Текст книги "Театр на Арбатской площади"

Автор книги: Софья Могилевская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 15 страниц)

– Да он там, твой Федор, возле каруселей… Саня вспыхнула, ответить не нашлась.

– Ждет, ждет тебя на том самом, на Девичьем поле. Думаешь, не знаю, почему тебя потянуло на гуронских дикарей смотреть?

Саня еще сильнее покраснела и вдруг рукой приостановила Анюту. Прошептала:

– Постоим маленько, пропустим их…

С тех пор как покинула отчий дом, ни разу не видела она сестриц своих Марфушу и Любашу. А с мачехой Стенанидой после того случая в переулке тем более не приходилось встретиться. Сейчас шли они, видно, туда же, на гулянье.

Любаша и Марфуша в шелках разнаряженные, с атласными шалями на плечах, почитай, на каждой щеке у них по полфунту белил, а поверх белил еще румян на вершок положено. А брови до того насурьмили, что и не догадаешься, есть свои али их вовсе не имеется!

Анюта фыркнула:

– Ну и чучелки! Индюшки жирные… Сроду таких не видела!

«Неужто женихи не сыскались? – подумала Саня. – Видно, все еще в девках сидят…»

За Марфушей и Любашей, глаз с них не спуская, шли мачеха и сваха Домнушка. Донеслось:

– Уж ты постарайся, Домнушка! В убытке не останешься…

– Рази я не стараюсь, мать моя? Больно переборчивы…

– А ты погляди, как плывут… Ведь лебедушки!

– Истинно лебедушки… Только ведь и женишок, тот давешный, был не промах, а?

Прошли мимо. Дай бог им счастья, сестрицам-то… Нет на них зла в Санькином сердце. И на мачеху камня за пазухой не держит. Пусть живут, пусть толстеют, пусть женихов перебирают, ей, Саньке, все это ни к чему. Даже не верится, что из-за них ведра слез пролиты. Только вот батюшку Луку жаль. Небось совсем отощал возле этих пиявиц. И она-то хороша! Как ушла из дому, и не пыталась отца повидать. А ведь почти год прошел с того дня… Неужто год? Никуда не денешься, без малого, а прошел…

Эх, Санька, Санька, и не совестно тебе?

И тут же дала себе Саня зарок: завтра же утром отыщет отца и повинится перед ним за свою неблагодарность. А может, и он будет радоваться встрече? Будет, будет! Ведь растил ее, дуру неблагодарную, с малых лет. И разве видела худое от него?

Вдруг Анюта крикнула:

– Сашенька, глянь, твой Федюха! Вон же он…

А Федор их заметил раньше, чем они его увидели. И шел к ним. Принарядился. Поддевка на нем синяя, щегольская, сапоги новые. Ох, и красив! Но шел он к ним не улыбаясь, а подошел – не поздоровался. Санька испуганно вскрикнула:

– Федя… Случилось что?

А он тихо, не глядя ей в глаза, а куда-то поверх ее головы, прищурившись, сказал:

– Война, Саня… С французами.

– Да с чего ты взял? – было накинулась на него Анюта. И вдруг заплакала.

– Напечатано, – сказал Федор. – Не с потолка придумал.

15 июня, спустя три дня после вторжения армии Наполеона в пределы России, в «Московских ведомостях» был впервые напечатан высочайший манифест о том, что война России с Францией началась.

И никуда они не пошли – ни в Нескучный, ни на Девичье поле. Не до гулянья было. Повернули обратно. Почти бегом бежали. И Федор с ними.

А над Москвой уже несся тяжелый колокольный звон. И не был сейчас этот звон ни благостным, ни спокойным. Набатно гудели большие колокола. И все другие, даже самые мелкие подголоски, перезванивались быстро и тревожно.

И плыл этот звон над Москвой со всех четырех сторон – с Тверской и из-за Москворечья, с Маросейки и с Поклонной горы, с Варварки, из Симонова и Андроньевского монастырей, с Якиманки и из Китай-города, с Басманных улиц, с колокольни Ивана Великого и из всех кремлевских храмов…

Степана Акимыча они увидели на Арбатской площади, возле театральной колоннады. Был он там не один. Хотя в тот день никаких репетиций не предвиделось, у театра собралась почти вся русская труппа. Были здесь и Лизавета Семеновна Сандунова, и Воробьева, и Мочалов, и Урасов, и знаменитый дансер Глушковский, и многие дансерки, фигуранты и музыканты. Прибежали и танцмейстер Аблец с капельмейстером Керуелли. Подходили все новые и новые. И у всех один тревожный вопрос: неужели война? Началась? С французами?

Степан Акимыч был бледен, но сказал тихо и строго:

– Ничего не бойтесь. Нашла туча, да мы ее отбудем…

Глава вторая
В которой Федор прощается с Саней

С первых чисел июля в Москву стали приходить все более и более тревожные слухи. И слухи эти, подтверждаясь и перестав быть слухами, становились грозной действительностью. Армия Наполеона неуклонно продвигалась в глубь России. В руках французов были не только Вильно, Минск, Несвиж, Полоцк и многие другие города. Но к середине июля были заняты Могилев и Витебск. Французская армия была на пути к Смоленску.

Анюта теперь чуть ли не каждый день прибегала к дедушке. И всякий раз со слезами. Очень жалела свою барыню, Луизу Мюиль. Мало того, что в театре больше не идут французские спектакли, и на улицу-то бедняжка боится выглянуть. А коли выйдет, сразу немеет. Рот юз смеет открыть, французских слов страшится. А что ей делать, ежели по-иному не умеет? Все только по-французски да по-французски язык приучен…

– Нет, дедушка, что ей делать? – вопрошала Анюточка, и голубые глаза ее наливались слезами.

Степан Акимыч слушал молча. Хмурился. Но один раз все же высказался:

– А чего тебе желательно, Анна? Не лобызаться же нам с французами, коли изверг Бонапарт на нас войной пошел?

Санька обомлела: о господи, ведь так и вымолвил – Анна… И не ангельчик, и не дитятко, а просто – Анна! Как же он так?

Анюта на секунду дар речи потеряла. Слезы высохли. Не глядя на дедушку, тихо повторила:

– Что же ей делать?

Степан Акимыч вскочил с ветхого атласного креслица. Быстрыми шажками забегал по каморке, то и дело исподлобья взглядывая на внучку. Вроде бы и сам был не рад своей суровости, может, и понимал, что пересаливает, но сейчас по-иному не мог.

– Что твоей мамзель-француженке делать, мне неведомо. И голову о том ломать не желаю! А что тебе делать, сие твердо знаю…

Анюта вскинула на него глаза.

– Сюда перебирайся, вот тебе мой сказ. В сей тяжкий час нам надобно быть вместе. А твоя госпожа-мамзель как-никак…

Не слова удивили Саню, но какая лютая ненависть была в голосе дедушки Акимыча. Анюта же вскочила как ошпаренная. Метнулась было к двери, потом приостановилась. Хотела что-то сказать дедушке, но лишь посмотрела на него долгим укоризненным взглядом. И снова к двери.

Степан Акимыч тут опомнился. Кинулся за ней. И Санька тоже. И все трое, обнявшись, заплакали. Всхлипывая, Анюта лепетала:

– Как же ты, дедушка? Такой добрый, а какие слова сказал… Как же ее в беде кинуть? Ты посуди, дедушка… И ты, Сашенька… Вы ведь ничего не знаете, а вчера Фекла ходила на базар…

И Анюта принялась рассказывать, что слыхала на базаре кухарка Фекла. А слыхала она от знающих людей: будто некий портной подговорил еще триста других портных да с подмастерьями ночью перебить всех французов на Кузнецком мосту. Будто все французы, не только которые держат модные лавки и разные кофейные заведения, а все, какие в Москве проживают, Бонапартовы шпионы. А первая среди них – та самая мадам Обер-Шальме, у которой самая лучшая лавка на Кузнецком. И будто через их помощь и захватит Бонапарт Москву…

Степан Акимыч совсем взъярился. Пуще прежнего забегал по каморке. Руками принялся размахивать.

– Вздор, вздор, вздор сие, мой ангельчик! Всё бабьи толки… И слушать не желаю необразованную глупую бабу… Все один вздор! Да кто же французов в Москву пустит? Да как такое можно в уме держать? Ведь какая победа одержана при Кобрине и при Клястицах! Ведь чуть ли не тысячу врагов отечества взято нами в плен! А сколько безгласных трупов осталось на поле брани?.. А ты, душенька, кухарку Феклу слушаешь, да еще из-за вздорных ее слов проливаешь слезы… Лучше ты послушай, какие слова написал в своей афишке наш московский главнокомандующий, их сиятельство граф Ростопчин. Дай бог ему многие лета! Послушай, Анюточка. И ты, Санечка… Слушайте прилежно!

И Степан Акимыч достал несколько листков, в которых Ростопчин, назначенный с первых дней войны московским главнокомандующим, печатал свои обращения к москвичам. Листки эти разносились по многим барским домам на манер театральных афишек и потому среди населения Москвы стали известны под названием «Ростопчинских афиш».

Грозно подняв вверх свою сухонькую стариковскую руку, Степан Акимыч начал громогласно:

– «Я жизнью отвечаю, что злодей в Москве не будет…» Слова-то какие! Какие слова: «Я жизнью отвечаю»! То-то же…

А потом Степан Акимыч и вовсе развеселил девчонок, прочел им еще одну афишку Ростопчина. В этой афишке московский мещанин Карпушка, подтрунивая над французами, говорил, что они от капусты раздуются, от каши перелопаются, от щей задохнутся, что все французы – карлики и что их троих одна баба вилами заколет…

Девчонки смеялись до упаду, а глядя на них, радовался и сам Степан Акимыч.

Еще он под великим секретом сообщил, что нынче в театре ожидается великое торжество по причине побед при Кобрине и при Клястицах.

– Отменяют комедию Крылова «Модная лавка», а будет представлена опера «Старинные святки». Покажут публике любезную старину Москвы белокаменной, житье-бытье славных бояр русских и святошные забавы, какими тешили себя в давние времена… Теперь уж точно – не видать врагам Москвы. Так-то, мои хорошие!

А для Сани тот вечер и вовсе стал знаменательным.

Лизавета Семеновна Сандунова, певица, любимая всей московской публикой, которую прежде иначе и не величали, как Лизанька Сандунова, в тот вечер пела в опере главную партию боярыни Натальи. И, как выяснилось, именно ей поручили после первого акта оперы исполнить величание.

Заметив Саньку (а Санька как раз пробегала мимо актерских комнат, чтобы пораньше занять место за кулисой, где должен был уже находиться и Федор), она ее остановила:

– Чего ты без толку мечешься? Имеется у тебя сарафан?

– А как же! – бойко ответила Санька.

Не то чтобы она была сильно знакома с Лизаветой Семеновной, а все-таки… Не раз Лизавета Семеновна посылала ее то за одним, то за другим. А однажды приказала снести домой короб с костюмом, горничная девка у нее занемогла. Короче говоря, Сандунова хорошо знала Саньку, внучку суфлера Акимыча.

– И коса у тебя подходящая, – между тем продолжала Лиза вста Семеновна, с пристрастием разглядывая Саньку. – Святошные песни знаешь?

– А кто их не знает? Все девушки у нас в околотке знают.

Без этого нельзя… Я всякие могу петь…

– И я так думаю. Иди-ка наряжайся в сарафан – да ко мне. Нарумяню тебя, набелю. Нынче две девчонки из театральной школы занемогли. Женских голосов маловато. Будешь в хоре петь.

– Матушка Лизавета Семеновна!.. – выкрикнула Санька и руками замахала: мол, да как вам на ум пришло такое непутевое?

Но Сандунову в театре все уважали до крайности. Была она женщиной справедливой, умной, уж не говоря о ее таланте великом. Ни капельмейстер, ни хормейстер с ней не спорили. Могла ли Санька ей перечить?

И Саня бегом-бегом в каморку – да скорей доставать сарафан. Да скорее переплетать косу. Да скорей-скорей обратно к Лизавете Семеновне, которая уже находилась в театральной уборной и облачалась в малиновую душегрею, отороченную соболем.

Посмотрела на Саньку, приказала, хоть ласково, а приказала:

– Снимай платок да садись перед зеркалом. Тут садись, вот бестолочь деревенская!

О господи, вот чего не думала, вот о чем не гадала и вот что свершилося!..

Санька смотрела в зеркало на свое отражение, и верилось ей и не верилось, что это точно она – Санька. А Лизавета Семеновна тем временем около хлопотала: белила ее, румянила ее, брови начерно сурьмила. И вскорости из зеркала глядела на Саньку уж точно не Санька, а какая-то новая девчонка – белая, румяная, чернобровая – ничуточки не похожая на прежнюю, смуглую. И вроде бы не очень нравилось этой новой девчонке, что ее так лихо накрасили, но рта раскрыть, слова сказать об этом не смела. Уж кому-кому, а Лизавете Семеновне против сказать язык не повернется…

А Сандунова, поглядывая в зеркало на раскрашенную Саньку, говорила:

– Пой смело, громко, ничего не бойся…

– А я и не стану бояться, – шепотом отвечала Саня, а у самой мелкой дрожью все поджилки тряслись: что дедушка Акимыч скажет, когда увидит ее, Саньку, на сцене да без его спроса? А Федор? Как поглядит на такую, на раскрашенную? А уж о том, как будет петь, об этом не думала. Вроде бы сейчас было ей не до того.

– Теперь пройдись, – сказала Лизавета Семеновна, любуясь на дело рук своих. – Да не так, не так, дуреха! Лебедушкой плыви…

Санька фыркнула, локтем заслонилась – вспомнила мачеху и сестриц, Марфушу с Любашей. Посмотрела бы Лизавета Семеновна на них, сказала бы – вот плывут гусыни жирные!

А Сандунова, поглядывая на Саню, говорила вроде бы самой себе, однако же вполне слышно:

– Хороша… Ничего не скажешь. Вот только платок не годится.

– Чем же плох? – Санька обиделась. – Атласный! Вы пощупайте, Лизавета Семеновна, ведь чистый атлас…

Но Сандунова из пестрого вороха театральных костюмов, которые лежали на стульях, выдернула другой платок. Этот другой был расписной. С узорами. Лазоревый. Красоты неописуемой!

Подала Саньке:

– Этот прикинь…

У Саньки дыхание перехватило: надо же! Накинула на голову, покосилась на себя в зеркало. Ах, ах… Саня, ты ли это? А Сандунова ей:

– Не годится. Снимай. Тот алый тебе лучше. Санька чуть не в слезы:

– Лизавета Семеновна, раз в жизни… Позвольте! Не замараю, истинный бог!

Сандунова засмеялась. Однако же лазоревый платок Саньке оставила. Приказала:

– Какие песни знаешь, пой громко. А какие не знаешь, рта не раскрывай. Поняла?

Санька покивала осторожно, чтобы белила с румянами не облупились, не осыпались бы со щек.

Тут в зрительном зале зазвонил звонок. Лизавета Семеновна прикрикнула:

– Выметайся, нечего тебе тут делать… – выставила девчонку За дверь и спешно стала гримироваться и наряжаться.

В этой опере она особо щеголяла пением в куплетах «Слава богу на небе…». Эти куплеты непременно бисировала, и на сцепу к ее ногам летели кошельки с золотыми червонцами.

А Саня в тот вечер была словно в чаду, как чумная. Но старалась изо всех сил. Иной раз ей казалось, что ее голос слышнее всех голосов в хоре, что только ее, голосистую, и слушает вся публика в зрительном зале. Слушает и дивуется: этаким жаворонком кто же разливается?

Опомнилась она лишь к концу первого акта, когда Сандунова, приблизившись к рампе, при полном хоре, с трубами и литаврами, провозгласила величание. Сперва, как оно и полагается, спела самому царю-батюшке, их царскому величеству Александру Павловичу.

А уж потом и всем защитникам отечества.

– «Слава храброму генералу Тормасову, поразившему силы вражеские!» – пела Сандунова.

А хор подхватывал:

– «Слава! Слава! Слава!»

И гремели литавры, и звенели трубы, и Санька вместе со всеми выпевала:

– «Слава! Слава! Слава!»

И когда спели: «Слава храброму генералу Кульневу, умершему за отечество…», тут Лизавета Семеновна залилась слезами, и весь хор заплакал, и вся публика стала плакать. И Саньке тоже хотелось, да боялась она: а ну как растекутся румяна да белила по щекам? Сраму не оберешься…

Величание повторили несколько раз, потому что публика кричала «Фора! Фора!», топала ногами и била в ладоши…

Но что самое удивительное было для Саньки в этот вечер – дедушка Акимыч ее не признал. Вот так и не признал!.. Хоть стояла она совсем рядом, хоть глядел он прямо ей в глаза, а узнать не узнал. Смехота! Потом, уже после спектакля, когда Саня с помощью других хористок сняла с лица краску и подошла к нему, Степан Акимыч строго спросил:

– Где ж ты пропадала, сударушка? Эдакое упустила, не видела…

Ну и посмеялись же они, когда Саня ему рассказала, что пела в хоре, что стояла с ним рядом, а он глядел на нее во все глаза да и не признал… Старик только головой мотал, приговаривая: «Ну-ну…» А был весьма доволен, что Лизавета Семеновна самолично гримировала Саню и своим напутствием впервые послала ее на сцену.

А Федора в тот вечер почему-то вовсе в театре не было. И сбитнем не торговал, и за кулисами тоже не стоял.

Было уже совсем поздно, и Саня хотела было раздеваться да укладываться на боковую, как вдруг в оконце брякнул камешек. Неужели Федя?

А между ними еще раньше было договорено: если ему надобно Саню увидеть, пусть кинет в стекло махонький камень.

Хорошо, что дедушка давно спал и помехой не был. А то ведь стал бы выпытывать, зачем, да почему, да отчего.

Все-таки Саня сперва подождала: может, и не Федор, а случайный камешек ударил по стеклу?

Но стук повторился, и тогда Саня более не стала раздумывать, накинула на голову платок и выскочила на зов. Обычно она радовалась, когда Федя звал ее, когда кидал камешки в оконце, а сейчас встревожилась. Сердце ёкнуло; и сбитнем нынче не торговал, и в такой поздний час? Не случилось ли чего?

На улице была темнотища, ни зги не видно. А звезд на небе – тьма. Прямо перед Санькиными глазами наискось через Арбатскую площадь скатилась светленькая звездочка. Саня перекрестилась: чью-то душу господь бог взял к себе…

Услышала шепот:

– Саня!

Из-за колонны к ней вышел Федор. И хоть ясно его видела, почему-то спросила тоже шепотом:

– Где ты, Федя?

Он подошел к ней и сразу, вроде бы наотмашь ударив, сказал:

– Уезжаю, Саня…

Санька похолодела. Сердце громко забухало…

– Насилу вырвался… Ты почему молчишь?

А сам не дал ей слова сказать, принялся объяснять:

– С хозяйским добром в Ярославль еду. И хозяйку с дочками везу. Саня…

Он стоял перед нею словно виноватый. Мял в руках картуз. Лица его не видела. Лицо было в тени. Видела только руки. А руки его всё мяли да мяли картуз. О господи!

– Да зачем же уезжать, Федя?

– Все едут, Саня… Много народу уехало… На рассвете и мы.

– Пусть другие едут, тебе-то зачем? Тебе зачем? А он все мял картуз, все молчал. Потом сказал:

– Саня, ведь хозяйское слово закон. Разве смею ослушаться? Велел ехать, вот и еду. Пять возов добра везу да в кибитке хозяйку с дочками. Саня, я за тобой ведь… Скажу – сестра…

Санька гордо подняла голову.

– Вот еще, из Москвы уезжать! Никуда не поеду…

– Саня, говорят, скоро Смоленск отдадут французу…

– Брехня все, а ты слушаешь. – И, в точности как Степан Акимыч, крикнула: – Бабьи толки всё!.. Не совестно тебе, Федя?

– Не брехня это, нет! Нынче поутру из Смоленска хозяйкина сестра прибыла с ребятишками. Недалеко от Смоленска бои. А коли сдадут Смоленск, прямая дорога французу на Москву…

Потом долго вспоминался Сане этот прощальный разговор с Федором. И не раз думала: кабы не такое было прощание, может, все по-иному сложилось бы у них. Хотя что там говорить? Судьба у каждого своя. Что на роду написано, тому и быть…

Но в ту минуту о судьбе своей она не думала. От горести ли, что расстается с Федором, от смутного ли страха, что французы и впрямь возьмут Смоленск, а там кто знает? В ту минуту запальчиво крикнула:

– Вот ведь какой ты! Всякую бабу, развеся уши, слушаешь! А нашего главнокомандующего, их сиятельство Ростопчина, слушать не желаешь? Забыл, какие слова молвил: жизнью своей отвечаю…

– Эх, Саня… – Федор махнул рукой. – Не знаю, какой ему прок от того, только правды в его афишках ни на грош… Уж это точно!

А потом…

Да, а потом подошел к Сане и первый раз за все их знакомство обнял и поцеловал в губы. Крепко-крепко.

– Голубушка моя, – сказал, – я вернусь… Ты жди меня. Вернусь, обязательно вернусь.

Санька ничего не ответила. Вырвалась и убежала. И об этом потом много и с печалью думала: как же она так, ничего ему не ответила, локтями оттолкнулась и бежать? И ведь не знал он (откуда ему было знать?), как, прибежав на сцену, темную, безлюдную, прижалась лбом к холсту, который расписан был цветущим садом, как безутешно плакала, плакала навзрыд и утешалась лишь тем, что никто не видит ее слез и не слышит ее плача…

А через несколько дней Москва узнала, что Смоленск оставлен русскими войсками и туда вошел неприятель. Было это в самом начале августа.

И еще Москва узнала, что весь Смоленск пылал, весь был охвачен огнем. В горящий город вошли французы, а зажгли свой город сами жители Смоленска, чтобы ни одного зернышка не досталось врагу…

Наполеон Бонапарт писал в Париж императрице: «Мой друг! Я в Смоленске с сегодняшнего утра. Я взял этот город у русских, перебив у них три тысячи человек и причинив урон ранеными в три раза больше. Мое здоровье хорошо, жара стоит чрезвычайная.

Единственными свидетелями нашего вступления в опустошенный Смоленск являются дымящиеся развалины домов и лежащие вперемешку трупы своих и врагов… Ни разу с самого начала военных действий мы еще не видели таких картин, мы были глубоко потрясены… Пожар истребил половину зданий: базар, магазины, большую часть домов… Что касается военной добычи, то она сводится к нескольким плохим военным пушкам».

В тот день, отдав приказ потушить немедленно пожары, убрать с улиц убитых и подсчитать трофеи, Наполеон проследовал в приготовленные ему апартаменты. И там до самой темноты стоял у окна, смотрел на горящий город. О чем он думал в ту ночь, глядя на багровое небо и на багровые тучи, которые стремительно неслись по этому небу? О Москве ли, которая была впереди и которой, ему казалось, так просто и так легко теперь овладеть? Или о Париже, куда он возвратится, теперь уже скоро, овеянный славой триумфатор? Или, может быть, просто любовался пламенем пожара, которое со всех сторон охватило город и яростно бушевало среди улиц и домов?

Одно можно сказать: о тех страшных московских пожарах, которые ждут его через месяц, он тогда и не помышлял и не мог помыслить…