Текст книги "Бредовый суп"

Автор книги: Слава Бродский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 12 страниц)

И Сережа сказал, что все хорошие места для ланча ему кто-то показал и что он разочаровался в ресторанных рейтингах.

– Девять с половиной – за обслуживание, восемь – за пищу, семь с половиной – за интерьер, – сказал он. – Это звучит подозрительно.

– А для меня – тем более, – сказал я. – У меня аллергия на показатели. Я когда-то перенапрягся с ними. Помните все эти невозможные соревнования на работе в восьмидесятых годах? Девять баллов за работу в колхозе, шесть баллов за коллективный просмотр фильма, восемь с половиной – за чистые руки, семь и три десятых – за уважение труда уборщицы.

– Я был как-то далек от этого, – сказал Сережа.

– А я помню эти таблички, которые висели в каждой комнате и в которых призывалось уважать труд уборщицы, – сказала Светка.

– У нас это было доведено до полного абсурда, – сказал я. – Была назначена комиссия, чтобы проверять, как обстоят дела с уважением труда уборщицы. Чтобы никому не было обидно, включили туда представителей всех лабораторий. Ну и проверяли, как дела идут, не реже чем раз в неделю, и выставляли рейтинг по десятибалльной системе. Скажем, если в лаборатории грязно было и окурки на полу валялись, то больше полубалла получить никак нельзя было. А вот если все чисто было и только какие-нибудь две пылиночки где-то оказывались, то тогда можно было уже и баллов девять с половиной получить, а то и все десять.

Ну и потом все эти баллы за уважение труда уборщицы и за другие всякие штуки складывали по два, по три, группами большими и маленькими. Наконец эти группы перемножали, делили и в итоге выводили главный балл. И вот, у кого этот главный балл был больше, тому давали премию. И хоть премии были крайне небольшими, народ сражался за них просто-таки отчаянно, со слезами и обидами.

– Слез у нас вроде бы не было, – сказал Сережа, – но народ действительно воспринимал все весьма серьезно.

– Конечно, серьезно. Очень даже серьезно, – сказал я. – В какой-то момент, даже и не знаю почему, я решил посмотреть, как они все эти показатели получали. И когда я в этом разобрался, то у меня волосы на голове дыбом встали. И было отчего.

– Отчего же? – спросила Светка.

– А оттого, что придумали это одни люди, усовершенствовали – другие, уточнили – третьи. Ну и получилось совсем не то, на что народ рассчитывал. Потому что в процессе этого творчества уже по несколько раз минус на плюс по ошибке поменяли и то, что хотели поделить, умножили. И что оно такое в результате получилось, никто уже сказать не мог. И мне поначалу трудно было в этом разобраться. Но потом я решил подойти к этому формально, как по науке положено. Ну, без дифференцирования, конечно, не обошлось. И в итоге я получил довольно-таки неожиданный результат. Внеплановые работы, к примеру, надо было сделать ровно две. Ни одной – плохо, одна – опять плохо, десять – тоже плохо. Две – хорошо.

– А внеплановые работы – это которые тебе никто не поручал делать? – сказал Сережа. – Так?

– Да, – сказал я.

– Тебе велели, скажем, левые калоши делать, а ты по собственной инициативе решил правых перчаток понаделать. Так?

– Так, так, – сказал я. – И никто у нас не знал, что надо было только две работы сделать. Все старались себе во вред внеплановых работ настряпать как можно больше.

С трудом уборщицы еще хуже все получилось. Чем меньше ты ее уважал, тем больше главный балл получался. А какие-то параметры вообще ни на что не влияли.

В конце квартала мы решили использовать мои исследования. Две внеплановые работы придумали. Набросали на пол побольше окурков. Ну и все остальное тоже сделали так, как мои уравнения подсказывали. Подали все документы в комиссию и стали ждать результатов.

И вот звонит мне наш главный соревновальщик и прямо кричит в трубку: “Что же ты делаешь? – кричит. – Как же ты соревнуешься?” Я делаю вид, что ничего не понимаю, и спрашиваю у него, в чем, мол, дело. А он мне говорит: “Смотри, у Петрова главный показатель – семнадцать и три десятых. Иваныч отстал от него только на две десятых. У него семнадцать и одна десятая. У Федорова – шестнадцать и восемьдесят три сотых. А у тебя – семьсот девятнадцать тысяч восемьсот тридцать пять. Какое же это соревнование?”

– Чем же это все закончилось? – спросил Сережа.

– Нормально все закончилось. Я твердо стоял на своем. Говорил, что ребята мои себя не жалели, так сильно работали.

– А премию выплатили вам?

– Выплатили. Первый раз выплатили, второй раз выплатили. А на третий – подкараулили они меня в столовой, усадили за отдельный стол со всем начальством нашим и говорят: “Слушай, ты, это, конечно, ежели что по формулам, так тебе, это, равных у нас нет. Но давай, это, по совести”. “А по совести – это как?” – спрашиваю. Ну и они мне такую штуку предложили. Раз – первое место, другой раз – пятое, следующий – опять первое место, а потом опять пятое.

– Неужели ты согласился? – спросила Маринка.

– Согласился, – сказал я.

– Необыкновенная история, – сказал Сережа.

– Да, я весьма этим горд. Мне, в сущности, удалось только один раз за всю мою жизнь в России с пользой употребить мои математические знания.

– Ничего, зато ты потом отбился, – сказал Сережа.

– Да, – сказал я.

– А мне тоже как-то удалось в России воспользоваться математикой, – сказал Сережа. – Это было на второй или третий день после того, как я перешел на новую работу. Нас всех позвал к себе на день рождения один наш сотрудник. А у парня, с которым я должен был поехать, изменились планы и он, убегая уже куда-то, назвал мне только станцию метро и сказал, что квартира на первом этаже и с номером двести шесть. А вот название улицы и номер дома он почему-то забыл. Я поехал, надеясь встретить кого-то из наших по дороге, и, пока добирался, сообразил, что квартира двести шесть на первом этаже может быть только в семнадцатиэтажном доме.

Когда я вышел из метро, я увидел в нескольких минутах ходьбы две семнадцатиэтажные башни. Я направился к первой из них. Полагая, что это был дом с четырехквартирными площадками, я вошел в четвертый подъезд. Немного удивился, когда увидел на первом этаже квартиру двести шесть. Подошел к ней и позвонил. Мне открыл дверь мой сотрудник и сказал...

– What took you so long? – сказал я.

– Как ты догадался? – спросил Сережа.

  Г л а в а   14

– Смотри, “Lycos” тонет, как камень, – сказал Том.

– Я так и думал, – сказал Мартин. – Я так и думал.

Мартина приняли к нам на работу год тому назад. И он сначала убирал мусор, и только совсем недавно его взял к себе Эдвин помогать разбирать документацию. И он все время посматривал на наш Блумберг со стороны стеллажей с отчетами.

– Никто не мог этого предугадать, – сказал Том.

– А я так и чувствовал это, – сказал Мартин.

– Что же ты не продал его short? – спросил Том.

– I'm too young for short, – сказал Мартин.

Горный мед

Делфт, 12 августа 1997 года

– Илюша, ты выглядишь сегодня как-то странно, – сказала Маринка. – Как тебе спалось?

– Нормально, – сказал я.

– Все-таки ты выглядишь как-то странно сегодня.

– Мне опять снилась пасека.

– Что же тебе снилось? Твои пчелы?

– Мне всегда снится одно и то же, – сказал я. – Я все боюсь опоздать куда-то.

– Опять о том, как ты прибежал к поезду, когда он уже тронулся?

– Да, – сказал я.

– И как ты бежал за ним с выпученными глазами?

– Да, – сказал я.

– Надо, наверное, тебе туда все-таки как-нибудь съездить.

– Куда “туда”? Такую машину еще не придумали, чтобы “туда” съездить.

– Не сердись. Я не знаю, почему я так сказала.

– А я и не сержусь, – сказал я.

Мы приехали в Gouda на рынок. Поставили нашу машину на рыночную стоянку и пошли искать билетную будку. Поворчали, конечно, немного, просто потому, что ее пришлось искать. Но почти сразу успокоились, как только начали ходить от ларька к ларьку и пробовать всякую всячину.

– Смотри, горный мед, – сказала Маринка. – Ты не хочешь попробовать?

– Нет, – сказал я. – Ты бывала когда-нибудь в горах?

– Конечно.

– Ты видела там цветы?

– Конечно, там бывает много цветов.

– А нужно очень много, – сказал я.

– Но как-то же там мед получается?

– С грузовиков.

– Что? – спросила Маринка.

– Подвозят грузовики с сахаром…

– Не может быть!

– Почему не может быть? Сейчас такие грузовики есть, что по любым горам пройдут. Так же и знаменитый весенний, майский, мед делается.

– Правда? – сказал Маринка.

– Конечно, – сказал я. – A я тебе еще не рассказывал про то, как я побывал в обществе пчеловодов?

– Нет. А что там было?

– Ничего особенного. Все шло довольно вяло, пока речь не зашла о том, как надо подкармливать пчел сахаром из кормушки. Вот тогда-то народ и оживился.

– Значит, тебе там не понравилось?

– Почему же? Понравилось. Там были такие симпатичные люди. И они были для меня весьма узнаваемы. Видно, пчеловоды всего мира одинаковы. Они меня сразу, конечно же, обласкали, и у меня даже возникло ощущение, что я знаю их всех много-много лет.

Гвоздем программы в тот вечер было выступление деда с внуком, которые, как предполагалось, должны были рассказывать об устройстве небольших ульев, в которых держат пчел на продажу. Интерес был взаимный. Народ хотел пообщаться с профессионалами. А для деда с внуком эта была реклама.

Вышли эти дед с внуком. И я, как увидел дедулю, так у меня внутри что-то звякнуло. Потому что вспомнилось мне много всякого в тот момент.

Лет дедуле было за восемьдесят, но был он вполне крепкий такой. Да и внук его уже, наверное, третий десяток разменял. Поставил внук на стол небольшой улей, и дедуля начал: “Вот мы продаем пчел. Вот в таких ульяшках. Вот это дно. Корпус. Крышка-нахлобучка. Все деревянное. А внутри три рамки. А вощина на них не из воска, а из пластмассы. А вот это – кормушка. Кормушка тоже из пластмассы. Мы любим пластмассу. Вот так мы это дело и продаем. Вопросы будут?”

Ну и тут сразу кто-то из зала: “А кормушка из чего сделана?” И пока дед переспрашивал, что, мол, и что, внук сказал, что кормушка сделана из пластмассы. И дед подтвердил, что мол, да, из пластмассы.

“А что вы им даете?” – спросили из зала. И дед опять стал переспрашивать, а внук сказал, что они наливают в кормушки сахарную воду. И опять дед подтвердил, что, мол, да, сахарную воду.

– Это сахарный сироп, что ли? – спросила Маринка.

– Да, сахарный сироп. Ну и из зала вопросы посыпались один за другим: и как сахар разводить надо, и в какой пропорции, и теплой ли водой. И опять спросили, из чего кормушка сделана. И дед уверенно ответил, что сделана она из пластмассы.

Опять стали спрашивать про пропорции, и опять кто-то спросил: “А кормушка деревянная?” И опять дед сказал, что кормушка из пластмассы, и стал показывать, что они кладут в сахарную воду, чтобы пчела не тонула. И кто-то спросил недоверчиво: “Не тонут?” И внук ответил, что нет, мол, не тонут. А дед вдруг сказал грустно: “Тонут немножко”. И все в зале стали смеяться и повторять: “Тонут немножко, тонут немножко, тонут немножко”.

И опять из зала: “А кормушка…” – “Деревянная”, – сказал дед. “Пластмассовая”, – поправил внук. “Ой, конечно, пластмассовая, пластмассовая”, – сказал дед.

– Значит, смеешься над своим братом-пчеловодом? – спросила Маринка.

– Да, немножко. Смеюсь немножко.

– А кормушка?

– Деревянная, – сказал я.

Мы поехали в Делфт. Я попросил Маринку посмотреть в ее путеводителях, можно ли в Делфте попасть на какую-нибудь керамическую фабрику. И Маринка сказала, что попасть на фабрику, конечно, можно и что нам там даже покажут, как они делают свой знаменитый фаянс. И я уже представил себе, что мы увидим, как они составляют и замешивают глину, делают посуду, покрывают ее эмалью, загружают печи и всякое такое еще себе вообразил. Но в действительности все оказалось гораздо скучнее, и ничего особенного нам там не показали. Интереснее было просто пойти в любой магазин, где стоял совершенно изумительный фаянс. Бело-синий, бело-сине-зеленый, красноватый, черный. И все это было необыкновенно здорово.

Мы наткнулись на какой-то красивый храм с витражами. Маринка пошла посмотреть, что там внутри, а я сел за столик в кафе напротив, заказал себе пива и любовался на витражи, но только снаружи. И думал о том, как уютно сидеть вот так, одному, далеко от дома, без телефона и компьютера, пить пиво и думать, о чем хочешь. И я торопился насладиться своим одиночеством, потому что я знал, что это замечательное чувство свободы через десять минут пройдет.

Вечером мы вернулись в отель. Потом пошли в индонезийский ресторан и заказали обед на двоих. Маринка выбирала только не острое. А я уже ел все подряд. Во рту у меня горел огонь, и я тушил его рисом и холодной водой.

Мы, видимо, понравились хозяйке ресторана, и она все время помогала нашему официанту. Я спросил у нее, куда исчезли mussels.

– Все mussels отравлены, – сказала хозяйка, – и их опасно есть.

– А мы и не знали, – сказал я.

– Да, и не только mussels, а вообще всю морскую пищу. Очень опасно есть сейчас.

– Потому что лето необычно жаркое?

– Да, – сказала хозяйка. – Откуда вы?

– Живем в Нью-Джерси.

– А работаете в Нью-Йорке?

– Да, – сказала я.

– Мы тоже жили в Нью-Джерси, а потом переехали в Кливленд.

И мы узнали, что она держала там свой ресторан, но потом ее сын поехал учиться в Европу, и она отправилась за ним.

Когда мы уходили, я сказал ей, что впервые за все наше путешествие я почувствовал себя, как дома.

Когда мы вышли из ресторана, Маринка сказала мне, что она считает неправильным быть в Амстердаме и не зайти в “Coffee Shop”. И мы зашли в первый же “Coffee Shop”, который мы увидели.

Нас посадили за какой-то небольшой деревянный столик. И Маринка пошла выяснять, что там можно было бы покурить. К нам привязался какой-то молодой долговязый парень. Сначала он сказал, что траву надо разжевать хорошенько, и сам стал громко смеяться своей шутке. Когда он насладился достаточно этим, он стал объяснять нам, как выпотрошить табак, смешать его с травой и потом набить все обратно в сигарету. И наконец, когда Маринка благополучно справилась со всем, он стал выяснять, откуда мы, и почему я не курю траву. И Маринка сказала ему, что мне, наверное, придется менять работу, и потом долго и терпеливо рассказывала, какие мы проходим тесты, когда приходим на новое место. И парень смотрел на меня вполне сочувственно.

  Г л а в а   15

– Ну, как у вас? – спросил я.

– Плохо, – сказал Даня. – Юрий Алексеевич соку дал.

К нам подошел Юрий Алексеевич.

– Все-таки это был Блэквуд, – сказал он.

– Блэквуд после ОСВ в трефах?

– Ну и что?

– А то, что вы слили все, что могли, – сказал Даня.

– Почему вы не разблокировались в пиках во второй сдаче? – спросил Кузьма.

– А как я мог разблокироваться? – сказал Юрий Алексеевич.

– А вы подумайте, – сказал Даня.

– А ему нечем думать, – сказал Кузьма. – Не надо было ставить его на последнюю игру.

– Какой же вы, Кузьма, – сказал Юрий Алексеевич, – не очень все-таки корректный человек. Ну просто хам.

– Какой же вы, Юрий Алексеевич, – сказал Кузьма, – не очень все-таки умный человек. Ну просто кретин.

Одноклассник

Амстердам, 13 августа 1997 года

Еще с вечера мы заказали завтрак в номер. Вернее, завтрак заказал только я. Потому что Маринка, когда увидела, что я отметил в меню, сказала, что этого вполне хватит на двоих. Я не был согласен с ней вечером, но утром, когда завтрак принесли, я понял, что был неправ. А принесли нам довольно внушительного размера кофейник, стакан апельсинового сока, половинку свежего грейпфрута, кувшин молока, cereal, йогурт, компот из инжира, омлет с беконом, дикими грибами и помидорами, блины с сиропом, bagel, creаm cheese, много маленьких вишневых и клубничных danish, ржаной хлеб с орешками и полным-полно баночек с джемами.

Сразу после завтрака мы поехали в Алкмар на сырный рынок. Молодые красивые парни, нарядно одетые, в белых с красным шляпах, таскали сыр на носилках от своих грузовиков до весовой комнаты и обратно. Они очень торопились или делали вид, что очень торопились, и несли свой сыр беглым шагом с криками всякими и прибаутками. На тех же самых сырных весах за полгульдена можно было взвеситься кому угодно.

– Ты слышала, что они объясняли про весы? – спросил я.

– Да, – сказала Маринка, – эти весы обнаруживают ведьму, поскольку ведьма не дает никакого веса.

– Мы будем взвешиваться?

– Нет.

– Почему?

– Страшно, – сказала Маринка.

Мы попробовали всякой всячины на этом рынке и накупили много сувениров. Я отдал их Маринке, и там был довольно большой медный колокольчик. Он все время звенел у нее в сумке, и я всегда знал, где Маринка находится. И это было вполне по-деревенски.

После сырного рынка мы поехали в Волендам. Зашли в первое же кафе в городе, а потом проехали немного дальше и запарковались около набережной.

Мы сели на маленькую скамейку и стали любоваться на лодки, стоящие на воде рядом с нами. Сразу откуда-то налетели разные маленькие птички, и среди них было много самых обыкновенных воробьев, которых мы давно уже не видели. Я купил какой-то бублик, и мы сидели и кормили этих голландских воробьев. А они совсем осмелели и боролись друг с другом за хлебные крошки прямо у наших ног. И мне пришлось купить еще один бублик.

Мы пошли бродить по набережной, свернули на маленькую улочку, на которой были одни сувенирные магазины, и зашли, наверное, во все. И накупили, конечно, много всякой ерунды.

Ближе к вечеру мы вернулись в Амстердам, к себе в отель, переоделись, спустились вниз и зашли в “The Lounge” перекусить. Мне дали копченых угрей с лососиной на поджаренном хлебе с каперсами и кольцами красного лука. Потом мы стали пить чай и съели много их домашней выпечки.

Мы вышли погулять и переходили от одной площади к другой. И на каждой из них выступали уличные артисты.

Вскоре мы вернулись к Краснопольскому на Дам. Там было особенно много народу, и мы увидели необыкновенно яркую девушку, которая танцевала какой-то испанский танец. Мы долго стояли там и смотрели, как наша Кармен очаровывала публику. Ей, конечно, бросали больше денег, чем другим. Я бросил доллар в ее сумку, и в этот момент она закончила танцевать. И я сказал ей, что она здорово танцует. Она посмотрела на меня очень пронзительно, и мне показалось, что она своим взглядом просверлила меня всего насквозь. И я стал расспрашивать ее, кто она и откуда, и узнал, что она учится в Амстердаме и подрабатывает там же, в университете, а летом, когда там все закрывается, она танцует здесь. “Это моя летняя работа”, – сказала она мне.

– Илюша! – крикнул кто-то совсем близко от нас.

Я обернулся. Это были Светка с Сережей.

– Привет, – сказал нам Сережа. – А это Борис, мой одноклассник. Борис… а по батюшке, как тебя, ты уж сам скажи.

– Просто Борис, – сказал Борис.

– Марина, – сказала Маринка.

– Привет, просто Борис, – сказал я.

– Здравствуйте, – сказал Борис.

– Где тут можно посидеть? – спросила Светка. – Я устала.

– Я тоже, – сказала Маринка.

– Пошли к нам в Краснопольский, – сказал я, – у нас там очень уютный бар.

Мы вернулись в Краснопольский и сели за столик “Golden Palm Bar”.

– А мы сегодня ходили на концерт и слушали Шнитке, – сказала Светка.

– Ну и как? – спросил я.

– Мне очень понравилось, – сказал Борис.

– А мне не понравилось, – сказал Сережа.

– Почему? – спросил я.

– А я вообще не люблю эту абстрактную музыку.

– Значит, тебе надо почаще слушать разную музыку, тогда ты начнешь что-то в ней понимать, – сказал Борис.

– А ты в ней что-то понимаешь?

– Да, и это дает мне возможность получать от музыки удовольствие.

– Я тоже получаю от музыки удовольствие. Но не от такой.

– А от какой? – спросил Борис.

– Мне нравится краковяк Старовольского.

– А что это такое?

– Э-э, – сказал Сережа, – ты даже не знаешь краковяк Старовольского?

– Если я не знаю этого, значит, это какая-то ерунда.

– Для тебя. А для меня это – хорошая музыка. А для тебя Шнитке – это хорошая музыка. А для меня – это ерунда. Тебе нравится одно, а мне – другое.

– Нет, нет, нет, – сказал Борис. – Дело не в том, что нам нравится разная музыка. Дело в том, что тебе не нравится какая-то определенная музыка только потому, что твой музыкальный вкус недостаточно развит.

– Надо ли мне понимать тебя так, что ты считаешь мои вкусы низменными, а свои – возвышенными.

– Это звучит грубо, но я бы ответил утвердительно на твой вопрос.

– Мне это нисколько не кажется грубым, – сказал Сережа. – Я просто не понимаю, почему ты ставишь свои вкусы выше моих.

– Потому что музыка, которая нравится мне и не нравится тебе, нравится еще очень многим. Тем, кто кое-что понимает в музыке.

– Краковяк Старовольского тоже нравится многим.

– Возможно, – сказал Борис. – Но они наверняка не принадлежат, скажем так, к кругу музыкально образованных людей и уж, тем более, к музыкальной элите.

– Ну и что? Элите может что-то нравиться или не нравиться по причинам весьма разным и зачастую ничего общего не имеющим с музыкой.

– Что же это могут быть за причины? – спросил Борис.

– Мода, личные вкусы, политика, реклама, – сказал Сережа. – Авторитеты, знаменитости и те, которые раздают различные премии, оказывают очень большое воздействие на всех. И если кто-то не подвержен этим влияниям, то это не означает, что у него испорченный вкус. Нет ни низменных, ни возвышенных вкусов. Есть разные вкусы.

– А я думаю, что если некто принадлежит, скажем, к музыкальной элите, то это значит, что у него отличное музыкальное образование и все такое прочее. А это говорит о том, что он разбирается в музыке, и если ему кажется, что у тебя низменные вкусы, то надо ему поверить.

– Тебе это кажется очевидным?

– Конечно.

– А если кому-то из элиты нравится краковяк Старовольского, будет ли тогда это означать, что те, кому не нравится краковяк, ничего не понимают в музыке?

– Нет, нет, нет, – сказал Борис. – Это совсем другое дело. Если элита не единодушна в своем мнении, то это значит, что это спорный вопрос и однозначно на него ответить нельзя.

– В этом случае уже нельзя сказать, что я чего-то не понимаю?

– Выходит, что нельзя. Но если вся группа единодушна, тогда уже можно так сказать.

– А если сегодня вся элитная группа единодушна в одном, а завтра – в другом, тогда как?

– Так не бывает, – сказал Борис.

– Ты уверен в этом?

– Конечно.

– Тебе привести примеры, когда…

– Нет, такие примеры я и без тебя знаю, – сказал Борис. – Такие вещи случаются, когда появляется что-то новое в искусстве, к чему общество еще не готово.

– То есть, ты хочешь сказать, что элитная группа всегда права, но иногда не готова быть правой. Так?

– Наверное, так.

– А бывает так, чтобы всему литературному сообществу не нравился какой-то писатель? Чтобы все говорили про него, что он, дескать, исписался и что его “Трефовый король” сущая ерунда? А через сто лет вдруг – бэмс! – и все стали говорить, что он гений, каких не было и не будет, а “Трефовый король” – глубочайшая вещь?

– Хорошо, считай, что ты меня запутал, – сказал Борис. – А какова твоя точка зрения?

– Все очень просто, – сказал Сережа. – Одним нравится одно, другим – другое. Вот и все. Я не знаю ничего такого, что могло бы убедить меня в том, что существует некоторый абсолютный критерий оценки того, кто прав. По крайней мере, никто не может сказать это внятно. Тем не менее, многие считают, что хорошее и плохое – это нечто абсолютное. Они распространяют это на все. На музыку, на все виды искусства, на общественное устройство людей и на их поступки.

– Я так не считаю, – сказал я.

– Спасибо, – сказал Сережа.

– Пожалуйста.

– Единственное, что кажется мне существенным, так это то, сколько людей любят что-то, – сказал Сережа. – Если нечто нравится миллионам – вот это уже очень важно. Хотя бы потому, что они платят за это. Кстати, развитие музыки всегда было связано с тем, чтобы удовлетворять вкусам тех, кто оплачивает труды музыкантов. Композиторы всегда писали музыку не для себя. Они писали ее для того, чтобы она понравилась другим, которые будут платить за это деньги.

– Значит, по-твоему, музыканты должны идти на поводу у масс? – сказал Борис. – По-моему, это опасная точка зрения. Это может привести к полному упадку. Вот тогда повсюду будут играть только краковяк Старовольского.

– А музыканты всегда шли и идут на поводу у масс. Во всяком случае, в свободном обществе. И, видишь, ни к какому упадку это не привело.

– Это как посмотреть. В Америке интерес к классической музыке падает.

– Это только значит, что все больше и больше людей начинает интересоваться чем-то другим. Я понимаю, что этот факт неприятен тем, кто профессионально занимается классической музыкой. Тем не менее, это всего лишь их личные проблемы. Что же ты хочешь, чтобы людей прямо или косвенно заставляли интересоваться классической музыкой?

– А я ничего не вижу плохого в том, что когда-то мне привили любовь к классической музыке.

– А для меня одно только слово “привили” кажется противоестественным, – сказал я.

– У тебя и у тех, кто тебя воспитывал, собственно говоря, было не так уж и много выбора, – сказал Сережа Борису. – Кое-что из классической музыки, кое-что из литературы, русские народные песни и пляски, классический балет и танцы мужиков в армейской форме. Вот и все.

– Знаешь что, Сережа, – сказал Борис, – я не очень-то с тобой согласен, хотя, честно говоря, в такой плоскости об этом никогда не размышлял. Мне надо, наверное, немного подумать самому. Но вот у тебя где-то проскочило то же самое и про поступки людей. Тут я бы категорически с тобой не согласился.

– Почему?

– Ты считаешь, что нет ничего абсолютно хорошего или справедливого? Мне казалось, что на этом все человечество держится. Если не будет ничего святого, общего для всех...

– Послушай, – сказал Сережа, – если ты пытаешься войти в переполненный вагон сабвея, то ты удивляешься, почему народ не может пройти в середину вагона, где совсем свободно. А когда ты уже зашел в вагон, ты сразу начинаешь удивляться, почему все продолжают пытаться зайти, и совершенно искренне думаешь, что свободных мест в вагоне уже нет. А если считать, что понятие о справедливости одно и то же для всех, то как тогда можно объяснить все эти войны, когда десятки, сотни тысяч или даже миллионы людей сражаются друг с другом? Ведь подавляющее большинство из них верит в справедливость своих действий.

– Значит ли это, что ты не смог бы сражаться ни на какой войне на стороне кого бы то ни было?

– Почему? – спросил Сережа.

– Потому что ты бы сражался, зная наверняка, что твой противник искренне борется за правое дело.

– За правое для него дело, – сказал Сережа. – Люди бывают вовлечены в кровавую схватку, и у них не остается никакого другого выхода. В этом смысле приятно жить в стране с армией номер один.

– А как насчет того, чтобы переключиться на какую-нибудь тему полегче? – спросила Маринка.

– Возражений нет, – сказал Борис.

– А мы уже рассказали ребятам про твою маму и ее книгу, – сказала Светка Борису.

– А-а-а, – сказал Борис. – А это не книга. Это – воспоминания.

– Чувствуется какое-то пренебрежение к материнскому труду, – сказал я.

– Вовсе и нет. Хотя все эти воспоминания, мемуары имеют один неприятный оттенок.

– Какой же?

– Они пишутся довольно пожилыми людьми...

– Да, это, конечно, неприятно.

– Разрешите мне закончить свою мысль.

– Да, конечно, – сказал я.

– Они пишутся пожилыми людьми, которые чувствуют, что это их последняя возможность сказать что-то хорошее о себе и что-то плохое о том, кто этого, с их точки зрения, заслужил.

– Что же ты не сказал об этом своей маме? – спросил Сережа.

– Я говорил ей об этом много раз, и она даже что-то исправляла у себя в книге.

– Что же она исправила?

– У нее там была такая фраза: “Я слушала великого музыканта с восторгом и упоением. Он играл для меня, только для меня одной”. Я сказал ей: “Ты пишешь о великом музыканте или о себе? Единственная цель этой фразы – сообщить всем, какая ты молодчина, что он играл для тебя одной”.

– Ну, и она выбросила это? – спросил я.

 – Нет, но она все-таки переписала эту фразу.

– Как же она ее переписала? – спросил Сережа.

– “Я слушала великого музыканта с восторгом, упоением и виной. Виной за то, что слушала его одна”.

– Ну-у-у, – сказал я.

– Ну-у-у, – затянул мне в унисон Сережа.

– Это совсем другое дело! – сказал я.

– Это са-авсем другое дело, – сказал Сережа.

– А ваша мама – музыкант? – спросил я Бориса.

– В каком-то смысле, да. В этом доме, где жили композиторы, она…

– Что это значит? – спросила Светка.

– Что? – сказал Борис.

– О каком доме ты говоришь?

– О доме, где жили все композиторы.

– Все композиторы жили в одном доме? – спросила Светка.

– Да, – сказал Сережа. – Ты разве не знаешь? Композиторы жили в своем доме. Все вместе. Писатели жили в другом доме. Но тоже все вместе.

– Ты шутишь.

– Нет, я не шучу. Неужели ты не знаешь, что всех писателей собрали в одном доме?

– Нет, – сказала Светка. – Они не могли оттуда удрать?

– Никто и не собирался удирать, – сказал Сережа.

– А зачем... я имею в виду… кто это все придумал?

– Я не знаю, кто это придумал. Но так было. Наверное, это сделали для того, чтобы было проще ими управлять. Где-то я читал или кто-то мне рассказывал, как им подслушивающую аппаратуру установили. Так она даже и не нужна была. Все очень смирно себя вели. Когда кнут жесткий, пряник не обязательно должен быть сладким. Немного сверху глазури добавили, чуть-чуть сахарку – и вполне достаточно было. А потом еще за свет стали в два раза меньше брать, деньжат на благоустройство подкинули. Так после этого записи, которые через подслушивающую аппаратуру шли, уже можно было для газетных передовиц использовать.

– Да, – сказал Борис, – а помните, когда Роберт Фрост приехал и стали его к писателям водить, так он только диву давался. Что за чертовщина? Опять в тот же дом везут. К Паустовскому – пожалуйте, в этот подъезд. К Твардовскому – вот сюда.

– Кошмар, – сказала Светка.

– Почему? – сказал Борис. – Никто из них не чувствовал себя униженным. А вот побочный положительный эффект определенно был. Мемуарная литература хорошо пошла. Сначала только родственники писателей и композиторов мемуарами баловались, а потом уже и знакомые начали. А когда они выдохлись, лифтеры во всю мощь о себе заявили. А уж им-то было, что сказать.

– Как вам Амстердам? – спросила Маринка Бориса.

– Мне здесь нравится, – сказал Борис. – Я узнал вчера, что в Голландии обучение в университетах практически бесплатное. По-моему, это здорово.

– Что значит – бесплатное? Кто-то должен оплачивать все расходы на образование, – сказал Сережа. – Даже если они оплачиваются из государственного бюджета, то это в действительности означает, что за образование платят все.

– Но все равно это здорово.

– Что здорово?

– Мне нравится то, что, если ты достаточно талантлив, ты можешь поступить в любой университет. А у вас, как я понимаю, для этого надо иметь весьма состоятельных родителей.