Текст книги "Левитан"

Автор книги: Софья Пророкова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 14 страниц)

Левитан всегда и везде оставался художником, и ему захотелось написать этюд внутри церкви. К нему присоединилась и Софья Петровна. Это был один из тех редких случаев, когда учитель и ученица работали рядом. Обычно их большие голубоватые зонты виднелись в разных местах, и только после работы Левитан разбирал сделанное со всей строгостью придирчивого педагога.

Памятные часы. Тишина, в крошечные окна пробивается свет голубого дня.

Левитан писал с удовольствием. Свободно и широко набросал он старинные иконы, ворота, расписанные ликами святых. Ему удалось точными прикосновениями кисти запечатлеть особую характерность старого дерева, темного, рыхлого, щелястого.

Кувшинниковой этюд тоже удался. Недаром зимой этого же года Третьяков приобрел у художницы ее работу – первую, удостоившуюся такой высокой чести.

Теперь этюды Левитана и Кувшинниковой лежат в одной витрине зала Третьяковской галереи, где собраны левитановские шедевры. А Чехов отозвался на это событие 25 декабря 1888 года таким теплым письмом к Кувшинниковой:

«…Поздравляю Вас с праздником и вступлением в ряды бессмертных. Ничего, что Ваша картина маленькая. Копейки тоже маленькие, но когда их много, они делают рубль. Каждая картина, взятая в галерею, и каждая порядочная книга, попавшая в библиотеку, как они малы ни были, служат великому делу – скоплению в стране богатств. Видите, во мне даже патриот заговорил!»

Скромному этюду с Петропавловской церкви в лучах заката суждено было сыграть большую роль в творчестве Левитана.

Интересная подробность. Куда бы вы ни приехали, где когда-то живал Левитан, вам расскажут, что именно здесь писались наиболее знаменитые его картины.

В Плесе так и было. Большинство шедевров, созданных в эти годы и принесших прочную славу пейзажисту, либо рождались по плесским этюдам, либо навеяны мотивами этого городка. Мало кто из старожилов Плеса помнит Левитана. Но такие еще есть. Воспоминания их отличаются уверенностью, закрепленной годами рассказов.

Мы сидим со старым волжским капитаном Александром Васильевичем Тимофеевым.

– Я Левитана знал, видел его, сидел около него, когда он писал картину «Над вечным покоем».

Речь шла об этюде Петропавловской церкви в лучах заката.

Слагаются даже легенды, похожие на анекдот. Плесчанка Молчанова вспоминала, что ее отец – священник Павел – давал Левитану ключи от церкви и он забирался на колокольню, чтобы оттуда писать ту же картину «Над вечным покоем». Так объяснялась точка зрения художника, как бы смотрящего на воду сверху.

Мы попытались разобраться в хронологии, и выяснилось, что отцу Павлу в годы, когда здесь жил Левитан, было не больше двенадцати лет.

Но рассказ этот укоренился и подтверждает все то же большое желание плесчан видеть свой родной город колыбелью прославленных картин Левитанa.

Не все из этих легенд лишены основания. Город Плес участвовал в создании этой картины. Даже сейчас, когда вы заберетесь на гору, носящую имя Левитана, многое станет ясным.

Старой церковки давно нет. Она сгорела в 1903 году, когда зареченские мальчишки дымом выгоняли из-под ее крыши голубей. Остались заросшие травой камни фундамента, остатки столбиков от ворот и ушедшие в землю могилы с покосившимися крестами.

Но зато ясно, что именно здесь у Левитана возникла идея его картины. С горы расстилается широкая панорама реки, рядом – старый деревенский погост. Сколько раз художник встречал здесь утреннюю зарю и провожал солнце!

Тут он думал. Но додумать картину и дописать ее смог только в более тихом месте, которое потом нашел на озере Удомля в Тверской губернии.

И как многие полотна художник привозил с собой дописывать в Плес, так и отсюда, кроме основной мысли, увез еще этюд деревянной церковки, которую поместил потом в картине «Над вечным покоем».

Поэтому плесчане вправе называть свой город родословной и этого произведения.

Мог ли Левитан написать такую картину целиком в Плесе? Нет. На озерах он нашел огромный водный простор и покой одиночества. Затерянный на островке погост, огонек, мерцающий в церковке, а кругом – безлюдье.

В Плесе – оживленная, веселая Волга с баржами, пароходами, лодками. Серковая слобода с ее трудовой жизнью на левом берегу. Церковка и кладбище, а в двух шагах от них разбросанная по холмам Заречная слобода, населенная кустарями и умельцами, песенниками и озорниками.

Нет, в Плесе нельзя было написать этой трагической картины.

Красота города поддерживала Левитана в непрерывном состоянии озаренности. Он вставал очень рано, до солнца. В охотничьих сапогах, в обычной холщовой блузе, с этюдником через плечо этот человек шел по пустынному, сонному городу. В калитках домов показывались лишь заспанные женщины, выгонявшие коров в стадо. Рожок пастуха заставал художника далеко от дома. Он любил эти сизоватые туманы раннего утра, когда противоположный берег заволакивает легкая пелена, а по воде стелется прозрачная дымка.

Часто Левитан уходил по утрам в более дальние походы, и сапоги его оставляли темный след на траве, блестящей от росы. Долину Шохонки заволакивала клубистая дымка, и сквозь нее едва просвечивали очертания гор.

Дневные часы Левитан посвящал работе в комнате, по натурным наброскам создавал картины. Потрудившись у мольберта, вновь уходил с этюдником, хотя и не очень любил краски середины дня: все кажется тогда обесцвеченным высоко стоящим солнцем.

Но до полудня выдавались интересные сюжеты. Один уголок Плеса Левитан написал с таким напором чувств, с такой гибкостью кисти и точностью мазка, что поныне знатоки дивятся этому этюду. Можно и сейчас увидеть в натуре этот мотив. Другими стали дома, но общий характер улочки, цепляющейся за холмистый рельеф, сохранился.

Писался этюд как бы одним дыханием. Кисть уверенно резким ударом придавала характер и материальность круглому бревну, потемневшей доске, траве, крышам, залитым солнцем. Весь этот уголок города, вскарабкивающегося по горе, купается в щедром летнем солнце.

В полное неистовство приводила Левитана луна. Стоило ему выйти из калитки своего дома, чтобы попасть во власть ее колдовских чар. В эти вечера он бывал более нервозен, редко оставался дома и бродил по долине, когда большая розовая луна только поднималась за рекой.

Однажды в такую ночь Левитану не спалось, и он пошел на Соборную гору.

Бледно-голубые стволы молодых берез закругленной аллеей вели его вокруг горы. Луна царствовала над миром с той же властью, как днем им командовало солнце.

Левитан запомнил свет луны и на другое утро написал березовую аллею на Соборной горе, тонкие, хрупкие стволы, купающиеся в голубом воздухе. Ничего нет на холсте, кроме этих задумчивых берез при лунном свете. Но сколько в них передуманного той ночью, когда одинокий художник бродил по горе, а внизу лежал уснувший городок!..

Юные березки давно уже стали пожилыми деревьями. Но они так же прекрасны в лунную ночь. По пейзажу, написанному Левитаном, можно судить об их неумирающей красоте.

Приезд художников только в первые дни живо обсуждали плесские обыватели, встречаясь по утрам на базаре. Потом новизна события притупилась, и к москвичам привыкли.

Появились знакомые. Неподалеку жила семья Фомичевых. Дед был крупным богачом, вел большую торговлю лесом, владел домами. Сын проживал нажитое отцом, кутил, изредка участвовал в операциях по сплаву леса. Жена и его две маленькие дочери подружились с Софьей Петровной. Сближала любовь к музыке: обе были пианистками, много играли в четыре руки. Музыка привела в дом Фомичевых и Левитана.

С самим Фомичевым, страстным охотником, Левитан быстро нашел общий язык. Охота в густых лесах показалась и ему заманчивой.

В конце июня Левитан поехал в Москву, пробыл там недолго. Степанов задержался. Оба привезли из Плеса этюды и поспешили их показать друзьям. С. С. Голоушев, врач, художник и критик, следивший за творчеством Левитана, пришел по первому зову, остался доволен осмотром работ и писал потом художнику Киселеву: «…Кое-где так хорошо схвачена природа, как раньше у него я еще не видал. И в манере стало меньше заученного левитановского».

Левитан вернулся в Плес с собакой Вестой и часто переезжал на ту сторону Волги к Фомичеву, который подолгу жил в своем лесном доме. Они вместе охотились. Софья Петровна ходила в мужском костюме, стрелять научилась еще в молодости, когда сопровождала на охоту отца. Была не менее азартной, чем Левитан. Оба они могли пробродить по лесам, не считая часов, от рассвета до вечера.

Однажды, собираясь на охоту за реку, Левитан и Кувшинникова ждали перевоза. Она сидела возле дома на завалинке, а Левитан бродил по берегу. Он был как-то особенно неспокоен в это утро, нервничал. Внезапно вскинул ружье и выстрелил в пролетавшую чайку. Выстрел был метким, птица упала замертво.

Софья Петровна не могла скрыть досады, вспылила. Левитан огорчился:

– Да, да, это гадко. Я сам не знаю, зачем я это сделал. Это подло и гадко. Бросаю мой скверный поступок к вашим ногам и клянусь, что ничего подобного никогда больше не сделаю.

Но даже этот несколько театральный жест не смог растопить раздражения. На охоту не поехали, вернулись сердитые домой, а потом убитую чайку похоронили в лесу.

Через два дня на рассвете Левитан исчез, никого не предупредив. Он бродил с ружьем по лесам, вернулся с полным ягдташем и вновь обретенным спокойствием…

Имя Левитана было довольно широко известно. Но ему не вскружил голову этот успех. Он понимал: так писать могут многие художники. А где же то, что должно отличать его, левитановскую, кисть от других? Где тот русский пейзаж, неповторимый и самобытный, ради которого он приехал на Волгу?

Когда что-то удавалось, работалось ровнее. Когда несколько дней подряд художник топтался на одном месте, он срывался, мрачнел, становился неприятен окружающим.

Уже двадцать восемь лет! Васильев умер в двадцать три, а в двадцать восемь и Лермонтов. Вера в свои силы гасла.

Кувшинникова умела возвращать Левитану спокойствие и веру в себя. Не эта ли чуткость, убеждение, что ему предстоит многое свершить, были основой их долгой дружбы?

В плесских этюдах художника стало появляться то неповторимое, что вскоре подняло его над всем»! русскими пейзажистами. Недаром здесь часто говорят: «Левитан открыл Плес, Плес открыл Левитана».

Близилась осень, самая волнующая плесская пора. Осеннее убранство деревьев вызывало у Левитана состояние, похожее на экстаз.

При одном только взгляде на залитые оранжевыми красками леса он приходил в свое тревожное, взбудораженное состояние. Его даже как-то лихорадило в такие дни. И не надо было измерять температуру или пить порошки – это была дрожь восхищения и нетерпеливой потребности побыстрее перенести на холст свои чувства, возбужденные осенним половодьем красок.

Мы знаем множество картин, этюдов, навеянных осенними мотивами. Он писал осень неистово и страстно, писал масляными красками, грубо, наотмашь, спеша лишь схватить основные соотношения, это золото, упавшее на сумрак листвы, этот багрянец, неожиданно пламенеющий сквозь желтизну. Он писал осень акварелью, следя за самыми тончайшими переходами тонов; он писал осень пастелью, хрупкими мелками, которыми сложно передать переход одного оттенка в другой.

Левитан пропадал на Шохонке, которую насмешливые зареченские мастеровые прозвали Тараканихой за то, что она мелка и таракан ее свободно переползет.

Но была она речкой быстротекущей, и немало плотин устроили на ней владельцы мельниц. Одновременно мололи зерно и на Маутинской мельнице и на Кузнечихе, что стояла у омута, куда ребятишки бегали купаться; еще выше, у Церковенского оврага, тоже крутились жернова.

Художник слушал неторопливый шелест воды и писал свою «Осень. Мельница». Покоем веет от этого полотна, словно Левитан перенес в него всю ту тишину, какую вселял в каждого благодатный город Плес.

Осень напоминала о себе не только буйством красок. Часто хмурилось небо и сердилась Волга.

Один раз Левитан, гонимый дождем, возвращался на лодке из заволжских лесов. Неожиданно нахлынул ветер. Это произошло мгновенно, как только может быть на Волге. Река стала коричневой, налетел ураган, поднялись высокие волны, засверкала молния и озарила церквушку на горе. Лодку бросало как щепку, заливало волнами. Небо обрушилось ливнем, сильным, бившим по лицу и плечам.

Только благодаря опытности гребца Левитан благополучно добрался до берега.

Он вышел бледный, потрясенный, почувствовав себя в эти мгновения мелкой песчинкой, которой повелевает разбушевавшаяся стихия. Вернувшись домой, обсохнув и придя в себя, Левитан набросал рисунок, который назвал «Буря-дождь». На нем – тонкие стебли деревьев, клонящиеся под ветром и ливнем. Это первая мысль будущей картины, которую зрители увидели ровно десять лет спустя.

Левитан вернулся в Москву с большим запасом впечатлений, этюдов и разбуженных замыслов картин. Он еще не насытился Плесом и разлуку с ним почитал временной.

Когда Чехов посмотрел все, что привез Левитан, он удивился его неутомимости, расцветающему таланту и с одобрением сказал:

– Знаешь, на твоих картинах появилась улыбка.

Художники тоже спешили навестить Левитана. Кое-кто завидовал, а другие ждали от него нового слова в живописи. Волжские этюды привели многих в замешательство. Не верилось, что все они принадлежат кисти одного человека.

«Совершенно новыми приемами и большим мастерством поражали нас всех этюды и картины, что привозил в Москву Левитан с Волги», – вспоминал Нестеров.

Левитан не спешил показывать свои полотна. О редкой картине он мог сказать, что достиг в ней замысла.

Петербургская печать не заметила волжских работ Левитана. В «Русских ведомостях» В. Симов нашел добрые слова только для одной из них. Он писал о «Пасмурном дне на Волге»: «…Серые тучи готовы подвинуться, и ветерок бороздит мелкой рябью поверхность реки. Картина прекрасно написана и выражает искренний интерес художника к своему сюжету».

Но Левитана не огорчала эта скупость отзывов печати. Он чувствовал: главные его волжские картины впереди.

РОЖДЕНИЕ ЛЕВИТАНА

Левитан не был портретистом, редко работал в этом жанре. Известно только несколько его портретов, и среди них один – Софьи Петровны Кувшинниковой, написанный зимой 1888 года.

Художница изображена сидящей в кресле, на ней белое атласное платье с розовыми цветами у ворота. Левая рука затянута в желтоватую перчатку.

Большие, испытующие карие глаза. Темные вьющиеся волосы. Тонкая, стройная фигура. Лиф платья плотно обтягивает узкую талию, атлас струится мягкими складками до пола.

Такой она и была, эта даровитая женщина с лицом мулатки.

Уроки живописи, совместные поездки на этюды сдружили Кувшинникову и Левитана. У них было много общего: искусство, музыка, охота.

Софья Петровна полюбила Левитана. Никто еще не относился к нему так заботливо, и сердце его отозвалось на эту преданность.

Поддержка Кувшинниковой стала Левитану необходимой. Ложность его положения причиняла новые страдания. Но подошло лето, и он вновь приехал в Плес с Кувшинниковой и Степановым, стараясь заглушить голос совести в упорных трудах.

Был снят тот же мезонин, и жизнь маленького кружка художников быстро вошла в свою колею.

На улицах встречалось много знакомых, облепили их и подросшие за зиму ребята. Девочки бегали «прихвостнями» за Софьей Петровной, тихо сидели поодаль, пока она работала.

Мальчишки льнули к Левитану. Он очень любил детей, всегда для них у него находилось доброе слово и полный карман конфет.

Ребята особенно зачастили к художнику, когда в мезонине поселился больной журавль. Левитан принес его с перебитой ногой из леса и теперь нежно выхаживал. Осенью журавль обосновался в московской квартире Кувшинниковой и неотступно ходил за ней.

Левитан звал ребят и для того, чтобы показать этюды, заполняющие стены его комнаты.

Второй год художник писал картину во дворе дома Солодовникова – старую деревянную кровлю, маленький сарайчик и траву, робко пробивающуюся сквозь камни.

Прохожие, заглядывая в калитку, дивились, чем могли заинтересовать этого человека в белой полотняной блузе трухлявые бревна и истлевшие доски. А художник создавал одно из своих трогательных произведений, показал убожество обнаженной нищеты со всей силой правды, на которую было способно его сердце, и создал при этом одно из своих обаятельнейших по цвету полотен. Картину «Ветхий дворик» Левитан окончил только через год. Обычно он долго работал над своими холстами. Случалось даже, что начинал мотив в одном месте, а дописывать увозил в другое.

Березовая роща, освещенная солнцем, приглянулась Левитану еще в Бабкине. Но там дописать ее не пришлось. А молодые березки были так хороши в Плесе, на другом конце городка, неподалеку от кладбищенской церкви, называющейся Пустынкой. И художник пришел в плесскую березовую рощу с картиной, начатой в Бабкине.

Левитан умел языком красок рассказывать людям о горе и печали. Но он умел написать гимн надежды и молодости. К таким полотнам его талант стремился не менее часто, чем к поэзии сумерек и увядания, певцом которых его так назойливо провозглашали критики.

Одним жарким июньским утром Левитан вернулся без написанного этюда, но с букетом одуванчиков. Желтые лепестки уже опали, и оставалось лишь легкое оперение этих неприметных цветов. Сколько ног затаптывало их при дороге! А художник поднял их и бережно принес домой, боясь дышать, чтобы не сдуть пушок. Он очаровался самым хрупким, беззащитным и поруганным созданием и проникся к нему участием.

А потом написал букет одуванчиков в простой глиняной крынке. Всю нежность вложил Левитан в эти зыбкие стебельки и легкий ореол, могущий через минуту осыпаться.

В другой раз Левитан принес пучок лесных фиалок с незабудками. И написал их так, что вы словно ощущаете острый, терпкий запах фиалок и сырость влажных стеблей незабудок.

Скромные полевые цветы! Им отдал художник сердце, кистью доказывая: красота не в барских розариях, она рядом с нами.

В одной из своих прогулок по заречным лесам Левитан набрел на полянку, усеянную пеньками. Здесь был недавно лес. Вокруг поднимался молодой ельник. Пахло дымком. На полянке расположился табор цыган. Белые шатры среди зеленых елок. Рядом – распряженные телеги, поодаль пасутся кони.

Вокруг бегают смуглые, черноволосые ребятишки, группами сидят на зеленой траве.

С детства любимые строчки пушкинской поэмы пришли на ум. До позднего вечера пробыл художник у гостеприимного костра. Он слушал рассказы цыган об их бродяжьей жизни, смотрел на пляски маленьких гибких девочек, на их полные грусти глаза.

Тут же сидели молодые матери и кормили грудью малышей. Как трогательны были их розовые ладошки, ступни босых ног, как непринужденно они лежали на коленях!

Темнеет, пора возвращаться домой, а так не хочется уходить от костра, который теперь ярко озарял темное лицо молодого цыгана в розовой рубашке, агатовые глаза и черные спутанные волосы! Пламя освещало его снизу, и он казался словно высеченным из темного дерева на фоне фиолетового неба.

С тех пор Левитан часто заходил к своим новым знакомым. Но когда однажды он пришел с красками, маленьким узким холстиком и хотел написать табор с натуры, цыгане забеспокоились. Они даже готовы были сняться с полянки, свернуть шатры и покинуть насиженное место.

Пришлось прервать работу ради сохранения добрых отношений. Сцену в цыганском таборе Левитан дописывал по памяти. Эта картина не удалась, она случайна по композиции, так и осталась в мастерской художника. Только иногда Левитан ставил ее на мольберт, вновь мысленно переносясь в то хорошее лето, когда ему так легко дышалось. Вспоминался вечер у костра и пленившие его вольные люди.

В узкую щель двери подглядывают дети Фомичевых – Маша и Шура. С ними несколько любопытных девочек. Толкаясь, они оттягивают друг друга от щелки. Там, в высоком зале, у мольберта работает Левитан. Он не замечает возни возле двери и пишет большое полотно: широкую, вдаль уходящую Волгу, высокий холмистый берег и возле реки – дом под красной крышей, в котором он сейчас устроил свое ателье.

Девочки узнают этот дом. Он принадлежит двум хозяевам, Грошеву и Подгорному. В его-то половине художник и работает.

Чехов, проезжая позже по Волге, писал Кувшинниковой: «Видел Плес. Узнал я кладбищенскую церковь, видел дом с красной крышей…»

И сейчас можно увидеть на набережной высокий дом. Внешне здание не изменилось. По-прежнему его красная крыша покоится над белыми стенами, в которых черными провалами смотрятся окна. Эти темные глубокие впадины так характерны для старинных строений Плеса, у которых крыши далеко выдаются козырьком над стенами.

Мы входим в высокий зал школы. Он теперь не разделен на две половины, как прежде. Пять окон от пола до потолка, узкие, закругленные, пропускают в зал много света. Здесь стоял мольберт Левитана. Тут написан его «Золотой Плес».

Невольный трепет охватывает вас при этой мысли. Вы находитесь в зале, стены которого, эти старые, добротные кирпичные стены, были немыми свидетелями творческих мук и радостей художника. В этих стенах на узкий продолговатый холст был нанесен первый набросок композиции, и каждый день в ней прибавлялась доля живых наблюдений.

Писалась эта картина очень своеобразно. На крошечной дощечке был сделан первый набросок с натуры. А потом художник по вечерам уходил на гору и находил точку, с которой ему были видны холм с пеньками и молодым кустарником, большой грошевский дом, высокая колокольня Зареченской церкви Варвары Великомученицы, за ней пятиглавье еще одного храма и бесконечная ровная гладь реки. Левитан наблюдал и даже заучивал краски, как учат наизусть стихи и сонаты.

Друзья с большой заинтересованностью относились ко всему, что теперь создавал Левитан, и о новом приеме его работы Виноградов той же осенью писал Хруслову:

«Левитан же мне нравится (особо по последним его вещам). Я слышал, что он писал картину там, в Плесе (закат), и писал следующим образом: ходил куда-то на гору каждый вечер и наблюдал закат, а днем писал дома картину по впечатлению, и так каждый вечер и день продолжалось. Любопытно очень, что из этого вышло. Это я слышал от В. Богданова, а он от Аладжалова».

Вечерняя пора. Не больше часа минуло после заката. Это состояние длится недолго, за ним быстро темнеет. Художник заменил этюд, в котором может быть много случайного, изучением. Потом переносил найденное в природе на холст.

Но не каждый вечер одарит таким спокойным закатом, когда краски неба почти сливаются с умиротворяющей поверхностью воды.

Ему нужно было тихое раздумье, а не взбудораженность чувств, не буря, а штиль. Он ждал терпеливо, когда ураган красок растворится в розовой дымке, на землю спадет торжественная тишина, а река подернется у берегов пеленой тумана, сольется в мягком созвучии розовато-желтых тонов с небом.

Если вы подниметесь сейчас на один из холмов, откуда открывается панорама, полюбившаяся Левитану. то так и не найдете точки, с которой написана картина. И не только потому, что десятки минувших лет изменили эти места. Выросли, похорошели ели. Холмы оделись лесами. Нет, это происходит по другой причине. Левитан сочинял свои картины, и в этом их неотразимая сила. Но сочинял перед натурой, с глазу на глаз с природой, находя в ней то, что гармонировало его идеям. И хотя он был пейзажистом, он мог всегда повторить за великим Рембрандтом: «Когда я перестаю мыслить, я перестаю писать».

В середине прошлого века в обиход художников вошло слово «пленер». В переводе с французского это значит – открытый воздух, и пленер знаменует собой живопись вне мастерской, на улице, в поле.

Группа французских художников, борясь против окостенелого академизма, за реальную и правдивую живопись, выходила со своими мольбертами в леса, деревни или на берега рек. Это течение в живописи получило название «барбизонской школы», по имени деревни Барбизон, в окрестностях которой работали Добиньи, Тройон, Дюпре, Руссо и другие.

Знаменитые Курбе и Коро тоже искали мотивы в природе и делали этюды с натуры, а потом в мастерских превращали их в картины. Но и барбизонцы в выборе мотивов не ушли от влияний голландских художников, хоть их и разделяло почти два столетия.

Сезанн сетовал на то, что восприятие художника утомлено, обмануто воспоминанием об образах, уже виденных в музеях. «Мы больше не видим природы: мы видим вновь картины. Видеть создание бога!»

Вот это «создание бога» впервые увидел Александр Иванов – художник, которого Левитан боготворил. Иванов изучал живопись в музеях Италии, но после музея шел проверять полученные познания на природу. Начав писать на открытом воздухе, он сумел забыть музеи и увидеть природу в ее первозданной свежести.

Этот удивительный и не понятый своим временем художник первый дал миру живопись, передающую солнце с непосредственностью ребенка и мудростью ученого.

Импрессионисты писали свои картины только на природе, отражая в них впечатления от мимолетных состояний освещения. Само название «импрессионисты» в переводе значит «впечатленцы». Под влиянием открытий в области оптики они выбросили из своих этюдников все краски, кроме тех, которые соответствовали цветам солнечного спектра. Но они далеки были от «научного» построения картины и писали свои гимны солнцу вдохновенно. Клод Моне говорил, что он работает так же, как птица поет.

В пору, когда Левитан работал на Волге, голландский художник Ван-Гог писал пейзажи на юге Франции. В одном из писем он говорит: «Подчас я работаю чрезмерно быстро. Недостаток ли это? Я ничего не могу поделать! Так, одно полотно я написал в один сеанс. Вторично вернуться к нему было невозможно. Испортить его? Но к чему? Ведь я нарочно для этого вышел на улицу при полном мистрале. Разве мы не ищем скорее интенсивности переживания, нежели спокойствия мазка?»

Но вот Дега, художник, близкий к импрессионистам, работал иначе. Он, как говорили о нем, наблюдает, не рисуя, и рисует, не наблюдая.

Дега заклинает: «Не нужно писать с натуры». Он считал, что непостоянство освещения на воздухе мешает работе живописца. «Вы знаете, – говорил Дега, —…если бы я был правительством, у меня была бы бригада жандармерии для надзора за людьми, делающими пейзажи с натуры. О, я не хочу ничьей смерти, но я, однако, согласился бы для начала пустить в ход дробь!»

Великий Домье не был так нетерпим к пленеристам и не помышлял стрелять в них дробью. Но сам с натуры тоже не рисовал. С ним был почти курьезный случай. Одно из воскресений он провел за городом у своих друзей. Увидев во дворе уток, он взял бумагу и карандаш: ему нужны были утки для рисунка, подготавливаемого к печати. Домье изрядно перепортил бумаги, но так и не нарисовал уток с натуры.

Вечером, когда хозяин поднялся в комнату Домье, он с изумлением увидел на столе готовый рисунок, в котором утки были нарисованы художником по памяти с большим чувством пластики и весьма реально.

У Левитана тоже был свой метод. Он работал и с натуры и по памяти. Он не подчинялся мимолетным явлениям природы, а добивался обобщенного образа, насыщая его своим чувством. Как Репин или Суриков, он упорно собирал натурный материал для задуманной картины, над которой работал не «один сеанс», а порой долгие годы.

Создавая свои этюды-картины, Левитан постоянно писал на открытом воздухе, «советуясь с природой», и не боялся, что в него кто-нибудь пальнет дробью.

Левитан жил в Плесе, когда от скоротечной чахотки умер Николай Чехов.

Первое горе посетило семью Чеховых. Левитан был с ними мыслями и чувствами, его потрясла эта безвременная потеря.

Смерть товарища по искусству как-то насторожила Левитана. Он понял, что надо спешить, если намерен осуществить хотя бы долю своих надежд.

Для художника этим летом больше, чем когда-либо прежде, в картине стала иметь значение мягкая тональная живопись при рассеянном свете. Он искал, как построить картину, чтобы с помощью перехода одного тона в другой передать пространство. Его занимало, как написать глубину неба, необъятность реки, уходящие горы.

Неутомимость Левитана вызывала всеобщее удивление. Осенью он вернулся в Москву с большим грузом: вез много готовых картин и превосходные этюды. Эту плодовитость отметил Голоушев в своей монографии и назвал Левитана «первым пейзажистом России».

Но пресса в Петербурге молчала, если не считать издевательских стишков, которые поместила «Петербургская газета». Что фельетонисту, скрывшемуся за подписью Боримир, до мук художника, его поисков и разочарований, находок и провалов! Эти упражнения стихоплета выдают лишь врага всего нового в искусстве, презирающего поэзию будней и правду на холстах.

«ПОСЛЕ ДОЖДЯ»

 
Сюжетец выбран нерушимый,
Блины пустивши по воде.
Скажите нам, художник, где
Идет весною дождик «блинный»?
 

И не менее иронически еще четыре строки того же остряка:

 
Третьяков картину вашу
Приобрел, а не отверг.
Кто другой купил бы разве
«После дождика в четверг»?
 

Петербургская пресса не обмолвилась больше ни словом о полотнах художника.

После такого приема в столице Левитан очень тревожится, как отнесутся к его последним поискам в Москве. Тревога его нашла отражение в письме к Поленову, одному из устроителей Передвижной выставки:

«…Я предоставляю Вам, если, конечно, позволите, право поставить мои картины, где найдете их удобнее, но просил бы иметь в виду, что они писаны не в сильном свету, и потому мне кажется, что их выгоднее было бы поставить не в сильный свет и никак уж не у окон… Я прошу об этих картинах не потому, конечно, что я дорожу ими или жаждал успеха, – нет, но окончательный неуспех их и в Москве докажет мне ошибочность той теории, в силу которой они были сработаны».

Московские критики заметили волжские картины Левитана. Они пленились их колоритом и поэтическим чувством, отдали должное зреющему таланту, мастерству.

Но, помимо этих скупых газетных строк, к Левитану уже стекалась любовь и нежность многих посетителей выставки.

Осенью Поленова не было в Москве, он жил за границей. Левитану очень хотелось показать ему свои работы. Он зашел к его жене, пригласил ее в свою новую мастерскую.

Да, у него было, наконец, настоящее ателье, с верхним светом, окнами, выходящими на север. Он мог работать, не проклиная маленьких окон, мог отходить от мольберта и видеть картины на большом расстоянии.

Мастерскую на льготных условиях уступил Левитану С. Т. Морозов, фабрикант и меценат, который брал уроки живописи у художника и стал горячим покровителем его таланта.

Поленова писала мужу за границу в ноябре 1889 года: «Левитан как-то был у меня, довольно долго просидел, просил прийти посмотреть его работы. Вчера мы были с Лилей. Он работает в мастерской у Сергея Тимофеевича. Чудная мастерская, и сам Левитан шагнул громадно за это лето. Работает страшно много и интересно».