Текст книги "Бредовый суп"

Автор книги: Слава Бродский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 12 страниц)

Вот тут меня Мира поправляет. Оказывается, Волгоград на Неве стоит.

Ну, ну, ну, обрадовались. Думаете, я Волгу от Невы отличить не могу? Да нет, ребята, я шучу.

А вот в школе этой шутить нам не разрешали. Училки у нас были все очень строгие. Что значит строгие? Ну, не улыбались, что ли, никогда. Хотя у нас в школе вообще-то никто не улыбался. Кроме меня, конечно. За что мне здорово доставалось. А у них, знаете, просто положено так было. Вроде бы как частью их учения было. Не улыбаться никогда – и все тут.

Помните, конечно, какие были фотографии в России. Никогда там никто не улыбался. Даже на свадьбе – лица у всех были суровые, как на похоронах. Ну, если бы еще только у жениха. Но тут, буквально у всех. Да еще стояли все, прямо как по стойке “смирно”.

А еще я играл в Доме культуры железнодорожников. Нет, про бридж мы тогда еще ничего не знали. А играл я там в оркестре. Собирались мы два раза в неделю и играли себе в удовольствие. Но за это должны были на День железнодорожника концерт дать.

А на концерте нам просто так вот какую-нибудь неоконченную симфонию Шуберта не давали даже начать. Надо было сначала песню о вожде исполнить.

Помню, приходят к нашему дирижеру двое молодцов и говорят:

– Слушай, – говорят, – старик, сыграй, это, песню о вожде. Просим, тебя, – говорят, – по-хорошему.

А дирижер у нас был такой замечательный. В прошлом – скрипач. Лауреат международных конкурсов. В середине тридцатых на свою беду и на наше счастье оказался в России. Мы все его, конечно, очень любили.

Ну так вот, молодцы-то ему и говорят:

 – По-хорошему, – говорят, – тебя, это, просим. И чтобы ты с оркестрантами подпевал, значит.

– Нет, – говорит наш дирижер, – этого не надо. Пожалуйста.

А молодцы говорят:

– Ну, тогда песню о вожде, это, с хором будешь играть, старик.

– Ну, пусть с хором.

И пришлось играть с хором. Без единой репетиции сыграли в самом их логове – в Кремле. И получилось просто шикарно.

Басы так, знаете, начали обстоятельно:

– Вооо-ождь наш.

И женские писклявочки так коротенько:

– Вождь наш!

И опять басы:

– Это весны-ы-ы ...

Что там такое весны – уже призабыл, но точно помню, что про весну что-то было. И тут опять писклявочки:

– Это весны...

То есть, как бы согласны были, что, мол, это, действительно, что-то там весны.

И тут мужики начали и слева, и справа голосить. Слева:

– Нааааа-аш !

И справа еще страшнее:

– Нааааааааа-аш дорогой.

И опять слева:

– Дорогой наш вооооооооооо-ождь!

Крепкие мужики в хоре стояли. И по сценарию, чем ближе к концу, тем сильнее они должны были кричать. И когда уже, казалось бы, все силы они свои положили на крик этот, на сцену паровоз выкатили. А на груди паровозной громадный портрет вождя красовался. И тут женские писклявочки начали паровозный гудок изображать. В эту минуту все и на сцене, и в зале повернулись в сторону правительственной ложи. А там сидел какой-то прыщ болотный. И начал он аплодировать и эдак одобрительно головой кивать. И все начали аплодировать, потому что эти женские писклявочки необыкновенно здорово паровозный гудок изображали. И все это вместе означало абсолютное торжество реализма в искусстве.

Сразу же после гудка паровозного, не давая никому опомниться, на сцену пионеры выбежали. Ну, не одни пионеры, конечно, там были. В тот раз пионеров не хватило. То есть, пионеров-то было поначалу много. Но потом, когда их там Антонина Константиновна проверила (которая у них в Кремле по работе с детьми главная была) и всех мальчиков и девочек с еврейскими мордашками домой отправила, вот тогда-то уже кому угодно пионерский галстук на шею стали вязать. Тромбониста нашего уговорили. А ему уже хорошо за сорок было. Так его побрили, постригли на скорую руку – и, благо он был маленького роста, ничего, знаете, сошло.

Пионеры эти маршировали по сцене колоннами, а в самом конце повернулись к прыщу болотному и в пионерском салюте замерли.

И тут на сцену вывели лошадь. А на лошади сидел вождь. Ну, конечно, это был не вождь, а артист, загримированный под вождя. Но все равно все должны были встать со своего места и аплодировать вождю. И хотя вождь-то не был настоящим, аплодировать полагалось по-настоящему. Вот тут-то и было одно такое тонкое место. Сколько же времени надо было аплодировать? Ясно было только, что аплодировать надо долго. Но, вот, как долго – никаких инструкций на этот счет не было. Когда прошло пять, десять минут, тогда никто даже и не помышлял думать о том, чтобы остановиться. А вот через полчаса народ уже просто-напросто устал. Но все равно никто не мог позволить себе так вот, без всякой команды, сесть на место. И единственная надежда у всех была на этого прыща болотного из правительственной ложи. Но у него тоже положение незавидное было. А вдруг, когда он сядет, какая-нибудь группа идиотов зазевается и будет стоять и аплодировать. Нет, такого допустить было нельзя. Поэтому он стоял до тех пор, пока не довел всех до полного изнеможения и пока не был уверен на сто процентов, что глаза всех – абсолютно всех – были прикованы к нему.

Кончились аплодисменты. Народ сел на свои места. И на сцену вывели маленькую девочку и подняли ее туда, наверх, к вождю, на лошадь. И вождь обнял девочку, и девочка обняла вождя.

Ну, в зале, когда еще пионеры бегали, трудно было лицо найти без слез. А с лошадью этой и с девочкой маленькой все прямо-таки в голос рыдать начали. И полный успех концерта был обеспечен. И радостное настроение народа никаким Шубертом уже испортить было просто невозможно.

Да, было время.

А вот вам еще: я болел за “Локомотив”. Есть такой в Москве железнодорожный клуб. Ну, конечно, я имею в виду футбол.

Какой такой “саккер”, Мира?! Футбол, тебе говорят.

Я на все их игры ходил. Если кто сомневается, могу описать, как выглядел их десятый номер – Валентин Бубукин. Есть желающие ознакомиться со словесным портретом Вали Бубукина?

Нет? А может, вам рассказать, как их восьмой номер, Сягин, забил победный гол в ворота ЦСКА на последней... Что, тоже не надо? Тогда поехали дальше.

А знаете ли вы, чем еще знаменит этот самый День железнодорожника? Нет? А если я еще раз напомню вам, что это – первое воскресенье августа? Опять нет?

Тогда вот что я вам посоветую. Особенно Мире. Ты, Мира, как прилетишь в Москву, так сразу поезжай на Казанский вокзал. Возьми билет до Борисоглебска на поезд Москва–Волгоград.

Если билетов не будет, садись на электричку и езжай до Рязани. Некоторые пытаются договориться с проводниками, но делать это в Москве, я бы сказал, пустой номер. Но ты, если хочешь, можешь попробовать. Если не получится, Рязань – это твоя главная надежда. Ты будешь там часа через три–четыре. Волгоградский поезд делает там остановку, и там ты сможешь купить билет почти наверняка. На случай неудачи: поезд стоит в Рязани долго, и ты успеешь пройти по всем вагонам и договориться с каким-нибудь проводником. В Рязани они охотно берут пассажиров. Но не советую тебе тратить время на купейные вагоны. Там тебя негде будет положить. Сосредоточься на плацкартных. Тебя поместят на третью, багажную, полку. Тот же комфорт, что и на второй, только немного теснее.

Дело это – проверенное и надежное. Срывы бывают очень редко. Но если у них будет какая-нибудь проверка, тогда у тебя с третьей полкой может осечка получиться. Но на этот случай тоже свой рецепт есть. Иди в голову поезда, прямо к электролокомотиву. Позови машиниста, скажи ему, что ты от меня, и он тебя возьмет к себе.

Правда, тут есть один небольшой подводный камень. Где-то на полдороге (и это случится, к сожалению, часа в два ночи) у них кончаются линии электропередачи. Электролокомотив отцепят и прицепят паровоз. А бригада паровозная – это совсем другая бригада. И тебе придется снова договариваться, теперь уже с паровозным машинистом. Но они тоже все меня хорошо знают. Так что у тебя не должно быть никаких проблем. Кстати, поезд стоит там долго, и ты сможешь опять пройти по всем вагонам и снова попытать счастья. Проводники, конечно, вытаращат свои глаза, когда увидят тебя в третий раз, но ты веди себя индифферентно. Ты от них теперь не очень-то и зависишь.

В Борисоглебск ты приедешь в пять утра. Смотри не проспи. Как сойдешь с поезда (не забудь, кстати, помахать проводникам на прощанье), так сразу иди на автобусную станцию и покупай билет до Балашова. Час будешь ждать автобуса, три часа в пути – часам к девяти ты уже должна прибыть на место.

Сойдешь с автобуса, не доезжая одной остановки до Балашова. Теперь жди любое транспортное средство и проси подвезти тебя в Пичурино. В Пичурине подойди к первому попавшемуся человеку и спроси его, чем знаменито это первое воскресенье августа.

Что, Мира? Не хочешь ехать в Пичурино? А это и не обязательно. Я тебе и так все расскажу. Дело в том, что первое воскресенье августа у нас на пасеке обычно попадало на первый день откачки. И в этот день, и в предшествующую ему субботу такое количество народу съезжалось, что Санька еле справлялся подвозить всех наших от пичуринской остановки автобуса к нам в лесополосу на своем тракторе. И потом уже весь август пичуринский народ только на нас и работал. Потому что только прокормить всех – а собиралось там иногда и до сотни народу, – только это даже было нелегко.

Кто приезжал? – спрашиваете. А кто только не приезжал. Всех возрастов народ ехал.

Семейные? Нет, Мира, вот семейные к нам редко приезжали. Уезжать от нас – так это запросто. Каждый год как минимум одна пара уезжала. А вот чтобы приезжать, так это очень редко случалось.

И вот такая, значит, пасечная эта феерия продолжалась почти весь август. А на самый конец августа у нас назначался последний переезд на нашу зимнюю базу. И на следующее утро после ночи переездной народ пичуринский шел в лесополосу собирать всякую всячину. И там можно было найти столько полезных вещей, что ни в одном магазине не достанешь. Ну, молотки всякие, кусачки, плоскогубцы, отвертки, топоры, колуны, посуду разнообразную. Если повезет, то можно даже было довольно приличную одежду найти – куртки всякие, штаны, джинсы.

И я честно скажу, когда впервые об этом услышал, так даже расстроился. Вот, подумал я, какие же мы все-таки недотепы. А потом еще подумал немного и успокоился. Переезд – штука нелегкая. А, как никак, перевозили мы все вовремя, и все живы оставались и здоровы. Ну и слава Богу.

А давайте-ка я расскажу вам немного про переезд, раз уж зашел о нем разговор.

Для начала вам надо представить себе весь этот наш пасечный городок. Растягивался он вдоль лесополосы довольно, знаете, прилично. Четыреста пчелиных ульев с расстоянием в пару метров между ними – это сколько получится? Да плюс еще весь наш лагерь, который начинался-то только никак не ближе, чем в двухстах метрах от ближайшего улья.

И все эти четыреста ульев надо было погрузить. Кстати, не знаю, как вы произносите это слово “ульев”. Наверное, неправильно. Предпоследняя буква в нем такая же, как первая буква в слове “елка”. Ну и ударение теперь уже само собой переносится на последний слог. Обратили внимание, как я это говорю? И так все говорят в Саратовской области. И, значит, это правильно.

Стало быть, надо погрузить четыреста ульев, столько же фляг с медом, три раза по четыреста корпусов с сушью, весь палаточный городок с кухней и медогонные будки со всем оборудованием. Грузилось все это в четыре девятиметровых камаза с четырьмя двенадцатиметровыми прицепами. Это уже получался небольшой поезд из восьми вагонов. Прибавьте к этому, что погрузка вся шла ночью и грузили мы никак не более чем ввосьмером. И прибавьте еще укусов по сто или даже двести на человека. А ночью пчела как жалит? Не так, как днем, – в открытом бою, с лету. Ночью она ползет снизу и может оказаться во всех неожиданных и заветных местах. И вот после этого скажите, мог кто-то молоток в траву обронить? Конечно, запросто мог. И молоток, и топор, и все что угодно. Вот только крюк такелажный строго-настрого запрещалось из рук выпускать. Потому что без такелажного крюка ты уже и не работник. Считай, что тебя уже и нет. Так всюду народ с крюком и ходил. Чаю попить или что перекусить – с крюком. Пописать где-то там под деревом – тоже с крюком. И если бы я сейчас опять стал пчеловодную компанию образовывать, то на фирменном знаке вместо пчелы я бы такелажный крюк изобразил.

Но никакую такую компанию я, конечно, образовывать не собираюсь. Как сказал один мой приятель, что же мне, в двух разных моих жизнях одним и тем же заниматься?

Словом, переезд – это штука очень нелегкая. На переезде у нас, случалось, довольно сильные ребята ломались. Но ни до чего такого серьезного, слава Богу, ни разу не дошло.

Ну вот, думал, долго рассказывать про переезд придется. А вот начал и, чувствую, больше не могу. Все, хватит об этом. Может быть, как-нибудь в другой раз.

О чем еще я хотел сказать? Да нет, Мира, не забыл я. Разве такое забудешь.

Девушка у меня была. Железнодорожница. Все, бывало, говорила мне: “Илюшка, пошли в спальный вагон”. Ну, это уже сугубо личное. Об этом не будем.

Хотя вы, конечно, поняли, что я опять шучу. Это я только мечтал о том, чтобы у меня такая девушка была. Тогда бы я на всю нашу компанию смог бы билеты на пасеку доставать. А то приходилось больше на третьей полке корячиться.

Но теперь, думаю, что это даже хорошо, что я себе такую девушку не нашел. Потому что проблема с билетами как-то со временем рассосалась. Вот ты, Мира, например, безо всяких хлопот с билетами летишь в Москву, и никаких проблем. Ну и правильно. Теперь, главное, чтобы у тебя здоровье было железное. Согласна?

А поэтому давай все-таки выпьем за все железное.

Опять согласна?

Все согласны?

Ну и хорошо. Давайте, ребята, поднимайте, поднимайте свои стаканы пластиковые. Как там в таких случаях железнодорожники говорят: “От винта!”

  Г л а в а   25

– Как идут дела? – спросил Джим.

– Хорошо, – сказал я. – У тебя?

– Хорошо. Ничего нового?

– Нет. Только…

– Что? – спросил Джим.

– …со мной говорил сегодня Том. И он сказал, что он так потрясен этими трагическими событиями, что хотел бы что-то сделать.

– Что?

– Он сказал, что будет работать теперь каждый день до восьми часов вечера, и спросил, можно ли как-то устроить так, чтобы, может быть, какие-то деньги за счет этого пошли семьям погибших.

– Не думаю, – сказал Джим.

– Но все равно он решил работать до восьми.

– Да, пока я не забыл. Мне звонили из HR. Они пригласили группу психологов, которые будут проводить беседы с нашими людьми, начиная со среды. Всем очень рекомендуется с ними пообщаться. Но сначала они хотят видеть тех, кто особенно нуждается в их помощи. Как ты думаешь, кого из наших нужно послать туда в первую очередь?

– У нас все чувствуют себя нормально.

– Нормально? А Том? Ты считаешь это нормальным – то, что ты мне сейчас рассказал про него?

Я пожал плечами.

– Это ненормально, – сказал Джим. – Это совсем ненормально. Посоветуй ему пойти в среду.

– Хорошо, – сказал я.

– Это совсем ненормально, – сказал Джим.

– Конечно, – сказал я.

Аленка

Миллбурн, 2 сентября 1998 года

Когда я пришел с работы, Маринка уже была дома. И как только я вошел, она сказала, что мне звонил Сэм Даамен из бридж-клуба и приглашал меня поиграть в Орландо на турнире и что она уже решила, что, когда я полечу в Орландо, она поедет навестить свою маму и что она сегодня в ланч купила себе туфли, а после работы успела заскочить к доктору.

– К какому доктору? – спросил я.

– К Смитсону.

– А кто такой этот Смитсон?

– Chiropractor.

– Ты это серьезно?

– Что?

– Что твой Смитсон – хероправт.

– Не хероправт, а chiropractor.

– Слушай, – сказал я, – что это вы все взялись мое произношение поправлять? Пожалуйста, не надо. Том меня сегодня все учил: “Ты, – говорит, – говоришь “праабаэбли”, а надо “праабэабли”. Я уже устал от этого. Говорю как говорю. По крайней мере, ничего не путаю. А ты, похоже, не знаешь, что хероправт – это мужской врач.

– Почему мужской? Откуда ты это взял? – сказала Маринка и посмотрела на меня удивленно, как будто бы я какую-то глупость сморозил.

Тут я уже потихоньку стал сердиться. Подумал, вот, мол, простых шуток не понимает. Вот что бывает от непомерной нагрузки на работе. Вот где эти стохастические дифференциальные уравнения вылезли.

И вспомнил я, как сам недавно на работе от усталости по ошибке в женскую комнату чуть было не зашел. У меня почему-то так всегда бывает: как устану, так ноги и голова начинают по отдельности работать.

Почти то же самое со мной случилось в Борисоглебске после переезда. Намучились мы ужасно. И даже, наверное, больше обычного. И решили пойти в баню. А я от ребят приотстал, потому что за пивом в магазин заскочил. Таков уж русский обычай: в бане или после бани – пива попить. Ну, конечно, народ не только пиво пил и не только после бани. И, на самом деле, я и не знаю, действительно ли это такой исконно русский обычай – пить сильно, или это они такое дело ввели. Как начали все захватывать, как говорится, по пьяной лавочке, так потом почти что три четверти века и пили. И еще искусственную селекцию ввели: если пьешь – это вроде бы как свой, а если нет – то к стенке. Ну и после этой селекции уже действительно стало считаться, что русский человек испокон веков пил не просыхая.

Случайно подслушал недавно такой рассказ времен сухого закона. Ну, сухого закона, как такового, не было. Но их главный такую борьбу повел антиалкогольную в середине восьмидесятых, что они просто-таки не знали, как это надо было понимать. Не пить они не могли. И пили они, конечно, не так, как мы с вами: белое вино к рыбе и все такое прочее. Их от этих премудростей тошнить начинало. Они пили водку большими гранеными стаканами и выпивали по несколько бутылок за один присест. Что же им было делать, если их главный такую глупость сморозил?

Решение было абсолютно простым. На заводе, где эту водку разливали, на бутылки стали наклеивать этикетки минеральной воды. Делалось это по их непосредственному заказу, который они объявили особо секретным, поскольку он якобы был связан с космическими исследованиями. И им прямо на партийные сходки поставляли такие бутылки. И все были счастливы. Партийцы – оттого, что так удачно выкрутились. Главный их – потому что все-таки настоял на своем. Народ простой давно уже на самогоне сидел, и водку покупал просто так, для разнообразия. И все эти перебои с поставками, часы запретные, талоны водочные – всем были, в общем-то, безразличны.

Я никогда до этого не видел Саньку на коне. Обычно он к нам на тракторе приезжал. И я сразу понял, что произошло что-то необычное. Санька был ужасно возбужден. И коню его тоже, видно, передалось это возбуждение, потому что он стоять на месте не мог и, пока мы разговаривали буквально несколько секунд, такую пылищу поднял – просто ужас. Хотя, на самом деле, разговора у нас, в общем-то, и не было. Санька только крикнул мне: “В Данилкино водку дают! Седлай скорее своего жигуленка!” И пятки свои голые вонзил коню в бока, закричал “йе-е-е-х!”, и конь его прямо постелился по степи.

Вечером того же дня мы праздновали это событие. Я, как всегда, возился с пчелой, пока еще было светло, и пришел к Саньке, когда стемнело. И они уже, конечно, выпили всю водку, которую купил Санька, и, когда я принес свои две бутылки, все очень оживились, и Маша, Санькина жена, стала меня усаживать и хлопотать вокруг меня и собиралась было налить мне из моей бутылки, но я отказался и хотел уже кликнуть ее младшую сестру, Аленку, и стал даже поворачиваться к ней, но она и сама все поняла, вскочила со своего места, схватила здоровенную бутыль с самогоном и налила мне, но не полный стакан, а только четверть или даже меньше, и вся вспыхнула то ли от сознания того, что правильно угадала и мое желание, и то, сколько мне нужно было налить, то ли оттого, что засуетилась слишком резко и все это, конечно же, заметили и заулыбались. И Аленка зарделась еще больше от всего от этого, села на свое место и тоже заулыбалась простой и бесхитростной улыбкой. И я понял, что не видел счастливее лица, чем было тогда у нее, и, может быть, никогда и не увижу. И у меня внутри все просто перевернулось от этого.

Наши уже во всю парились, а я еще бутылки куда-то там пристраивал. (Это я про борисоглебскую баню продолжаю). Наконец я разделся и в спешке вместо парилки ворвался в женское отделение. Когда я это сообразил, я уже успел довольно далеко проскочить и вообще не очень точно себе представлял, как оттуда удрать.

Это был тот год, когда мы с Кириллом где-то вычитали, что американцы с открытыми летками переезжают. Ну и мы решили тоже летки не заколачивать. Хотя многие наши сильно в этом сомневались. А нам тогда совсем и невдомек было, что не закрывать летки для американцев очень и очень естественным делом было. Они не то, что летки, а ни дома свои, ни машины большей частью не запирают. И к этому уже все привыкли. И пчела их – в том числе. А с нашей среднерусской пчелой, которая своей злобливостью печально прославилась на весь мир, с ней, конечно, так поступать нельзя было. А мы не вполне адекватно все это себе представляли тогда. Ну и за это свое незнание сильно поплатились.

И вот что интересно: сколько уж меня эти пчелы жалили, а вот запомнил я крепко только первую.

Прицепилась она ко мне, когда я утром вышел первый раз во двор, где стояли первые наши двадцать восемь семей, собранные со всей борисоглебской округи. А я тогда еще не мог отличить мирную пчелу от атакующей, но все-таки что-то в ее навязчивой прилипчивости тогда мне не понравилось. Ну я и бросился в дом. А она – за мной. Стал я по дому метаться. Крик тут такой поднялся. Народ сбежался всякий – кусаный и некусаный. И все меня на бегу участливо спрашивали, куда, мол, куда. А я, не переставая вопить, отвечал, что, мол, пока еще не укусила.

Ну, от среднерусской разве убежишь? Где-то уже в сенях зазвенела она у меня в ноздре. Не в силах была освободиться от жала. А я тогда еще не знал, что самое больное место – это ноздря. Сейчас-то я вам это могу очень авторитетно заявить. У меня ведь ни одного места нет, куда бы меня пчела не жалила.

Конечно, я знаю, о чем вы сейчас подумали. Меня часто народ об этом спрашивает. И особенно часто девушки меня пытают. Ну, что я могу на это ответить? Ну, конечно, “кусали”. Хотя должен вам сказать, девушки, что мы, пчеловоды, предпочитаем говорить “жалили”. А вот насчет того, “распухало” или нет, должен вас огорчить. Нет, девушки, никогда не распухало.

В общем, укусов по двести каждый из нас за ту ночь переездную, с открытыми-то летками, заработал. А после этого женское отделение от мужского не каждый сможет отличить.

Вот я и стоял в этой самой бане, нервничал. А чего, спрашивается, нервничал? Народ в бане, кстати, тогда никаких возражений не имел. Ничего такого. Все-таки я тогда годков на пару помоложе был. Сейчас-то, небось, шайками бы закидали.

Аленка села на свое место, и прошло, наверное, минут пять, прежде чем она опять посмотрела на меня.

Пришел еще кто-то из Санькиных друзей, и мне пришлось уже в четвертый или пятый раз рассказывать всем, как прискакал Санька ко мне и как он горячил коня; и Санька смущенно улыбался, признавая тем самым, наверное, что это было смешно. Водка кончилась, и все пили уже только самогон, и я спросил Саньку, зачем ему водка, если у него самогон такой отменный.

– А как же, – сказал Санька, удивив меня простотой и очевидностью своего ответа, – и енто, и енто.

– Аленка, – сказала Маша, – а ну-ка, подложи еще помидоров из кадушки, а то Илюша, я смотрю, стесняется.

Аленка опять вскочила, но уже не так поспешно, и положила в миску пять или шесть здоровенных красных помидорин того необыкновенного засола, который получался только у Маши, и поставила миску на стол рядом со мной.

И я вспомнил, какой вчера был прелестный спокойный вечер. Я приехал за молоком раньше обычного. И Аленка сказала мне, что Маши нет дома и что она сама пойдет доить корову. И я пошел смотреть, как она будет доить.

Аленка села на невысокий табурет возле коровы, не торопясь, по-хозяйски протерла коровье вымя влажным полотенцем, поставила простое оцинкованное ведро и так же, не спеша, начала доить. Струи молока зазвенели, но потом сделались глуше. И молоко стало пениться сильно.

И когда Аленка надоила, наверное, с четверть ведра, она отставила ведро в сторонку, покрыла его марлей, нацедила молока в кружку и протянула ее мне. Рука, в которой она держала кружку, подрагивала немного. И я с удивлением обнаружил, что и моя рука тоже дрожала.

Я стал пить парное молоко, а Аленка продолжала доить. Было все еще жарко, и на Аленке под ее легким летним платьицем, конечно же, ничего больше не было. И, как я ни старался не косить туда глазом, все-таки скосил, и Аленка это заметила и стала спокойнее и серьезнее.

– Мне нравится смотреть, как ты пьешь молоко, – сказала она.

– А мне просто нравится смотреть на тебя, – сказал я.

Корова переступила с места на место, и Аленка, подражая своей старшей сестре, крикнула: “Стоить, Зорька, стоить!”

– Я все поняла, – сказала Маринка.

– Да? – сказал я. – Что же ты такое могла понять?

– Я поняла, кажется, почему тебе мой chiropractor не понравился. У тебя такие шутки, что не сразу поймешь.

– Ага! Это у меня, оказывается, шутки плохие!

– Давай-ка, – сказала Маринка, – я тебя лучше накормлю.

Ну, хитра! До чего же хитра! Всегда, когда я сержусь, она меня кормить начинает.

Вот умора! Ну, честное слово, – умора.

– Ну, давай, Маринка, – сказал я, – неси на стол, неси. Шут с ним, с хероправтом твоим.

  Г л а в а   26

– Я слышал, ты уходишь, – сказал Чарли.

– Да, – сказал Митя.

– Куда?                                                                                                  

– Merrill Lynch.

– А-а, – сказал Чарли. – А ты не пробовал сначала найти что-нибудь у нас?

– Нет. Во всяком случае, мне никто здесь ничего не предлагал.

– Ну, я мог бы предложить.

– Предложи, – сказал Митя.

– Я не знаю с чего начать.

– Начни с самого главного, с цифр.

– Хорошо, я стану писать числа, а ты скажешь, если тебя что-то заинтересует.

– Давай, – сказал Митя.

– Вот это первое… это второе… – Чарли немного подождал. – Это третье.

– Продолжай, – сказал Митя.

– А что, пока ничего интересного?

– Сложи все и прибавь еще двадцать процентов, тогда будет интересно.

– О, действительно? Прости, я не знал, – сказал Чарли. – Правда, я не знал, прости, – еще раз сказал он.

На полу

Манхэттен, 7 октября 2002 года

– У меня еще одна новость, – сказала Лиз.

– А ты можешь подождать пять минут? – попросил я ее. – Я еще не закончил возиться с твоей первой новостью.

Утром, как только я пришел, Лиз сказала мне, что все числа у Эдвина подскочили почти в два раза. И никто не понимал, почему это произошло. И я уже с полчаса, наверное, трудился над этим и был близок к тому, чтобы все исправить. И тут меня как будто что-то кольнуло.

– Что за новость? – спросил я Лиз.

– Я вышла замуж, – сказала она.

– Ты шутишь!

– Нет, я серьезно.

– Ты была помолвлена?

– Нет, но я вышла замуж.

– Ты шутишь! – опять сказал я.

– Тебе нравится мое кольцо? – спросила Лиз.

– Дай посмотреть поближе. Кольцо восхитительное.

– Тебе нравится?

– Очень красивое кольцо. Просто потрясающее.

– Спасибо, – сказала Лиз.

Тут я окончательно понял, что Лиз не шутит, и я стал расспрашивать ее обо всем. И Лиз стала рассказывать мне, что за камень в ее кольце, и где она собирается жить теперь, и кто ее муж, и что он приехал в страну не так давно и с этим, в сущности, и была связана вся эта спешка.

Я спросил Лиз, кто уже знает о ее замужестве, и она сказала, что знают только Том и Джим. И что, поскольку у нее все случилось так неожиданно быстро, она очень стесняется и хотела бы сообщить всем об этом постепенно. Я все недоумевал, что может означать это “постепенно”, и, пока я размышлял об этом, Том предложил пойти вместе на ланч и как-то это дело отметить. И добавил, что после всех грозных меморандумов об экономии бюджета, он сильно сомневается, что Джим захочет повести нас на ланч, но он все-таки посоветовал бы мне намекнуть Джиму об этом.

Минут через десять я сказал Лиз, что у Эдвина теперь все в порядке и что она может запустить все с самого начала, и пошел к Джиму.

– Доброе утро, – сказал мне Джим.

– Привет.

– Как ты провел weekend?

– Хорошо. А ты?

– Хорошо. Знаешь все про Лиз?

– Да, – сказал я.

– Я не могу в это поверить.

– Она не была помолвлена.

– Да, я знаю. Невероятно.

– Может быть, ты поведешь нас всех на ланч? – спросил я Джима.

– Конечно.

– Когда тебе удобно?

– Одну секунду… я сейчас посмотрю… что там с Эдди?

– Уже все в порядке.

Джим посмотрел свой календарь и предложил пойти на ланч в двенадцать тридцать. И я сказал, что это здорово и что Лиз будет очень довольна. А Джим все продолжал мне говорить, что он считает невероятным то, что случилось. И я тоже сказал ему, что мне трудно в это поверить.

Я подошел к нашим и сообщил им, что бюджет выдержит наш ланч, и попросил Лиз зарезервировать столик на четверых на двенадцать тридцать.

– Может быть, мы пойдем в “Cafe de Paris”? – спросила меня Лиз.

– Меня вполне устраивает, – сказал я. – Том?

– Меня тоже, – сказал Том.

– А Джима? – спросила Лиз.

– Джима тоже устраивает, – сказал я.

Я показал Тому глазами на дверь и двинулся к выходу. Том последовал за мной, и через две минуты мы уже вышли из нашего здания на Парк-авеню.

Мы попросили парня, который встретил нас в цветочном магазине, набрать букет для нашей девушки, которая вышла замуж. “Сколько вы хотите потратить, ребята?” – спросил парень. Мы сказали, что хотим потратить сто долларов, и наш парень довольно быстро и уверенно стал набирать нам букет, и через десять минут мы уже покинули цветочный магазин и вошли в винный.

– Привет, Том! – сказала девушка в винном.

– Привет, Барбара, – сказал Том.

– Рада тебя видеть снова.

Девушка посмотрела на меня.

– Это Илья, – сказал Том, – а это Барбара.

– Привет, Илья.

– Привет, Барбара.

– Что вы хотите сегодня, ребята? – спросила Барбара.

– Шампанское, – сказал Том.

– А, здорово! Сколько вы хотите потратить?

Мы сказали, что хотим потратить сто долларов. И кто-то сразу стал помогать Тому выбирать шампанское. А я рассматривал полку с виски и разговаривал с Барбарой.

– А ты не знал, что бывает пятнадцатилетний “Лафроиг”? Я и сама этого не знала. Правда, не знала. Нам привезли его только вчера вечером. До сих пор у нас был только десятилетний и тридцатилетний.  Ты прав, тридцатилетний все-таки очень дорогой. Но когда ты его пробуешь, то знаешь, на что ты потратил свои деньги. У нас завтра вечером дегустация. Нет, не виски. Портвейн. Том всегда приходит к нам на дегустацию. Том, ты придешь? Вот видишь? Том всегда к нам приходит. Он любит портвейн. Да, конечно, Том любит не только портвейн. Он часто к нам приходит.  Приходи ты тоже.