма с экзотическими птицами, два треножника для создания разноцветного дыма, и длинная полоса ткани, развешенная на череде разных по высоте стоек – вот и всё. Я скинул плащ и начал делать растяжку в одном трико, жалея, что не могу накинуть на время представления чего-нибудь потеплее. С северной стороны веяло сырым холодом.
– Там река внизу, наверное, – предположил я. Волшебник к этому времени уже закончил расставлять реквизит и подошёл к перилам.
– Если и так, то отсюда её не видно. Дом стоит над самым обрывом, стена переходит в крутой склон, а у подножья – опять яблони и вишни, – пожал плечами он. – Начинаем с карточных фокусов, потом платок, потом роза и «исчезающий компаньон». Заканчивать будем гипнозом. Пока я меняю инвентарь – ты жонглируешь кольцами либо разыгрываешь пантомиму.
– В общем, отвлекаю внимание, – вздохнул я и сделал стойку на руках. В запястье что-то слегка хрупнуло.
Волшебник заметил.
– Не перестарайся там.
Я хотел ответить, что всё в порядке, но не успел – дверь снова открылась, только на этот раз вошла не служанка, а Ирма. Одной рукой она катила тачку с огромной, закрытой чехлом клеткой, а в другой держала с полдесятка поводков.
