Текст книги "Шевалье"

Автор книги: Синтия Хэррод-Иглз

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 26 страниц)

С усилием Мавис закрыла ворота, подперев их толстыми шестами, юркнула в дом и заперла дверь на засов. Она слышала доносящиеся снаружи яростные удары и внушающий ужас рев толпы. То тут, то там она могла даже разобрать слова:

– Сжечь дом! Повесить жаков[42]42
  Якобитов


[Закрыть]! Вздернуть их!

Дом был беззащитен. Он строился не для обороны. Они могли ворваться в любой момент и потом... Мавис была не в силах даже думать, что может случиться. Она бросилась наверх в комнату Сабины. Сможет ли она их вывести, думала она, пока бежала. Она слышала хлопающий звук разбитого стекла, после того как толпа перестала колотить в дверь и начала бить окна, чтобы ворваться внутрь.

Дверь в комнату Сабины была открыта. Мари стояла там, дрожа от страха. Мавис стремительно затолкала ее в комнату, захлопнула за собой дверь и стала искать, чем ее можно забаррикадировать. Снизу было слышно, как чернь пробивается в зал через окна, и их возбужденные голоса раздавались по всему дому. Катерина и служанка Бет стояли с обеих сторон кровати, на которой сидела Сабина, с безумным видом прижав к себе ребенка.

– Что происходит! – воскликнула она. – Кто эти люди? Где Хамиль?

Времени на нежности не было.

– Хамиль мертв, – произнесла Мавис. – Эти люди – ганноверский сброд. Они пришли за нами.

Мавис заметила, что страх и шок не позволили Сабине понять, что она сказала о Хамиле, что, возможно, было к лучшему.

– Ты можешь встать с постели? – быстро спросила Мавис. – У нас одна надежда – где-нибудь спрятаться. Возьми ребенка и спрячься в туалете, где куча белья. Катерина, помоги ей. Бет, Мари, помогите мне.

Катерина взяла Сабину за руку, чтобы помочь подняться, в то время как Мавис, Мари и Бет сдвигали какую могли мебель к двери, чтобы забаррикадироваться. Но шаги уже слышались на лестнице, и когда они загородили дверь стулом, ее яростно толкнули с другой стороны. Дверь дернулась и стул ударил женщин по ногам. Бет пронзительно вскрикнула.

Мавис услышала вопли.

– Здесь! Они здесь!

Дверь толкнули еще раз, и она открылась полностью. Отскочивший стул сбил Бет с ног. Она не переставала кричать с широко открытыми от ужаса и обезумевшими глазами. Трое мужчин ворвались внутрь, а другие нажимали сзади из коридора. Бет схватили. Кричащую и неспособную двигаться, ее передали из рук в руки в середину толпы как узел с бельем. Больше Мавис ее не видела. Мари стояла сзади нее и какую-то секунду держалась твердо, но потом в ужасе побежала к окну, пытаясь сопротивляться. Мари вцепилась обеими руками за подоконник и пронзительно кричала, когда ее оттаскивали назад. Мавис в последней отчаянной и бесполезной попытке схватила что под руку попало – это оказалось оловянным кувшином – и ринулась к солдату, подняв кувшин над головой, чтобы ударить нападавшего. Но ей удалось сделать не более одного-двух шагов. Она услышала сзади как другой солдат кинулся к ней, а потом настала тишина – от сильного удара в шею, подобно взрыву в ее голове, она, даже не успев почувствовать боль, упала вперед в темноту.

* * *

Аллан Макаллан свирепо хлестал свою лошадь, чтобы заставить ее бежать быстрее, и мчался в сторону зарева на горизонте со страхом в душе. «Конечно, – убеждал он себя, – они несколько дней как уехали, а это, возможно, просто горящий стог, как уехали, а это, возможно, просто горящий стог, никакого отношения не имеющий к их дому, а если бы это был их дом, то он пустой». Лошадь споткнулась и чуть не выбросила его из седла. Он не знал, чья это лошадь, он просто схватил ее. Блэк звал его, когда он кинулся прочь, но лениво, думая, вероятно, что его скоро поймают. У него не было времени проверить седельное снаряжение, и он чувствовал, что подпруга была затянута неплотно и седло скользило. Он вынул ноги из стремян и ухватился за длинную грубую лошадиную гриву, чтобы удержать равновесие, когда седло съедет.

Лошадь, устав, замедлила бег. Он кричал на нее, бил и стегал по шее поводьями. Она рванулась на мгновение, потом решительно замедлила бег снова. Это была тягловая лошадь, а не для господской охоты, и быстрый бег был не в ее натуре. В отчаянии он пытался подталкивать ее, но она только снизошла до рыси. Он решил спрыгнуть и бежать, но понял даже в своем безумстве, что верхом двигаться быстрее, чем на ногах.

Когда он подъехал ближе, он догадался, что горел его дом в Аберледи. Еще немного, и он смог видеть очертания дома на фоне пылающего неба и темные окна, как ослепшие глаза. Лошадь начала храпеть в тревоге, мотать головой, чуя запах гари. Теперь Аллан бросил поводья, спрыгнул на ходу с седла и сразу же кинулся вперед. Лошадь развернулась и поскакала с такой быстротой, которой она не показывала раньше. Спотыкаясь в темноте, Аллан шел вперед. Дом подвергся нападению и разграблению перед сожжением, о чем можно было судить по мусору в саду. Окна внизу зияли пустотой, дверь сорвана с петель, возможно, для облегчения поджога.

Однако это было еще не все. Аллан увидел темные силуэты на фоне пламени и почувствовал приступ тошноты. Он двинулся вперед почти против своей воли. Две фигуры висели на ветках большого дуба, более древнего, чем сам дом. Две женские фигуры, судя по их юбкам, висели неподвижно и безвольно, подвешенные за шею. Он подобрался ближе, постепенно различая лица: почти не изменившееся – было лицо Мавис. Другое – избитое почти до неузнаваемости – Мари.

В страхе он оглянулся по сторонам. Где его жена и дети? Он стал безумно и бестолково метаться из стороны в сторону, затем развернулся и бросился в дом. Зал и ступени еще не занялись огнем. Должно быть, огонь запалили в комнатах, где поджог облегчался мебелью и дощатым полом, а зал преимущественно был облицован мрамором и находился в стороне от деревянной лестницы. Аллан побежал наверх в пелену дыма, и через несколько секунд после того, как добрался до верха, он вынужден был опуститься на четвереньки, наглотавшись дыма и ничего не видя. Он знал, где комната Сабины, наизусть. Дверь была открыта, внутри валялась сломанная мебель. Ощупав кровать, он понял, что она пуста. Аллан повернулся, чтобы уползти назад, но тут какой-то инстинкт, а возможно, подсознательно услышанный звук, заставили его двинуться к туалету и открыть дверь. Он почувствовал нечто твердое под грудой одеял и стал тащить. Груда закричала и стала извиваться. Аллан стащил одеяло и понял, хотя и не видел, что там была Сабина. Он чувствовал ее, ее открытые и мокрые глаза, ребенка у нее на руках и стал подтягивать ее к двери. Сабина сопротивлялась, и он, задыхаясь, выговорил:

– Это я, Аллан.

Он догадался, что Сабина собиралась ему что-то сказать, но она только кашляла. Теперь она уже не сопротивлялась ему, но стряхнула его руку, встала на колени и поползла сама. Они добрались до лестницы. Казалось, в его голове разрываются огни. Пелена застилала глаза, и он почти лег на ступени, чтобы видеть, куда идти.

Сабина с трудом проползла несколько ступенек вниз, а потом сказала:

– Аллан! Катерина! Она была со мной в туалете.

– Я тебя должен спасти.

– Со мной все в порядке. Ты должен вызволить ее. Она одна осталась верной.

Аллан безнадежно закатил глаза.

– Жди меня в саду. Не снимай покрывало, – проговорил он с трудом и повернул ползком назад. Он снова нашел спальню, но она, казалось, стала дальше, чем раньше. Действительно ли она никогда не была так далека? Темнота накрыла его. Его легкие горели, глаза слезились, будто кровоточили. Он нашел туалет, стал шарить рукой. Пальцы, казалось, были в сотнях миль от него, и они онемели. Он нащупал груду белья и – тело, наклонился ближе, пытаясь говорить. Пальцы ощупывали лицо, но ответа не было. «Она мертва», – подумал он, и мысль его тоже была далека. Он захватил пальцами одежду и попытался вытащить тело, но у него не оставалось сил. Отказавшись от непосильной задачи, он попытался ползти назад к двери, но расстояние до нее все увеличивалось и увеличивалось. Красная темнота становилась все тяжелее и гуще. Он свалился, задыхаясь, и его лицо ощутило жар горящих досок пола на своих щеках.

* * *

Джон Раткил, Джек Франкомб и их люди с разочарованием ощущали, что не достигли очень многого, присоединившись к армии Тома Форстера в Ротбери. Поговаривали о походе на юг для взятия Ньюкасла, чтобы иметь какую-то опору, которую можно представить шотландцам, когда те к ним присоединятся. Однако пришли известия о враждебном отношении офицеров в городе к якобитам, так что из этого ничего не вышло. Затем настала пора двинуться на север в Келсо.

Там они соединились со старым Борламом и его армией из Перта, а также с шотландцами из Киркудбрайта под командованием лорда Кенмуира, что составило внушительную силу. В воскресенье, 22 октября после их прибытия состоялся замечательный парад с церковной службой после его завершения и провозглашением шевалье королем. Играл оркестр и полковые волынщики шотландцев. Вечером обильную еду и питье обеспечили гостиницы и верноподданное благодарное население.

После дела пошли плохо. Никто не соглашался с планом действий. Шотландцы приграничья желали вернуться в свою страну, захватить главные города юго-западной Шотландии, а потом и Глазго, с тем чтобы вся Шотландия отказалась у них в руках. Англичане приграничья хотели идти на Ланкашир, который всегда был оплотом католицизма и который, как считали, выступит за шевалье. Для англичан Шотландия всегда оставалась темным и варварским местом, и они питали сильное отвращение к походу в глубь этой страны. Шотландцы, со своей стороны, намерены были воевать только в своей стране и полагали, что англичане могут сами разобраться со своими проблемами к югу от границы.

В такой нерешительности прошли почти три недели. Армия двигалась то в одном направлении, то в другом, покрывая сотни миль по районам приграничья, по дорогам, по болотам и горам и при постоянно ухудшавшейся погоде. После первой недели твердо решили идти на Ланкашир. Некоторые из шотландцев, возмутившись, вернулись домой, но большинство осталось, хотя и без энтузиазма, лишь бы не быть обвиненными в дезертирстве и трусости. 5 ноября они достигли Кендала, промокшие, усталые и в унылом расположении духа. Через четыре дня они вошли в Престон после самого тяжелого дня похода под проливным дождем и по большой грязи. Престон оказался замечательным городком с хорошими гостиницами, садами и скверами и даже театром. Командование решило остаться в городе на несколько дней для отдыха и восстановления сил перед походом на Манчестер, где, как надеялись, их, наконец, хорошо встретят. Если они только дойдут до Манчестера, очень многие присоединятся к ним, и они легко смогут захватить порт Ливерпуль, получив тем самым доступ во Францию и Ирландию.

Но одиннадцатого поступили сведения от лазутчиков, что приближаются две вражеские армии под командованием генерала Уилса и значительно более опасного генерала Карпентера. Старый Борлам отдал приказ готовиться к защите Престона. Утром, в субботу 12 ноября, был замечен приближающийся авангард армии Уилса на дороге из Вигана. Солдатам из сторожевой службы приказали отойти за баррикады. Они успели как раз вовремя. Не успел последний из них скрыться, как генерал Уилс пересек мост недалеко от города, а где-то в два часа дня последовала первая атака. Около двухсот всадников кавалерии Уилса ворвались на улицу Черчгейт. Шотландские снайперы, засевшие в подвалах и на чердаках, открыли по ним огонь, убив более половины воинов, и нападавшие поспешно отступили. Наконец, началось сражение.

В последующие три часа, вплоть до темноты, армия курфюрста атаковала баррикады в городе со всех четырех сторон, но была отброшена назад. С наступлением темноты боевые действия прекратились, хотя снайперы стреляли всю ночь. Непрерывный треск стрельбы никому не давал уснуть. С первыми лучами солнца, в воскресенье рано утром, была предпринята еще одна атака на улице Черчгейт, которая снова была отражена. К этому времени якобиты нанесли тяжелый урон врагу и сами потеряли нескольких воинов. Потом около девяти утра прибыл генерал Карпентер и окружил город, перерезав все пути к отступлению. Якобиты оказались в осаде. К одиннадцати часам стало очевидным, что их положение безнадежно, и начали поговаривать о сдаче.

Форстер послал представителя под белым флагом для переговоров с Уилсом об условиях сдачи, хотя шотландцы выступали за продолжение борьбы и готовы были скорее умереть, чем сдаться. Когда стало ясным, что никто, кроме них, не желает сражаться, шотландцы послали своего эмиссара обговорить отдельные условия сдачи для них. Ответ обоим парламентерам дали один – никаких условий. Шотландцы потребовали время для обдумывания и получили его до семи часов следующего утра, при условии что оставят заложника. Лорд Дервенвотер и полковник Макинтош вызвались стать заложниками. Вновь наступила темнота.

Джек Франкомб пришел на квартиру к своему зятю и отвел его в сторону.

– Мне не нравятся эти дела, Джон. Не для того я прошел весь путь, чтобы сдаться без борьбы.

– Но что мы можем сделать? – в отчаянии спросил Джон. – Шотландцы хотят воевать, по крайней мере некоторые из них, но другие так подавлены.

– Они повесят нас, Джон. Всех до единого. Ты это знаешь? Ты никогда не увидишь снова свою жену и детей.

Джон издал тяжелый вздох и обхватил голову руками. Джек Франкомб наклонился ближе и прошептал ему в ухо одно слово: «Бежим».

Джон посмотрел на него.

– Только мы оба, – сказал Франкомб. – Я уверен, что найду выход.

– Но сэр, здесь тринадцать наших воинов, двое из них ранены. Мы не можем бросить их.

– Мы не можем взять их с собой. Раненые умрут в любом случае, будь уверен. Тринадцать человек слишком заметны. Двое могут скрыться.

– Мы не можем оставить наших людей умирать, – повторил Джон.

Франкомб схватил его за мундир.

– Послушай, они все равно погибнут, вдолби это в свою голову. Мы все погибнем. Ты слышал, что сказал этот ублюдок Уилс: «С пленными поступать по своему усмотрению». Ты знаешь, что это значит? Это значит, что мы не будем иметь прав ни на что, даже на судебный процесс. Они повесят нас, как собак, если только не четвертуют. Тебя привлекает перспектива вдыхать запах своих кишок, когда их будут поджаривать перед тобой?

– Но...

– Ты желаешь умереть, зная, что все сообщат домой Франчес? Какой смысл погибнуть со всеми, когда можно жить? Она не сможет вести хозяйство и рожать детей одна. Ради Бога, Джон, подумай!

Франкомб потряс его своей страстной речью, и Джон с отчаянием начал думать. Он думал о позоре сдачи, о том, что подумают о нем домочадцы, что подумает бабушка. Он думал о смерти. Он думал о Франчес, горюющей о нем, пытающейся воспитать своего сына так, чтобы ему не было стыдно за отца. Потом он подумал, как появится в доме один, без своих людей, с которыми отправлялся в сражение. Он думал, как скажет их женам и детям, что бросил их на верную смерть. Он думал, какими глазами на него посмотрят потом, потому что он предал своих людей. Он снова тяжело вздохнул, потому что выхода не было.

– Пойдем, Джон, – сказал Франкомб.

Джон посмотрел на него. Его тесть изучающе наблюдал за ним. Джон покачал головой.

– Нет, я не могу оставить своих людей. Я привел их сюда, я должен остаться с ними.

Франкомб выпрямился и обнажил зубы, что могло быть усмешкой или гримасой.

– Ладно. Слава Богу, я не джентльмен! – произнес он. – Что-нибудь передать твоей вдове, если я вернусь?

– Ты уходишь?

– Ухожу – с тобой или без тебя.

– Без меня.

Франкомб повернулся. Когда он дошел до двери, Джон крикнул:

– Позаботишься о них, о Франчес и ребенке? Франкомб глянул на него со странной смесью сожаления и отвращения.

– А на кой черт, как ты думаешь, я в это ввязался?

И он ушел. Без него Джон ощутил холод и одиночество. И страх смерти, который мгновенно вошел в него. Джон пошел проведать своих людей, сгрудившихся вместе в одной комнате и переговаривающихся покорными голосами.

– Что будет, сэр? – спросили они его.

– Я думаю, завтра мы вынуждены будем сдаться, – ответил он.

– А что потом?

Он колебался, однако в последний момент решил, что они имеют право сами решать за себя. Они не должны умереть в неведении, подобно скоту.

– Думаю, нас всех повесят, – тихо произнес Джон и увидел на их лицах смирение, которое показало, что они давно все знали.

– Что ж, – произнес один из них, – я попрощался с моей Мари перед уходом и я не думал увидеть ее снова. Полагаю, одна смерть похожа на другую.

Джон вышел. Он не мог больше этого выносить. Он чувствовал себя в ловушке обстоятельств, над которыми не имел никакого контроля. Снаружи раздавались далекие выстрелы, будто кто-то еще не отказался от борьбы, или, подумал он с неожиданной холодной дрожью, это расстреливают его тестя, пытавшегося скрыться? Он стал вглядываться в направлении выстрелов, но они тут же прекратились и не возобновлялись, а в тишине он не мог точно определить направление.

Стояла тьма, лишь безмолвный свет от окон то там, то здесь нарушал ее. Наверное, там сидели офицеры и обсуждали положение. Неужели не было выхода, задумывался он. Бесцельные шаги привели его к баррикадам. Возможно, возможно. Это будет самоубийством, но что из того? Пусть лучше Франчес думает о нем, как о погибшем в бою, чем как о повешенном за предательство. А что касается его бессмертной души, он надеялся, что, наверное, Бог поймет.

Дело заключалось в том, чтобы не быть замеченным слишком быстро, иначе его могли просто повернуть назад. Он полз вперед медленно и тихо под прикрытием кустов и стен. Он добрался до узкой тропинки, прозванной «Снова подумай», где раньше был тяжелый бой. Тут пахло кровью, и его ноздри подергивались, как у коня. Вдали было одно из мест переправы на реке, а еще дальше виднелись мерцающие огоньки вражеского лагеря и большие черные тени солдат, двигающихся туда и сюда. Он шагнул к реке.

– Стой! Кто идет! – сразу же послышался голос.

Из его лагеря или противник? Никакого шотландского акцента, но это не имело значения. Он продолжал идти.

– Стой, стрелять буду! – сказал голос менее уверенно. Он повернулся к нему и сделал движение, будто поднимает ружье к плечу. Этого было достаточно для напряженного часового. Джон услышал хлопок выстрела. Нервы у него были настолько напряжены, что ему показалось, что прошла вечность, прежде чем пуля ударила его в грудь. Он удивился ее силе, заставившей его отшатнуться назад. Его ноги стояли на чем-то податливом, что рассыпалось, и он упал в холодную сырость.

Джон догадался, что упал в одну из сточных канав, которая вела к реке. Пахло навозом и гниющим мясом. Там валялись и другие тела. Он слышал, как его палач шуршал где-то над ним, выглядывая его в темноте, боясь ответного выстрела.

«Смерть в канаве», – подумал он с безразличием. Боль в груди росла. Вначале ее не было. Потом он подумал, что убит при попытке к бегству. Это звучало лучше. Он позволил своей голове опуститься назад в грязь и улыбнулся.

Глава 18

Более недели крошечный островок Мэй поддерживал людей. Стояла холодная и ветреная погода, и с едой было тяжело. Однако они пополнили свои запасы яйцами чаек, морскими водорослями и парой рыбин. Несколько человек, живших на острове, наблюдали за появлением двухсот солдат со страхом и не без оснований, ибо их запасы еды были реквизированы для солдат, и они предвидели голод предстоящей зимой. Карелли пытался убедить их, что немного запасов им оставят, но было трудно предотвратить тайное проникновение солдат в дома под покровом ночи.

Существовали и другие трудности. Батальон лорда Стратмора состоял из шотландских горцев и южных шотландцев, традиционно недолюбливающих друг друга. Неприязнь усилилась из-за вынужденного заточения на скалистом островке. Стратмор и Карелли предпринимали все, что могли, чтобы держать их порознь. Стратмор отвел горцев в один конец острова, а Карелли – в другой конец южан. Однако стычки между ними случались ежедневно: ночные схватки, яростные обвинения в краже и нечестности при дележе пищи. Тем временем правительственные корабли бороздили воды вокруг острова, ожидая, когда море позволит им подплыть ближе.

На восьмой день ветер резко изменил направление и усилился. Корабли противника, несмотря на все маневры и усилия, постепенно отгонялись все дальше и дальше в открытое море. Карелли и Стратмор срочно держали совет. Ветер был штормовой, волны высокие и гребля в таких условиях тяжела, но, с другой стороны, такого случая может не представиться многие недели, а к тому времени они могут погибнуть от голода.

– Лучше отплыть сейчас, пока есть силы грести, – сказал Стратмор, и Карелли согласился. Они потеряли одного человека во время посадки. У него соскользнули руки, когда он взбирался на борт, и он тут же был отброшен волной на обнаженные скалы. Прошел час напряженных физических и нервных усилий, пока они наконец не миновали острые скалы и не вышли в открытое море, держа курс в сторону Файфа. Это была изматывающая кошмарная переправа. Как только они достигли открытой воды, лодки стало разносить в стороны, в зависимости от способности судна противостоять ветру и силы гребущих людей. Холодный, сырой, серый день клонился к концу, и в зоне видимости Карелли оставались только две лодки. Промокшие до костей, голодные, небритые, с кровоточащими руками в волдырях, они ничем не напоминали прежних бравых солдат. Но когда опустилась темнота, они, наконец, подплыли достаточно близко к берегу Файфа, чтобы морской прилив и течение донесли их в гавань Крейл.

Хотя местные жители и не желали помогать армии, они прониклись большой жалостью к гребцам. Три лодки вошли в гавань, и каждого воина разместили с удобством и накормили. Другие лодки отнесло южнее – к гавани Питтенвим и Килренни. Карелли послал туда курьеров, чтобы выяснить, сколько людей спаслось и в каких они условиях. Одну лодку отнесло течением слишком далеко. Ее заметили к северо-востоку от мыса Файф. Карелли послал туда другого курьера, чтобы разузнать о ее судьбе. Но об этой лодке ничего не было слышно. Скорее всего, она затонула в открытом море.

Три дня они восстанавливали силы в рыбацких деревнях. Затем Карелли поднял своих людей и направился к югу в Питтенвим, послав приказы другим спасшимся встретиться с ним там. Лорд Стратмор прибыл с тридцатью людьми, а другие подтягивались в течение дня. Однако многие, очевидно, сочли, что с них довольно, и разбрелись по домам. Они провели ночь в Питтенвиме, а на следующее утро выступили в Перт со ста тридцатью солдатами. Прибыв в Перт вечером 28 октября, они выяснили, что генерал Мар по-прежнему бездействует, хотя его армия насчитывала почти двенадцать тысяч человек против предполагаемых трех тысяч армии Аргилла в Стирлинге.

Армия имела разношерстный вид. В ней были местные господа в прекрасных костюмах, украшенных кружевами, и в хорошо сделанных париках, крестьяне Южной Шотландии в простых серых или бурых шерстяных одеждах и деревянных башмаках, состоятельные шотландские горцы в красочных пледах с яркими перьями на шапочках и с большими драгоценными застежками на груди и плечах. В ней были самые отсталые горцы из отдаленных уголков Шотландии, которые ходили полуобнаженными и босыми, и, казалось, что их одежда состояла в основном из волосяного покрова. Лошади тоже представляли из себя странную смесь – от великолепных племенных скакунов богатых господ до тягловых лошадей и «легких лошадок» хантли, узкогрудых и коротконогих. Горцы, даже не оседлав, взбирались на этих крошечных волосатых пони, размером не больше собаки, и управляли ими одной скрученной веревкой, продетой через рот. Единственным украшением у этих наездников были голубые шотландские шапочки, хорошо различимые в любом сборище.

Карелли старался занять своих людей делом. Он устроил учения, когда они были свободны от выполнения обязанностей по лагерю и заготовке фуража. Кроме того, он часто бывал в обществе других генералов и пытался выяснить, что планируется, и планируется ли вообще что-нибудь. Мар держался отчужденно. Казалось, он ожидал приказов. Ормонд намеревался высадиться с шевалье на западе Англии, и Мар, очевидно, ждал, когда это произойдет. Когда в первых числах ноября пришло известие, что в настоящее время шевалье пытается найти судно для переправки его в Шотландию, Мар, наконец, собрал военный совет.

Задуманный план представлялся простым, но эффективным. Три батальона оставались для удержания Перта, а остальные направлялись в Стерлинг. Три тысячи человек выделялись для противостояния силам Аргилла, а остальным тем временем предстояло пересечь Форт и двинуться к Эдинбургу. Если только они возьмут Эдинбург, они смогут успешно удерживать Шотландию, а когда прибудет шевалье, он сможет с триумфом повести их в Англию.

Они оставили Перт в четверг 10 ноября, к субботе 12-го миновали Страталлан и двигались к Дунблейну. Стоял ясный морозный день. Карелли ехал верхом по возвышенности над Аллан Уотером и обозревал долины и низкие холмы слева и высокие горы справа. Они миновали деревню Брако, и вскоре Карелли заметил справа от себя замок Бирни, принадлежащий его шотландским кузинам, но который, как он знал со слов Аллана Макаллана, был пуст. Они достигли Кинбака, и до Дунблейна, в котором они намеревались провести ночь, оставалось миль пять. Неожиданно отряду был дан приказ остановиться. Прибыл мальчик с сообщением от леди Киппендейви, жены местного землевладельца, что Аргилл двинулся этим утром из Стерлинга и сейчас идет через Дунблейн в их направлении.

Было четыре часа пополудни. Темнота сгущалась. Продолжать марш было неразумно. Конные патрули заняли свои позиции на возвышенности над Кинбаком. Когда около девяти вечера подошли основные силы пеших солдат, их укрыли на ночь в сараях маленькой деревни. «Квартиры» для такого количества людей оказались очень тесные. Но прижатые тесно друг к другу, они, по крайней мере, сохраняли тепло. Им повезло больше, чем солдатам Аргилла, о которых лазутчики донесли, что они спят в походном порядке на голых холмах недалеко от дома Киппендейви.

Солдат подняли в шесть утра и собрали на возвышенности к востоку от деревушки. Когда в восемь взошло солнце, они увидели часть конницы Аргилла на возвышенности Шерифмюира, в миле от них. Был послан отряд стрелков, чтобы отогнать неприятеля, но люди Аргилла исчезли за выступом холма до того, как отряд смог к ним приблизиться. Шерифмюир представлял из себя гряду невысоких холмов, и невозможно было увидеть, что происходит у противника. Около одиннадцати состоялся короткий совет высших офицеров, который решил, что следует принять бой. Мар произнес взволнованную речь, и все, кроме Хантли, согласились с предложением, но без особого энтузиазма. Карелли, оглядывая лица собравшихся, видел неприязнь. Он догадался, что появление вражеских всадников заставило каждого понять, что их врагами являлись не французы или турки, а их собственные родственники, шотландцы, некоторые, вероятно, были даже их кузенами.

Для Карелли это была его служба, которой он посвятил уже двадцать пять лет. Он сражался под началом многих командиров и никогда не задумывался, против кого он сражался. Враг – есть враг, силою обстоятельств оказавшийся по другую сторону. Война – это наука, военная служба – искусство. Он не задавал себе смущающих совесть вопросов. Сегодня для него существовала только одна реальность – верность своему королю, а те, кто выступил против короля, должны стать жертвой его меча. Он выстроил своих людей. Его серьезная жизнерадостность укрепила и вдохновила их. В одиннадцать тридцать они начали продвигаться вперед к тому месту, где, как сообщалось, в последний раз находился противник.

* * *

Матт вначале едва замечал приходящие и отправляемые сообщения и частое поступление и отправку писем, поскольку Морлэнд всегда активно поддерживал связь с внешним миром. В любом случае, он не был расположен замечать чего-либо, не требовавшего его немедленного вмешательства, из-за страха перед возможным страданием. Прошло шесть лет с тех пор, как умерла Индия, но рана, хотя и зарубцевалась на поверхности, еще ныла в глубине.

Все оставалось по-прежнему. Начавшийся процесс исцеления продолжался в обществе Аннунсиаты. Бывая с ней, прогуливаясь и разговаривая, совершая поездки верхом, наслаждаясь ее обществом и чувствуя некоторую потерянность, когда она отсутствовала, Матт, наконец, понял что она действовала во имя короля Джеймса, или, как она теперь, его всегда называла, шевалье. Матта занимал вопрос, должен ли он увещевать ее, и не является ли такая вовлеченность в то, что по крайней мере формально было предательством, опасной для них. Он также сделал некоторые оговорки в отношении отца Ринарда, который был больше католиком, чем хотелось Матту, и мог иметь слишком большое влияние на детей. Но отец Ринард был так необходим Матту, и Матт так неохотно вмешивался во все, связанное с личностным отношением и эмоциями, что он оставил свои сомнения под спудом.

Но трещина в его совершенной защите, открытой для Аннунсиаты из доверия и уважения, медленно расширялась. Аннунсиата была единственным человеком, за исключением отца Ринарда, которая могла справиться с Джемми, теперь уже четырнадцатилетним мальчиком, полным силы, энтузиазма и неукротимого духа.

Священник вбил в Джемми подобающее поведение и вколотил в него только силой своей личности некоторые знания. После этого он передал его графине. Графиня внушала ему уважение. Она очаровала его, завоевала его расположение своими историями и вызвала более сильные желания, чем кража яиц у крестьян и бег наперегонки среди полей со своими братьями. Джемми вполне был готов полюбить Аннунсиату, которую он считал Прекрасной Еленой и королевой Бодицией. Так как Матт проводил много свободного времени с Аннунсиатой, он оказался вынужденным разделять компанию своего старшего сына, поскольку альтернативой являлось полное одиночество.

Матту было больно находиться в его обществе. Возможно более тяжело, чем с другими детьми, потому что Джемми – его первенец, первый плод огромной и слепой страсти к Индии. Более того, Джемми очень походил на него, и одновременно некоторые его черты напоминали Индию, что Маттом воспринималось особенно болезненно. Если же отвлечься от сходства со своими родителями, Джемми вырос красивым мальчиком, сильным, рослым и живым. Многие хотели бы иметь такого первенца. Аннунсиата заметила болезненную озабоченность Матта в присутствии своего сына и однажды, когда они гуляли одни в розарии, деликатно затронула эту тему. Невозможно было заставить Матта говорить об Индии и о прошлом, но Аннунсиата взяла его под руку и начала: