Текст книги "Очищение"

Автор книги: Софи Оксанен

Она остановилась на обочине дороги и стала любоваться мирным видом. Ингель скоро пойдет на вечернюю дойку. Ханс, возможно, читает газеты в своей каморке. Рука Алиде не дрогнула. Внезапная стыдливая радость разлилась в груди. Она жива. Она справилась. Ее имени не было в списке. О ней не могут дать ложного показания, о жене Мартина, но зато она может отправить Розипуу туда, где земля эстонская будет лишь далеким воспоминанием. Она ощутила, как удлинился ее шаг, с какой силой ноги ступают по земле, она влетела в дом Розипуу, едва на пороге не столкнув с ног их мамашу, прошла мимо нее и хлопнула дверью перед ее носом. Она заварила себе чай их заваркой, положила сахар из их сахарницы, отломила половину от их хлеба, чтобы отнести в свою комнату. На пороге она остановилась и сказала, что хочет дать дружеский совет, так как по натуре человек добрый и желает всем товарищам только хорошего: было бы мудро с их стороны, если бы они сняли со стены спальни изображение Иисуса. Товарищу Сталину не понравилось бы, что члены нового мира трудящихся в ответ на его хорошую работу вешают на стены подобное. На следующий же день переводная картинка с Сыном Божьим исчезла.

Осталось четыре дня. Потом три. Она обещала прийти к Ингель, но так и не пошла туда.

 
У нашей киски хитрые глазки,
Сидит в лесочке на пенечке,
Во рту трубка, в руках палочка.
Два дня. Три ночи.
Приглашает детей почитать.
Кто не умеет читать,
Того за волосы таскает.
А кто умеет, понимает,
Того киса по головке гладит.
Ни одного дня. Ни одной ночи.
 

1949, Западная Виру
ХАНС НЕ СТАЛ БИТЬ АЛИДЕ, ХОТЯ МОГ БЫ

Ветер гулял в покинутых маленькими птичками березах. В голове у Алиде шумело, как после десяти бессонных ночей. У наружной двери она зажмурилась и, не глядя, шагнула к маленькой комнате, нащупала ручку, уронила висевшую на стене пилу, вошла и открыла глаза, привыкая к полумраку. Шкаф перед каморкой Ханса стоял на месте. Только теперь сердце у нее взволнованно забилось, высохшая нижняя губа треснула, кровь попала в рот, потные пальцы заскользили по бокам шкафа. Временами она слышала звуки, которые доносились из кухни: шаги Ингель, кашель Линды, звяканье чашки, стук лап Липси. Шкаф не поддавался, ей пришлось толкать его плечами и бедрами, он скрипел, его жалоба раздавалась в пустом доме. Алиде остановилась и прислушалась. Тишина раскололась. Воображаемые голоса из кухни стихли как только она перестала двигаться. На досках пола видны были следы от частого передвижения шкафа. Их нужно скрыть. Под ножками шкафа что-то виднелось. Она наклонилась проверить. Клин. Два клина. Из-за этого шкаф слегка качался. Когда Ингель успела их туда засунуть? Алиде вытащила клинья. Шкаф плавно сдвинулся с места.

– Ханс, это я.

Алиде попыталась открыть дверь каморки, но вспотевшая рука скользнула по маленькой дырке в плинтусе, служившей для открывания.

– Ханс, ты слышишь?

Ничего не было слышно.

– Ханс, помоги. Толкни дверь, я не могу открыть ее.

Алиде постучала, а потом стала бить в дверь кулаками.

– Ханс, скажи что-нибудь!

Вдалеке прокукарекал петух. Алиде вздрогнула, заволновалась и стала еще сильнее колотить дверь. Боль в суставах отдалась в подошвах ног, стенка пошатнулась, но прежнее безмолвие не нарушилось. Тогда она принесла из кухни нож, просунула его в проем двери, а другую руку – в дырку в плинтусе. При рывке дверь открылась. Ханс, сгорбившись, неподвижно сидел в углу, опустив голову на колени. Лишь когда Алиде дотронулась до него, он поднял голову. Когда она в третий раз обратилась к нему, Ханс, шатаясь, прошел в кухню. На вопрос, что случилось, он ответил:

– Их увели.

Настала тишина, какой никогда не бывало в деревенском доме днем. Лишь шорох мыши в углу. Они стояли посреди кухни, внутри них все клокотало, их дыхание вырывалось с хрипом. Алиде тоже хотелось сесть и склонить голову на колени, чтобы не смотреть в лицо Ханса, который, видимо, всю ночь рыдал. Тишина и напряжение нарастали и вдруг Ханс вскочил и схватил с вешалки свой рюкзак:

– Я должен отправиться следом за ними.

– Не сходи с ума.

– Конечно, должен!

Ханс выдвинул нижнюю дверцу буфета, чтобы достать продукты, но ящик оказался пустым. Он кинулся в кладовку.

– Они взяли с собой еду.

– Ханс, может быть, солдаты украли ее. Может, их отвели на беседу в муниципалитет. Такое и раньше было, вспомни. Может, они скоро вернутся домой.

Ханс рванулся в переднюю комнатку и открыл дверцу шифоньера.

– Вся зимняя одежда, все теплое унесли. Ингель взяла с собой золото.

– Золото?

– Оно было зашито в шубу.

– Ханс, они скоро вернутся.

Но Ханс твердо решил идти. Алиде бросилась за ним, схватила за руку. Ханс попытался скинуть ее. Рукав его одежды порвался, стул опрокинулся, стол пошатнулся. Ханса нельзя выпускать наружу, нельзя, нельзя, нельзя. Она изо всех сил обвила его ноги и не отпускала, несмотря на то, что он рассердился и схватил ее за волосы. Алиде не отпускала Ханса пока силы его не покинули. И когда они, потные и запыхавшиеся, лежали на холодном полу, Алиде готова была засмеяться. Ханс все же не ударил ее, даже в такой ситуации. Он мог бы, она ждала, что он это сделает, схватит со стола бутылку и ударит ее по голове или треснет лопатой, но он не сделал этого. Таким он был хорошим, и все же она была ему далеко не безразлична. Более убедительного доказательства у Алиде не имелось. Никто не был таким хорошим, как Ханс, ее красивый Ханс, самый красивый из всех.

– Зачем ты, Лиде?

– Им не нужно обвинение.

– Мне нужно!

Он выжидающе смотрел на Алиде. Она хотела, чтобы он смирился со всем, что произошло. Все знали, что там не нужна какая-либо особая причина. Нужны ли доказательства самоуправцам, достаточно любой фантазии в доносе.

– Ты ничего не слышал? Они ведь что-то говорили, когда вошли?

ОНИ. Это слово во рту Алиде стало громадным. В детстве она как-то получила предупреждение о том, что будет, если скажешь (произнесешь) вслух такие слова, как Бог, сатана, гром, смерть. Она как-то попыталась тайком повторить эти слова. Через два дня у них подохла курица.

– Я не все слышал. Было много шума и крика. Я попытался открыть дверь каморки, но дверь не поддалась, а потом в доме уже никого не осталось. Это произошло так молниеносно, а я не мог выйти. Липси отчаянно лаяла. – Голос Ханса задрожал.

– Может, это из-за того… – слова Алиде застревали в горле. Голова как бы сама собой склонилась набок, и она подумала о той подохшей курице, – что она считалась твоей вдовой, а Линда твоим ребенком. То есть, тоже враги народа.

На кухне было холодно, зуб на зуб не попадал. Она вытерла подбородок. Рука покраснела, из треснувшей губы сочилась кровь.

– Все из-за меня. Выходит, я во всем виноват.

– Ханс, Ингель подсунула под шкаф клинья. Значит, она хотела, чтобы ты оставался в укрытии.

– Дай мне водки.

– Я сооружу для тебя более надежное место укрытия.

– Зачем?

– Нельзя долго находиться в одном и том же месте.

– Ты намекаешь на то, что Ингель так считала? Моя Ингель.

– Нет, разумеется.

Алиде достала из кармана полбутылки самогона. О судьбе Липси Ханс не спрашивал.

– Иди доить коров, – устало сказал он.

Алиде насторожилась. Может, просьба Ханса была искренней и нужно идти доить коров, но она не могла оставить его одного на кухне в таком состоянии. Он мог устремиться в муниципалитет.

1949, Западная Виру
АЛИДЕ ОТРЫВАЕТ КУСОК ОТ СВАДЕБНОГО ПОКРЫВАЛА ИНГЕЛЬ

Через две недели после того, как Ингель и Линду увели, Мартин и Алиде вместе с собакой переехали в дом. Солнце сверкало, грузовик мягко покачивался. Целое утро Алиде делала все так, чтобы не совершить ошибки, каждое свое движение проверяла, чтобы не спутать ничего или не пропустить. Встала с постели так, чтобы сначала правая нога коснулась пола, переступила через порог комнаты правой ногой и через наружную дверь тоже, открывала двери правой рукой и торопилась сделать это раньше Мартина, чтобы он левой рукой не испортил их счастья. И сразу как они подъехали к дому, она устремилась к калитке, чтобы открыть ее правой рукой, потом также дверь и войти в дом правой ногой. Все шло хорошо. Первым они встретили мужчину. Хороший знак. Если бы встретилась женщина, Алиде издалека заметила бы ее и попросила Мартина остановить грузовик, а сама побежала бы в кусты, сказав, что у нее болит живот, чтобы подождать, пока пройдет женщина. Но если бы и второй встречной оказалась женщина? Ей пришлось бы снова просить Мартина остановиться и бежать в кусты, а муж стал бы беспокоиться. Мартину нельзя было говорить о том, что приносит счастье, о плохом глазе, он бы только посмеялся над тем, что жена наслушалась небылиц старых людей. У него есть свои Ленин и Сталин. К счастью, в пути все было хорошо. Ноги приплясывали и сама она светилась от радости. Ханс! Она спасла себя и Ханса. Они в безопасности и главное – вместе.

Она взглянула на себя в зеркало, пока Мартин разгружал вещи, и может, слегка пококетничала со своим фигуристым отображением. Ой, как бы она хотела, чтобы Мартина не было ночью, чтобы он был на работе или где угодно, она могла бы выпустить Ханса с чердака и просидеть с ним всю ночь. Но Мартин никуда не ушел, он хотел провести первую ночь в новом доме с женой, товарищем, любимой – с ней вместе. Она сделала попытку, спросив, не нужен ли он на работе, и дала понять, что не будет сердиться, хотя на нее лягут многие обязательства, но Мартин лишь посмеялся над подобной чепухой. Партия обойдется ночью без него, а жена – нет!

В доме все еще пахло Ингель, на стекле остались следы от пальцев ее или Линды, скорей всего, Линды, так как они были низко. Под окном стояла каштановая птичка Линды с пустыми деревянными глазами и со спичечными крыльями. Ничто не указывало на внезапный уход или поспешную упаковку, ящики не были открыты, в шкафах не рылись. За исключением приоткрытой дверцы того шкафа, который открывал Ханс. Алиде закрыла ее. Ингель оставила все в отличном порядке, аккуратно взяла одежду свою и Линды из белого шкафа и как следует затворила его дверцы, которые нужно было задвигать медленно и в то же время плотно, чтобы он не открывался сам собой. Она закрыла шкаф так, будто вовсе не спешила. Из комода были взяты нижнее белье и чулки, скатерка на нем осталась ровной, как и ковры на полу, не считая того, который сместился, когда Алиде пыталась задержать Ханса. Она не обратила на это внимания, так как, сооружая чердачную комнатку, взбиралась прямо на чердак, не заходя в нижние комнаты, и не осматривала кухню, ибо не готовила горячую еду для Ханса.

Он хотел помочь ей в строительстве, но она отказалась. Его душевное состояние было таким, что ему лучше было оставаться в старой комнатке, горевать и пить водку, которой снабжала его Алиде. Теперь только она сообразила, что весь беспорядок в доме – лишь следы борьбы ее и Ханса, оставшиеся после ее первого прихода. Не было никаких признаков того, что чекисты искали оружие, да и кладовая была чистой. Возможно, Мартин сказал им, чтобы они вели себя прилично, так как он с женой переезжает в этот дом. Послушались бы они его? Не должны были, чекистам нельзя было никого слушать. Их следы обнаружились лишь на полу каждой комнаты в виде отставших от подошв комков земли. Алиде убрала высохшую грязь, прежде чем расставить свои вещи по местам. Позже надо будет проверить двор, по-видимому, там застрелили собаку Липси!

Алиде снова правой рукой взяла свои платья и развесила их в шкафу, хорошее настроение вернулось, хоть и не удалось избавиться на ночь от Мартина. Она положила щетку на столик под зеркалом, рядом со щеткой Ингель. И когда расставила все свои вещи, дом стал казаться общим – ее и Ханса. Наш дом. Алиде может сидеть за кухонным столом напротив Ханса, и они будут как бы мужем и женой. Она будет готовить еду своему Хансу, разогревать воду для ванны, протягивать полотенце, когда он будет бриться. Она будет делать все то, что прежде делала Ингель, все женины дела в доме. Ханс увидит, что она печет лучше, готовит вкуснее и вяжет хорошие носки. Наконец, Ханс заметит, какая она стройная, какой красивой может быть, когда косицы Ингель не заставляют его постоянно поворачивать голову в ее сторону.

Теперь ему придется разговаривать с Алиде, а не с Ингель. И видеть только Алиде. Прежде всего ему придется заметить ее особый дар угадывать тайны растений и ее знание секретов ухода за ними. Тут она всегда была способнее, чем Ингель, но на такое обычно не обращали внимание, ведь хорошая эстонская хозяйка прежде всего ценилась за умение возиться с тестом, за проворность в дойке. Кто бы заметил, что тогда как Ингель хреном приправляла огурцы, Алиде лечила с его помощью желудочные болезни. Теперь Хансу нужно будет в этом разобраться. Алиде прикусила губу. Не полагалось кичиться подобными тайными дарами, ибо гордость – это конец, а смирение – начало всего, в молчании же – сила.

Но тут Мартин прервал размышления жены, обняв ее сзади за талию, он стал нашептывать на ушко своему воробышку, что гордится своей женой, более чем когда-либо, потом закружил ее по комнате, опрокинул на постель и спросил, эта ли постель хозяина дома и что будем на ней делать?

Ночью Алиде проснулась от крика, напоминающего крик кроншнепа. Рядом храпел Мартин. Подмышки у него пахли. Крик этот был жалобой Ханса. Мартин не проснулся. В темноте Алиде пристально разглядывала немецкий орнамент полосатого гобелена – его сделала их мать, ее рук вышивка. Интересно, сколько золота взяла с собой Ингель? Хватит ли его, чтобы купить себе свободу? Как старшая дочь она получила от родителей золота на десять рублей, его на это не хватит, на него можно лишь прокормиться.

На следующий день Алиде спрятала щетку Ингель в нижний ящик комода, тот самый, ручка которого была сломана и который приходилось открывать ножом. Она прикоснулась к ней левой рукой. В ящике оказалось свадебное покрывало Ингель. На его красном фоне выступали церковь и дом, изображенный с выпуклыми стенами, а также супружеская пара. Восьмигранные звездочки Алиде отрезала ножницами, зигзагообразный контур покрывала она распустила пальцами, изображение мужа и жены исчезли, вот так и так, корова превратилась в крошево ниток, а крест церкви стал катышками.

Сама Алиде также присутствовала на покрывале, на нем был вышит барашек ее имени. Ингель выказала плоды своего мастерства и ждала восхищения, но Алиде осталась равнодушной. Сестра заметила это и побежала за амбар плакать. Алиде пришлось пойти за ней и утешить, сказав, что это замечательный барашек, хорошая мысль, и хотя многие уже не делали свадебных покрывал, пусть Ингель делает, и это замечательно. Пускай многие считают, что это старомодно, но Алиде так не думает. Она утешила Ингель, та успокоилась, не отказалась от этой мысли и возилась с покрывалом вечера напролет. У их матери тоже имелось свадебное покрывало и счастливее жены, наверно, трудно было бы сыскать. Могла ли Алиде возразить против этого? Едва ли, зато теперь она могла распустить копытца своего именного барашка, потом ель, и скоро уже счастливой картинки не станет, лишь красная основа, хорошая шерсть ее собственного барашка. Мартин заглянул в дверь, увидел жену, возившуюся с кучей ниток на коленях, с ножницами в руках, рядом нож, ноздри раздуваются и глаза пылают гневом. Он ничего не сказал, исчез в двери. Шумное влажное дыхание Алиде струилось, становясь туманом в комнате и, казалось, через замочную скважину распространялось по всему дому.

Мартин отправился на работу, дверь хлопнула. Она проследила из окна, как он перед тем, как выйти на большую дорогу, выпил кружку холодной воды, сполоснул лицо. Теперь это ее дом, ее собственная кухня. Ласточка, свившая гнездо над хлевом, принесет ей счастье. Ей дается на это право, она должна приносить счастье, как ей и следует, как положено, как этого желают, поднимая бокалы под гербом Виру с тремя львами, в согласии со всеми древними народными обычаями и обрядами, которых не было на ее свадьбе. Ласточке разрешается это делать, и она наверняка это сделает, потому что приносящие счастье птицы – справедливые птицы. Алиде спасла этот дом, дом своих предков, от чекистских сапог и спасла также хозяина дома. Это сделала не Ингель, а она. Земли у них отберут, но дом останется. Чужие люди будут собирать зерно с их полей, но хозяин останется и Алиде станет новой хозяйкой. Не все пропадет.

Алиде убрала остатки покрывала в шкаф, бросила обрезки ниток в печь, но сохранила небольшой узелок для окуривания. Может, надо было все сжечь, чтобы наверняка – так уж наверняка, но люди говорили об окуривании, а не о сожжении. Одежду нежеланных женихов или отрезанные от нее лоскуты всегда окуривали дымом, таким манером выставили из деревни за прошедшие столетия не одного. Видели даже, как немецкая графиня, хозяйка мызы, как-то окуривала дымом рубашку мужа. Но Алиде не помнила, как именно обстояло дело, в какой дым была сунута рубашка, в печной дым овинной избы или в дым костра в Иванов день. Нужно было в молодости лучше прислушиваться к рассказам старых людей, не стала бы теперь гадать, какой дым годится, а какой нет. У Марии Крел можно было бы, конечно, спросить или отнести к ней узелок, она справилась бы с этим делом, но тогда узнала бы, что за узелок окуриваем, а тут самое важное никому об этом не говорить. Еще что-то было связано с этим колдовским действом, но она не помнила, что именно. Но, может, и наполовину соблюденное колдовство подействует. Алиде засунула узелок в карман фартука и с минутку сидела тихо, слушала дом, свой дом, ощущала надежную твердость своего пола под ногами. Скоро она увидит Ханса и наконец будет сидеть за столом с ним вдвоем.

Алиде пригладила волосы, похлопала себя по щекам, почистила зубы угольной пылью и долго полоскала. Это был способ Ингель, отчего зубы у той всегда были белыми. Алиде раньше не хотела во всем подражать сестре и до времени не использовала уголь. Теперь надо поступать по-другому. Она задвинула занавески на кухне и заперла дверь в комнату, чтобы через ее окно кухня не была видна. Собака Пелми бегала по двору и залаяла бы, если бы пришли гости, даже задолго до того, как гость дошел до двора. За это время Ханс успел бы уйти в свою комнатку на чердаке. Пелми воспитана злой, и это было хорошо. Алиде хотела создать в кухне домашний уют, накрыла завтрак для Ханса, поставила на стол сухие цветы. Это поднимет настроение, будет свидетельствовать о любви и внимании. Наконец она сняла серьги и спрятала их в ящик. Они были подарком Мартина и могли вызвать у Ханса неприязнь. Приведя все в порядок, она пошла через кладовую в хлев, открыла дверцу на чердак, вскарабкалась туда и отодвинула снопы сена перед входом в потайную комнатку. Новая стена была надежной. Она постучала и открыла дверь. Ханс, потягиваясь, выбежал навстречу и даже не взглянул на Алиде.

– Иди завтракать. Мартин ушел на работу.

– А если он днем вернется?

– Не вернется, днем он никогда не приходил.

Он пошел на кухню следом за Алиде. Она подвинула ему стул и налила в чашку кофе, но он не сел, а сказал:

– Здесь пахнет Иваном.

Прежде чем она успела остановить его, Ханс трижды плюнул на пиджак Мартина, болтавшийся на спинке стула. Затем он начал искать другие следы Мартина – тарелку, нож, вилку и остановился перед умывальным столиком, толкнул мокрое мыло, оставшееся возле тазика после утреннего умывания, кусок квасцов, на которых свежие капли крови становились коричневыми. Он плеснул кружку еще теплой мыльной воды в помойное ведро, следом полетели квасцы, помазок и лезвие были уже на очереди. Алиде поспешила схватить его за руку.

– Не делай этого.

Поднятая рука Ханса остановилась.

– Будь добр.

Алиде вырвала из рук Ханса помазок, положила его и лезвие на прежнее место.

– Вещи Мартина пока еще в сундуке. Сегодня я открою его и достану принадлежности для бритья и зеркальце Мартина. Будь добр, садись, будем завтракать.

– Какие новости от Ингель?

– Я открыла бутылку ежевичного сока.

– Он спал на подушке Ингель?

Ханс рванул дверь комнаты, прежде чем она успела ответить. Подвинул кровать и схватил подушку Ингель.

– Выйди оттуда, Ханс. Кто-то может подойти к окну.

Но Ханс уселся на пол, прижимая к себе подушку Ингель, зарывшись в нее лицом. До самой кухни было слышно, как он хотел через дыхание вобрать в себя весь ее аромат.

– Я хочу забрать в свою комнатку также и чашку Ингель. – Голос Ханса был приглушен подушкой.

– Нельзя туда унести все вещи Ингель.

– Почему нельзя?

– Невозможно. Будь разумным. Разве одной подушки недостаточно? Я спрячу эту чашку в буфет подальше, за другой посудой. Мартину она не нужна. И хватит об этом.

Ханс вошел в кухню, сел за стол, положил подушку на ближний стул и налил в стакан настойку хрена на спирту более, чем полагалось для лечебных целей. В его волосах были соломинки с чердака. У Алиде руки зачесались от желания схватить щетку и прикоснуться к волосам Ханса. А Ханс вдруг объявил, что хочет уйти в лес. Туда, где и другие достойные мужья Виру, к которым он принадлежит.

– Что ты говоришь?

Алиде не поверила своим ушам. Будто бы его связывала клятва. Клятва! Клятва армии Виру! Говорить о клятве страны, которой уже нет! Сидит за ее столом, крутит ложечкой в ее банке с медом – все это было заслугой одной лишь Алиде. Другие плутали в лесах, преследуемые, голодные, в затвердевшей от грязи одежде, похолодевшие от страха еще до своей последней пули. В то время как этот господин сидит и покручивает ложечкой в горшочке с медом!

Ханс сказал, что не может вынести запаха Мартина в своем доме.

– Может, ты помешался от долгого сидения в этой комнатке? Ты хоть раз подумал, что было бы, если бы сюда пришел кто-то другой? Ты хотел бы видеть здесь русских? Знаешь, во что они превратили бы дом? Что ты вообще воображаешь, мечтая уйти в этот твой замечательный лес? За нашим домом тоже следят. Да-да, следят. Мы находимся близко от леса, и НКВД нисколько не сомневается в том, что кто-то из лесных братьев ходит сюда за едой.

Ханс перестал мешать мед, взял подушку и бутылку с «лекарством» и собрался в свою чердачную комнатку.

– Ты можешь пока побыть здесь. Мартин не придет.

Но Ханс не слушал, он пнул пивную бочку перед дверью, так что дуб загремел о порог, и исчез, выйдя через кладовку в хлев и далее на чердак. Алиде выровняла бочку и пошла следом на чердак за снопы сена. Ей хотелось сказать, что навряд ли кто-то из его лучших друзей остался в живых, но она лишь шепнула: не осложняй свое положение, не будь глупым. Она чихнула. В носу что-то мешало. Алиде вытерла нос платком, на котором появились красные волокна ниток из покрывала Ингель. И вдруг она поняла, что еще ни разу не взглянула Хансу в глаза, хотя годы мечтала об этом, постоянно наблюдая, как Ханс и Ингель обнимаются посреди работы. Ресницы Ханса становились влажными от страсти и желание билось в каждой его жилке. Она мечтала о том, как будет ощущать себя, если испытает что-то подобное. Сможет смотреть в глаза Хансу, не рискуя, что Ингель заметит, какими глазами младшая сестра смотрит на ее мужа. Что бы она почувствовала, если бы он ответил ей таким же взглядом? Сейчас, когда это стало возможным, она этого не сделала. Теперь, когда ей нужен был взгляд Ханса, чтобы очиститься от прошлого, держаться открыто, ходить с гордо поднятой головой, она даже попытки не сделала. Ее нос щекотала ворсинка из покрывала Ингель, каштановая птичка Линды немо смотрела из-за угла шкафа, а Ханс непрерывно думал об Ингель, не видя в Алиде спасительницу. Он лишь бубнил:

– Увидишь, Англия придет нас спасать, все образуется, придет на помощь Америка, сам Трумэн, спасение придет под такими белыми парусами, что белее лишь цвет на флаге Виру.

– Придет Рузвельт!

– Рузвельт умер.

– Запад нас не забудет!

– Уже забыл. Выиграл и забыл.

– В тебе мало веры.

Алиде не возражала. Однажды Ханс поймет, что его спасение не за морем, а здесь, перед ним, и ради него она готова на что угодно, выдержит все, поддерживаемая силой одного лишь его взгляда. Хотя Алиде была теперь в его жизни единственным близким человеком, он все же не смотрел на нее. Но однажды все повернется по-новому. Должно. Ибо в жизни только Ханс значил для нее. Она жила только им.

Стены поскрипывали, в печи трещал огонь, занавески, затенявшие стеклянные глаза окон, трепетали, и Алиде решила ждать. Велела себе всячески держаться и ждать подходящего момента. Затаить пока свои чувства. Она сочла себя слишком нетерпеливой охотницей. Нельзя торопиться, поспешно построенный дом рушится. Терпение, Алиде, терпение. Проглоти свое разочарование, откажись от суетности, от мечты, чтобы любовь в удобный момент вспыхнула сразу. Не будь глупой. Скоро ты сядешь на велосипед, войдешь в обычный дневной круговорот и вернешься к дойке, все хорошо. Алиде убаюкала свое сердце и поняла, до чего наивными были сотканные ее воображением картины этих нескольких дней. Хансу, разумеется, нужно время. Слишком много всего случилось за короткий срок, естественно, мысли его были в другом месте, его нельзя винить в неблагодарности. Алиде еще дождется теплых слов. Но все же глаза ее затуманились слезами, как у капризного ребенка, и злость горячим пеплом иссушила рот.

Завтраки Ингель всегда вознаграждались нежным поцелуем и ласковыми словечками. Как долго ей придется ждать хотя бы маленькой благодарности?

Труп Липси нашли недалеко от дома, на дороге. На ее глазах уже роились мушки. Алиде думала, что после того, как займет место Ингель, ей уже не придется изводить себя мыслями о том, что делают дома Ханс и Ингель в тот момент, когда они с Мартином ужинают в другом месте. Ей не придется терзаться, представляя, как Ингель сидит за прялкой, а Ханс рядом что-то выпиливает, в то время как Алиде старается развлечь Мартина в доме Розипуу. Но мучения лишь обрели новую форму в новом доме, и она беспрестанно думала, бодрствует ли сейчас Ханс или спит? Читает ли газету, новую, которую она ему принесла, или старые, которые он забрал с собой в комнатку? Другого места хранения для старых газет времен Виру и не могло быть. А может, он читает книгу? Трудно было подобрать интересующие его книги. Он захотел взять с собой Библию, семейную Библию. И хорошо, иначе пришлось бы сжечь ее в печке.

Вечера Мартина и Алиде в новом доме протекали как и прежде: Мартин читал газеты, чистил ножом грязь под ногтями, иногда зачитывал отрывки, разбавляя новости своими высказываниями. В деревне надо повысить зарплаты! Конечно, кивала головой Алиде. Деревни станут колхозами! Летние воскресные дни сделать рабочими! Непременно, поддакивала Алиде, но думала лишь о Хансе, который был всего в двух метрах от них, и жевала уголь, чтобы зубы стали такими же белыми, как у Ингель. Молодых строителей коммунизма – в деревню! Алиде придерживалась абсолютно того же мнения, ибо все здоровые разъехались по городам.

– Алиде, я горжусь тем, что ты не рвешься в город. Но, быть может, воробышек мой хотел бы жить в Таллине? Все мои старые товарищи уже там и такому, как я, нашли бы применение.

Алиде покачала головой. О чем это он говорит? Она ни за что не хотела бы уехать отсюда.

– Я хочу лишь убедиться, что моя ласточка довольна.

– Здесь прекрасно!

Мартин обнял ее и закружился с ней по кухне.

– Лучшего доказательства, что мое золотко хочет строить эту страну, я не мог бы получить. Именно здесь, в деревне, надо заложить основу. Я хочу предложить, чтобы колхоз купил новый грузовик. Мы могли бы возить народ в дом культуры смотреть фильмы о достижениях нашей великой родины и, конечно, в вечерние школы. Это поднимет общий дух, как ты думаешь?

Мартин посадил Алиде на стул и продолжал с воодушевлением развивать свои новые планы. Кивая и поддакивая в подходящие моменты, она убрала со стола упавшую с рукава Ханса травинку тимофеевки и положила ее себе в карман. Надеюсь, речи Мартина не были намеком на то, что ему предложили место работы в Таллине, встревожилась она. Он сказал бы об этом прямо. Алиде снова принялась работать за чесальной машиной, та скрипела, ветер завывал. Она украдкой поглядела на мужа, но его поведение было обычным выпусканием пара. Напрасно она испугалась. Муж лишь вообразил, что она хочет переехать в столицу. И она наверняка мечтала бы, если бы не Ханс. Ее разъезды на велосипеде для сбора налогов были тягостными и занимали много времени, хотя и не каждый день. Все же каждый раз она возвращалась, дрожа от страха: вдруг в ее отсутствие кто-либо побывал в доме? Хотя никто не отважится ворваться в дом партийца! И потом Мартин сможет устроить так, чтобы она ездила попеременно со сменщиком. Он хорошо понимал, что жена хочет более тщательно ухаживать за их домом и садом.

Золото у отправленных в Сибирь людей было отобрано, оно превратилось в новые зубы в новых ртах, золотые сверкающие улыбки соревновались с блеском солнца. И на их фоне множились по всей стране лица, избегающие взглядов, люди с уклончивым выражением лиц. Они встречались везде: на площадях, на дорогах, в полях. Бесконечный поток потемневших зрачков и покрасневших белков. Когда последние хозяйства разграбили для колхозов, честные, откровенные слова остались между строк. Алиде иногда думала, что подобный общий настрой, возможно, проник и в Ханса. Он вел себя так же, как все люди; все боялись разговаривать и даже смотреть друг на друга, и точно так же вела себя Алиде. Может, это передалось Хансу через нее? Может, она передала ему то, что заразило ее, пришло из жизни за пределами дома? Единственным различием между Хансом и теми, кто также не осмеливался глядеть в глаза, было то, что он говорил все прямыми словами. Его душа верила в то же, что и раньше, но поведение изменилось в соответствии с внешним миром, в котором он и не находился.