Текст книги "Театр на Арбатской площади"

Автор книги: Софья Могилевская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 15 страниц)

Глава четвертая
О том, как Санька увидела на земле кошелек

Они были очень разными, эти два человека, присевшие на скамью.

Один – старинного княжеского рода Александр Александрович Шаховской.

Второй из купцов – Плавильщиков Петр Алексеевич.

Шаховской – истый петербуржец, слегка презиравший Москву и все московские театральные порядки, о которых знал хорошо, хотя лишь временами – вот как теперь – наезжая в Москву.

Плавильщиков – москвич, верный своему городу, почитавший Москву превыше всех городов на Руси. Самое короткое время он провел на сцепе петербургского театра, чтобы, вернувшись в Москву, уже более никуда не выезжать.

Шаховскому в ту пору, о которой ведется рассказ, было лет тридцать пять или около того, Плавильщикову уже перевалило за пятьдесят.

Один, несмотря на свой солидный возраст, был красив, хотя и дороден. Из-под крутого излома бровей смотрели строгие глаза, грива волнистых волос спадала на плечи.

У Шаховского же большой лоб переходил в изрядную плешь, обрамленную возле ушей и на затылке жидкими кудельками. Обладал он огромным носом, над которым и сам слетка подтрунивал. Глаза узкие, монгольского разреза, умные, с лукавством. Такой человек может отпустить столь ядовитую шутку, от которой не сразу очухаешься! Был оп высок, толст, неуклюж, однако очень подвижен.

Плавильщиков всегда говорил плавно и спокойно. Его голос, по-актерски правильно поставленный, переливался и рокотал на низких нотах, переходя от громкой речи до хорошо слышного полушепота.

А у Шаховского, казалось, во рту был спрятан пищик, вроде тех, которые бывают у балаганных клоунов или петрушек: несообразно с толщиной говорил оп тонким и писклявым голосом.

Плавильщиков был важен и нетороплив, Шаховской весь в суете и движении.

И несмотря на такое явное различие, двух этих людей роднила одна великая, неуемная, всепоглощающая страсть – любовь к театру. И тот и другой – оба они всю свою жизнь и все свое время отдавали театру. Оба были драматургами. Оба не видели другого призвания, кроме работы в театре.

Шаховской был не только драматургом, но и режиссером многих пьес, идущих на петербургской сцене, – умный и опытный педагог, он вырастил целую плеяду выдающихся русских актеров. Будучи ревностным поборником процветания в России своего отечественного театра, он взамен любимого в те годы театра французского ведал и направлял репертуар всех русских театров того времени.

То же самое можно было сказать и о Плавильщикове. Но кроме того, Плавильщиков был знаменитым актером. Актерский диапазон его был столь велик, что он заставлял зрителей рыдать, когда играл короля Лира в драме Шекспира, и покатываться от хохота, когда выступал в роли Скотинина в «Недоросле» Фонвизина.

Оба – и Плавильщиков и Шаховской – были широко и многосторонне образованными людьми.

Теперь Эти два человека, сидя на скамейке, вели между собой неторопливую беседу. А за их спинами, на траве, сидела Санька. Сидела смирно, чуть ли не затаив дыхание, и боялась лишь одного – чтобы эти важные господа не оглянулись, а оглянувшись, не прогнали бы ее прочь. Сперва она хотела было разуться – пусть отдохнут усталые ноги, прежде чем пускаться ей в обратный путь, – да постеснялась: уж больно нарядные господа разгуливали взад и вперед мимо березок.

Между тем плешивый толстяк с длинным носом, кивнув на барыню в синем наряде, пропищал своим тонким голосом:

– Да, сударь мой, хороша была сия актриса лет эдак с десяток тому назад… Прелестна!

Он поцеловал кончики своих собственных в щепотку собранных пальцев, чем очень позабавил Саньку. Она невольно стала прислушиваться к их разговору.

– Особо в водевилях, – прибавил тот, который был постарше.

– А в Мольере, в «Скапиновых обманах», плоха ли?

– Помню, помню! И бойка, и вертлява, и слова как жемчуг низала! Аплодисментов порядком нахватывала – публика сложа руки не сидела.

– Э-э, что там говорить, годы не красят! Теперь небось перешла на роли благородных матерей?

– Все больше по барским гостиным французские романсы распевает. У наших барышень и барынь мода на такие, сами знаете, ваше сиятельство…

– Что и говорить…

Оба умолкли. Один сверлил своими узкими насмешливыми глазами гулявшую по бульвару публику, второй задумчиво ковырял палкой песок возле скамьи.

А Санька в душе вроде бы и возмутилась. Не то чтобы она полностью поняла, о чем они говорили, но уловила: ту красивую в синем шелковом наряде они не хвалят, не восхищаются ею, а, напротив, за что-то порицают. А сами-то, сами? Один старый, другой… другой плешивый, а еще берутся такую раскрасавицу ругать…

– Так и не собрались к нам в Петербург? – проговорил Шаховской, оторвав глаза от публики и вновь обратившись к Плавильщикову. – А может, на этот сезон пожалуете?

– И-и-и… ваше сиятельство, куда уж теперь?! Шестой десяток пошел. В молодые годы не ужился, чего там говорить теперь…

– Любезнейший мой сударь, только что перед вами на коленях не стояли, а уж как звали, как звали!.. Навряд ли кого еще из актеров так приманивали, как вас! И роли вам самые первые и все сопутствующее…

Плавильщиков чуть усмехнулся, польщенный:

– Так-то оно так, но привержен я всеми помыслами к Москве. Родился здесь и помру в нашей матушке Белокаменной.

«Вот это да! – думала Санька. – И я тоже из Москвы ни на шаг. Какой-то Пе-тер-бург… Да ведь язык набок своротишь, пока вымолвишь. Москва всем городам мать!»

Сердцем она была с тем барином, который так красно говорил о Москве.

И как же все трое ошибались!

Где только не привелось побывать Саньке за свою жизнь, кроме Москвы! А князь Шаховской, человек не любивший Москвы, один из первых надел военный мундир Тверского ополчения и в грозные дни нашествия французов, оставив литературную и театральную деятельность, стал на защиту Москвы. Плавильщикову же пришлось последние дни перед смертью провести вдали от любимого им города и умереть вне Москвы.

– А вон, сударь мой, Митрофанушка идет, – вдруг развеселясь, воскликнул Плавильщиков. – Вон, в синем фрачке! Кому надобно представить сию роль из комедии господина Фонвизина «Недоросль», стоит лишь взглянуть на этого фанфарона – и роль готова!

Шаховской поглядел туда, куда указывал ему Плавильщиков, и тоже развеселился: уморителен был франт, важно проходивший мимо.

А Плавильщиков продолжал:

– Давеча довелось мне читать одно письмецо. Презанятнейшее! Писано оно генералом Архаровым своему приятелю. Рекомендательное письмо. «Мол, так-то и так, мой друг! Сын соседа по имению отправляется в Москву и желает послужить. Он большой простофиля, худо учится, а потому нужен ему покровитель. Мол, удели милость свою к дураку моего соседа, запиши в свою канцелярию. А при случае награди чином или двумя…» И вот полюбуйтесь, ваше сиятельство, каков стал наш Митрофанушка, имея знатного покровителя! Чинами не обойден…

– Э. батенька мой, кто посмеет ослушаться Ивана Петровича Архарова, коли он назначен московским военным губернатором, к тому же исполняет и полицейские обязанности. Все пути открыты сему Митрофанушке!

Санька последовала взглядом за тросточкой Плавильщикова и тоже хихикнула: вот чучело так чучело! На огород ставить, воробьев отпугивать… Ишь как вырядился – фрак лазоревый, жилет пунцовый, на сапожках кисточки, на жилете всякие побрякушки позванивают, в руках несет букетец, всякую минуту его нюхает, во все стороны глаза вскидывает. А щеки-то щеки! Почище всякой девицы набелил и нарумянил! И брови насурмил… Ай-яй-яй, срамота какая!

– Что и говорить, – тоненькой фистулой пропел Шаховской, продолжая следить глазами за щеголем, – про таковского лучше, чем Гаврила Романович Державин, и не скажешь:

 
Осел останется ослом,
Хотя осыпь его звездами.
Где надо действовать умом,
Он только хлопает ушами.
 

Оба засмеялись. И Санька тоже тихонько фыркнула. Таких-то послушаешь – не соскучишься?

– Ох, распотешил, батюшка! – продолжая смеяться, воскликнул Плавильщиков.

Крупные капли пота выступили у него на лбу, поползли вдоль щек. Он полез в карман. Вытащил большой носовой платок в красную с синим клетку. Вместе с платком вытянул и кошелек. Платком утер лоб и шею, кошелек же, мягко шлепнувшись, улегся на песок недалеко от Саньки.

С этого кошелька, собственно говоря, и началось. Все смеша лось, завертелось, закрутилось в Санькиной жизни. Оно, конечно, и давешняя утренняя история, которая выгнала Саньку из дому, имела значение. Но кабы не этот кошелек, вес пошло бы проторенною дорожкой: Санька через сколько-то времени вернулась бы домой, впряглась в прежнюю лямку и тянула бы, пока тянется.

Но кошелек… Едва она протянула руку к кошельку, чтобы вернуть барину, как услыхала вровень с ухом шипенье:

– Не трож-ж-жь…

Вздрогнула от неожиданности. Повернув голову, увидела мальчишку. Когда он появился тут, не заметила: все время прилежно и со вниманьем слушала разговор сидевших на скамейке.

Мальчишка был в грязной кофте, чумазый, веснушчатый. Из-под белобрысых волос, остриженных под горшок, блестели светлые глаза. Блестели свирепо, как у голодного щенка. Он погрозил Саньке кулаком: попробуй сунься за кошельком – такое влеплю, своих не узнаешь!

Между тем оба барина, занятые разговором, ничего не заметили: ни оброненного на землю кошелька, ни белобрысого мальчишку, который готов был накинуться на Саньку и избить ее.

– О Бонапарте что толкуют в Петербурге, князь? – вдруг круто переменив разговор, спросил Плавильщиков, повернувшись к Шаховскому. В голосе его звучало беспокойство, ясно было, что вопрос свой задал он не из праздного любопытства.

Шаховской нахмурился:

– Да поговаривают о разрыве мира, какой был заключен с Наполеоном в Тильзите.

– И у нас в Москве ходят толки, что терпение скоро лопнет от Бонапартовых деяний. Недавно граф Растопчин изволил сказать, хоть и в шутку, однако слова его на шутку мало походили: мол, Бонапарт поступает с Европой, как пират на завоеванном корабле…

– Неплохо сказано, – промолвил, усмехнувшись, Шаховской.

– Растопчин умен, что и говорить!

– И все же, сударь мой, не думается мне, что Бонапарт на нас войной полезет.

– Эх, ваше сиятельство, вернее, не хочется о сем предмете думать. А все может быть… И к тому же среди наших бар и барынь такое французолюбие развелось, что глаза бы не глядели… Только что не молятся по-французски… Небось обо всем шпионы доносят Бонапарту. Ему-то, может, думается, что и воевать не придется – встретят с колокольным звоном!

– Не приведи бог войну, – сказал Шаховской и вдруг перекрестился.

– Купцы у нас калякают: мы-де все лавки побросаем, а поголовно станем на защиту матушки-Москвы. Уж этого врага прицепим черту на рога, вот так-то, ваше сиятельство!

Но все, что говорили промеж себя два барина, теперь Саньки не касалось. У нее завязалась безмолвная и ожесточенная борьба за кошелек: кто первый схватит? Конечно, проще бы подать голос. Крикнуть тем, сидящим на скамье: «Вы обронили, барин, кошелек! Вот он лежит! Нагнитесь, барин, да возьмите…»

Сказать-то все она могла, но до смерти боялась белобрысого мальчишку. Уж очень свирепо сверкали на нее глаза из-под вихрастых соломенных волос. Такой не пожалеет – изобьет. А кругом народ и эти два хороших барина. Ведь срам какой…

А оба барина тем временем приподнялись со скамейки, надев шляпы, собрались уходить.

– Сегодня в Арбатском театре идет трагедия Озерова «Эдип в Афинах»? – спросил Шаховской.

– Пожалуете?

– А как же! Не пропущу взглянуть на вас в «Эдипе…». Отойдя от скамьи, Плавильщиков спросил:

– Поговаривают, у нас в Москве в нынешнем сезоне будут две соперницы: Екатерина Семенова и девица Жорж?

– Слыхал и я, – своим тоненьким фальцетом пропищал князь Шаховской. – Пойдет у вас баталия, коли прибудут обе враз!

– И не говорите, сударь…

Глава пятая
О том, как Саньке досталась полтина

Не успели оба барина и двух шагов отойти, как Санька коршуном налетела на кошелек. Но и белобрысый мальчишка не сплошал. Их руки одновременно вцепились в добычу, каждый остервенело рвал кошелек к себе. Оба тяжело дышали. Санька молчала, стиснув зубы. Мальчишка же выдавливал хриплым шепотом:

– Отдай… У-у-у, чертова девка, излуплю!

Но Санька знала – из своих рук она кошелек нипочем не выпустит. Бей, лупи ее, не выпустит, и все тут… Ухватила она кошелек левой рукой, а правая сжалась в крепкий, будто кремень, кулак. И этим крепким, кремешковым кулаком она изо всей силы долбанула мальчишку в лоб, прямо между глаз. Тот взвыл от боли и разжал пальцы. Саньке того и надо было. Она скорехонько сунула кошелек за пазуху. А ну, попробуй отними-ка! Мальчишка все так же свирепо и угрожающе шипел:

– Отдай, с-с-сатана…

Санька лишь усмехнулась. Поправила на голове сбившийся платок. Еще тяжело дыша, но торжествуя, смотрела на мальчишку.

– Как же не отдать-то? Отдам… Всенепременно отдам!

Она поднялась, встряхнула смятую юбку сарафана и, глядя на мальчишку, сидевшего на земле, посмеиваясь, повторяла:

– Не сомневайся, паря, отдам, отдам…

Мальчишка тоже встал с земли. Маленький, тщедушный, злой, лохматый.

– У-у-у, сатана! – тянул он плаксивым голосом. – Два дня не емши… – По его измызганному лицу бороздами текли слезы.

Саньке стало жалко оборвыша. Она понимала его. Самой хотелось есть. Даже в животе урчало. Вот до чего оголодала.

– Ладно, не реви, дурень… Чего-нибудь надумаем.

– Себе возьмешь кошелек-то? – спросил мальчишка, не спуская с Саньки жадных глаз.

Санька повела плечом. Гордо вздернув подбородок, ответила:

– Мне чужого не надобно.

И еще раз, получше оправив на голове пунцовый платок, бросилась вдогонку за теми двумя сидевшими на скамейке. Они уже подходили к концу бульвара.

Забежав сбоку, Санька обратилась к тому барину, который обронил кошелек:

– Барин, возьмите…

Плавильщиков приостановился. Нахмурившись, повернул голову к девчонке в пунцовом платке.

– Чего тебе?

– Давеча около скамейки…

Плавильщиков увидел в руках девчонки собственный кошелек. Удивился и обрадовался:

– Ба-а, вот так случай! Истинная правда—мой…

– А как же, – вдруг бойко затараторила Санька. Осмелев, она радовалась тому, что может вернуть потерянный кошелек, и очень желала, чтобы и барин этому радовался. – А как же, ваш и есть! Как доставали платок, так, ваша милость, заодно и кошелек обронили… А я и подобрала. Берите, берите, барин, не сомневайтесь!

– Благодарствую, милая! Ведь здесь денег порядком…

– А вот чего не знаю, того не знаю! – все той же бойкой скороговоркой продолжала Санька. – Кабы мой был, знала бы, а раз чужой, меня не касается.

Ее миловидное лицо разрумянилось, глаза блестели веселым лукавством, из-под платка выбились завитки темных волос.

– Воструха! – тоненьким голосом протянул Шаховской. А так как он всякого человека примерял к театру и видел этого человека в той роли, какую этот человек мог бы сыграть на сцене, то и сейчас, глядя на Саньку, промолвил, обращаясь к Плавильщикову: – Субретка, а?

– Субретка и есть! – смеясь, подтвердил Плавильщиков.

– Чего-с? – спросила Санька, озадаченная непонятным словом.

Хвалят ее господа или обругали? Но по лицам их незаметно было, чтобы ругали. Смотрели на нее с любопытством, но по-хорошему.

– На, милая, возьми, – сказал Плавильщиков, порывшись в кошельке и протягивая Саньке монету. – За труды тебе.

Санька обиделась:

– Помилуйте, барин, какие же труды? Разве трудно кошелек поднять да принести вам?

– Знаешь поговорку: «Дают – бери, бьют – беги». Не хорохорься…

– Да уж не знаю…

Санька была в замешательстве. Вроде бы и не хотелось брать деньги, вроде бы и не за что… Но почувствовала, что самой шибко хочется есть, вспомнила чумазое лицо парнишки, его голодные глаза, нерешительно взяла монету.

– Чего не знать-то? Бери—и всё! – подбадривал Плавильщиков.

– Спасибо вам, барин. Только ведь и правда зря даете.

А в это время медленным шагом, играя лорнетом и нюхая букетец цветов, мимо проходил молодой франт в голубом фраке и с нарумяненными щеками. Тот самый, которого Плавильщиков обозвал Митрофанушкой. Поднеся лорнет к глазам, он с любопытством оглядел странную группу: два известных всей Москве человека, актер Плавильщиков и князь Шаховской, по-свойски беседовали с какой-то весьма простецкого вида девчонкой в синем сарафане и красном платке. И такая усмешка появилась на лице франта, таким уничижительным взглядом окинул он Саньку с головы до ног, от ее пунцового платка, которым Санька гордилась, до каблуков козловых полусапожек, которые нещадно жали ей ноги, что Санькина гордость взыграла со страшной силой. Громко, с озорством, тыча пальцем в нарумяненного франта, она проговорила, прищуривая глаза:

– Ваша правда, барин! Осел останется ослом, хотя осыпь его звездами. Он только хлопает глазами, где надо… А вот далее я и позабыла!

Плавильщиков с Шаховским изумленно переглянулись. Потом оба молча посмотрели на Саньку. Затем снова друг на друга.

– Ну-с, сударь мой, – произнес Шаховской, – как вам показался этот фортель?

Плавильщиков развел руки.

– Ошарашен… Можно сказать, с ног сбит… Звать тебя как? – спросил он Саньку.

– Александрой крестили. А попросту – Саней кличут. – И, отвесив Плавильщикову поклон, сказала: – За денежку премного благодарствую!

– Ваша правда, князь, воструха, – проговорил Плавильщиков, глядя вслед убегавшей Саньке.

– Так и видится она в Мольере…

– А как же – в самый раз Дорину представлять в «Тартюфе».

– Истинная правда, сударь мой! – И тоненьким своим голосом Шаховской пропищал фразу из роли служанки Дорины: – «Ах, вот уж мастера влюбленные трещать!.. Что за болтушки, право! Налево, сударь мой. Сударыня, направо…»

Оба рассмеялись и тут же, приподняв шляпы, учтиво поздоровались с идущим навстречу Карамзиным и Васильем Львовичем Пушкиным.

Глава шестая
О том, что случилось дальше с Санькиной полтиной

Белобрысый оборвыш поджидал Саньку. Глотнув голодную слюнку, спросил:

– Сколько дали-то?

– Сказывала тебе, дурню, не тужи! Наедимся пирогов с зайчатиной, напьемся сбитня…

– Они дорогонько стоят, пироги с зайчатиной. Пятак за пару.

– А у меня… гляди! – И Санька повертела монетой перед носом мальчишки.

Оба они чуть не вскрикнули: в руке у Саньки была целая полтина.

Батюшки светы родимые, уж не ошибся ли барин? Сроду Санька таких денег в руках не держала. Давал ей прежде отец копейку или по праздникам пятак на сласти – медовых сосулек из сухарного теста погрызть или сладких стручков… Но полтина!

Мальчишка тоже смотрел на серебряную монету, глазам не веря: вот уж раскошелился так раскошелился барин. Видно, изрядный богач, коли такие деньги отвалил.

– Звать-то тебя как? – наконец опомнившись, спросила Санька.

– Алексашкой.

– Алексашкой? – не поверила Санька.

– Угу! Как у нас полтина пойдет? Исполу или как?

– Не врешь? Правда Алексашкой звать? – не отставала, выпытывала Санька.

Мальчишка истово перекрестился. Санька молча разглядывала неожиданного тезку. Вот так история! Сказала, усмехнувшись:

– Меня ведь тоже Александрой звать.

Пришел черед дивиться Алексашке. Дивиться и радоваться. Раз тезки – пироги с зайчатиной он вроде бы уже уплетал за обе щеки. Однако схитрил, сделал вид, будто не поверил:

– Врешь небось?

– А для чего мне врать? – Санька (была у нее такая привычка) чуть передернула плечом.

– Перекрестись.

– Вот еще! Не стану.

– Ну, стало быть, врешь!

– Вру, не вру, тебе-то что? Пироги пойдешь есть? Накормлю тебя, дурня, до отвала.

– У-у-у, сатана! – ласково ругнулся Алексашка. Немного помолчал, обдумывая. – Тут недалече, на площади, Федька со сбитнем стоит.

– Ну и пошли к нему.

– Нельзя.

– Плохой сбитень, что ли?

– Хороший! Медовый, с имбирем. Задолжал ему.

– Ох, и дурень ты, Алексашка! Денег-то у нас полтина – отдадим!

– А еще там бабушка Домна с пирогами.

– И ей задолжал?

– Не… Она без денег не дает. Жадина! А пироги хорошие. Один раз у нее стянул с горохом. Вкусный!

– Пошли на площадь, Алексашка. И пироги и сбитень – все под рукой.

– А как тебя величать-то? – уважительно поглядев на Саню, спросил мальчишка.

Санька помолчала, подумала, потом сказала:

– Александрой Лукинишной зови. Ну, куда нам? Веди. Мне дорога незнакомая…

– Все прямехонько да прямехонько, – забегая то с одного бока, то с другого и заглядывая Саньке в лицо, суетился мальчишка. – Вон сюда идите, Александра Лукинишна. Там канава. Не сюда, не сюда, тутотка грязь…

– Да что ты меня обхаживаешь? Хворая, что ли? – рассердилась Санька. – Не мельтеши перед глазами.

Но мальчишка не унимался:

– Скоро и дойдем, Александра Лукинишна. Отсюда и версты две будет!

«Эх, паря, паря, – думала про себя Санька, – и лихо же тебя подвело… Чего уж там… Вижу, страх берет, как бы с носом не оставила. Не бойся, накормлю, век будешь меня помнить!»

– На углу и стоит тот Федька со сбитнем. Вон-вон, стоит! И Домна с пирогами. И-и-и, сколько их! Может, и пареная репа имеется. Пареную репу возьмем, Александра Лукинишна?

Санька ответила сухо:

– Там видно будет. Перво-наперво сбитня напьемся.

– А как же, а как же… – Мальчишка снова сглотнул слюну.

Хорошо, когда в кулаке полтина. Санька шла с гордой уверенностью. Не зря батюшка всякий раз, вернувшись с базара, приговаривает: «Денежка всегда дорожку проложит».

Федька-сбитенщик представлялся Саньке примерно таким же, как ее новый знакомец и тезка: замурзанным, щупленьким, белобрысым, веснушчатым. Но она ошиблась. Парень был хоть куда – рослый, красивый! Как говорится, глаза сокольи, брови собольи, румянец во всю щеку.

Увидав Алексашку, он закричал:

– И близко не подходи! Катись колесом под горку. Ни кружки тебе, ни полкружки… Ишь нашелся на дармовщину хлебать! Стыд у тебя где? Под каблуком, а совесть под подошвой?

– Александра Лукинишна, – зашептал Алексашка, заглядывая Сане в лицо, – ты ему полтину покажи, он и помягчает. Только покажи…

Но Санька была не из тех, кто умеет кланяться. Она сама накинулась на сбитенщика:

– Чего разорался? Попрошайничать к тебе пришли, да? Наливай по кружке, да по большой!

Федор было огрызнулся:

– Нашла простофилю. Он мне задолжал за три…

– С полтины сдачу найдешь? – спросила Санька и покрутила перед Федором серебряную монету.

У того сразу голос изменился:

– Так бы и сказала.

– Ладно, наливай да поменьше языком чеши, – снова прикрикнула на сбитенщика Санька. А у самой в голове: «Коли есть чем звякнуть, так можно и крякнуть».

И хорош же был сбитень у Федора! Горячий, медовый, с имбирем, перцем, лавровым листом. Что и говорить, духовитостей не пожалели, когда варили.

А с полтины сдачи у него все же не нашлось. Еще не наторговал. Уговорились: пойдут к бабке Домне есть пироги, у нее всегда деньги водятся, она и разменяет.

И Домна встретила их криком. У всех был, видно, на примете белобрысый Алексашка. Каждому чем-нибудь досадил. Сама Домна сморчок сморчком: маленькая, сухонькая, а завопила так, что у Смоленских ворот голосище ее должен быть слышен.

– Шагай, шагай мимо, мошенник! Знаю тебя… Повадился таскать пироги! Только подойди – так тебя хрястну…

Она загородила собой глиняную корчагу, прикрытую сверху какой-то ветошью.

– Бабушка Домна…

– Ищи себе другую бабку, а от моих пирогов подалее.

Но Санька живо все уладила. И перед старухой повертела своей полтиной. Домна тут же пироги раскрыла.

– Каких прикажешь, красавица? Вот эти с горохом. Эти с потрохами. Эти с капустой. Эти…

– С горохом, с горохом бери, – под руку зашептал Алексашка. – Они подешевле.

Но Санька приказала:

– Пару давай с горохом… Другую пару с потрохами. А еще с голубикой, коли имеются такие…

– Как не быть?! Какие пожелаешь, всякие найдутся… А сама-то откуда в наши края забрела? Московская или приезжая? Издалека ли?

Но Санька в разговоры вступать не пожелала. Принялась за пироги. И тезка давай уминать. Ел жадно, кряхтел, урчал, сопел, жуя чавкал, запихивая в рот сразу по доброй половине пирога, давился. Казалось, живот у него круглеет на глазах, как у голодного щенка, который дорвался до еды.

Санька покосилась на мальчишку.

– Смотри не лопни…

Самой-то ей пироги пришлись не по вкусу. У них дома такие ли? И потроха попахивают, и масло прогорклое. Покусав пирог, не знала, что с ним делать: кинуть на землю – грех большой. С малолетства покойница матушка ей твердила: «Нельзя, Санюшка, хлебом кидаться. На тот год не уродится…»

Выручил Алексашка: выхватил у нее из руки недоеденный пирог. Воскликнул:

– Не ешь? Неохота? Такой-то пирог? Ай-яй-яй, да лучше ли бывают…

А время не то чтобы уже подходило к вечеру, но за полдень перешагнуло. Солнце тянуло книзу, тени от домов и деревьев удлинились. У Саньки защемило сердце, заскучала она вдруг по дому.

А не пора ли обратно?

Ладно, поблажила, характер показала, надо же и честь знать! Работа, оно понятно, от нее не убежит, а все-таки кто же нынешние дела переделает? Не Марфутка же с Любашей.

Сейчас казалось ей, что ушла она из дому не утром, а давным-давно, незнамо когда….

– Собери сдачу да приходи за сбитень расплачиваться, – приказала она Алексашке. – Я еще одну кружку выпью.

– И мне бы еще одну. Дозволите, Александра Лукинишна? – попросил Алексашка, заглядывая Сане в лицо.

– Хоть десять пей, коли охота!

Алексашкино лицо озарилось счастливой улыбкой. В ответ ему улыбнулась и Саня. Подумала: хорошо, когда можно хоть такую малую радость человеку подарить. Спасибо щедрому барину за его полтину…

Здесь, на Арбатской площади, никогда прежде Санька не бывала. Как-то не приходилось в эти места заглядывать.

Арбатская же площадь не в пример другим улицам Москвы была в те времена не только без ухабов, колдобин и канав, но даже ровно вымощена крупным булыжником. Года три назад, а если говорить точно – 13 апреля 1808 года здесь открылся новый театр. А так как во время дождей, осенней и весенней распутицы по Арбатской площади нельзя было ни проехать, ни пройти, то и распорядился московский губернатор площадь вымостить, чтобы, невзирая на погоду, публика могла попасть на спектакли во всякое время года.

Арбатский театр находился посреди площади, в конце Пречистенского бульвара. Строил его знаменитый архитектор Карло Росси, тот самый, который много лет спустя построил прекрасный Александрийский театр в Петербурге. Но и этот театр был очень красив. Высокое круглое здание с колоннами и множеством дверей на случай пожара выделялось среди всех других домов своей величавостью и замысловатой архитектурой.

Пространство между колоннами и зданием представляло галерею, удобную для подъезда экипажей.

Санька, поглядывая на этот красивый дом, не могла понять: Зачем такой выстроен и кто бы в нем мог жить?

Подойдя к Федору и показав на здание, спросила:

– А там чего?

– Театр, – ответил Федор.

– Чего? – не поняла Санька.

– Да театр же, Арбатский, – пояснил тот.

Но Санька все равно не поняла. Откуда ей было знать, что это за слово такое – театр? Сроду не слыхивала. Но потому ли, что ей приглянулся красивый сбитенщик, или почему иному и виду не показала, что не поняла. Покосившись на круглый дом, небрежно бросила:

– Стало быть, этот и есть?

Федор подтвердил:

– Этот и есть! Представления тут каждый день. А иной раз на дню по два раза. И утром и вечером.

– Не приходилось бывать, – все так же небрежно, чуть поджав губы, проговорила Санька.

Но теперь-то она догадалась, что круглый дом, который зовется театром, такой же балаган, какие ставятся для разных представлений на праздничных гуляньях. Только этот построен для господ, а потому и красивее, и больше балаганов. Интересно все же хоть разок да побывать там внутри. Убранство небось богатое…

А Федор давай хвалиться, щеголять непонятными словами:

– Я сбитень туда ношу. Актеры ходко берут. Как приду за кулисы, кричат мне: «Федор, сюда подавай! Сюда неси горяченького!» Все распродам, останусь комедию али трагедию смотреть. Почитай, каждый день хожу. Всех актеров наперечет знаю.

Санька, видно, приглянулась Федору. Глаз не сводил с красивой девчонки. Да что там говорить: пунцовый шелковый платок очень шел к ее смуглому лицу, к черным глазам.

– Может, и тебя свести? Хочешь?

– Не знаю, – уклончиво ответила Санька. Хотеть-то, может, ей и хотелось, да время не позволяло. Домой пора.

Невольно прислушиваясь к голосу Алексашки, который яростно выторговывал у Домны каждую полушку за съеденные пироги, досадовала: чего он, дурень, разоряется? Не свои деньги платит. А ей все одно – копейкой больше али копейкой меньше. Расплатиться бы с Федором за сбитень да домой скорей. Дорога не близкая. К ночи б дойти. В темноте страшно. Разбойный люд по ночам балует…

– Алексашка, кончай базар! – сердито крикнула Санька белобрысому мальчишке. – Что ты… – и осеклась: Алексашки и след простыл, Алексашки рядом не было.