Текст книги "Бредовый суп"

Автор книги: Слава Бродский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 12 страниц)

Слава Бродский

Бредовый суп

ПОВЕСТЬ В РАССКАЗАХ

ЛИМБУС ПРЕСС

Санкт-Петербург – Москва

2004

Слава Бродский

Бредовый суп

ЛИМБУС ПРЕСС, 2004

Санкт-Петербург – Москва

ISBN: 5-8370-0090-9

Copyright © 2004 by Slava Brodsky

www.slavabrodsky.com

Повесть о математике Илье, который долгое время жил в Москве. Все свободное время он проводил с близкими друзьями на пасеке. И ему часто виделись какие-то загадочные сны о далекой Америке. Илья  покинул Россию; стал работать в Нью-Йорке. И ему стала сниться его пасека. А сны из России оказались снами из его будущего в Америке.

Памяти Аньки

С О Д Е Р Ж А Н И Е

Предисловие автора

Часть первая. Москва        

     Глава 1. “Откуда ты?..”

Первый компьютер. Москва, 26 июля 1985 года

     Глава 2. “Мы решили не спускаться…”

Последняя прогулка. Москва–Сочи, 16–19 мая 1988 года

Часть вторая. Саратов

     Глава 3. “Что вы делаете?..”

Саратовская оратория. Пичурино, 7 августа 1988 года

     Глава 4. “Слушайте меня внимательно…”

Ноги. Пичурино, 10 июля 1989 года

     Глава 5. “В первом же отеле…”

Мелкий дождь. Пичурино, 10–13  июня 1990 года

Часть третья. Кембридж     

     Глава 6. “Простите?..”

Бостонские парадоксы. Кембридж, 22 октября 1991 года

     Глава 7. “Доброе утро…”

К вопросу о глупых вопросах. Кембридж, 19  мая 1992 года

     Глава 8. “Ты не мог бы попросить...”

Белая “хонда”. Энглвуд, 28 сентября 1993 года

Часть четвертая.  Брюссель

     Глава 9. “Девушка закончила свой танец…”

Жаркое лето. Нью-Йорк–Брюссель , 5–6 августа 1997 года

     Глава 10. “За пересказ “L'Humanite Dimanche…”

Брюссельские вафли. Брюссель–Брюгге, 8 августа 1997 года

     Глава 11. “Без одной…”

Черепаховые гребни. Брюгге, 9 августа 1997 года

Часть пятая. Амстердам

  Глава 12. “Мне очень нравится…”

Краснопольский. Амстердам, 10 августа 1997 года

  Глава 13. “Это какой-то кошмар…”

Копченые угри. Амстердам, 11 августа 1997 года

  Глава 14. “Смотри, “Lycos”  тонет…”              

Горный мед. Делфт, 12 августа 1997 года

     Глава 15. “Ну как у вас?..”

Одноклассник. Амстердам, 13 августа 1997 года

     Глава 16. “Ты все знаешь здесь?..”

Бум-Чикаго. Амстердам, 14 августа 1997 года

     Глава 17. “Что-то я не вижу…”

Вишневая настойка. Льеж, 15 августа 1997 года

     Глава 18. “Мы въехали в зону парка…”

Бредовый суп. Durbuy, 16 августа 1997 года

Часть шестая.  Париж        

     Глава 19. “Да, конечно, конечно…”

Светка. Париж, 17 августа 1997 года

     Глава 20. “Они долго говорили…”

Революционер. Париж, 19 августа 1997 года

     Глава 21. “Это не очень-то правильно...”

Немного о геологии. Версаль, 21 августа 1997 года

     Глава 22. “Выставка закрывалась в пять…”

Сережа. Париж, 23 августа 1997 года

Часть седьмая.  Нью-Йорк            

     Глава 23. “Что это загудело?..”

Обратное инакомыслие. Париж–Нью-Йорк, 24–25 августа 1997 года

     Глава 24. “Я сел на четвертый поезд…”

День железнодорожника. Манхэттен, 2 августа 1998 года

     Глава 25. “Как идут дела?..”

Аленка. Миллбурн, 2 сентября 1998 года

     Глава 26. “Я слышал, ты уходишь…”

На полу. Манхэттен, 7 октября 2002 года

     Глава 27. “Я решила отказаться…”

Белое Рождество. Миллбурн, 25 декабря 2002 года

Предисловие автора

Я перечитал недавно мои рассказы и нашел их очень хорошими. Конечно, мне нравится рассказ “Ноги”. Возможно, потому что это было первое из того, что я написал для своей книги. “Первый компьютер”, “Саратовская оратория” и “Мелкий дождь” нравятся и мне, и многим из тех, кому я давал читать их в рукописи. В сущности, я люблю также рассказы “Последняя прогулка” и “Бостонские парадоксы”, хотя не знаю никого, кто считал бы их по-настоящему хорошими. “К вопросу о глупых вопросах” и “Белая хонда” нравятся очень многим. И мне, конечно, тоже.

И вот именно эти первые восемь рассказов долгое время ходили по рукам моих друзей и знакомых. И когда я получил от них некоторое одобрение, я стал писать еще и написал “День железнодорожника”, “Аленка”, “На полу”, “Белое Рождество” и все главы о жарком лете девяносто седьмого года. Рассказы мне самому, конечно, показались очень удачными, и я стал их включать один за другим в книгу. Тогда-то я и решил поместить ее в Интернет.

После этого я получил уже действительно много отзывов. И я подметил, что в целом положительными оказались только местные. А в России мою книгу не одобрили, и один мой знакомый из Москвы позвонил мне и сказал, что повесть моя ему совсем не понравилась.

И я сразу вспомнил, как Мишка на работе как-то сказал Брюсу: “Я с тобой не согласен”. После этого Брюс ходил ужасно мрачный. То есть улыбался, конечно, но как-то вымученно очень, и все пытался у меня выяснить, почему Майк (то есть Мишка) с ним так грубо поговорил.

 Я, конечно, Мишку отругал за его грубость как следует. И Мишка почему-то решил, что теперь в таких случаях он будет говорить, что это очень интересный вопрос.

– А ты знаешь, когда так говорят? – спросил я.

– Когда? – сказал Мишка.

– Когда не знают, как ответить на вопрос.

– Правда?

– Да, а ты, когда с кем-нибудь не согласен, лучше говори, что это очень интересная точка зрения.

– А если согласен?

– Тогда говори “абсолютно”, вот и все.

– Это очень интересная точка зрения, – сказал Мишка.

– Ладно, это уже намного лучше. Только ты думай, как теперь с Брюсом быть.

– А как с ним быть?

– Давай позовем его в ланч пива попить.

– А в ланч разве можно пиво пить?

– Слушай, – ответил я Мишке, – человек, который может сказать “Я с тобой не согласен”, о таких тонкостях, как попить или не попить пива в ланч, не должен размышлять. Это просто не вяжется с его образом.

Мы редко пьем пиво в ланч, а уж больше, чем по одной бутылке, не пьем никогда. Но тут пришлось. И Брюс отошел как раз только в середине второй. Так что не зря я все это затеял. В полном согласии с девизом, который у нас в ту пору был: “The right relationship is everything”.

А еще один мой российский приятель сказал, что у меня в книге много отклонений от правил русского языка. И я ему заметил, что это довольно сложный вопрос, что такое правила языка и все такое прочее. В ответ на это он как-то криво улыбнулся и сказал еще, что не очень-то понимает, о чем моя книга. Я пытался объяснить ему, что я думаю на этот счет. Но мне показалось, что эти мои объяснения его не убедили и у него осталось все-таки отрицательное отношение к моему творчеству.

А потом я зазвал его к нам на барбекю. Стали мы его расспрашивать, понравился ли ему Нью-Йорк. И он сказал, что Нью-Йорк ему понравился, но не очень, и что его удивило, что девушек у нас тут красивых нет. Ну, над этим мы все от души посмеялись, и я даже успокоился, что мои рассказы ему не понравились.

А теперь я перехожу к местным откликам.

Сильно меня за стихи ругает местный народ.

– Что это у тебя такое? – спрашивают.

– А что такое? – говорю.

– Вот это: “и медовый запах пряный мысли спутает в уме”. Как это?

– А что тут такого? – говорю. – Думаете, не спутает, что ли?

– А “пьяный – полупьяный” – это что, рифма?

– Слушай, – сказал я как-то одному такому умнику, – а ты сам-то когда-нибудь стихи писал?

– Писал, – сказал он мне.

– Ну прочитай, что тебе очень нравится.

Прочитал он мне какое-то четверостишие.

– Э, – сказал я, – у тебя же там глагольная рифма. У нас, у поэтов, глагольная рифма как бы вторым сортом считается.

– Какая такая глагольная рифма? – спросил мой приятель.

– Обыкновенная: “выбирать – умирать”. Так что с твоими стихами осечка вышла.

– А это не мои стихи. У меня так здорово не получится.

– Значит, у тебя еще хуже, что ли? – спросил я его, и тут же от него отошел, и больше ничего ему говорить не стал.

Когда моя книга уже была в Интернете, я все продолжал работать над серией рассказов о жарком лете девяносто седьмого года. И по мере того, как я это делал, все чаще и чаще народ стал говорить, что книжка нелегкая получается и что приходится ее перечитывать, чтобы все понять. Тогда я решил самые основополагающие мысли повторять, как минимум, дважды. А одна моя знакомая, которая учится на адвоката, сказала мне недавно, что это, на самом деле, очень известный прием. Что они как раз только что изучали все это в адвокатской школе. Их там учили, что любой документ надо начинать с того, чтобы рассказать, о чем он, а потом уже можно излагать все подробности. И в заключение надо обязательно вкратце повторить, о чем только что шла речь.

И как только я стал этим приемом пользоваться, так те, которые перечитали книгу, стали говорить, что читать стало проще. И я так думаю, что это очень хорошо, что читать стало проще.

А вот что не очень еще хорошо, так это то, как в целом народ принял мою книгу. Вот девушка одна сказала, что она очень много смеялась, когда мою книгу читала. А один мой знакомый написал мне, что он не любит такого рода юмор и вообще весь этот стиль.

Я, конечно, чрезвычайно удивился, когда услышал о юморе, потому что всегда считал, что книга моя очень грустная. А девушку эту попросил показать мне, где она там нашла что-то смешное. Она стала листать мою книгу и, наверное, только минут через десять показала мне одну страницу. Ну, я посмотрел и действительно согласился, что там я немного пошутил. Но если бы эта девушка знала, сколько я слез пролил, пока свои рассказы писал, то, наверное, о юморе она воздержалась бы говорить.

Так что давайте так, девушки мои дорогие, если вы настроены смеяться, то даже мне и не пишите, и не звоните. А вот если поплакать хотите, то тогда – милости просим: пишите, звоните, а то и по-простому заходите. И я буду всем вам искренне рад.

А вот еще один пример и все по тому же поводу. Приятеля я своего встретил не так давно. Он приехал к нам на неделю из Москвы. Разговорились с ним. Стали книжку мою обсуждать. И почему-то так все время получалось, что самые грустные в ней страницы ему казались особенно смешными.

А потом он стал вспоминать давние времена и напомнил мне об одном эпизоде. Когда я из России улетал. Это было, между прочим, прямо через месяц после путча девяносто первого года. Демократические силы в России тогда победили антидемократические. И наоборот. Ну и всякое такое. И вот меня провожали в аэропорту. И, поднимаясь уже чуть ли не по трапу самолета, я якобы приостановился на минуту, повернулся к провожающим и сказал: “Я уезжаю вследствие тех больших изменений, которые произошли в нашей стране”.

Вот мой приятель и напомнил мне об этом и спросил, какие изменения в стране меня сейчас волнуют в большей степени, и я ему ответил, что меня до крайности волнует то, что произошло вчера: NASDAQ упал на десять процентов за один день. И уже на всякий случай добавил: “Учти, это не смешно”. И тут он засмеялся.

Ну что тут можно сказать? Да ничего здесь сказать, конечно, уже нельзя. Так что приходится мне на этой печальной ноте недоумения приближаться к концу своего предисловия.

Что мне еще хотелось бы добавить, так это то, почему я решил напечатать мою книгу в России.

Сначала эта идея мне не показалась правильной. Дело было в том, что по всему у меня определенно складывалось мнение, что российскому читателю книга явно нравилась меньше, чем местному русскому читателю. Более того, все едкие и критические замечания я получал только из России. В такой ситуации печатать книгу в России, где она меньше всего нравится, мне представлялось довольно глупым занятием.

Так я думал до тех пор, пока не догадался, что все положительные отзывы, которые я получал, весьма возможно, не имели никакого отношения к тому, насколько моя книга нравилась читающей публике. Понял я это, когда сам недавно похвалил картину одного моего хорошего знакомого просто из вежливости. А картина мне его совершенно не понравилась. И мало того, что я похвалил картину, так я еще нашел какие-то особые слова о ней, и долго разглядывал с близкого расстояния какой-то крупный мазок, и все приговаривал, какой он замечательно крупный. И наконец стал интересоваться, какие комбинации красок мой приятель использовал, и говорил, что будет ужасно обидно, если он допустил при этом какую-нибудь досадную техническую оплошность, от которой краски могут пожухнуть через триста или даже двести лет.

Вот тут-то я и понял, в чем заключается разница в оценке моего творчества между местным народом и российским.

Нет, я, конечно же, не хочу сказать, что местный русский читатель вежливее российского. Нет, нет и нет. Дело совсем в другом. Просто российский читатель гораздо откровеннее и прямодушнее. И это, конечно, мы можем утверждать абсолютно без всяких сомнений. А поскольку я всегда относился к такой черте характера, как прямота, с большой симпатией и удивлением, то я и решил, что буду публиковать свою книгу именно в России.

Вот что еще. Последнее время мне стали задавать много вопросов о моих персонажах. Кто такой Илья, который, как получается, живет со мной в одном городе? Кто такие там все время фигурируют Галка, Любка и вообще? И я всем говорю еще и еще раз: все персонажи, особенно женские, это чистой воды авторский вымысел и ничего более.

А еще я могу вам теперь признаться, что я очень боялся вот чего. У меня где-то в моих рассказах проскочило одно очень неприличное слово. Ну все, конечно, знают, как я не люблю всякие такие грубые слова. И те, кто был у нас дома, в Миллбурне, видели, что я даже табличку такую предупреждающую к дверям приколотил. А тут вот проскочило это слово и все. Как оно проскочило, я просто ума не приложу. И ничего, конечно, теперь с этим поделать я уже не могу. И я только думал, что меня за это ругать будут. Но оказалось, что зря боялся. Никто и не думал ругать. И даже все знакомые мне мамаши своим детям давали читать мое творчество. И ничего.

А как-то субботним вечером, когда мы собрались у нас в доме, кто-то из наших вдруг сказал мне: “А прочитай-ка нам свой рассказ про стоп-кран”.

Ну, я и стал читать. Ну вы, конечно, уже знаете:

“А в прошлый раз я прибежал к поезду, когда он уже тронулся. И я бежал за ним с выпученными глазами. Ребята заметили меня и бросились в тамбур. И я видел, как кто-то уже теснил проводника от дверей. В одной руке у меня было три пустых фляги, а в другой – одна, но наполовину с медом. И я пытался на ходу забросить их в открытую дверь вагона. И та, которая была с медом, каким-то чудом упала вниз, под вагон. И я закричал что-то. И все закричали. И какой-то пассажир, не из наших, с испугу рванул стоп-кран”.

С тех пор народ часто просит меня об этом самом стоп-кране почитать. И мне, конечно, это все очень приятно. И я приношу свои благодарности тем, кому мои рассказы нравятся, и мои извинения тем, кому они не по душе.

Слава Бродский

Миллбурн, 2003

Часть первая

М о с к в а

Кто пьян, кто трезв. Кто трезв, кто пьян.

Кто спит, а кто не спит.

А где ж наш славный капитан?

Он в стельку пьян лежит.

Парам-пам-пам, парам-пам-пам – играет пианино.

Парам-пам-пам, парам-пам-пам – танцует дурачина.

Он пил и правил. Был для всех

И Богом, и судьей.

Но только в том имел успех,

Что стал большой свиньей.

Парам-пам-пам, парам-пам-пам – лихая матерщина.

Парам-пам-пам, парам-пам-пам – отборная рванина.

Все изменял на корабле

Наш доблестный герой.

И вот глухого на руле

Уже сменил слепой.

Парам-пам-пам, парам-пам-пам – какая молодчина.

Парам-пам-пам, парам-пам-пам – немытая скотина.

И сам не смог бы на вопрос

Ответить, почему

Он дергал всех с кормы на нос

И с носа на корму.

Парам-пам-пам, парам-пам-пам – тяжелая дубина.

Парам-пам-пам, парам-пам-пам – нелегкая судьбина.

Какой уж день, какой уж год

Не видно берегов.

Вперед, вперед, вперед плывет

Корабль дураков.

Парам-пам-пам, парам-пам-пам – играет пианино.

Парам-пам-пам, парам-пам-пам – бесславная кончина.

  Г л а в а   1

– Откуда ты? – спросила девушка.

– Нью-Джерси, – сказал я.

– Нет, – сказала девушка, – я имею в виду... мне нравится твой акцент.

– А-а, – сказал я, – я из России.

– О, я знаю, это где-то около Германии. Да?

– Да, очень близко. Мы даже воевали с ними.

– Ты тоже?

– Нет, это было давно. Мой отец, – сказал я, – он был героем войны.

– Много ваших было убито в той войне?

– Двадцать миллионов.

– Ты шутишь.

– Нет. Ты была в России?

– Нет, – сказала девушка. – Моя сестра была. Прошлым летом.

– Ей понравилось?

– Да, очень.

– Что же ей там понравилось? – спросил я.

– Я не помню. Она была в каком-то большом городе.

– В Москве?

– Да, наверное. Но она сказала, что больше туда не поедет. А я хочу поехать. Ты думаешь, стоит?

– Конечно, поезжай. Тебе тоже понравится.

– Ты серьезно? – спросила девушка.

– Абсолютно, – сказал я.

Первый компьютер

Москва, 26 июля 1985 года

Я знаю, что теперь мало кто любит вспоминать давние времена. Я сам не люблю. Но иногда все-таки буду делать исключения. Вот и сейчас – несколько часов из каких-то там дремучих времен.

Случилось все это в восемьдесят пятом году в Москве, летом. Я только что пришел на работу, а на моем столе уже звонил телефон. Это был мой шеф.

– Здравствуй, Илья, – сказал он.

– Доброе утро, Борис Борисыч.

– Не такое уж оно доброе, – сказал шеф. – К нам комиссия едет министерскую систему проверять. Только что Четаев звонил. Я жду тебя через пятнадцать минут.

Четаев работал у нас тогда директором института. А заодно был у них председателем. А у них уж так принято было: кто директор, тот и председатель. Или наоборот. Я уж сейчас точно и не помню.

 До Четаева работал у нас другой директор. Тот был куда как мягче. Если они там наверху придумывали что-то, то он, конечно, объявлял нам об этом, какой бы чушью оно ни было. Но сделаем мы это или не сделаем, его не особенно волновало.

А вот Четаев совсем другим человеком был. Мне один из наших, из институтских, жаловался, что раз в неделю, не реже, снился ему один и тот же сон. Сидит он якобы утром дома и завтракает. И тут у него над ухом Четаев как гаркнет: “Какой у тебя экономический эффект?” Ну и мой знакомый вскакивал весь в холодном поту. И никак от этих снов отделаться не мог.

Теперь никто и не помнит, какой такой экономический эффект у них был. А когда я рассказываю, мне никто не верит. Потому что получается, что вся страна работала, так сказать, в обратном направлении.

Сейчас я приведу вам небольшой пример. Скажем, вы сделали какой-нибудь станок и продали его фабрике. А на фабрике на станке наделали стульев на тысячу рублей. Так вот, если вы свой станок продали за восемьсот рублей, то экономический эффект будет двести рублей, а если – за тысячу рублей, то никакого эффекта у вас не будет. Чем дороже продали, тем вам хуже. Почему так считали, никто объяснить не мог. Да никто и не задумывался. А Четаев, так вот не задумываясь, с нас в высшей степени строго это все спрашивал и был за это на очень хорошем счету где-то там, у своих.

У меня еще оставалось десять минут. Я сел в кресло, вытянул поудобнее ноги и закрыл глаза.

Мы спустились вниз и стали расспрашивать девушку, где можно безопасно ходить. И она дала нам карту, на которой обвела карандашом маленький прямоугольник, и сказала, что если мы не будем выходить за пределы французского квартала, то все будет вполне безопасно.

– А если выйдем? – спросил я.

– Наверное, тоже все будет в порядке, – сказала девушка, – но я не советую вам этого делать.

– Как нам пройти к центру?

– Вы повернете здесь налево и пойдете все время прямо, никуда не сворачивая. Через пять минут вы будете в центре.

Мы вышли из гостиницы, повернули налево и побрели к центру. На улицах было много народу. И чем дальше мы шли, тем труднее нам было пробираться в толпе. Через каждые сорок–пятьдесят метров мы встречали какие-то небольшие музыкальные группы, и все это было похоже на какой-то джазовый фестиваль.

– Илюша! – услышал я чей-то голос совсем рядом с нами и обернулся.

Я увидел девушку с молодым человеком. Они приветливо махали нам, и выглядело это так, как будто мы с ними сговорились здесь встретиться. Более того, по всей видимости, мы были с ними хорошо знакомы, потому что, когда подошли к ним, стали называть их Мирой и Лешей, и девушка Мира схватила меня за рукав совсем по-простому и куда-то потащила.

– Тебе это должно понравиться, – сказала она.

– Что “это”? – спросил я.

– Сейчас увидишь.

– Откуда ты знаешь, что мне может понравиться?

– Я знаю, – сказала Мира, – говорю тебе, я знаю. Тебе это очень понравится.

Пока Мира тащила меня куда-то, она непрерывно что-то говорила.

– Мы пойдем в Дом устриц, – сказала она.

– Там что, устрицы живут? – спросил я.

– Нет, там устриц едят. Но мы пойдем туда не сразу, не сейчас.

– А куда же мы идем сейчас?

– Ты сам все увидишь, – сказала Мира.

Мы продвигались в густой толпе молодых людей, среди которых было много совсем молоденьких девушек. И вдруг я увидел, как одна из них резко задрала свою майку, обнажив себя. Все одобрительно закричали, и девушка опустила майку и стала смотреть наверх, на балкон второго этажа, где стояло много молодых парней. Один из них бросил что-то этой девушке. И когда она поймала и надела это на себя, я понял, что это были бусы. Толпа опять одобрительно загудела, и в эту же секунду другая девушка, которая стояла рядом со мной, повернулась ко мне и тоже задрала свою майку поверх головы, обнажив свои совершенно белые груди. И груди эти, которые были необыкновенно хороши, из-за того что она стояла с поднятыми руками, хоть и были довольно большими, просто-таки торчком торчали прямо мне в лицо, и у меня от этого, конечно, сразу же перехватило дыхание.

Я открыл глаза и в испуге посмотрел на часы. Прошло десять минут, как я сел в кресло и, по-видимому, сразу же заснул. И я удивился, какая же чертовщина может вот так, ни с того ни с сего, присниться человеку. Все, абсолютно все, в моем сне было странно и неправдоподобно. И меня еще удивило то, что когда мне все это снилось, то никакой чертовщиной мне это не казалось. И я подумал, что в следующий раз, когда мне будет что-то такое сниться, надо постараться понять, что это все – сон, и проснуться.

А сейчас мне надо было бы поскорее переключиться на министерскую систему. А про нее и в нашем институте, да и в самом министерстве, знали только в самых общих чертах. Как, кстати, и про все, что мы вообще делали. Хотя считалось, что мы работали над важнейшими государственными планами. Планы эти разрабатывались у них в государственном комитете простыми чиновниками. Естественно, они не могли представить себе, над чем страна должна была работать следующие пять лет. Поэтому они даже не утруждали себя, чтобы понять, что они там планируют. Просто рассылали набор каких-то слов. А на местах уже это все каждый по-своему расшифровывал, и потом уже народ какие-то невообразимые диссертации защищал, многие академиками становились, всякие премии получали.

Я вспомнил, как однажды мне позвонил один мой знакомый. Когда-то мы с ним на одном курсе учились. А потом он пошел работать в этот самый государственный комитет.

– Слушай, – сказал он, – у нас тут пока еще недобор. Вместо восьмидесяти программ, мы только шестьдесят пять набрали. Если хочешь, давай свои предложения.

– Да я уж и не знаю, что давать, – сказал я. – Меня тут в институте уже мучили на этот счет.

– Ты же, я помню, какими-то египетскими квадратами занимался.

– Латинскими прямоугольниками.

– Точно. Я думаю, это пойдет. Давай я прямо сейчас твою тему и застолблю. Давай, диктуй название.

 Я продиктовал ему мою тему.

– Отлично, – сказал мой знакомый. – Только у нас сейчас автоматизированные системы должны идти. Поэтому давай начнем так: “Автоматизированная система…”, а дальше уже по тексту. Не возражаешь?

– Нет, – сказал я. – А что это такое?

– Я тебе потом все пришлю. А сейчас давай решим, какое тебе финансирование нужно.

– Да мне много не надо. Пяти, наверное, хватит.

– Учти, что это на пять лет.

 – На пять лет? Тогда пиши двадцать пять.

– Хорошо, пишу тебе двадцать пять миллионов на пять лет.

– Миллионов? – спросил я. – Я имел в виду двадцать пять тысяч.

– Ты что, с ума сошел? У нас меньше, чем на пять миллионов, программ нет.

– Правда? Ну тогда пиши пять миллионов.

– Вот и отлично, – сказал мой знакомый, – значит, пять миллионов на пять лет. Можешь уже слать нам развернутую программу.

В институте нашем программу мою утвердили мгновенно. Они уже, оказывается, полгода мучились, не знали, что послать. Через год программа эта вернулась в наш институт из комитета на выполнение. Из пяти миллионов мы потратили на зарплату за эти пять лет только несколько тысяч. В командировку я один раз съездил. Это еще двести рублей. И две ручки мне купили по рублю за штуку. А остальные деньги там где-то просто зачеркнули.

Работу по программе мы закончили в срок и через пять лет послали в комитет отчет. А там его хранили потом в течение десяти лет. Вот и все.

Я пошел к своему шефу и по дороге стал думать о том, как могло случиться, что все эти совершенно бессмысленные вещи всем казались абсолютно естественными, нормальными и обыденными. А потом я подумал, что это все очень похоже на какой-то кошмарный сон. И мне пришло в голову, что, может быть, я на самом-то деле именно сейчас и сплю. И я даже удивился, почему мне это не приходило в голову раньше. Если это очень похоже на сон, то почему же я только сейчас впервые заподозрил, что я сплю? И я стал думать, как мне можно было бы проверить, сплю я или нет, и как можно было бы проснуться. И мне даже сделалось как-то не по себе от всего этого. И наконец я понял, что я думаю совсем не о том, о чем надо. А надо было думать о том, как же нам выкрутиться с этой министерской системой. Ведь мы ее даже и не начинали еще делать.

А закрутилось все с того, что наш министр узнал, что премьер-министр поставил себе на стол компьютер. Ну и, естественно, наш министр велел установить у него точно такой же компьютер, какой был у его шефа. А у шефа этого на столе стояла “Электроника-85”. Лучше этой “Электроники” у нас тогда ничего не было. Стоила она недорого. А достать ее было ужас как трудно. Премьер-то достал. А нашему министру это все никак не удавалось. Хотя какой-то другой министр, который “Электронику” делал, клятвенно обещал ему в июле восемьдесят пятого года выделить шесть штук.

А вы, наверное, и не знаете почему нам шесть компьютеров нужны были? А у нас было любому известно, что для того, чтобы “Электроника-85” работала, нужно еще пять таких же – на запасные части.

Так вот. Было это в феврале восемьдесят пятого, когда министру нашему пообещали шесть компьютеров к июлю. И он сразу приказ издал, чтобы сделать все, как надо, в недельный срок. То есть к первому марта. Приказ отправили нашему Четаеву только в апреле. Четаев, конечно, прекрасно знал, что все, что по вычислительной части, надо передавать в нашу лабораторию. Но пока он понял, что компьютеры – это то же самое, уже прошел июнь. Когда приказ увидел Борис Борисыч, был уже июль.

Ну что здесь можно было сделать? Сказать, что же вы, мол, приказ отправили в апреле с мартовским сроком, да еще и о компьютерах забыли? Нет, так обычно никто не делал. Я предлагал шефу послать в министерство план разработки системы лет на десять. Они вполне могли бы его по ошибке и утвердить. Но Борис Борисыч нашел другое решение. Как только он увидел, что срок уже давно прошел, он отрапортовал в министерство, что система готова. При этом объяснил министру, что нам нужны еще два месяца после того, как компьютеры привезут. А вот для чего нам были нужны эти два месяца, я придумал. Для того, чтобы компьютеры заизолировать проволокой, чтобы из американского посольства не смогли ничего такого нашпионить. Я, правда, это в шутку предложил. Но Борис Борисыч все это немедленно одобрил. Так наше объяснение и было принято там, наверху.

Министр, получив известие, что система готова, и забыв, что компьютеров еще нет, отрапортовал премьеру, что все в полном порядке. А премьер прямо отрапортовал в самый главный их орган, который они почему-то называли политическим бюро. Вот они там и решили посмотреть, как у нас все это работает.

Я вошел в кабинет шефа.

– Где Митя? – спросил он меня.

– Дома, наверное, – сказал я, – отсыпается после ночной смены на овощной базе.

– Звони ему срочно. Нет, подожди. Слушай меня внимательно. Звонил министр. Сказал, что через пятьдесят минут он ЕГО привезет к нам.

– А кого “ЕГО”? – спросил я.

Тут Борис Борисыч посмотрел на меня так, что я сразу все понял: ну о чем со мной можно говорить, если я простых даже вещей не понимаю.

– Слушай, – сказал он, – ты можешь что-нибудь сделать?

– Да вы что, Борис Борисыч, не знаете, что “Электроники” нет и неизвестно, будет ли она когда-нибудь.

– А эта... у тебя есть? – спросил Борис Борисыч и стал свой лоб морщить.

– Какая еще “эта”?

– Ну, эта…

– “Искра”, что ли?

– Во-во!

– А при чем тут “Искра”? – спросил я.

Тут он опять на меня посмотрел, и я опять понял, что он хотел бы сказать: “Вот работаешь тут с такими. Мало того, что сами ничего придумать не в состоянии, так даже когда им все объяснишь, и то ухватить не могут”.

Ну, тут я уже сразу сказал, что, мол, понял, Борис Борисыч. А что я понял-то? Эта “Искра” вообще-то шла как персональная ЭВМ. Хотя от земли оторвать ее было невозможно. Такая она тяжелая была. А может, еще и потому, что она к полу на болтах намертво была прикручена. Да еще у нашей “Искры” каких-то ламп не хватало. Потому что там, где эти лампы делали, вместо трехсот тысяч сделали только восемь штук. Правда, их министр обещал нашему министру специально для нас сделать девятую сверх плана. Но, конечно, сразу об этом забыл.

Я позвонил Мите. Хорошо, что он еще спать не лег. “Приезжайте, – сказал я, – тут такое творится”.

Приехал Митя. А я к тому моменту уже нарисовал табличку “Электроника-85” и прилепил ее к “Искре”. И решили мы набрать побольше всяких таблиц. Скажем, какой-то там завод план производства выполнил на сто пятьдесят процентов, а другой – только на девяносто девять.

Хотя должен сказать: выдать такую информацию, что план выполнен на девяносто девять процентов, мог только самый последний недотепа. Обычно все писали больше. А сколько писали, зависело и от того, сколько на самом деле было, и как крепко сидел директор, и от многих других вещей. Вот, скажем, если план был выполнен на сорок семь процентов и директор никаким уважением не пользовался нигде, тогда он должен был написать скромно: сто один и две десятых процента. А если директор был крепкий какой-нибудь, то он и при семнадцати процентах мог написать сто тридцать четыре и семь десятых процента. И был бы еще крепче после этого.

Вот и решили мы с Митей представить дело так, будто вот прямо сейчас к нам информация стекается со всех заводов страны. Но тут, как назло, “Искра” совсем отказалась работать и мы смогли набрать только одну единственную таблицу, и из всего, что на “Искре” было, работали только выключатель и ручка яркости монитора.