Текст книги "Бредовый суп"

Автор книги: Слава Бродский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 12 страниц)

Уже совсем поздно вечером мы ужинали на улице в каком-то симпатичном кафе. Вокруг столиков играли музыканты. И, конечно, среди них были русские. Один из них очень прилично играл на скрипке.

– Какое у него образование? – спросила Маринка.

– Что ты имеешь в виду? – спросил я.

– Ну, он самоучка?

– Нет, – сказал я, – консерватория.

В сущности, он играл не на скрипке, а на каком-то инструменте, похожем на скрипку. Он легко и непринужденно сыграл “Чардаш” Монти и стал обходить столики, собирая деньги. Ему охотно платили. И давали бы еще больше, если бы он не был таким хмурым. Товарищ скрипача аккомпанировал ему на гитаре и компенсировал его угрюмость постоянной широкой улыбкой на своем простоватом лице.

Скрипач совсем не был расслабленным, как выглядят все музыканты Манхэттена. В его взгляде были усталость и презрение. Он презирал всех нас за нашу праздность. Презирал своего товарища-простака. Презирал себя за то, что должен был играть перед нами. И вообще презирал всех и все на свете.

Скрипач протянул мне свой бубен, и я бросил туда десять франков. Он поблагодарил меня, и наши глаза встретились, как встречаются глаза русских вне России. “Спасибо”, – еще раз, но уже по-русски сказал он. И его взгляд слегка смягчился.

  Г л а в а   10

– За пересказ ”L'Humanite Dimanche” без словаря – два, – сказала заведующая кафедрой. – Нет, не два.

Я поднял глаза.

– Два с минусом, – сказала она.

Я опустил глаза.

– За перевод математического текста без словаря – два. За перевод математического текста со словарем – три с двумя минусами. Какие будут предложения у членов комиссии по поводу средней оценки?

– Может быть, – сказала Ольга Николаевна, – я думаю, может быть, три?

– Да, наверное, три, – сказал кто-то из членов комиссии.

– Три, – сказала завкафедрой. – Вы согласны?

– Да, – сказал я.

Брюссельские вафли

Брюссель–Брюгге , 8 августа 1997 года

С самого утра Маринка стала говорить мне, что в Брюгге мы пойдем в музей Мемлинга. Но я наотрез отказался даже думать об этом.

– Знаешь, – сказал я Маринке, – мне кажется, что желание ходить по музеям – это русская национальная черта. Как ты думаешь?

– Не знаю, – сказала Маринка. – А с чего ты это взял?

– А как же. Русские, когда куда-нибудь приезжают, не могут пропустить ни одну картинную галерею. И добро бы, если только те, которые живопись любят или разбираются в ней. А то ведь все подряд идут.

– Но не только же русские.

– Не только. Но русские – в обязательном порядке. Вот у тебя в группе, когда народ приезжает из отпуска, о чем рассказывает?

– Ни о чем, – сказала Маринка.

– Ну в первые десять минут?

– В первые десять минут о чем-то рассказывают.

– Когда-нибудь кто-нибудь рассказывал о каком-нибудь музее? – спросил я.

– Никогда.

– Вот видишь. У нас тоже.

– Как же ты это объясняешь?

– Говорю тебе – русская национальная черта, – сказал я.

После завтрака мы поехали в Брюгге. Добрались до нашего отеля. И я убедил Маринку в том, что мы хотим просто ничего не делать сегодня.

Мы поехали на море. Там оказалось очень мелко, и нам надо было долго заходить в воду, чтобы поплавать. Мы легли прямо на песок и какое-то время лежали просто так, молча, наслаждаясь нашим бездействием и тишиной.

На ланч мы пошли в кафе, которое расположилось прямо на пляже. И я опять заказал mussels. И мы выпили много “Dubbel Ename”. Пиво было крепкое, но не горькое и очень бархатистое.

После ланча мы стали искать стоянку, где мы оставили нашу машину. И когда мы уже нашли и стоянку, и машину, Маринка сказала, что она устала. Я купил горячие брюссельские вафли с шоколадом, и мы стали смотреть по сторонам в поисках какой-нибудь скамейки. И когда мы не нашли ничего, мы стали есть наши брюссельские вафли, сидя прямо на тротуаре.

Мы вернулись в Брюгге вечером и пошли бродить по его улицам. Все здания были эффектно подсвечены. И Брюгге казался ночью еще красивее, чем днем. Когда мы уже хотели идти в отель, мы встретили Светку с Сережей. И Светка стала нас спрашивать, что мы делали, где успели побывать и каковы наши впечатления.

– Впечатлений очень много, – сказал я, – потому что на каждом шагу наталкиваешься на что-то необычное.

– Например? – сказала Светка.

– Курят много.

– Разве?

– Конечно. Ты обратила внимание, что у них в туалетах между писсуарами пепельницы приделаны?

– Что? – спросила Светка.

И тут Маринка стала на меня жаловаться за то, что я потащил ее вчера в госпиталь.

– А что случилось? – спросила Светка.

– У Илюши палец на ноге припух, – сказала Маринка.

– Только-то?

– Мне захотелось посмотреть, как тут у них медицина работает, – сказал я.

– Что же ты обнаружил?

– Ничего особенного, – сказала Маринка. – Все абсолютно то же самое.

– Ничего? – спросила Светка меня.

– Кое-что все-таки обнаружил.

– Что?

– У госпиталя машину нельзя было оставить, потому что везде были запрещающие знаки. А когда я вошел внутрь и спросил, где стоянка, мне сказали, чтобы я парковался прямо на этих знаках.

– Замечательно, – сказала Светка. – Что-нибудь еще?

– Сестра принесла мне термометр, и, когда она протянула его мне, я, естественно, открыл рот.

– Ну, что дальше?

– Ну и она стала смеяться. Посмеялась и опять протянула его мне.

– А ты, конечно, опять открыл рот.

– Конечно. И тут она уже просто падать стала от смеха.

– Ну вот, – сказала Светка Маринке, – а ты говорила, что ничего особенного.

– А я и не знала об этом.

– Так, – сказала Светка, – значит, медсестру к нему без тебя допустили?

– Да, – сказал я.

– Надеюсь, это все?

– Нет. Доктор прописал мне антибиотик, но у них этого антибиотика не оказалось.

– Так, – сказала Светка, – что еще?

Я задумался.

– Все, все, – сказала Маринка. – Можешь больше не вспоминать.

– Нет, не все. Но это уже последнее. Они взяли с меня двадцать пять долларов.

– Да, – сказала Маринка, – вот это действительно. У нас бы прислали счет долларов на двести, наверное.

– Все правильно, – сказал Сережа, – налоги выше – медицина дешевле и хуже. Все сходится.

– А я слышала, – сказала Светка, – что по данным какой-то французской фирмы Америка занимает только тридцать четвертое место среди всех стран по уровню развития медицины.

– Не по данным французской фирмы, а с точки зрения французской фирмы, – сказал Сережа.

– Какая разница?

– Большая. С точки зрения собаки человек, наверное, по общему развитию тоже занимает место никак не выше тридцать четвертого среди всех животных. Знаешь, почему?

– Почему?

– Потому что человек даже след как следует взять не может. А такое упражнение, как перемахнуть через высокий забор, по силе только самым развитым индивидуумам.

 – Это, предположим, понятно, – сказала Маринка, – а вот почему же тогда в России при таких маленьких налогах была такая плохая медицина?

– Налоги там не имели никакого смысла. Тебе могли платить двести и брать двадцать рублей налога. Тогда на руки получалось сто восемьдесят. А могли бы платить шестьсот и облагать это налогом в четыреста двадцать рублей. На руки опять получалось бы сто восемьдесят. Когда платит и берет налоги одно и то же ведомство, налоги не имеют смысла. А вот когда ты получал доллары, вот тогда-то ты и узнавал, какие там были налоги.

– Да, – сказала Светка, – мне как-то заплатили пятьдесят долларов за перевод моей статьи в Америке. Эти деньги мне выплачивал какой-то комитет по охране авторских прав.

– Сколько же они тебе сохранили? – спросил я.

– Менее доллара.

– Два процента – это неплохо. Они были очень добры, что дали тебе доллар.

– На самом деле, это был не доллар, а какая-то местная валюта.

– Рубль? – спросила Маринка.

– Нет, какая-то местная валюта.

– Что это значит? – спросила Маринка.

– Чтобы тебе понятнее было, – сказал я, – у них было много разных domestic currencies.

– Правда? – сказала Маринка.

– Это позволяло элегантно изымать у населения деньги, заработанные за рубежом, – сказал Сережа. – У всех этих валют были свои обменные курсы.

– Но без права обмена, – сказал я.

– Обменный курс без права обмена? – сказала Маринка.

– Да, – сказал Сережа, – без права обмена.

– Все, стоп, – сказала Маринка. – Я больше не могу об этом. Давайте о чем-нибудь другом.

И мы стали опять болтать со Светкой и Сережей о том, где кто побывал, и они расспрашивали нас про нашу поездку.

Мне даже в голову не пришло, что можно поехать на море. А разве они ходят topless? А как будет по-русски “mussels”? А ты разве не знаешь? Мидии. Мидии? Вот эти самые обыкновенные мидии – это и есть mussels? Представь себе. Нет, все-таки жалко тратить время на море, но в следующий раз, когда вы куда-нибудь соберетесь, возьмите нас с собой.

– Конечно, возьмем, – сказал я.

  Г л а в а   11

– Без одной, – сказал я. Мы сверили протоколы, и я бросился к дверям.

– Ну как? – спросил меня Юрий Алексеевич.

– Что вы играли в первой сдаче?

– Шесть пик без одной.

– Так я и знал, – сказал я. – У нас они остановились в пяти.

– Зато мы выиграли три без козыря на восемнадцати очках, – сказал Юрий Алексеевич.

– Где ваш протокол? – спросил я.

– Вы заказали бубновый шлем?

– Нет. Где ваш протокол?

– Кошмар, – сказал Юрий Алексеевич. – Почему?

– Потому что мы реконтрировали на пяти, – сказал я. – Протокол, Юрий Алексеевич, где ваш протокол?

– У Дани, – сказал Юрий Алексеевич.

К нам подошел Даня. Мы нагнулись над столами и сдвинули свои протоколы. Нам надо было набрать пятнадцать процентных очков. Тогда со счетом 6:2 мы выходили на первое место, даже если бы Таллин выиграл 8:0 в своей последней игре.

– Восемьдесят два на шестьдесят, – сказал Даня. – Плюс двадцать два при сумме сто сорок два.

– Ну, – сказал я, – дели.

– Пятнадцать с чем-то процентов, – сказал Даня.

К нам протискивался Кузьма. Он думал, что несет нам плохую весть.

– Таллинн выиграл 8:0, – сказал он.

Мы все ошалело улыбались.

– 6:2, – сказал я.

Кузьма повернулся лицом к стене.

– Ты что? – сказал Даня.

– Слушай, Даня, – прошептал Кузьма, – ведь мы – чемпионы Сове-е-е-етского Союза.

Черепаховые гребни

Брюгге, 9 августа 1997 года

– Попробуй порожку, – сказал я Маринке за завтраком.

– А что это такое?

– Ну вот, живешь, можно сказать, в двух шагах от Брайтона, и не знаешь, что такое порожка?

– Все-таки, что это? – спросила Маринка.

– Красная смородина.

– Эх, Илюша, – сказала Маринка. – Сколько раз на Украине был, а правильно сказать не можешь.

– А как правильно? – спросил я.

– Паречка.

– Точно, – сказал я.

Мы все-таки пошли в музей Мемлинга и провели там, наверное, часа полтора, хотя музей был небольшой. После ланча у нас оставалось еще полчаса до встречи со Светкой и Сережей. И мы пошли покупать всякие сувениры.

– А мы здесь встретили Сережиного одноклассника, – сказала Светка, как только увидела нас. – Правда, Сережа?

– Да. Только…

– Только это оказался не одноклассник? – сказал я.

– Что-то в этом духе, – сказал Сережа. – Это был совсем другой человек.

– Не такой, как ты?

– Не такой, как я. Но и не такой, каким он был раньше.

– Сколько же ты его не видел?

– С тех пор, как мы уехали из России.

– А, так он из России? – спросил я.

– Да, – сказал Сережа.

– А что же ты ожидал? Мне довольно близкие друзья и знакомые стали казаться совершенно другими всего-то за пару лет в конце восьмидесятых годов. И знаешь почему? Потому что раньше любого человека, который говорил, что людей нельзя уничтожать миллионами, я считал умницей и героем. И пока разговоры шли только об этом, все казались друг другу единомышленниками. А когда жизнь стала разнообразнее и начали обсуждать другие проблемы, бывшие единомышленники оказались чуть ли не врагами.

Мы проходили мимо какого-то кафе, и я потянул всех туда. А Маринка предложила покататься на лодке, и все сразу же согласились с ней. И мы побрели в сторону канала.

– Что твой одноклассник рассказывал такое о своей матери? – спросила Светка Сережу.

– Она написала книгу воспоминаний “Моя жизнь и Давид Ойстрах”. А когда я ему сказал, что это хорошо и что она, наверное, заработала на этом, так он на меня, по-моему, обиделся.

– Потому что она ничего не заработала? – спросил я.

– Не знаю, поэтому ли. Но она действительно ничего или почти ничего не заработала.

– Почему? – спросила Светка.

– Я не знаю. Наверное, потому что тираж был небольшой. У нас такую книгу вообще никто не купил бы.

 – Но там же читают все подряд, – сказал я.

– Да, но воспоминания читаются хуже. Тем более что музыкантов-исполнителей даже высокого класса почти никто не знал. Только узкий круг людей.

– Разве?

– Конечно, – сказал Сережа. – На концертах четверть зала составляли те, кого запускали туда родственники и знакомые музыканта. Остальные – кто смог достать билет. А это – тоже узкий круг. Никто из них не хотел пропускать ни одного выступления, даже если оно и не было интересным, потому что, во-первых, больше ходить было некуда, а во-вторых, побывать там, куда попасть трудно, считалось лестным. Вот ты, кстати, как часто бывал на таких концертах?

– Не помню, – сказал я, – наверное, никогда.

– Вот видишь. А в Нью-Йорке, наверное, ходишь каждый месяц.

– Да, действительно, всех хороших музыкантов я впервые услышал либо в Карнеги-холл, либо в Линкольн-центр, либо где-нибудь у нас в Нью-Джерси.

– Я тоже, – сказал Сережа.

– Когда я впервые был в ”Metropolitan Opera”, – сказал я, – мы слушали там “Кармен”. На следующий день, на работе, я поделился своими впечатлениями с моим Джимом и сказал, что был поражен тем, что какой-то совершенно неизвестный певец демонстрировал такое выдающееся исполнение. Ну и Джим спросил, как зовут этого певца. И я стал долго искать в своем портфеле программу. И когда наконец я нашел ее и прочитал, Джим стал громко смеяться.

– Кто же это был?

– Пласидо Доминго.

– Вот видишь. Это подтверждает то, что я говорил, – сказал Сережа. – А теперь мой друг жалуется на низкие литературные вкусы в России, потому что никому не интересно читать, как его мама пила чай с человеком, который, как говорят, был хорошим музыкантом.

– Так друг или одноклассник?

– Одноклассник. Но мы были с ним довольно близки. Так получалось, что мы все время с ним как бы соревновались. Защитились почти в один день. Работали вместе много лет. Да он и сейчас работает в том же самом месте, профессор. Кстати, он жаловался сегодня, что ему мало платят, и даже сказал мне, сколько он зарабатывает в год.

– Столько же, сколько ты зарабатываешь в час? Да?

– Да, наверное, – сказал Сережа. – Я пытался сказать ему, что, может быть, со временем что-то изменится к лучшему. Но он был довольно пессимистичен.

– Что же еще говорил твой одноклассник?

– Мы не так долго общались с ним. Он куда-то торопился. Но мы договорились встретиться еще в Амстердаме.

– Но кое-что он все-таки успел нам сообщить, – сказала Светка.

– Что? – спросил я.

– Он страшно ругал американцев, – сказал Сережа.

– За что?

– За все.

– Ну все-таки, за что?

– Ругал американскую систему образования.

– Он как-то знаком с ней?

– Не думаю. Ты же знаешь, так считают многие в России.

– Несколько лет тому назад у нас гостил Сережин однокурсник, – сказала Светка. – Он тоже ругал американское образование.

– Он ругал многое, – сказал Сережа. – Говорил, у американцев начисто отсутствует чувство юмора и все они невежественны.

– А я тоже слышал такое, – сказал я. – Когда мне случилось быть в Израиле в какой-то большой русской компании, там несколько человек мне настойчиво твердили, что американцы невежественны. И когда я спрашивал их, почему они так думают, то они говорили, что американцы ничего не читают. А двое из них независимо друг от друга сказали мне, что в Америке никто не знает, кто такой О’Генри.

– А я могу объяснить тебе, почему они так говорят, – сказал Сережа.

– Почему?

– А потому что, если доступны только книжки О’Генри и еще немногих других, то О’Генри читают абсолютно все. Тогда, если ты говоришь про черепаховые гребни в компании из десяти человек, то все десять понимают, о чем ты говоришь. А человек, не читавший О’Генри, кажется уже дикарем.

С юмором немного сложнее. Не знаю, как сейчас, а раньше в России юмор был почти всегда с сильным мазохистским оттенком. Народ как будто бы наслаждался страданиями, смеясь над тем, над чем надо было бы плакать.

Представь себе теперь, что приезжает человек из России и начинает взахлеб рассказывать самое такое смешное что-то. О том, как еврея какого-то там по морде били и с работы выгнали. Или про то, как кому-то ночью случайно позвонили в дверь, а он от страха умер. Или что-то другое, но тоже ужасно смешное. Так эти тупоголовые американцы вместо того, чтобы помирать со смеху, пожимают плечами и говорят всегда одно и то же: “It’s disgusting”.

– Этот твой однокурсник тоже вам анекдоты рассказывал? – спросил я.

– Не помню, – сказал Сережа. – Но он был очень агрессивен и почему-то все время говорил, что у них в магазинах есть абсолютно все. То же самое, что и у нас.

– А ты что говорил?

– А я ничего ему не говорил, потому что я понятия не имею, что есть в наших магазинах.

– Но в какой-то момент он резко изменился, – сказала Светка.

– Да. Это было очень смешно. Мы поехали ловить рыбу, и он все уговаривал меня накопать червей у нас на заднем дворе. А я ему говорил, что проще купить их на месте.

Мы приехали туда и, когда покупали лицензии, спросили про червей. Нам сказали, что мы их найдем прямо на озере, и мой приятель отнесся к этому крайне недоверчиво. Наконец мы спустились к озеру. Я подошел к автомату, засунул туда пять долларов, и через секунду банка с червями грохнулась в лоток.

Приятель мой просто онемел, и, как ни странно, после этого эпизода все напряжение между нами исчезло. И мы здорово там порыбачили.

– Может быть, и твоему однокласснику надо тоже червяков купить? – сказал я.

– Может быть.

– Так что же еще твой одноклассник говорил про американцев?

– Говорил, что все они наглые.

– Наглые?

– Да, – сказал Сережа.

– А про образование?

– Говорил, что по своему опыту и по опыту своих коллег в Европе, считает, что американцы ничего не знают. А уж если чуть в сторону от того, чем они занимаются, тогда – полный провал. Еще он сказал, что тот успех, которого я здесь достиг, это только благодаря моему российскому образованию.

– Думаю, что не благодаря, а вопреки, – сказал я.

– Да, – сказал Сережа, – когда я вспоминаю, как меня там учили, мне становится жалко самого себя до слез.

– Слушай, все получается очень здорово. Твой друг не хочет видеть наглые американские рожи, и его к этому никто и не принуждает. Тебе нравится американская система образования, и твои дети учатся в американских университетах. Ему нравится российское образование, и его дети учатся в российских институтах. Все счастливы, и все довольны. Разве это не здорово?!

– Это было бы совсем здорово, если бы этот принцип работал всегда и если бы те, кому не нравится Америка, не пытались бы с голодухи взрывать наши дома.

– Да, – сказал я, – в этом вся проблема.

Мы скоро добрались до набережной, сели в лодку и поехали кататься по каналам. И это было просто замечательно.

Часть пятая

А м с т е р д а м

Храню еще воспоминанье

О наших встречах на песках.

И помню муки ожиданья

И пульс несдержанный в висках,

Желанье, сжатое в тисках,

И страсть, набухшую в сосках,

И жаркий трепет содроганья.

  Г л а в а   12

– Мне очень нравится, – сказал директор издательства. – Хорошо. Очень хорошо. Где надо подписать?

– Но ведь это карты, – сказал главный редактор.

– Ну и что?

– Карты на обложке научной книги?

– Вот смотрите, – сказал директор. – Где-нибудь там, ну... там... дали бы такие сочные цвета, блестящий переплет, и книга пошла бы... А мы, конечно, не можем. Вы правы. Придумайте что-нибудь другое.

– Я тоже так думаю, – сказал главный редактор.

– Вот и договорились, – сказал директор и посмотрел на меня. – Да?

– Но ведь вам понравилось, – сказал я.

– Не спорьте, – сказал главный редактор. – У вас хороший вкус. Вы придумаете что-нибудь другое.

– Всего вам хорошего, – сказал директор.

– Вам тоже, – сказал я.

Мы вышли из кабинета.

– Я же говорил вам, я не против, но директор не подпишет, – сказал главный редактор.

Краснопольский

Амстердам, 10 августа 1997 года

Мы въехали в Амстердам под вечер, не долго искали наш отель и минут через пятнадцать были уже в Краснопольском.

Нас разместили в королевских комнатах. Чтобы попасть туда, надо было выйти из отеля через задние стеклянные двери, пересечь узкую улочку и через такие же стеклянные двери войти в здание напротив.

Мы только успели подняться к себе на пятый этаж, как принесли наши вещи. Их принес тот же самый парень, который помогал нам разгружать машину. И он стал расхваливать рестораны и бары Краснопольского, когда я спросил его, где нам лучше было бы поесть.

Через час мы спустились вниз и очень хорошо отобедали в ресторане “Рефле”. Я начал с дюжины устриц и заказал то, что они рекомендовали взять сегодня – кенгуру с жареным bok choy, зелеными яблоками и маринованным имбирем. Я решил попробовать их французский луковый суп с pistolet roles, и он оказался просто изумительным. Ну и, конечно же, я пробовал все, что приносили Маринке.

– У тебя должно быть сейчас отличное настроение, – сказала она.

– Почему? – спросил я.

– Ты столько съел и выпил столько вина. Я тебе завидую.

– Если ты завидуешь, давай закажем еще что-нибудь для тебя.

Маринка отказалась заказывать что-то еще для себя. Нам принесли меню, и мы сговорились, что поделим один десерт на двоих.

После обеда мы решили погулять немного и как только мы отошли от отеля, то почти сразу же оказались в “Red Light District”. И там, наверное, около часа мы все ходили по кварталу и смотрели на всех этих девушек в витринах и заходили во все магазины.

– Мне что-то надоело уже смотреть на этих бедных девушек, – сказала Маринка.

– Почему же это они бедные? – спросил я.

– А разве нет?

– А они, наверное, думают то же самое о тебе.

 – Что же они могут обо мне думать?

– Вот эта девушка, наверное, считает, что ты, бедная, училась все свои лучшие годы. Скорее всего, лет двадцать. И все только для того, чтобы потом работать круглый год. А когда наконец ты смогла оторваться от всего от этого на пару недель, то не нашла ничего лучшего, как приехать сюда, чтобы посмотреть на нее. И теперь вот стоишь тут, смотришь на нее и втайне ей завидуешь.

– Не может быть, чтобы она так думала, – сказала Маринка.

 – Можешь в этом не сомневаться. В противном случае она делала бы что-то другое.

– Ты думаешь, что ей не приходят в голову мысли о том, что она делает что-то не то, что ее жизнь проходит зря?

– Хей, это что-то больно знакомое. Не слышал ли я недавно это от кого-то из твоих друзей?

– Может быть, – сказала Маринка.

Девушка, на которую мы смотрели, отступила вглубь комнаты и стала курить. Ее место заняла другая девушка. А Маринка стала мне говорить, что она поражена тем, как в Амстердаме много курят. И она сказала, что не понимает, как это она раньше курила, и стала что-то говорить мне о здоровом образе жизни.

– А ты считаешь, что оттого, что ты бросила курить, твое здоровье что-то выиграло? – спросил я.

– Конечно.

– А почему ты так думаешь?

– Статистика, Илюша, – сказала Маринка.

– При чем тут статистика?

– Ты разве не знаешь, что у курильщиков очень низкая продолжительность жизни?

– Ну, и что это значит?

– Если ты бросишь курить, то ты больше проживешь.

– Неожиданный вывод, – сказал я.

– Почему неожиданный?

– А ты слышала, что те, кто работают сидя, зарабатывают в среднем больше, чем те, которые работают стоя?

– Нет, – сказала Маринка.

– Это тоже – статистика.

– Ну, и к чему ты клонишь?

– А вот как ты думаешь, если дворник сядет на стул и будет подметать сидя, начнет он зарабатывать больше?

– Нет.

– Молодец, – сказал я. – А как, кстати, оплачивается лежачая работа. Что твои путеводители говорят по поводу этих девушек?

– Сейчас я посмотрю, – сказала Маринка. – Значит, так, двадцать пять долларов за пятнадцать минут. И они говорят, что там не будет романтики, и вы не будете вспоминать потом об этом всю жизнь.

Я никак не мог поверить, что темное бельгийское пиво осталось в Бельгии, и все пытался его найти. Мы зашли в какой-то маленький магазин, и я попросил продавца открыть мне одну бутылку на пробу.

– Я не могу этого сделать, – сказал продавец.

– Почему? – спросил я.

– Потому что пиво теплое.

– Неважно, открой его, пожалуйста.

– Оно теплое, – сказал продавец, – его нельзя пить.

– Я не собираюсь его пить. Я только хочу попробовать. У тебя есть открывалка?

– Нет, – сказал продавец, – оно теплое.

Я открыл бутылку сам и отхлебнул из нее немного. Я попытался представить себе, каким пиво будет, если его охладить, и мне показалось, что оно будет вполне сносным.

Я опять подошел к продавцу и сказал, что пиво мне понравилось, и я хочу купить упаковку.

– Ты открыл теплое пиво? – спросил продавец.

– Да, там, об подоконник.

– Ты пил теплое?

– Нет, я же говорил тебе, что я хочу его только попробовать.

– Но оно же теплое, – сказал продавец.

Мы вернулись к себе в отель и зашли в “Golden Palm Bar”. Я заказал сухой мартини, а Маринка – сrème de сassis. В баре было весьма уютно, и мы просидели там почти до закрытия.

  Г л а в а   13

– Это какой-то кошмар, – сказал Фима.

– Давайте, ребята, – сказал я. – Последний камаз.

– Аа-а! – застонал Фима.

– Опять в лицо? – спросил Аркаша.

– Да. Это какой-то кошмар.

– Я вам помогу, – сказал шофер, – мне через три часа надо быть в Саратове.

Я протянул ему свои рукавицы.

– А ты как же? – спросил шофер.

– А ему ничего, – сказал Аркаша, – он даже любит это.

– Правда? – спросил шофер.

– Это какой-то кошмар, – сказал Фима.

– Давайте, ребята, – опять сказал я. – Последний камаз.

– Я сейчас приду, я хочу пить, – сказал Фима. – Это какой-то кошмар.

Его бил озноб. Он пил из стакана сквозь сетку. Но я слышал, как стучали зубы по стеклу.

Уже вовсю светало, и пчела била нас неимоверно из всех щелей.

– Давайте, ребята, а то пчелу запарим. Очень жарко уже, – сказал я.

– А где Фима? – спросил Аркаша.

– Давайте разгружать втроем, – сказал я.

Шофер держался молодцом. Трудно было поверить, что он никогда не бывал на переездах. Когда мы закончили, я подошел к нему и протянул деньги – больше, чем мы договаривались.

– Спасибо, – сказал я, – ты нас очень выручил.

– Конечно, – сказал шофер, – все нормально. Вам спасибо.

– Правда, ты нас очень выручил. Ну, пока. Давай, не засни по дороге.

Шофер сосчитал деньги.

– Спасибо, ребята, – сказал он. – Большое спасибо.

– Давай, не засни только, – сказал я.

– А где же ваш Фима? 

– Сейчас откроем летки и пойдем искать.

– Ну, пока, спасибо, – сказал шофер.

– Тебе спасибо, – сказал я. – Мы через месяц обратно. Ты как? Сможешь?

– Ебал я такой калым, – сказал шофер.

Копченые угри

Амстердам, 11 августа 1997 года

– Я не знаю, как к тебе подступиться, – сказала Маринка.

– А что такое? – спросил я.

– Это опять про музей.

– Опять?

– Ты не хочешь пойти в музей?

– Нет, – сказал я.

– Почему?

– Мы уже были в музее. И вообще, это тебе не Италия.

– При чем тут Италия? – спросила Маринка.

– В Италию все ездят только из-за музеев. И там в любом дворе либо Микеланджело стоит, либо Буонарроти.

– Давай все-таки пойдем в “Rijks”. Говорят, это лучший музей в Европе.

– Как это может быть?

– Не знаю, – сказала Маринка. – Тут так написано.

Маринка все-таки уговорила меня пойти в “Rijks”, и мы провели там полдня.

Уже ближе к вечеру мы пошли в кафе на площади Рембрандта, где договорились встретиться со Светкой и Сережей. Я был очень голоден и уговорил Маринку начинать без них. Маринка стала есть копченых угрей, а я – lobster bisque soup. И когда Маринка спросила меня про мой суп, я сказал ей, что он очень вкусный, и что я просто проглатываю язык, и что он даже вкуснее тех, что я пробовал у нас в Нью-Йорке. Но потом спохватился и стал говорить Маринке, что это очень нетипичный случай. И зашел в своих рассуждениях очень далеко. И сказал, что в Нью-Йорке можно найти что угодно, чтобы это было лучше, чем где бы то ни было.

– А мидии? – спросила Маринка.

– Кроме мидий, – сказал я. – Хотя, может быть, я просто не знаю правильного места.

– А помнишь, у тебя был гастрономический шок в “Oyster Bar”? Постой, где же это было?

– Во французском квартале Нового-Орлеана, когда мы были там с Мирой и Лешей. Только это называлось “Oyster House”.

– Что ты улыбаешься?

– Вспомнил, как я пробовал устриц первый раз в жизни.  Это было давно. Еще в Бостоне. Мы с Митей были на итальянском рынке, и он спросил меня, не хочу ли я попробовать устриц.

– Ну? – сказала Маринка.

– Ну и я сказал, что хочу. Тогда Митя подвел меня к лотку, на котором во льду лежали довольно-таки большие устрицы. Мы взяли по паре, и я спросил у него, как их есть. “Выжми на них лимон и бери целиком в рот”, – сказал Митя. “Их надо жевать или что? ” – спросил я. “Ты можешь их жевать, но только не долго. Пока ты еще чувствуешь лимон. Иначе тебя может стошнить”. Я проглотил свою первую устрицу почти мгновенно.

– А вторую? – спросила Маринка.

– А вторую я отдал Мите.

– А вот и мы, – сказала Светка. – А вы тут уже наслаждаетесь, да?

– Мы были очень голодны, – сказала Маринка.

– Мы и сейчас очень голодны, – сказал я.

Светка с Сережей подсели к нам за столик, сразу схватили меню и через несколько секунд стали нервно оборачиваться, пытаясь привлечь внимание официанта.

– Чувствуется, что не только мы голодны, – сказал я.

Мы попросили официанта принести нам еще угрей, как можно быстрее, и сказали ему, что будем заказывать еду чуть позднее.

– О чем вы тут говорили так оживленно? – спросила Светка.

– Я не помню, – сказала Маринка.

– Мы вспоминали о гастрономическом шоке в Новом-Орлеане, – сказал я. – В “Доме устриц”.

– Где? – спросила Светка.

– В “Oyster House”, – сказал я.

– А ты не был в баре у нас, в “Грэнд-сентрал”? – спросил Сережа.

– В то время еще не был. Но потом, конечно, был. Только должен тебе сказать, что одна устрица в этом баре стоит столько же, сколько полдюжины устриц во французском квартале Нового-Орлеана.

– Да, что-то близко к этому, – сказал Сережа.

И мы зачем-то стали рассказывать друг другу, кому какая еда нравится. И стали вспоминать все манхэттенские рестораны, куда мы ходим на ланч. И вспомнили суши-бары пятидесятых улиц между Лексингтон и Третьей авеню. И итальянскую пасту, которую можно было подобрать на свой вкус в кафе “Метро”. И деликатесные супы французских ресторанов сороковых улиц. И по-разному острую пищу индийских и тайских ресторанов. И Cuisse de Canard Confite в “Д'Артаньяне” на 45-й. И вспомнили все эти острые закуски в “Корейском дворце” на 52-й и красавицу-камбалу, которую тебе нарезали ножницами после того, как ты полюбовался на нее пару секунд. И все эти сочные мясные блюда в Ирландском баре на Третьей авеню вспомнили. И открытый буфет с устрицами по пятницам в клубе Йельского университета на Вандербилт-авеню. И замечательнейший французский луковый суп в кафе “Cucino” в здании Метлайф. И вкусные обрезки горячего хлеба в ожидании заказа в кафе “Кози”. И вспомнили, какие изумительные десерты дают в “Волдорф-Астории”. И вспомнили все едальни “Грэнд-сентрал”: весь этот громадный зал в подземной его части со всеми его лавочками, в которых и за полгода все не перепробуешь; дорогущие рестораны западного и восточного балконов и знаменитый рынок, который в народе называют почему-то рыбным и на котором даже у бывалого едока глаза разбегаются. И даже бухарские столовки на 47-й улице вспомнили. И закончили эти воспоминания только тогда, когда разделались с угрями и острое чувство голода окончательно отступило, и мы стали заказывать обед.