Текст книги "Очищение"

Автор книги: Софи Оксанен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 18 страниц)

1960, Западная Виру
МАРТИН ГОРДИТСЯ СВОЕЙ ДОЧЕРЬЮ

Мартин рассердился на свою дочь лишь однажды, когда та была маленькой. Талви бегом примчалась домой за две недели до Нового года. Алиде находилась дома одна, и ей нужно было ответить на вопрос, который девочка не в силах была удержаться задать до прихода отца.

– Мама, мама, что такое Рождество?

Алиде продолжала спокойно мешать соус.

– Доченька, милая. Тебе нужно спросить это у отца.

Талви пошла на крыльцо в ожидании отца, она села и облокотилась на бревенчатую стену, пиная ногой порог. Придя домой и услышав вопросы дочери, Мартин рассвирепел, но не из-за Рождества, на это у него нашлось бы разумное объяснение. Он успел разозлиться до того, как дошли до сути дела, ибо прежде всего Талви хотела знать об Освободительной войне, о которой писали в книге.

– В какой книге?

– В этой, – она протянула отцу книгу.

– Кто тебе ее дал?

– Тетя.

– Какая тетя? Алиде!

– Я ничего не знаю, – крикнула та из кухни.

– Талви!

– Мама Мильви. Я у них играла.

Мартин тут же отправился туда, даже не надев куртку. Дочь он взял с собой, чтобы она показала ему дом Мильви.

Первой вернулась домой Талви, она бежала и плакала, а позже вечером подлизывалась к отцу, чтобы помириться. В кухню валил табачный дым, потом послышалось заговорщицкое хихиканье Талви. Алиде сидела над остывающей картошкой. Наготове ждала миска с курицей, приготовленный на вечер соус остывал на столе, на поверхности его образовалась пленка, быстро тускневшая. Носки Мартина, предназначенные для штопки, ждали на стуле, под стулом стояла полная корзинка шерсти для прочесывания на машине.

Завтра Талви будет дразнить в школе детей, в чьих семьях встречали Рождество, это было решено. А вечером она расскажет отцу, как бросала снежком в сына Прикса и спрашивала то, что он велел ей спрашивать у детей из подобных семейств: «Ну что, видели Иисуса?» или «Твоя мама вся трепещет от нетерпения?» Отец станет хвалить ее, а Талви пыжиться от гордости и дуться на мать, сознавая, что в похвалах матери чего-то, как всегда, не достает. В них не было искренности. Ее дочь воспитывалась на похвалах Мартина, на рассказываемых им историях, в которых не было ничего эстонского. Она выросла на россказнях, в которых все было ложью. Алиде никогда не могла рассказать ей истории своей семьи, которые слышала от матери, те, под которые сама засыпала в рождественскую ночь. Она не могла ничего рассказать из того, на чем росла сама, а также ее мать, бабушка и прабабушка. Свою собственную жизнь она не стала бы рассказывать, лишь предания, на которых воспитывалась. Какой человек может вырасти из ребенка, у которого не было ни одного общего с матерью воспоминания, ни общих разговоров, ни шуток? И как быть матерью, когда не было никого, у кого можно спросить совета, что делать в подобных ситуациях?

Талви больше никогда не играла с Мильви. Мартин гордился Талви. По его мнению, девочка была замечательной. Особенно ему нравилось ее желание, вырасти большой, стать настоящим ленинцем. Его нисколько не волновало, что Талви не может отличить чистотел от подорожника, мухомор от волнушки, хотя Алиде считала, что такого просто не может быть у детей ее и Ингель.

1960, Западная Виру
СТРАДАНИЯ НАДОЛГО ОСТАЮТСЯ В ПАМЯТИ

В то время как Мартин взял на себя заботу о воспитании ребенка, Алиде была ответственна за то, что касалось очередей. Так как Мартина уже многие годы не приглашали в столицу и надежды на его возможную карьеру угасли, Алиде больше не надеялась, что будет отовариваться как член партийного аппарата. Она выстаивала в очередях, держа за руку дочку и приучая ее к жизни достойной советской женщины. Очередей за мясом ей удавалось избежать, так как в мясной лавке работала знакомая, Сиири. Когда она сообщала ей, что товар прибыл, Алиде протискивалась между завалом мусорных ящиков к задней двери магазина, таща за собой Талви. Она не научилась ходить медленно, подстраиваясь под ребенка и, несмотря на благие намерения, всегда так ускоряла шаг, что дочери приходилось бежать. Алиде объясняла это себе желанием избавиться от докучавшей ей девочки, но не испытывала угрызений совести. Наоборот она старалась казаться хорошей матерью, хотя чувствовала всю натянутость этого. Она предпочитала хвалить перед другими женщинами отцовские способности Мартина, и делая это, помалкивала о себе как о матери. Оттого что Мартин был на редкость заботливым отцом, соседки считали, что она счастливейшая из женщин.

Когда девочка подросла, она начала поспевать за матерью, бегущей по заднему двору мясной лавки, сквозь тучи мух. Иногда мушки забивались в нос и уши, порой они обнаруживались в волосах. Кожа на голове Алиде кишела ими, и она почти уверилась в том, что одна из них отложила там яйца. Напротив, дочь они как-то не беспокоили, она даже не отгоняла их прочь, а разрешала разгуливать по рукам и ногам, что вызывало отвращение у Алиде. По дороге домой она расплетала косички Талви и вытряхивала из ее головы мушек. Она понимала, что это глупо, но не могла с собой совладать.

В тот день, когда Талви объявила, что в школе проводили проверку зубов, Алиде как раз побывала у Сиири, в мясной лавке. Та промывала щеткой в соленой воде колбасу из Семипалатинска. За ее спиной громоздились и ждали своей очереди батоны «московской» и «столичной» колбасы. Они кишели червями.

– Ничего страшного. Эти пойдут на прилавок, но скоро прибудет новая партия свежего товара.

По прибытии машины Алиде набрала в свою сумку пару завитков «польской» колбасы, батон «краковской» и вдобавок сосиски. Неплохой улов. Она как раз с гордостью показывала все это Мартину, как вдруг дочка неожиданным сообщением прервала инвентаризацию покупок.

– Две большущие дырки.

– Что это значит? – спросила Алиде, пугаясь собственного голоса. Он напоминал визг побитой собаки. Талви нахмурила брови. Сверток с сосисками упал на пол. Алиде положила на скатерть руки, которые неожиданно затряслись. Вдруг стали явственными все порезы от ножа на клеенке, грязь, в них забившаяся, хлебные крошки. Из-под оранжевого абажура будто что-то посыпалось, на лампе проступила мушиная грязь… Пузырек с валерьянкой стоял в шкафу. Удастся ли ей вынуть его и беззвучно накапать в стакан, чтобы Мартин не заметил?

– Хм, что это значит… Это значит, что нам придется пойти к товарищу Борису. Талви, ты помнишь дядю Бориса? – улыбнулся Мартин.

Талви кивнула в ответ. В уголках рта Мартина остался жир. Он откусил еще кусок колбасы. Жиринки «краковской» блестели на губах. Всегда ли у Мартина были такие выпученные глаза?

– А был ли он уверен? Тот, кто проверял зубы? Что там две дырки? Может, ничего и не надо делать? – предположила Алиде.

– Нет, но я хочу поехать в город.

– Ты слышала, – ухмыльнулся Мартин.

– Папа купит тебе потом мороженое, – сказала Алиде.

– Что? – удивился Мартин. – Она уже большая девочка, сама на автобусе доедет.

– Папа купит тебе новые игрушки, – добавила Алиде.

Талви запрыгала перед отцом и стала тянуть его за руку:

– Да, да, да.

Теперь ни о чем не надо думать. Надо только уговорить Мартина поехать к врачу вместе с дочерью. С ним Талви будет в безопасности! В ушах у нее шумело. Она положила сосиски и колбасу в холодильник и начала звенеть посудой, чтобы одновременно незаметно налить себе валерьянки в стакан. И закусить хлебом, чтобы запах лекарства не ощущался в ее дыхании.

– И ты можешь пойти заодно поприветствовать Бориса. Хорошо, правда?

– Да, но работа…

– Да-да-да! – крик Талви прервал ее.

– Ну, ладно, что-нибудь придумаем. Устроим приятную прогулку к зубному.

У Талви были такие же глаза, как у Линды. Лицо Мартина, а глаза Линды.

1952, Западная Виру
ЗАПАХ ПЕЧЕНИ ТРЕСКИ, ЖЕЛТЫЙ СВЕТ ЛАМПЫ

Запах хлороформа чувствовался уже у двери. В приемной Алиде схватила только что вышедшую «Советскую женщину», в которой приводилось мнение Ленина о том, что при капитализме женщина вдвойне унижена: она рабыня капитала, то есть основной работы, и домашнего труда. Щека у Алиде сильно раздулась, дырка в зубе была такой глубокой, что нерв обнажился. Нужно было лечить его раньше, но кому охота попасть на кресло к фельдшеру. Почти все стоящие врачи переехали на Запад, а евреи – в СССР. Часть из них потом вернулась, но их осталось мало. Алиде читала по складам, пыталась сосредоточиться, невзирая на боль в челюсти: «Лишь в СССР и странах народной демократии женщина работает наравне с мужчиной, как равноправный товарищ во всех областях, как в сельском хозяйстве, на транспорте, так и в области культуры и просвещения и принимает активное участие в политической жизни и управлении обществом».

Когда подошла очередь Алиде, она перевела взгляд с газеты на коричневый синтетический ковер и все время смотрела на него, пока не оказалась в кресле и не облокотилась на ручки. Медсестра кончила кипятить иглы и сверла, сделала ей укол и стала готовить состав для пломбы. Кастрюля на электроплите кипела. Алиде закрыла глаза, онемение распространилось на всю челюсть и щеки. Руки мужчины пахли луком, солеными огурцами и потом. Алиде уже слышала, что руки нового стоматолога такие волосатые, что лучше ничего не ощущать, чтобы не раздражаться. Закрыть глаза и не видеть эту черную поросль. Он, впрочем, и не был настоящим врачом, просто пленный немецкий врач в свое время обучил его чему смог. Мужчина начал накачивать ножной сверлильный станок, который заскрипел и завизжал, уши заложило, кость похрустывала, она старалась забыть о волосатых руках. Истребитель так низко спикировал при маневрах, что окно задрожало. Алиде открыла глаза. Тот же мужчина. Та же комната. Те же волосатые руки. Там, в подвале муниципалитета. Где она потеряла себя и после чего старалась уцелеть, хотя единственное, что уцелело, – это стыд.

Алиде вышла, не поднимая глаз от пола, лестницы, улицы. Мимо с грохотом промчался армейский грузовик, обдав ее пылью, которая прилипла к деснам, забилась в глаза и превратилась в пепел на ее распаленной коже.

Из открытых окон дома культуры, где шла репетиция хора, послышалось: «И в песне, и в труде». Мимо пронесся другой грузовик, обсыпав ноги гравием. «Ты вечно со мной, великий Сталин».

У дверей ее встретил Мартин, увлекая в сторону стола. Там ее ждала коробка с печенью трески, лакомство для маленькой птички, когда она сможет есть. Половинка лука засыхала на разделочной доске, открытая и опустошенная банка валялась рядом с доской, железные зазубренные края крышки ощерили рот, оставшийся от бутерброда кусочек лука издавал резкий запах, как и сама печень трески. Алиде затошнило.

– Я уже поел, но сразу сделаю бутерброд для моей ласточки, как только она сможет есть. Больно было?

– Нет.

– А сейчас болит?

– Нисколько. Ничего не чувствую. Бесчувственность. Одна бесчувственность.

Алиде смотрела на половинку бутерброда с печенью трески и не могла вымолвить ни слова, хотя и сознавала, что Мартин ждет ее благодарности за то, что припас для нее лакомство. Хотя бы догадался лук убрать.

– Приятный человек этот Борис.

– Ты говоришь о стоматологе?

– О ком же еще? Я уже раньше о нем рассказывал.

– Может, о другом каком-то Борисе. Ты не говорил, что он зубной врач.

– Его только недавно назначили.

– А что он раньше делал?

– То же самое, конечно.

– И ты его знаешь?

– Общими партийными делами занимались! Он, кстати, не передавал мне привет?

– Зачем бы он передавал тебе привет через меня?

– Да он знает, что мы женаты.

– Ай!

– А в чем дело?

– Да ни в чем. Надо идти доить.

Алиде быстро прошла в комнату, сняла с себя новое платье из ткани бемберг, которое еще утром было таким красивым, в красную крапинку, но теперь казалось неприятным, оттого что было слишком красивым и на груди сидело очень уж ладно. Фланелевые прокладки от пота подмышками насквозь промокли. Нижняя часть лица все еще была под действием наркоза и она не почувствовала, что крючки серег раздирают уши! Она надела на себя халат доярки, повязала голову платком и вымыла руки. Только возле хлева запах лука исчез.

Алиде присела, прислонясь к каменному фундаменту. Ее руки покраснели от жесткой щетки и холодной воды, она чувствовала себя усталой, и земля у нее под ногами устала, она прогибалась и вздыхала, как грудь умирающего человека. За спиной Алиде слышала голоса животных, они ждали ее, ей нужно было идти, но она сознавала, что и сама ждала. Ждала кого-то, как тогда в подвале, где она превратилась в мышь в углу комнаты, потом в муху на лампе. И выйдя из того подвала, она все ждала кого-то. Кто сделал бы что-нибудь, что помогло бы стереть из памяти хотя бы часть происшедшего в подвале. Погладил бы по голове и сказал, что это была не ее вина. Пообещал бы, что такого больше никогда не повторится, что бы ни случилось. И как только Алиде осознала, чего она ждет, она ясно поняла, что этого никогда не произойдет. Никто никогда не придет, чтобы сказать такие слова, не позаботится о том, чтобы этого с ней никогда больше не было. Что она, Алиде, единственная, кто может об этом позаботиться. Никто другой не сделает это за нее, даже Мартин, хотя он очень хочет для нее только самого лучшего. На кухне печень трески высохла, потемнела на краях бутерброда. Мартин налил в стакан водки и ждал, когда жена вернется из хлева, налил второй стакан, потом третий, понюхал рукав вместо закуски по русскому обычаю и не прикоснулся к бутерброду, все ждал жену, и над его головой горела красная звезда блестящего будущего, рядом – счастливая семья, желтый свет лампы.

Алиде смотрела на него через окно, но не могла пересилить себя и войти внутрь.

1992, Западная Виру
ЗАРА НАХОДИТ ПРЯЛКУ И КОРЕНЬ ДЛЯ ЗАКВАСКИ ХЛЕБА

Зара перевела дух. Рассказывая о Владике, она иногда забывала о времени и месте, увлекалась, как умела увлекаться когда-то давно. Она очнулась, услышав возню Алиде возле плиты, вернулась в настоящее и заметила, что ей сунули в руки стакан. Молочный гриб помыли, налили свежее молоко, а старое было в стакане Зары. Она послушно пригубила напиток, но он был настолько кислым, что она сморщилась и незаметно поставила стакан на стол за посудой, когда Алиде пошла во двор мыть корень хрена. От печи поднимался знакомый запах нагревающихся помидоров. Зара глубоко вдохнула его и начала нарезать новые ломти, в помощь Алиде. Это было приятное занятие, домашняя атмосфера в кухне, парящие кастрюли, ряд банок с остывающими консервами.

Ее бабушка всегда с удовольствием консервировала, делая запасы на зиму. Это была единственная домашняя работа, в которой она принимала участие, или вернее сказать, руководила ею. Иногда она велела маме нарезать капусту, а теперь Зара сидела за тем же самым столом, но вместе с Алиде, которая ненавидела ее бабушку. Ей надо браться за самое главное, а не ждать подходящей минуты, которая никогда не настанет.

– Это для зимнего салата. Триста граммов, столько же чеснока, яблок и перца. Килограмм помидоров, соль, сахар и уксус. Для одной лишь банки, даже согревать не надо. Витамины сохраняются.

Пальцы Зары, нарезающие помидоры, ловко двигались, но язык был все еще неповоротливым. Может, Алиде станет ее ненавидеть, когда узнает, кто она, откажется помогать и куда же она тогда денется? Лучше не нарушать мирную обстановку, которую создал ее рассказ о Владике. И все же не могли бабушка и Алиде поспорить из-за каких-то там колосьев, как бы Алиде ни уверяла, не похоже. Зара все время изучала Алиде, когда та не видела или занималась хозяйством. Ее хрупкость, темные полоски под ногтями, покрытую корой кожу, на которой синие сосуды просвечивали из-под загара. Она искала в ней что-нибудь знакомое, но женщина, хлопотавшая на этой кухне, нисколько не походила на девушку с фотографии, не говоря уже о бабушке. Поэтому Зара сосредоточилась на исследовании дома. Незаметно для Алиде она потрогала стригальные ножницы, висевшие на стене, и большой заржавевший ключ. Ключ от амбара? Он висел на стене комнаты возле печи тогда, когда бабушка жила здесь. Вверху на притолоке двери обнаружились зубья от деревянных граблей, сделанные еще отцом бабушки. Умывальный столик. Черная вешалка, на которой теперь висело пальто Алиде. Тот ли это шкаф, где бабушка держала свое приданое? Вот печь, возле которой она грелась, а за шкафом была втиснута прялка. Та ли это самая прялка, на педали которой нажимала бабушка? А вот маховик от прялки, бобина, педаль и веретено. Когда Зара пошла в кладовку за пустыми банками, она обнаружила кадку за бидоном для охлаждения молока. Узнала ее. Понюхала. На дне кадки было что-то засохшее. Неужели корень для закваски хлеба? Тот ли он самый, из которого бабушка делала хлеб? Два с половиной дня, так, кажется, она говорила. Два с половиной дня тесто должно было киснуть в задней комнатке под полотенцем, прежде чем оно будет готово для замешивания. Тогда в задней комнатке витал аромат хлеба, а на третий день начинали месить тесто. Месили так, что лоб был в испарине, мяли и крутили; это засохшее тесто, покрытое пылью, вряд ли последние десятилетия использовалось; вот этот самый корень бабушкины молодые руки мяли, когда она была еще счастлива вместе с дедушкой. И пекарю надо было время от времени подносить воды, так как руки в муке иногда надо смачивать. Печь разжигали березовыми дровами, а позже подставляли миску с куском соленого мяса. В печи с мяса в миску натекал сок и в нем замачивался свежий хлеб. И этот вкус! Что за вкус! Рожь с собственного поля! Все это казалось удивительным и вместе с тем печальным, кадка вдруг становилась близкой, будто она дотронулась до молодой бабушкиной руки. Какие у нее тогда были руки? Не забывала ли она каждый вечер смазывать их гусиным жиром?

Зара очень хотела выйти и обследовать двор, она предложила принести воды из колодца, но Алиде возразила, что лучше ей держаться внутри. Она была права, но все же Заре очень хотелось выйти. Хотелось обойти вокруг дома, увидеть все те места, понюхать землю и траву, подойти к изгороди и посмотреть, что внизу. Бабушка играла возле нее в детстве, воображала, что под ней живут духи умерших, что они затащат ее, и она никогда не сможет вырваться оттуда, будет наблюдать, как ее ищут, как волнуется мама, а отец бегает и зовет ее, а она ничего не может сделать, потому что духи заткнули ей рот, пропахшие плесневелым зерном духи. Зара хотела увидеть, сохранилась ли возле забора бабушкина собственная яблоня, белый налив. Рядом с ней должна расти луковая яблоня, может, она узнает ее, хотя никогда не пробовала. Хотелось также увидеть терн и сливовое дерево и каменистое место, которое находилось за забором посреди поля. Здесь водились змеи, это пугало, а также был медвежий малинник и потому туда необходимо попасть. А тмин? Выращивала ли его Алиде все на том же месте?

1991, Берлин
ГОРЬКАЯ ЦЕНА МЕЧТАНИЙ

С самого начала Паша заявил, что она у него в долгу. Когда выплатит, может убираться, но сначала плати! А платить она сможет, вкалывая, причем вкалывая как следует и выполняя работу, за которую хорошо платят.

Зара не понимала, откуда взялся долг. Несмотря на это, она начала считать, насколько он уменьшился, сколько еще осталось, сколько месяцев, недель, суток, дней, ночей, часов, клиентов, минетов. Скольких девушек она успеет увидать, из каких стран, сколько раз успеет накрасить губы и сколько раз Нина наложит ей швы. Сколько раз успеет заразиться, сколько синяков получит. Сколько раз ее голову засунут в унитаз и сколько раз она испугается, что захлебнется, чувствуя железную руку Паши на своем загривке. Отсчет времени можно вести не только с помощью стрелок часов, ее календарь все время обновлялся, так как каждый день она получала новые штрафы. Она плохо танцевала еще неделю после репетиций.

– Значит, сто баксов накинем. И еще сто баксов за видео.

– Какое видео?

– И что за тупость. Думаешь, дуреха, их бесплатно можно смотреть? Их сюда доставили, чтобы придурки вроде тебя научились плясать. Иначе их продавали бы. Сечешь, нет?

Ей пришлось согласиться, так как она не хотела новых штрафов, которые и так все время начислялись: за нерадивость, за жалобы клиентов, за кислое выражение лица. И календарь начинался сызнова. Сколько же еще дней, сколько подбитых глаз. И, конечно, еда засчитывалась по работе.

– Мой старикан был в «Перми-36». И там жратву не давали, если не вкалывал.

Паша хвалил ее и говорил, что долг заметно уменьшается. Заре хотелось бы верить его записной книжке в темно-синей вонючей пластиковой обложке со знаком качества СССР. Педантично выведенные номера и столбцы цифр делали обещания Паши правдоподобными, в них было легко поверить, если захотеть. И единственным способом продвинуться вперед было доверие. Человеку нужно верить во что-то, чтобы прожить, и Зара решила верить, что тетрадь Паши – это ее паспорт. Когда она станет свободна, она достанет новый паспорт с новыми данными личности, придумает новую историю для себя. Когда-нибудь так и будет. Она сделает себя заново.

Пометки в тетради Паша делал авторучкой, на которой красовалась фигура женщины. Одежда с нее слетала, стоило только повернуть ручку, и снова появлялась при новом повороте. Паша считал, что это гениальное изобретение немцев и организовывал посылки с такими ручками своим приятелям в Москву. Но однажды какая-то из девиц завладела ручкой Паши и попыталась выколоть ему глаза. В заварухе ручка сломалась. После этого девушка, кажется, украинка, пропала, а все другие получили штрафы, так как ручку Паши повредили. Новая фаворитка появилась, когда клиент-финн подарил ему ручку «Лото». Финн этот знал несколько слов по-эстонски, и эстонка Кадри перевела для Паши, что «финик» пытался рассказать о популярности лото у финнов.

– Наша надежда и будущее. В лото все – равны и все – финны, и это замечательно. Финская демократия в лучшем виде!

Мужчина смеялся – надежда и будущее – и хлопал Пашу по плечу, и Паша смеялся вместе с ним и велел Кадри сказать «финику», что эта ручка станет его любимицей.

– Спроси у него, сколько можно выиграть в лото?

– Миллион марок. Или много миллионов. Можно стать миллионером.

Зара хотела было сказать, что лото разыгрывают и в России, различных лотерей предостаточно, но потом поняла, что для Паши это было совсем не одно и то же. Хотя он мог выиграть в казино намного больше, чем выпадало в народной лотерее, и получал много денег за девочек, все это было для него работой. А Паша все время жаловался, как много приходится работать, убивать все свое время. В Финляндии же из любого может выйти миллионер и каждый может выиграть миллионы без всяких усилий, и не по наследству, просто так. В российской лотерее нельзя выиграть миллионов и не каждый может стать миллионером. Без связей и денег в казино не попадешь. Кто осмелится туда пойти, не имея их? А в Финляндии лишь валяешься на диване в субботу вечером перед телевизором и ждешь, когда на экране появится нужная серия номеров и миллионы упадут тебе в объятия.

– Подумать только, любая шлюшка, вроде тебя, может там у них выиграть миллион, – со смехом объяснял он Заре.

Мысль была настолько потешная, что Зара тоже начала смеяться. Они смеялись без передыху.