Текст книги "Шевалье"

Автор книги: Синтия Хэррод-Иглз

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 26 страниц)

Кловис тоже улыбнулся.

– Да, для леди Челмсфорд. Это ее прихоть. Вы обсуждали наш вопрос с Ванбро?

Элдрич развел руками.

– Должен признаться, что я не обсуждал с ним мою маленькую проблему, только в самом общем смысле, конечно. Я могу вам обещать, однако, что рекомендательное письмо от меня не будет совершенно проигнорировано.

– Вы очень любезны, сэр. Я ценю ваше благоразумие в этом вопросе, – сказал Кловис, – но должен все обсудить с матерью мальчика, прежде чем принять решение.

Элдрич кивнул.

– Как вам будет угодно. А сейчас не войти ли нам? У меня есть партия настоящего французского красного вина. Я очень хотел бы узнать ваше мнение о нем. Не спрашивайте меня, как я его достал. Возможно, после обеда вам будет интересно взглянуть на некоторые мои собственные проекты по перестройке гостиницы Пеквотер? – его улыбка стала лукавой. – Если я вынужден буду просить о значительных пожертвованиях, вы прекрасно будете знать, за что вы платите.

* * *

Из Оксфорда Кловису надо было ехать в Лондон по делам. Вначале он побывал в доме Челмсфордов в Сент-Джеймсе. Затем, оставив лошадь у таверны с наказом накормить ее, дать ей отдохнуть и ждать его на Милк-стрит, он спустился по лестнице Уайтхолл к реке нанять лодку. Эта часть Лондона была сейчас печально пустынной из-за болезни и вдовства короля и более явной болезни наследницы. Голландец Вильгельм предпочитал двор в Хэмптоне, так как дым Лондона усиливал его астму. Принцесса Анна, у которой недавно произошел еще один выкидыш, начала страдать от подагры. Она предпочитала жить в Кенсингтоне, где ее сын Глостер имел свой двор. Лондон считался нездоровым местом для молодых царственных особ.

Бывая с Лондоне, Узурпатору приходилось использовать в качестве резиденции дворец Сент-Джеймс, ибо Уайтхолл, свидетель многих триумфов и славы, больше не существовал. В январе 1698 года голландская служанка полковника Стенли сушила какое-то белье слишком близко от огня, и оно загорелось. Огонь перекинулся на мебель, и прежде чем что-либо успели сделать, весь дом оказался в огне. Если бы двор находился на месте, возможно, дворец смогли бы спасти. Но для этого под рукой не было достаточного количества людей. Старое бревенчатое здание вспыхнуло и загорелось как пакля. Сто пятьдесят домов, все принадлежащие знати, включая дом Баллинкри, сгорели дотла, а еще двадцать были снесены взрывами в безуспешной попытке остановить огонь.

От всего дворца сохранился только большой банкетный зал, остальное разрушено. Теперь, хотя зелень начала покрывать ужасные следы пожарища, берег реки оставался обезображен пустырями, почерневшими каркасами домов, кучами булыжников и поврежденными деревьями частных садов. Узурпатор прибыл однажды, походил по руинам, привередливо выбирая дорогу и пробормотал что-то о восстановлении в будущем, но никто в это не верил. Лучшие куски камней уже начали исчезать, потому что народ разбирал их для строительства.

Кловис сетовал на упущенные возможности. Здесь мог бы подняться новый прекрасный дворец в стиле Палладио[10]10
  Палладио Андреа (1508—1580) итал. архитектор, представитель позднего Возрождения


[Закрыть] на зависть всей Европе. Вместо этого люди постепенно обстраивались в смешанном стиле, как Бог на душу положит, на своих прежних местах, где они жили до Большого пожара.

У лестницы Кловис повернулся спиной к почерневшим руинам и сделал пару гребков к таможне. Кстати, весла были дешевле ниже по течению, отчего он получил огромное удовольствие. На таможне ему надо было похлопотать об освобождении от уплаты сборов. Оттуда он поднялся вверх по реке до Ломбард-стрит для встречи со своим банкиром и зашел в гостиницу Бел Инн в переулке Грейсчерч пообедать. Он проголодался, и на его удачу там в этот день предлагался обильный выбор кушаний. Он угостил себя пирогом с олениной, жареным цыпленком, гороховым пудингом, омарами, спаржей и клубникой с топлеными сливками. От вина он отказался, взял лишь немного пива, поскольку ему предстояло еще много дел, а вино в середине дня нагоняло на него сон.

После обеда он поднялся в кофейный дом Эдуарда Ллойда и провел там час, читая газеты и слушая сплетни, пока сидел за чашкой кофе. Потом спустился вниз к товарному складу Морлэндов на Белл Уорф. Наконец, разбитый и утомленный, но с сознанием хорошо выполненной за день работы, он вернулся на Милк-стрит. Здесь он держал маленький тесный домик, давно принадлежавший его матери и отцу, еще когда он был ребенком. Он сохранял его больше из сентиментальности, ибо гораздо легче было бы останавливаться в гостинице, будучи в Лондоне. Но дом оживлял в его памяти дорогие воспоминания, он все еще был полон вещей, выбранных и лелеянных его матерью. Кловис нанял старую пару – Гуди Тил и ее слепого мужа для ухода за домом. Они жили на нижнем этаже. Когда Кловис пришел, они грелись на солнце, сидя у дверей на паре табуретов.

Старая женщина кивнула ему и сказала:

– А-а, вот и вы, хозяин. Мальчик привел вашу лошадь и распряг ее. Седло он положил на кухне. Наверху вас ждет гость.

– Гость? – переспросил Кловис. – Я никого не жду.

– Он назвал себя, да я позабыла, – обронила она рассеянно. – Господин с Севера.

Наверху в гостиной Кловис обнаружил добродушно улыбающегося Джека Франкомба, ставшего тучнее и темнее с тех пор, как Кловис видел его последний раз. Он носил то же самое зеленое вельветовое пальто, которое выполняло свою работу со все большим и большим напряжением по мере того, как шло время.

– Я не мог приехать в Лондон и не повидать тебя, – объявил он, пожимая руку Кловиса и радостно потряхивая ее. Кловис осторожно высвободил пальцы.

– Мне сказали в таможне, что ты в Лондоне, но я не застал тебя, – продолжал Франкомб, – у тебя в доме найдется эль? После долгого дня меня мучает жажда.

– Я могу послать за ним, – ответил Кловис, – но почему бы нам не пойти и не поужинать где-нибудь?

– Не возражаю. Я плачу. Я хочу поговорить с тобой.

Они заказали ужин в «Белой Лошади», где подавали простой и крепкий эль, говорили о деле и обменивались новостями.

– Как Сабина? – поинтересовался Кловис. Франкомб потряс головой.

– Не очень хорошо. Она слишком много ест и пьет.

– Ты не можешь ее сдержать? Франкомб широко открыл голубые глаза.

– Я? Она в два раза толще меня! Но ум у нее трезвый. Маленькая Франчес прелестна, как любая маленькая девочка и умна. Я пригласил учителя танцев, ты знаешь. Он дважды в неделю дает уроки танцев и игры на спинете, тебе надо ее увидеть. Вызванивает на клавишах и поет «Барбару Аллен», как маленькая придворная дама! Когда я уходил, я спросил ее, что ей привезти из Лондона, и она сказала: «Папа, привези мне basinet[11]11
  Легкий шлем с забралами


[Закрыть]. Тогда я поинтересовался: «Зачем, голубушка, – что ты хочешь с ним делать?», и она ответила, что будет учиться играть на нем, потому что слышала, что дамы при дворе все играют на нем, и она хочет быть похожей на них. Девочка имела в виду бассет[12]12
  Очевидно, имеется в виду бассет-горн – разновидность кларнета


[Закрыть], конечно, думала, что это музыкальный инструмент.

Он восторженно хохотнул над историей и осушил кружку.

– А сейчас, – продолжил он, устремив на Кловиса пристальный взгляд ясных голубых глаз, – я слышал от твоей сестры, что готовится свадьба, и весьма скоро.

– Неужели? Я давно не получал известий от Кэти.

– Да, этот ее болезненный сын женится на богатой наследнице. Кэти за ней охотилась, на Мавис Д'Атесон. Хорошая партия. Там полно денег. Кэти мудро женит сына как можно быстрей, а то она уже превратилась в бледную тень из-за его астмы. Кэти лечит его дымом черной смородины, но это не помогает. Она довела его до свадьбы, и будем надеяться, что он увидит, как растет его ребенок, до того как попадет на небеса. Мне кажется, стыдно обручать прелестное маленькое создание с калекой, но это так.

Кловис заметил, что Мавис хорошая партия, но он не знал, что Джеймс так серьезно болен. Франкомб продолжал:

– Есть еще одна вещь, о которой ты, я думаю, можешь не знать. Твой мальчик, этот молодой Джеймс Маттиас, он пишет письма девице Мавис Д'Атесон.

Кловис изумился.

– Я действительно не знал. Письма?

– Я рад, что ты не знал. Я не хотел бы видеть разлад между тобой и Кэти из-за того, что мальчик вбил себе в голову будто он женится на этой милой девушке и пишет ей письма, полные любви и поэзии, и всего такого прочего. Кэти теперь ни за что не откажется от свадьбы, да и контракт уже подписан и все расходы согласованы, так что тебе лучше поговорить с молодым Джеймсом Маттиасом, прежде чем возникнут недоразумения.

– Я не знал. Я обязательно поговорю с ним. Но почему он решил, что женится на ней?

– О, это они решили для себя, когда были у Кэти в гостях летом. Ты ведь знаешь, как все у детей происходит. Моя маленькая Франчес клянется, что выйдет за меня замуж, когда вырастет, – он усмехнулся. – Но мальчик серьезно поверил своим фантазиям. Он начинает письма словами: «Мое дорогое сердечко и госпожа...» Совсем как в книжках.

Кловис подумал о бедном Матте. Если он серьезно влюблен в девушку, предстоящая новость окажется сильным потрясением для него, особенно после потери своего друга Дейви.

– Я возьмусь за это сразу же, как только вернусь домой, – сказал Кловис, – я обещаю тебе, что поговорю с Маттом.

– Теперь послушай, Кловис, – продолжил Франкомб, наклоняясь заговорщически к нему, – самое лучшее средство отвлечь его, это помолвить его немедля. Он достаточно взрослый. Сколько ему, – четырнадцать? Почему бы не помолвить его с моей маленькой Франчес. – Он откинулся назад, чтобы видеть произведенный эффект, затем добавил:

– Недвижимость надо объединить, что правильно и выгодно. Ты не можешь сказать, что я скуп. И моя дочь такая хорошая и прелестная, каких ты не видел.

– Но ей только восемь.

– Скоро девять, – уточнил Франкомб.

– Очень хорошо, но это все равно означает долгую помолвку, прежде чем они могут пожениться, а я не в восторге от долгой помолвки. Молодому Матту нужны жена и дети до того, как подрастет Франчес.

– Пять лет – и все. Мы сделаем это, когда ей исполнится четырнадцать. Никакого беспокойства.

– Пять лет очень много. Мне жаль. Я не возражаю против помолвки и я согласен, что земли надо объединить, но мы не можем ждать, когда Матту исполнится двадцать, чтобы женить его. Кроме того, Франчес его ближайшая кузина, а среди Морлэндов и так большое кровосмешение. Меня это сильно тревожит. А что ты скажешь насчет помолвки между твоей Франчес и молодым лордом Раткилом? Они намного ближе по возрасту.

– Что, с братом Маллинкри? Но он нищий – ни денег, ни земли, ничего, кроме титула, – возразил Франкомб.

– Я, возможно, дам ему половину своего имения. У меня нет своих детей.

Франкомб усмехнулся.

– Обещания обманчивы как корка пирога. Их дают, чтобы не выполнять. Когда ты сделаешь это, дай мне знать. До тех пор – подождем и посмотрим.

Он тряхнул головой, показывая, что вопросы исчерпаны, и спросил:

– Что слышно о твоем родственнике Морисе?

* * *

Морис прибыл в Неаполь весной этого года с рекомендательным письмом от супруги курфюрста Софи, написанном в таких пылких выражениях, что ему предложили гостить в королевском дворце сколько он пожелает. Там звучало много музыки, особенно опер – форма, в которой Морис был не особенно силен. Он присутствовал на представлении оперы «Психея» и по окончании его представили композитору Алессандро Скарлатти, маэстро королевской капеллы, аналогично должности Мориса в Ганновере.

Скарлатти был на двенадцать лет старше Мориса, но человек такой энергии и обаяния, что Морис тотчас почувствовал себя его давним другом. Они могли многое рассказать друг другу. Оба изучали новые техники гармонической музыки*, постепенно заменявшие полифонические формы, которым их обучали. Скарлатти интересовался преимущественно операми, а Морис развитием оркестра, и они обменивались переполнявшими их идеями.

Очень скоро они настолько сблизились, что Алессандро предложил Морису поселиться у него. Морис с радостью принял его предложение. Дом Скарлатти был шумным и счастливым. Его семья, проживавшая там, состояла из многоречивой жены и десятерых замечательных детей: Пьетро, Алессандро, Аполлония, Фламиния, Кристина, Доменика, Джузеппе, Катерины, Карло и малыша Жуана Франческо, в возрасте от девятнадцати до трех лет. Морис веселился, заучивая их имена и привыкая отличать одного от другого, ибо они так быстро пробегали мимо, что требовалось какое-то время, чтобы определить, сколько же их действительно промелькнуло.

С ним обращались с преувеличенным уважением. Маленькие дети все хотели усесться к нему на колени и умоляли рассказать что-нибудь. Старшие мальчики интересовались жизнью при других дворах и опытом Карелли в сражениях. Средние девочки прислуживали ему. Их скромно опущенные глаза при случае бросали на него взгляды восхищения. Морис с большим трудом мог сосредоточиться на работе и удивлялся, как Алессандро вообще умудряется что-то сочинять в таком сбивающем с толку гаме.

По крайней мере Алессандро не был сбит с толку в одном особенном вопросе в отношении Мориса. Прошло всего несколько дней, как глаза гостя стали сами собой выискивать Аполлонию среди детей и скучать по ней, когда ее не оказывалось в комнате. Ей было шестнадцать, самая старшая из девочек и потому, очевидно, более серьезная и спокойная, она всегда заботилась о младших братьях и сестрах. Морис поначалу заметил Аполлонию из-за ее красоты и вскоре нашел, что она – совершенство. Ее медового цвета кожа, гладкая и безупречно чистая, смоляно-черные волосы, мягкие, как шелк, большие глаза темны, как у Карелли, а фигура хрупкая и изящная. Именно она подносила ему чашу с вином и следила, чтобы та была наполнена. Когда она склонялась над ним, и глаза ее смотрели на кувшин с вином, а губы слегка сжимались, выдавая сосредоточенность, его сердце начинало так сильно колотиться, что он едва мог пошевелить языком, выражая благодарность. Иногда девочка поднимала на него глаза, ее быстрый взгляд был таким невинным и застенчивым, что сердце его таяло.

Прошло всего несколько недель такой восхитительной пытки, и Морис убедился, что он никогда не напишет не единой ноты, пока не успокоит сердечную лихорадку. Он попросил у своего гостеприимного хозяина и друга руки его дочери. Скарлатти был весьма доволен, что его дочь выйдет замуж за брата английского графа, который, может быть, и сам станет графом, и к тому же талантливого музыканта и композитора. Он дал согласие с готовностью, и свадьбу решили не откладывать надолго. Пир замышлялся роскошным, деньги позволяли это. А музыку сочинит сам отец невесты. Нереста, конечно, будет вся в белых кружевах – ничто иное не годилось для ее чистой красоты.

Морис подарил избраннице нить жемчуга. Она надела его для брачной церемонии, и они светились вокруг ее гладкой золотистой шеи. Жених был облачен в сапфирового цвета шелк, черный бархат и огромное количество кружев. Молодая пара смотрелась настолько прекрасно, что Алессандро настоял, чтобы они заказали придворному художнику свой портрет. Пока они терпеливо позировали, доставили подарок от матери жениха – великолепное изумрудное ожерелье для невесты и письмо, полное любви и поздравлений и не без слез. Если Морис и чувствовал себя виновным в чем-то, так это в том, что обманул ожидания матери.

Но кроме этого он не чувствовал ни малейшей грусти. Он любил глупо, страстно свою хрупкую латинскую богиню. Он желал преподнести ей белые цветы и голубей, бриллианты и семь звезд Ориона и сложить все это у ее ног. Но вместо этого он преподнес ей то, что мог – произведение своего ума и души. Он преподнес ей музыку. А на третий день после женитьбы он начал писать свою первую оперу.

Глава 6

Джеймс Маттиас стоял в церкви Божьей Матери в Морлэнде, где он нашел убежище, подобно собаке, с которой, не переставая, играют любвеобильные дети и которая в конце концов заползает под стол с опущенными ушами. Он склонился над мраморными надгробиями своих предков – Роберта и Элеоноры, и безучастно барабанил пальцами по льву, что поддерживал голову Роберта. Голова Элеоноры покоилась на единороге. Лев и единорог – символы Англии. Вдоль бордюра виднелись слова: «Храброе сердце и чистая душа вверена смерти. В Боге смерть и конец», а рядом снова лев и единорог. Он хотел знать, были ли они – хозяин Морлэнда и госпожа – такими же сто пятьдесят лет назад? Чувствовал ли себя Роберт так же, как он, затравленным, несущим тяжкую ношу, и вдобавок одиноким? Или его Элеонора занимала главное место в его сердце и поэтому каждый день казался полным радости?

Матту только что исполнилось шестнадцать лет. Он стал настоящим мужчиной, хотя его несовершеннолетие продлится еще два года. Он был, как все говорили, очень похож на своего отца и, как и его отец, никогда не станет высоким. Флора говорила, что в нем нет ничего от его матери, что Матта немного огорчало, так как ему казалось, что его мать была отвергнута и забыта всеми. Даже он сам не помнил ее. Его самые ранние воспоминания относились к леди Каролине, к шуршанию ее шелкового платья и запаху ее кожи. О своей высокой рыжеволосой матери, которая, как говорила Флора, могла скакать на любой лошади из конюшни лучше мужчины, он не помнил ничего, и никто ему о ней ничего не рассказывал. Она умерла, когда ему было три года. Когда Матт настаивал, ему обычно говорили, что она была убита разбойниками во время поездки, а затем поспешно меняли тему. Несформировавшиеся черты Матта в каждой детали напоминали его дорогого отца, без малейшего намека на мать.

Он рос сиротой и в этом была вся суть, хотя всю свою жизнь у него был хороший дом и добрые попечители и слуги. Он прекрасно понимал, что дядя Кловис добрый и добросовестный, леди Каролина ласковая и женственная, Берч со своим несдержанным языком и тяжелой рукой предана ему, а отец Сен-Мор по-отечески заботился о его развитии. Флора, вскормившая его и нянчившая его с колыбели, любила его небрежной и неровной любовью, с какой кошки любят своих котят, хотя она любила Кловер и Джона больше, поскольку нянчила их совсем недавно. Но у него никого не было. Ни одной души, чтобы любить только ее, никого, кому он мог бы доверить свои думы и от кого мог получить утешение.

Он надеялся, что Мавис Д'Атесон станет всем для него, до тех пор, пока не наступило грубое пробуждение, когда ему сказали, что его письма к ней перехватывали и прочитывали, когда ему запретили писать ей, когда ему сообщили, что она должна выйти замуж за его кузена Джеймса. К настоящему времени они уже были женаты два года, и в апреле у них родился ребенок – дочка Мэри. Мавис была далеко, за пределами досягаемости для него. Эта беда пришла сразу вслед за потерей его друга Дейви. Дейви бросил школу, чтобы следить за скотиной и обрабатывать землю. Теперь он вовсе ушел куда-то на заработки, на какую-то ферму, чтобы отсылать домой деньги для поддержки своих младших единокровных братьев и сестер. Матт даже не знал, где он. С тех пор, как Дейви отверг его, он ни разу не побывал в доме Конна.

Матту было шестнадцать, и он знал, какое бремя лежит на нем. Не только управление имением Морлэндов, что в конечном счете было просто задачей, с которой он мог справиться сам или нанять людей для помощи. В его хрупком теле и слабых чреслах оставалась последняя надежда линии Морлэндов, законного преемства. Если бы его родители были живы и в детской рядом с ним были его братья, его могли бы послать в университет, как Артура, или в большое путешествие с учителем. Его бы ожидали годы учения и взросления, и удовольствия, прежде чем его женитьба стала острой необходимостью. Но у него нет ни братьев, ни родителей, он остался один. После него имение перейдет к единокровным братьям его отца Чарльзу, графу Челмсфорд, и Морису, а они оба в изгнании. Карелли по последним сведениям служил в армии польского короля вместе со многими другими английскими, шотландскими и ирландскими изгнанниками. Морис обосновался во Флоренции, где занимал должность маэстро ди капелла во дворце Фердинандо де Медичи, величайшего покровителя музыки в Европе.

Итак, он должен жениться и родить сына, чтобы линия не оборвалась на нем. Он должен дать потомство. Его одиночество подобно хрустальной пещере: замурованный в нее, он видит и слышит, что происходит вокруг, но не может дотронуться ни до чего. Сегодня его невеста должна приехать в Морлэнд Плейс. Он впервые увидит ее. Дядя Кловис выбрал ее для него. Они обвенчаются здесь, в церкви через две недели. Потом начнется, как он полагал, создание потомства. Он знал теоретически, как это происходит, все же Морлэнды занимались разведением лошадей, и у них имелись собаки, овцы, павлины и всякая другая живность. Но о том, как это практически происходит, он ничего не знал. Матт сознавал, что он в некотором отношении еще не достиг брачного возраста. Из того, что говорили слуги, было ясно, что Артур мог стать отцом уже не один раз после того, как ему исполнилось четырнадцать. Но Матт всегда был тихий и задумчивый, и вел жизнь, ограниченную только тем, что он должен делать и учить. Последние полтора года, с Рождества 1698 года, он даже не ходил в школу. Его учил дома отец Сен-Мор. Поэтому Матт не имел возможности общаться со своими сверстниками. Многие деревенские ребята, которых он знал, считали себя мужчинами в четырнадцать лет. Они могли бы просветить его. Однако спрашивать кого бы то ни было из ребят, работающих на конюшне, или из слуг было неприлично.

Сегодня все преследовали его по всему дому болтливыми языками и глупыми требованиями. Дорогая Флора пыталась причесать его, уложить как следует его волосы, как будто он был пятилетним ребенком. Берч хлопотала над ним, стараясь, чтобы он выглядел как подобает мужчине и не заставлял ее краснеть, когда придет время. Другие женщины лукаво поглядывали на него, глупо улыбались и произносили банальные сентиментальные фразы о любви и женитьбе. Он хотел, чтобы этот день поскорее прошел. Он хотел, чтобы его вовсе не было. Он совершенно не желал встречаться лицом к лицу с незнакомой девушкой, с которой ему предстояло жить и производить потомство. Поэтому он нашел убежище в тихой прохладе церкви.

Но здесь, в церкви, более чем где-либо, он острее почувствовал свою ответственность. Здесь преклоняли колени поколения Морлэндов, здесь стены были покрыты мраморными досками с хроникой трудолюбивого производства потомства поколениями Морлэндов. Облегчение не пришло и в храме. Ноша лежала на нем. Матт не мог избавиться от нее, ибо некому было поднять и нести ее. Он оторвался от саркофага и опустился на колени на скамейку перед деревянной статуей Святой Девы. Глядя ей прямо в лицо он произнес короткую молитву, с просьбой помочь ему. Ее спокойное золотое лицо, тронутое временем – она была старше, чем дом – и тонкие простертые к миру руки успокоили его. Со смиренной душой он поднялся в тот момент, когда дверь открылась и старая собака Китра подошла к нему и стала скрестись о камни, призывая Кловиса и смотря на Матта.

– Она здесь, – объявил Кловис без церемоний. – Пойдем.

* * *

Индия Невиль, пятнадцатилетняя, но выглядевшая старше Матта девушка, была симпатичной, крупной, хорошо воспитанной, но слишком уж физически созревшей. Она держалась прямо и свободно двигалась. На ее щеках рдел румянец, блестящие черные волосы свободно спускались до плеч. По первому впечатлению она показалась Матту упитанной и холёной молодой кобылой, подготовленной к скачкам.

Если бы он жил менее затворнической жизнью, он был увидел ее раньше, поскольку ее хорошо знали в городе. Но Матт никогда не ездил в город, кроме как к министру по особым опекунским делам и изредка по делам с Кловисом. Индия проживала в досаждающей бедности вместе с матерью в двух комнатах в доме на площади леди Пекетт. Ее отец был купец и искатель приключений. Свою дочь он назвал Индией в благодарность стране, ставшей источником его благополучия, хотя он ни разу не соизволил уточнить, какая из Индий имелась в виду. Он сколотил приличное состояние, но по неосторожности неожиданно погиб в море, оставив все деньги Индии с условием их получения после замужества. В то время ей было только девять лет. С тех пор первой задачей ее матери стало сохранить дочь живой, здоровой и привлекательной, пока не подвернется первый благоприятный шанс выдать ее замуж. Госпожа Невиль боролась отчаянно, но лишь освободив дом на Фоссгейт и перебравшись в комнаты на площади, она вообще смогла жить. Шесть лет скудости и стеснений оставили на ней свой след. Она сделалась назойливой и нервной, выглядела изнуренной, но оставалась предана своей вере и никогда не допускала, чтобы Индия испытывала нужду в эти годы. Ей даже приходилось брать шитье, чтобы позволить покупать такую еду, которая шла на пользу дочери.

Конечно, недоставало времени и сил, чтобы дать Индии полное образование, но в любом случае, поскольку целью ставилось замужество, образование было необходимо в той степени, в какой делало Индию более привлекательной как невесту. Ее обучал двигаться и изящно танцевать изгнанник-гугенот, дававший уроки на Таннер Роу. Миссис Невиль учила ее шить, немного говорить по-французски (Индия практиковалась во французском на учителе танцев, к его несчастью, ибо ее произношение было безупречно английским) и играть на спинете. Во всем другом ум Индии был кристально чист, как крыло едва появившейся бабочки.

Миссис Невиль поддерживала связи с друзьями мужа по совместной торговле. К началу 1700 года среди них не было никого, кто бы не знал о существовании Индии и о намерениях миссис Невиль относительно нее. Кловис одним из последних услышал о девушке, так как проводил очень много времени в Лондоне и в других местах, а его дела в Йорке обычно велись агентами. Но когда он услышал, то сразу же отправился в Йорк, чтобы разведать детали. Бедность окружающей обстановки в сравнении с недоступным капиталом подвигла его. Он увидел, что девушка здорова и с приятной внешностью. Он удостоверился в количестве завещанного состояния и в том, что оно может быть безусловно получено после замужества девушки. После этого он сделал предложение. Девушка происходила родом из хорошей семьи – Невили являлись одной из наиболее древних и уважаемых семей на Севере, однако кроме матери у нее совершенно не было никаких родственников, что также являлось преимуществом. Он должен женить Матта как можно скорее: есть девушка и ее единственная цель жизни – замужество. Кловис и миссис Невиль пришли к быстрому и полюбовному соглашению.

Будучи первый раз представленной Матту, Индия подумала: «Но он же еще ребенок», а затем: «Он не причинит мне хлопот». В конце дня, когда она и ее мать удалились в комнату для гостей, и мать спросила дочь, как она находит свой будущий дом, девушка ответила:

– Ужасный старый дом, мама, очень старомодный и маленький. Но кое-что из мебели неплохое, а когда мы устроимся, то сможем сменить обстановку. Лошади замечательны! Я так долго мечтала о своей лошади. Но ему в самом деле шестнадцать?

– Хозяин Морлэнд уверяет меня в этом, моя дорогая. Думаю, он не может врать. Он весьма уважаем, – сказала миссис Невиль, подходя к ней, чтобы распустить шнуровку. Она привыкла к обязанностям служанки и действовала машинально.

– Нам надо наверняка получить приличный задаток от него, чтобы у тебя была действительно хорошая служанка перед свадьбой, знающая, как укладывать волосы и украшения. Конечно, он распорядится о свадебном туалете, но мне нужны некоторые новые вещи. И, моя дорогая, не забудь упомянуть о моем содержании, когда возникнет вопрос.

– Да, мама. Я прослежу за этим, – живо проговорила Индия.

Ее мысли витали далеко. Когда она сняла платье и надела ночную сорочку, ее мать взяла гребень, чтобы причесать длинные черные волосы дочери.

– Индия, моя дорогая, я думаю, наверное настало время немного поговорить. У тебя такие красивые волосы, хотя я не могу точно сказать, от кого они. Твой бедный дорогой отец был лысый как яйцо, а до того, как облысел, его волосы имели совершенно неописуемый какой-то мышино-бурый цвет... О чем это я? А-а, да! Я должна поговорить с тобой о семейной жизни, об интимной ее стороне.

Индия усмехнулась своему отражению в круглом зеркале, оказавшемся из полированного серебра, а не из стекла, как она ожидала и что было более прилично. Она закажет нужные зеркала, когда станет хозяйкой этой пыльной старой могилы, этого дома. Ее карие глаза, менявшие цвет в зависимости от настроения, засветились зеленоватым цветом, подобно кошачьим в сумерках.

– Да, мама?

– Вот что, дорогая. Ты знаешь, что когда мужчина и женщина женятся, они спят вместе в одной постели, и, м-м-м, дорогая, они сожительствуют.

Миссис Невиль встретила ясный прямой взгляд кошачьих глаз Индии и тут же быстро отвела свои глаза.

– Теперь, дорогая, твой муж захочет делать с тобой то, что тебе покажется, ну-у, откровенно говоря, неприятным. Но он имеет право так поступать, и ты должна разрешить ему без всяких жалоб, как бы противно тебе ни было. Мой тебе совет: закуси губу и терпи. Это нужно, чтобы иметь детей. И, Индия, дорогая...

– Да, я знаю. Я должна иметь детей. Вот почему я здесь – чтобы сохранить линию Морлэндов, – нетерпеливо проговорила девушка. – Я только надеюсь, что этот мальчик достаточно взрослый.

Миссис Невиль была шокирована. В молчании она гладко расчесала длинные волосы дочери, затем вернулась к своему объяснению:

– Чтобы продолжить, дорогая...

Она была честной женщиной и намеревалась сказать все, что надо, пусть даже и неприятное.

– Нет нужды заниматься этим, когда ты забеременеешь, а если у вас будет достаточное количество детей, то именно тебе следует управлять животной природой мужа в соответствии с твоим пониманием и нуждами детей. Если твои первые дети останутся живы, тебе можно больше не заниматься этим после первых нескольких лет.

– Да, мама, – отозвалась Индия. Она улыбалась своему отражению, наблюдая появление ямочек на щеках. Она тренировала эту улыбку ночь за ночью в жалкой маленькой комнате, где спала и испытала ее с разрушительным успехом на монсеньере Фрагарде, учителе танцев. Бедный, глупый, потрепанный Фрагард. Каким смешным он выглядел, стоя на коленях и моля ее о благосклонности. С каким презрением она велела ему замолчать, выговаривая ему за его самонадеянность. Ее волновало, какими глазами он смотрел на нее, и ощущение напряженности, растущей неделями, и тот день, когда, наконец, он перешел границу и поцеловал ее. Его рука ненароком легла ей на плечо, а потом опустилась на грудь... Она позволила ему такую вольность довольно долго, а затем отпрянула от него оскорбленная. О, это было так забавно!

На мгновение в ее голове мелькнул совсем юный темноволосый подросток, за которого она должна выйти замуж, и немой вопрос возник в мыслях. Но она прогнала его. Нет, тут не будет никакого волнения. Она сделает то, что должна, а удовольствие получит другим путем. Он не доставит ей беспокойств. Его будет легче держать в руках, чем даже пыльного старого Фрагарда.