Текст книги "Театр на Арбатской площади"

Автор книги: Софья Могилевская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 15 страниц)

Глава девятая
О том, как Санька выбиралась из театра

А проснулась она внезапно. Спросонок ничего не поняла, только сильно озябла. Хотела чем-нибудь прикрыться, что-нибудь на себя натянуть, но под рукой ничего не нашла. И подушки не было. Спала на голых досках.

Да что же это такое?

И, уже полностью проснувшись, широко открыла глаза.

Кругом стояла кромешная тьма. На том месте, где в горнице полагалось быть окну – оно и в темные осенние ночи белесо светилось, – окна и в помине не было.

И еще: царило какое-то непривычное глухое безмолвие. Ни скрипа половиц. Ни сонного кряхтения спящих. Ни тявканья пса у ворот. Ни оторопелого кудахтанья встревоженных кур во дворе. Ни одного из тех звуков, какие дома сопровождают даже самую полную ночную тишину.

«Вот наваждение-то! – подумала Санька. – Да, может, я еще сплю?»

И вдруг словно молнией ожгло – все вспомнила. И как нынче поутру возле колодца узнала от соседской Параши, что покойной матушке и батюшке вовсе она не родная дочь, а безродный приемыш. И как, закручинившись, полезла на березу. И как отхлестала ее мачеха по щекам, а батюшка со всего маху дал подзатыльник. И как от обиды ушла она из дому и полдня блуждала по Москве. И как забрела на Тверской бульвар. И как увидела на земле кошелек. И про полтину вспомнила. И про негодного воришку Алексашку. И про сбитенщика Федора. Все вспомнила. Все пронеслось в мыслях одно за одним…

И наконец сообразила, что находится она не где-нибудь, а в храме Мельпомены, куда давеча привел ее Федор. Привел поглядеть на представление, а она-то, дура темная, сермяжная, ничего не поняла и уснула намертво.

Вот тебе и храм Мельпомены! Ах, срам какой… Небось Федя со смеху давился, увидя, как она спит.

Но тут же и обида ее взяла: бессовестный, привел в этот вертеп и кинул одну-одинешеньку… Не разбудил, не поднял, оставил тут в темноте. Разве так делают хорошие люди?

Не знала и не могла знать Санька, как искал ее Федя, как ломал голову, не понимая, куда могла сгинуть девчонка. Как выспрашивал у того и этого, не видел ли кто такую чернобровую, в аленьком платочке. И, уж не найдя ее, скрепя сердце покинул театр. Не досмотрел трагедии Озерова «Эдип в Афинах», не видел «Скапиновых обманов», комедии Мольера, в которой Сандунов Сила Николаевич до коликов в животе смешил зрителей. А уйдя из театра, он и на улице пробовал искать Саньку. Смотрел ее по всем арбатским переулкам. И, уже вконец отчаявшись, полный обиды на Санькино вероломство, отправился в Хамовники сдавать хозяину дневную выручку за проданный сбитень.

Всего этого, конечно, Санька не знала и знать не могла. А сейчас, очнувшись от того глубокого сна, который так внезапно и так некстати сморил ее, стала обдумывать: как же отсюда выбраться, а выбравшись, вернуться домой? Иного в голове она в тот миг не держала. «Ой, Санька, Санька, чего же мы с тобой станем делать?» – подумала она. Туда-сюда поглядела, хоть ровным счетом ничего не увидела.

Но была она девчонка смекалистая и в трудные минуты разума не теряла. И сейчас, поразмыслив немного, решила, что перво-наперво надобно спуститься с той верхотуры, куда затащил ее Федор.

Ну, а там авось бог поможет!

Ощупью, словно слепая, шаря ладонями по стене, стала искать лесенку, по какой они поднимались сюда. Шла медленно, осторожно, сомневаясь, в ту ли сторону она побрела. А может, ей надобно было налево?

Но вдруг под ее ладонью стена словно бы завернула вбок, а Санькина нога, не нащупав досок пола, как бы ступила в пустоту.

Так и есть!

Нашла!

Теперь, Санька, давай топать вниз…

Со ступеньки на ступеньку, держась за хлипкие перильца, которые под ее рукой ходуном ходили, стала спускаться. Радовалась – хоть лесенка отыскалась. Тешила себя: ну, Санюшка, теперь за малым стало! Помнишь, дверей-то сколько мы с тобой видели в этом доме? Небось не забыла, какая их пропасть, дверей-то Этих? Неужто все до одной на замке? Какую-нибудь да и позабыли Запереть. Вот и выйдем мы с тобой через эту дверь на волюшку. А дорогу домой в два счета отыщем. Неужели нет?! И тогда уж ни За какие пряники, ни за какой сбитень, ни за медовый, ни за имбирный, нас с тобой Федор сюда не заманит. Ногой сюда, Санька, мы никогда не ступим! Чтобы мы сюда пришли, в этот проклятущий… Как этот храм величал Федор? Разом из головы выскочило!

И наконец под ногами снова ровный пол. Ступеньки кончились. А теперь куда? Новая загвоздка. Направо аль налево? А может, и вовсе прямо шагать? Куда идти, ежели ни зги не видно?

И тут впервые Санька растерялась. Что делать? Как быть? Решила подать голос. Сначала негромко позвала:

– Эй, люди добрые… Тишина ей была ответом. Погромче крикнула:

– Отзовись, коли есть живые…

Никто не отозвался.

Но в этой тишине Санька услыхала, вернее, почувствовала возле своих ног какую-то возню, беготню, чей-то писк, какие-то шорохи… И, к ужасу своему, поняла, что вокруг нее шныряют, копошатся, носятся мыши. Кишмя кишат.

А может, не мыши? Крысы?..

А уж про крыс, про их зловредные козни Санька такого наслышалась… От страха волосы у нее на голове зашевелились и, не помня себя, она заорала во весь голос…

И вдруг увидела в темноте два огненных глаза. Два огромных огненных глаза. И эти огненные глаза двигались прямо на нее.

В Санькиных мыслях пронеслось – сам сатана вылез из преисподней и сейчас утащит ее, Саньку, в адское пекло. Так ей, грешнице, и надо – гореть у сатаны в огне. Так ей и надо, так ей и надо…

И чтобы не видеть чудища, которое к ней приближалось, Санька не только зажмурилась, но и закрыла лицо ладонями. Сердце у нее замерло, словно бы навек остановилось. Будь что будет!..

Совсем близко услыхала медленные шаркающие шаги. Кто-то остановился рядом. Сквозь сомкнутые веки в глаза ей пробился теплый розовый свет. И она услыхала дребезжащий смех. И голос:

– Да отколь же ты взялась, сударушка? Из каких мест тебя занесло?

Санька отвела от лица руки. Заодно открыла и глаза. Перед ней стоял старичок. В руках держал подсвечник с двумя свечами. Подсвечник чуть колыхался в его руке, и пламя свечей тоже чуть колыхалось. Поднеся свет поближе к Санькиному лицу, старичок с веселым любопытством ее разглядывал. Разглядывал и посмеивался.

А сам-то был совсем седенький. И до того махонький, что коли сложить его пополам, так можно бы всего в карман упрятать.

Все так же беззлобно посмеиваясь, он проговорил:

– Сперва слышу чьи-то шаги. Кто, думаю, с лестницы спускается?

– Это я, – шепотом ответила Санька.

– А больше и некому. Потом кто-то стал кричать.

– Опять же я, – прошептала Санька.

– А кричать зачем вздумала?

– Со страху…

– А испугалась чего?

– Мышей тут много.

– Ишь какое дело! Съедят они тебя, что ли?

А Санька теперь уже расхрабрилась. Рядом человеческая душа, можно не бояться ни крыс, ни мышей, а уж сатаны и подавно.

– А крысы, они могут человека сожрать. Намедни у пас в слободке…

– Ладно, об этом потом будем разговаривать. А сейчас пошли ко мне в каморку. Надо ведь разведать, кто ты такая, отколь взялась? Может, Бонапартова шпионка.

– Чего-с? – не поняла Санька.

– Говорю, может, ты французским инператором Наполеоном Бонапартом к нам присланная…

Санька обиделась:

– Да что вы, дедушка! Такой в нашей слободке сроду не проживал.

– Ладно, ладно, иди за мной. Может, придется квартальному сдавать, – не то в шутку, не то всерьез говорил старичок.

Санька испугалась. Про квартальных она хорошо знала. Квартальный – это не сатана, этот и в каталажку посадит, и кнутом может запороть.

Старичок шел в темноту, освещая себе дорогу. Санька покорно и устало брела за ним следом.

– Сюда, сударушка, входи, – сказал он, открывая маленькую дверку.

И Санька ступила за порог комнатушки.

Глава десятая
О том, как Санька свела еще одно знакомство

– Сюда, сюда, сударушка, не робей! – приглашал старичок, распахнув перед Санькой дверь. – Мышей тут не имеется, вот разве какой змей-горыныч али тигра азиатская… Так мы на сих зловредных чудовищ найдем управу.

И Санька вошла в каморку. Ее встретил восхищенный возглас:

– Ах, дедушка, дедушка… Да отколь ты такую выискал? Шарман, шарман! Боку шарман… Ах, ах, ах, до чего же боку шарман, жоли, бель! – лопотала и лепетала маленькая девушка под стать такому же маленькому старичку.

Была она вся беленькая, со светлыми кудряшками, которые вились вдоль щек. Ясные ее глазки светились, искрились, смеялись навстречу Саньке. Веселые, легкие слова тоже летели прямо на Саньку. Впрочем, того, что говорила девушка, Санька почти не понимала. Слова ее для Санькиного слуха были мало вразумительны. Но все же она уловила – кого-то девушка уж очень хвалит, так хвалит, что даже захлебывается похвальбой. Но кого же? И Санька ошалело повертела головой, поискала: «Кому же такие слова расточаются?»

– Где нашел, там теперь такой нет, Анюточка, – сказал старик, подталкивая Саню к ветхому креслу с ободранной обивкой желтого атласа. – Садись, сударушка. Присаживайся, в ногах правды нет.

Санька осторожно присела на самый край, глаз не спуская с беленького личика девушки. А та, наморщив тонкий носик, воскликнула:

– Сколько раз просила тебя, дедушка, не называй меня Анютой. Запомни, дедушка: Анета… Да, да, Анета!

– Чем же Анюточка-то плохо?

– Фи, совершенная деревня!..

– Эх, – старик сокрушенно вздохнул, – совсем офранцузилась ты, внучка!.. Скоро забудешь, как на родном языке надобно говорить.

Между тем беленькая девушка продолжала смотреть на Саньку, всплескивая руками (а ручки-то у нее были маленькие-маленькие, будто лапки лягушонка), и приговаривать свои «боку шарман», и снова «боку», и опять «шарман», и еще какие-то слова. И все «ах» да «ах», «ох» да «ох»…

Господи, уж не колдует ли? Саньке захотелось осенить себя крестным знамением. Постеснялась. Однако про себя на всякий случай прошептала: «Свят, свят, свят…» И все же наконец поняла, что все слова, какие девушка произносила, сияя восторженными глазками, относятся именно к ней, к Саньке. Это ее, Саньку, девушка расхваливает на все лады и словами понятными и вовсе непонятными.

Тут Санька скинула с головы платок, поскорее пригладила ладонями кудрявые волосы, перекинула со спины на грудь тяжелую косу и засовестилась.

– Да что вы, барышня!.. – и, зардевшись от удовольствия, заслонилась уголком платка. Дома ей ни мачеха, ни сестрицы хорошего словца ни разу не сказали…

Старичок же усмехнулся:

– Какая она тебе барышня! Анюточка прислуживает…

– Опять, дедушка?! – Девушка притопнула каблучком.

– Прости, мой ангельчик, не сердись! – И, обращаясь к Саньке, Анюточкин дедушка пояснил: – Внучка моя прислуживает мамзель Луизе Мюзиль. А мамзель Луиза Мюзиль, сударушка моя, не кто-нибудь, а французская актерка. Прежде в комедиях всех со смеху морила, премиленькая была особа. Теперь же перешла на амплуа благородных матерей. И еще в разных барских гостиных французские романсы поет. Так, мой ангельчик?

Анюточка подтвердила и тут же прибавила:

– А я ейная любимая камеристка! – При этих словах она сделала поклон: одну ножку под себя подогнула, ухватила пальцами широкую юбку и низко присела.

И снова Санька подивилась: все не по-людски. Насмотрелась она за нынешний день такого, что во всю свою жизнь не видывала…

– А тебя-то как звать-величать? – спросил дедушка. И в который раз за день Санька назвалась:

– Александрой нарекли. Дома Саней зовут…

– Фи донк! – вскричала Анюта. – Опять совершенная деревня. Я буду тебя звать Александрина…

– Нет, уж нет, Анюточка! – в полном возмущении воскликнул дедушка. – Прости, ангельчик мой, опять оговорился… Какая она Александрина? Помилуй бог!

– Тогда, ма шер, будешь Санечка! – И девушка, вскочив с места, кинулась обнимать и целовать Саньку.

О господи! А обнимать-то зачем? А целовать-то зачем? Чудная все же эта самая Анютка…

– Небось есть хочешь? – спросил дедушка.

– Ох, охота!.. – шепотом простонала Санька.

За чем же дело стало? Ну-ка, внучка, собери на стол! Чтобы дым коромыслом и последняя копейка ребром! – И старичок, Захлопав ладошкой об ладошку, радостно засмеялся.

– Сейчас, сейчас, дедушка! У меня тут много всего припасено.

– Откуда? – строго допросил старичок.

– Да не страшись, дедушка. Чужого не возьму. Это Фекла мне в узелок навязала: снеси, мол, своему дедушке. У него небось и сухой корочки не имеется… У нас третьего дня суаре был, гостей принимали, много чего осталось. А Фекла, – пояснила Анюта Саньке, – это наша с мадемуазель Луизой кухарка…

Быстрехонько развязала узелок и давай выкладывать на стол и то и се. И не простое, а все одно господское, невиданное. Выкладывала и объясняла:

– Сие паштет называется… а сие – бланманже…

Когда досыта наелись, Санька все без утайки рассказала. А чего ей было таиться? Вся была как на духу.

– Так, так… – задумчиво глядя на Саню, промолвил старичок. – Стало быть, и не приметила, с каким чувством Петр Алексеевич Плавильщиков играл нынче свою роль? Как обращался к Злодею Креону…

Тут старичок проворно вскочил со своего места, выпрямился, насколько ему позволил малый рост, и гордо приподнял седую голову. Заговорил голосом, полным величайшего достоинства:

 
– Но не увидишь слез и не услышишь стона,
Нет, ими веселить не буду я Креона!
 

И, сделав паузу, он торжествующе сказал:

 
– Хотя я в нищете, но не сравнюсь с Креоном!
Я был царем, а ты лишь ползаешь пред троном.
 

При последних словах отвращение загорелось в его глазах. Санька вздохнула. Нет, ничего такого она не слыхала и не приметила. Так и есть, все главное проспала.

– А что в публике-то делалось, ай-яй-яй! Театр гремел от рукоплесканий. Да, сударушка, хоть должность моя и небольшая, из суфлерской будки реплики актерам подавать, однако же и я рыдал от избытка чувств… О господи боже мой, что за талант… Что За истинно русский талант! А у нас на языке все французы…

Последние слова он произнес, поглядев на внучку. Но та за словом в карман не полезла, сама напустилась на дедушку:

– Ну и не приметила… Ишь какое дело! Не вздыхай, Санечка! Вот посмотришь на французских актеров – все приметишь. До чего же авантажны, распрекрасны! А туалеты… заглядишься! На французском говорят так ловко, так отменно – ничего не понять. Однако для уха одна прелесть! Вот сведу тебя на французов, тогда узнаешь…

Глаза у Анюточки разгорелись, и, говоря все это, она то и дело поглядывала на дедушку.

Санька покивала головой и стала подыматься: пора и честь знать. Отвесила поклон и дедушке и внучке: спасибо за ласку и угощение. Накинув на голову свой пунцовый полушалок, попросила:

– Покажите, как на улицу выйти. Пойду домой… Анюточка заплескала белыми ручками:

– Да Санечка, да голубушка, да в такую-то пору? Да разве возможно? Да ведь полная ночь на дворе… Да не пущу я тебя! А вдруг какие злодеи на тебя, на такую раскрасавицу, позарятся… Да слыханное ли дело? Да нет, нет, нет…

И, расцеловав Саньку, сказала, что дедушка Степан Акимыч все равно спать не ляжет, потому что дедушке надобно к утру для мадемуазель Луизы роль переписать. Вот они вместе и лягут на дедушкино место. А коли дедушке шибко захочется спать, пусть возьмет вот это креслице атласное, на коем Санечка сидит, да еще второе, составит их и вполне поместится! А поутру она снесет роль мадемуазель Луизе. А завтра, если Санечке не захочется поглядеть на французских актеров, пусть идет домой…

– Только, дедушка, ты постарайся! В тот раз мадемуазель Луиза сказывала, три ошибочки допустил…

– Ладно, ладно, ангельчик мой, постараюсь… Как для тебя не постараться! Хоть я по-французски худо маракую, однако роли переписывать мне не впервой.

На том и порешили. Санька не стала противиться. Устала она до смерти, да и боязно было глухой ночью по улицам ходить. Не успела ее голова коснуться подушки, как уснула крепко-накрепко.

А проснувшись поутру, Саня удивилась: где она? Рядом спит молоденькая девушка. В окошко светит солнце. На столе, оплывая, чадит и догорает свеча. И маленький седенький старичок, склонившись над бумагой, старательно скрипит высоким гусиным пером…

Потом, вспомнив вчерашнее, подумала: стало быть, всю ночь так и не ложился дедушка, всю ночь не сомкнул глаз? Переписывал роль для французской актерки, старался для своей любезной внучки Анюточки…

Глава одиннадцатая
О том, как завершились эти сутки

Было позднее утро, когда Саня, выйдя на кривую Арбатскую улицу, направилась в сторону дома. Осеннее солнце чуть поднялось над крышами, и тени от домов, от деревьев, от высоких заборов протянулись поперек улицы, достигая противоположной ее стороны. Кресты же церквей черными тенями распластались прямо по кровлям.

Шла Санька не торопясь, по сторонам не глазела, размышляла. Мысли вертелись вокруг одного: как встретят ее дома? Долго ли будет браниться мачеха, что она, Санька, ровно сутки пропадала неведомо где. Да ведь расскажешь – не поверят, так чудно и Затейливо все сложилось. А как поглядит на нее отец? Приветит или будет заодно с мачехой? Может, как давеча, отпустит обидный подзатыльник… О сестрицах, о тех думать нечего. Будут хихикать в кулаки. Чем Саньке хуже, тем им веселее. Толстые, а злые. А соседи как? Ведь будут чесать языками, судачить между собой невесть что…

И не то чтобы Санька страшилась всего, что ее ждет, но хотелось, чтобы первые минуты возвращения миновали, хотелось поскорее взяться за всегдашнюю будничную работу и навсегда позабыть об удивительном вчерашнем дне, таком не похожем на все остальные дни. Но мысли о доме и всех домашних делах помимо ее воли то и дело перебивались воспоминаниями именно о том, что хотелось ей навсегда забыть. То думалось о Федоре, о его ласковой усмешке, когда он поглядывал на нее; то вспоминались дедушка Акимыч и его внучка; то возникали в памяти люди в длинных одеждах, непонятные их фразы, движения и еще – та распрекрасная картина с розовыми ангелами, которая то поднималась, то опускалась…

И обидно было Саньке, и досадовала на себя Санька, что люди, сидевшие в театре, глаз не сводили с актеров, каждое слово понимали, а она-то глядела на все, и от скуки зевотой у нее рот сводило, а потом и вовсе уснула и самого главного не видела…

Эх, Санька, Санька, куда ты годишься? Темнота сермяжная… И вдруг показалось Саньке, что все ей словно бы привиделось во сне. И как бывает, когда очнешься после дивного сна, обратно в тот сон уже возврата нет и никогда не будет. Затосковала: видно, в те прекрасные места, в тот храм Мельпомены, и ей пути заказаны на веки вечные… Неожиданно услыхала:

– Александра Лукипишна…

Внимания не обратила. Не оглядываясь, шла дальше. И снова:

– Александра Лукинишна…

Из-за забора бочком вытолкнулся прямо к ней вчерашний Алексашка. Замызганный, в той же драной кофте, однако же веселый-развеселый. Улыбался ей, рот до ушей разинул.

Все мысли, какие были в Санькиной голове, вылетели мигом. Остановилась. Поглядела на Алексашку, вспомнила, как оп обманул ее, убежал с ее деньгами, и до того разъярилась, даже щеки запылали…

Остановилась, руки уперла в бока да заорала:

– Явился, мошенник? Ах ты, аспид, ирод!

– Александра Лукинишна…

– Близко не подходи!

– Да Александра же Лукинишна, дайте слово молвить…

– Убирайся, пакостник!.. Как волка ни корми…

– Да ведь квартальный же… – Алексашка зашмыгал носом, и, Саньке на удивление, слезы бороздками потекли по его грязным щекам.

Может, слезы у мальчишки были и нестоящими, может, умел, когда надо, и слезу из себя выдавить, но все равно Санькина свирепость вмиг растаяла – доброе у нее было сердце.

– Какой еще квартальный? Говори, идол…

И Алексашка, жалостно шмыгая носом и размазывая по щекам слезы, рассказал, как дело было. Только хотел он разменять Санькину полтину у бабки, которая пирогами торговала, как увидел квартального. Ну, и кинулся от него наутек. А кинулся он от квартального, потому что квартальный, именно этот, с тараканьими усищами, давно грозился отодрать Алексашку как Сидорову козу.

Санька чуть смягчилась:

– Так я тебе, мошеннику, поверила…

– Вот полтина-то… вот! – И Алексашка протянул Саньке ладонь, на которой лежала целехонькая и неразмененная полтина. – Возьмите, возьмите… Я целый вечер вас искал, Александра Лукинишна.

Саньке стало жалко этого худого белобрысого оборвыша. Ведь, надо быть, один как перст на свете. Небось ни отца, ни матери, ни кола ни двора.

Сказала хмурясь, хоть хотелось ласковым словом приветить парнишку:

– Ладно, возьми себе полтину-то…

У Алексашки жадно сверкнули глаза:

– Вся моя?

– За сбитень отдашь… Запамятовала, как звать-то?

Вот лукавая! Запамятовала? Как же! Вчера вечером в голове – Федор да Федор. И утром, лишь глаза открыла, – опять все думы о нем: увижу ли когда? Встречу ли? Неужто на всю жизнь дороги разошлись? Велика ведь Москва, народу тьма-тьмущая, уж какая там встреча…

– Федьке?

– Ему. Найдешь и отдашь. Он скажет, каков должок.

– Да искать его нечего. Он там, за углом, стоит. Идемте, Александра Лукинишна. Он про вас уже поминал…

– Врешь! – А у самой щеки от радости заполыхали.

– Истинное слово! – Алексашка перекрестился. – Как увидел меня, сперва чуть не прибил… Все из-за этой полтины, ей-ей! Потом приказал: найди, мол, ее… это вас, Александра Лукинишна!

Где хочешь, а сыщи да отдай ей полтину. И еще ей скажи: весь вечер, мол, искал ее… Это все вас, Александра Лукинишна! Он ведь тут стоит, близехонько, желаете – сведу вас…

Но Санька, у которой все мысли были лишь о том, как бы ей хоть разок, хоть издали глянуть на Федора, вдруг отказалась. Гордость не позволила.

Еще подумает, будто встала она спозаранку да по всей Москве бегает, его ищет. Нет уж…

Алексашке сказала: только ей и заботы глядеть на какого-то сбитенщика! И без него дел по горло.

Сама же, гордая и счастливая тем, что Федор ее искал, не забыл, что хочет видеть, пошла своей дорогой.

Алексашка, глядя ей вслед, благодарно бормотал:

– Ишь ты, как одарила! Королевна… Как есть королевна! – и крепко сжимал в грязном кулаке подаренную ему Санькой полтину.

А королевна Санька поскорее свернула в боковой проулок. И вдруг ей под ноги кинулся знакомый черный пес. Арапка! Визжа от радости, он принялся прыгать и лизать Санькины руки.

– Арапушка, откуда? – как родному, обрадовалась ему Санька. И тут же увидела знакомую сивую кобылу, знакомую телегу, а на телеге батюшку и мачеху Степаниду.

Вот встреча так встреча! К добру ли только…

Отец обрадовался Саньке. Словно того и ждал, чтобы ее увидеть. Будто расстались они минут пяток назад и сговорились встретиться именно здесь, в этом переулке.

– Садись, девонька… А мы, вишь, уже расторговались! Нынче под Новинский ездили. Ходко шла торговля… Тпру, бестия! – Задергал он вожжами, останавливая кобылу.

А мачеха?

Та уставилась в Саньку оловянными глазами. С минуту молчала, собиралась с силами. Потом стукнула Луку по шее.

– Ты в своем уме, старый пень? Девка незнамо где шаталась, да чтобы я такую в дом…

– Степанидушка… – робко начал Лука: рыжая его бороденка затряслась.

– Сорок годов знаю, что Степанида! – обрезала его. – А в дом все одно не пущу! Дочери-невесты растут, а ее в дом?! Такую срамницу, негодницу… – Поток бранчливых слов и оскорблений посыпался на Саньку.

Санька стояла оглушенная. Да за что ее? И вины-то за ней никакой. Неужто батюшка не вступится? Не защитит ее? Ведь ничего худого она не сделала. Да она все расскажет…

Степанида же продолжала орать. И чем больше орала, тем сильнее распалялась. Чем сильнее распалялась, тем яростнее были ее ругательства.

– Степанидушка… – попытался угомонить жену Лука. Только масла в огонь подлил.

– Пусть только порог переступит, негодная! Изобью, косу выдеру, глаза ее бесстыжие!.. – И брань с новой силой полилась на Саньку.

Санька молчала. Ни словечка. Только до крови прикусив губы, все выше и горделивее поднимала голову. Щурясь, смотрела на мачеху. А в глазах были презрение и ненависть.

То ли не вынесла Степанида этого Санькиного взгляда, то ли иные мысли закопошились в ее голове, но вдруг приумолкла. Словно язык проглотила. С минуту молчала, потом произнесла Медленно, с расстановкой:

– А коли охота ей домой, пусть вот тутотка станет на колени да троекратно мне поклонится до земли. Может, и пущу…

Санька, ничего не ответив, повернулась и пошла прочь. Услыхала за спиной жалобный голос Луки:

– Саня, Санюшка, куда ты?..

Услыхала злые слова Степаниды:

– Жрать захочет – на пузе приползет.

Но Саня знала, что скорее помрет с голода, но назад ей пути не будет.

Она брела, не зная куда, не зная зачем. Слезы застилали глаза, ноги же несли подалее от того места, где остались отец с мачехой. Арапка кинулся было за ней вдогонку, по, заскулив, отстал…

Утирая слезы, брела мимо домов, церквей, огородов, садов, пустырей. Оказалась вдруг в том самом месте, где вчера (неужто только вчера?) сидела на траве за скамьей и слушала непонятные речи двух господ. Сейчас, в эту пору дня, Тверской бульвар был малолюден. По нему чинно и неторопливо, взявшись за руки, прогуливались малолетние барчуки и барышни со своими мамками да няньками.

Санька знала: повернуть ей направо – выйдет на Арбатскую площадь, к театру. Нет, туда не захотела. Пошла прямиком по Никитской улице, минуя церковь Вознесенья. В той стороне виднелись стены и башни Кремля. Впрочем, не думала она о том, что было у нее перед глазами. В голове вертелось: что делать ей, куда податься?

Вдоль кремлевской стены текла узкая мутная речка Неглинка. За лето пересохла, еле струилась между песчаных откосов. Медленно несла свои воды в Москву-реку. Саня побрела вдоль Неглинки. Вскоре вышла к Москве-реке. Постояла у реки. Бабы полоскали белье, били вальками, перекидывались словами и шутками. Купались ребятишки. Мужики поили коней. Все люди казались сейчас Саньке довольными и счастливыми. У каждого есть дом, хоть какой-нибудь, а дом! Крыша над головой… Придет ночь, знают, где голову приклонить. А она… Бездомная, бесприютная, одна-одинешенька на всем белом свете. Слезы снова выступили на глазах, сдавило горло.

Потом пошла прочь от реки, стала подниматься на пологую горушку. Увидела дворец. Увидев, невольно остановилась и засмотрелась. Царский был этот дворец или какого уж очень богатого барина? Стоял весь белый, весь разукрашенный. За красивой чугунной оградой лежал пруд, на пруду плавали заморские черные лебеди с алыми клювами.

Потом Санька поднялась по Знаменке вверх и неожиданно все-таки вышла на Арбатскую площадь. Узнала театр. Остановилась возле в недоумении, в испуге, в растерянности. Стало быть, такова судьба. Наперекор идти нечего…

И, покорившись этой своей судьбе, еще не зная, радоваться или, скорее, печалиться, она пошла к той двери, из которой нынче вывела ее отсюда Анюта.

Вошла в театр. Нашла путь в знакомую каморку. Толкнула беззвучно дверь и переступила порог.

Было тихо здесь в этот час. Дедушка Акимыч спал, пристроившись на лежанке. Прикрылся какой-то шубейкой. Сладко и тонко во сне посвистывал носом. Может, видел райские сны, а то и просто отсыпался после нынешней бессонной ночи.

Саня не стала его тревожить. Села на прежнее место, в то же ветхое кресло, крытое желтым атласом, днем-то оно было заметнее – старым-престарым и дырявым. Села и молча стала глядеть в оконце.

Глядела долго и неотступно. Постепенно день стал клониться к вечеру. Солнечные лучи, угасая, сначала оставили в тени самый низ бревенчатого дома, какой стоял против окна. Потом слегка задержались на его соломенной кровле. Потом осветили золотые луковки церквушки, видной за домом. А уж напоследок, перед тем, как совсем погаснуть, освещенный солнцем, засиял только самый высокий крест на колокольне.

И крест этот светился долго и ясно, пока и с него не соскользнули последние закатные лучи. Но и тогда Саньке казалось, что тоненький дрожащий лучик все еще нежно теплится на небе – не то голубом, не то розовом. А может, это зажглась первая вечерняя звезда…

Тогда стал просыпаться дедушка Акимыч. Протяжно зевнул. Потянулся. Что-то пробормотал. Скинул с себя шубейку, спустил с лежанки босые ноги, еще разок потянулся, захрустев стариковскими косточками, и тут вдруг увидел Саньку. Увидел и словно бы глазам своим не поверил. Помигал и шепотом спросил:

– Сударушка, ты ли?

Санька ответила:

– Я, дедушка.

– Воротилась?

– Воротилась, дедушка.

– Не стряслось ли чего?

– Нет, дедушка, – ответила и глаза опустила. А реветь ей уже хотелось в голос.

Акимыч живехонько соскочил с лежанки, маленькими шажками подбежал к Саньке. Положил ей на плечо легкую и сухонькую стариковскую ладонь.

– Говори, девонька, чего стряслось? Все высказывай, не таись.

Тогда Саня, приникнув к стариковскому плечу, навзрыд заплакала. Между всхлипами все рассказала:

– Нет у меня более дома… Безродная, бездомная теперь я, дедушка… – И слезы полились сильнее прежнего.

– Как это нет дома? – отстранившись от ревущей Саньки, вскричал Степан Акимыч. – Почему ж у тебя нет дома, сударушка? А тут тебе чем не дом? А я с Анюточкой разве тебе чужие? Нет, ты сказывай мне, ответь – чужие мы тебе?!