Текст книги "Князек"
Автор книги: Синтия Хэррод-Иглз
сообщить о нарушении
Текущая страница: 23 (всего у книги 25 страниц)
– А ну-ка, добрые люди, выворачивайте кошельки! Быстрее, быстрее! И сережки, госпожа, и вообще все, что есть у вас ценного! Быстро отдавайте все – а не то мы возьмем сами!
Ошеломленные и перепуганные, они переглядывались, от ужаса не в силах пошевелиться и выполнить просимое. Разбойник продолжал понукать их, уже раздраженно – а из кустов показалось еще несколько теней...
– Вы что – заснули там, что ли? Видно, придется вам пособить. А ну-ка, все сюда, сейчас же – посмотрим, что там у вас есть. Подходите – Богом клянусь, если мы сами подойдем, будет куда хуже!
Путешественники пугливо сползли с поверженной повозки и боязливо приблизились к разбойникам – все, кроме возницы: он сидел в дорожной пыли возле упавшей лошади и, всхлипывая, поглаживал ее седую голову. Разбойники грубо схватили людей и принялись обыскивать, отбирая кошельки и мало-мальски ценные пожитки. Кто-то робко попытался воспротивиться, но кинжал, приставленный к горлу, оказался очень мощным аргументом.
– Клянусь Богом, мы нарвались на бедняков, Мак, – правда, правда! Тем быстрее мы с этим покончим. Срезай кошель, Билл, – не жди, пока малый его отвяжет! Погодите-ка, а это что за штучка?
Сюзан спрыгнула с повозки, и чуть было не упала, споткнувшись – атаман грубо подхватил ее и рывком поставил на ноги. Щеки девушки были розовыми, волосы чуть растрепались, а в кудряшках запутались цветочки – подарок молодого человека, с которым она плясала на ярмарке. Она в ужасе глядела на разбойника, не в силах отвести взгляд. Он гадко ухмыльнулся:
– Богом клянусь, чудо что за милашка! – Он засопел. Амброз рванулся на помощь, но двое других воров скрутили ему руки. – Спокойно, парнишка, а не то отрежу тебе нос! Джед, ты закончил? Тогда убираемся. Спасибо, люди добрые, за вашу щедрость. Будем поминать вас в молитвах... Убирайтесь! Нет, девочка моя, к тебе это не относится, – грубо дернул он Сюзан за рукав. – Ты мне очень уж приглянулась. Мы забираем тебя с собой.
При этих словах вперед рванулись уже и Амброз, и Вилл – но тщетно. Последовала короткая борьба – и Джилл взвизгнула, увидев, что Вилл падает – один из разбойников шарахнул его камнем по голове. Мэри кинулась бежать, но ее рывком швырнули на землю, а Амброз со сдавленным криком упал на колени, схватившись за грудь, куда угодил кинжал. Больше никто не двигался – и разбойники исчезли в кустах, уводя с собой Сюзан – вернее, унося ее, потерявшую сознание, перекинутую через плечо главаря... Все было кончено. Мэри подползла к Амброзу и отняла его руку от раны:
– Крови как из резаного поросенка... Тебя сильно задели?
– Больно, – прохрипел он. – Но, думаю, рана неглубока. Быстрее, за ними! Отдал бы все на свете за фонарь! Лошадь мертва?
– Погоди, я гляну, что там с Биллом. – Мэри поднялась на ноги. Он уже начал приходить в себя. Со стоном присел и пробормотал:
– Моя голова... Что случилось?
Мэри повернула его голову – на лбу зияла глубокая рана, которая очень сильно кровоточила, и лицо превратилось в ужасную кровавую маску.
– Они ударили тебя камнем. И взяли Сюзан, – объяснила Мэри. Вилл попытался было подняться, но со стоном осел на землю.
– Голова кружится... – пробормотал он.
– Амброз, не ходи один – они тебя убьют! – вскрикнула Мэри, увидав, что брат решительно направился к кустам. Она с презрением глядела на остальных мужчин, застывших в оцепенении: – Да помогите же ему, вы!
Возница вдруг выступил вперед, лицо его было залито слезами и сведено судорогой злобы:
– Они убили мою старушку Мэйфлауэр. Я иду с тобой, парень.
– Тогда скорее, во имя Господа! – отчаянно крикнул Амброз, и они углубились в кустарник – за ними, чуть поколебавшись, последовали еще двое мужчин. Вилл снова попробовал встать – но его вырвало. Джилл, будто очнувшись, схватила Роуланда, попытавшегося последовать за ушедшими.
– Иди, Мэри, – сказала Джилл. – Я останусь и присмотрю за этими... Иди же!
Разбойники наверняка не успели уйти далеко – но темнота уже скрыла их. Миновав кусты, преследователи вступили на топкую, болотистую луговину, ведущую к реке, берега которой заросли ивняком и осокой. На такой земле не оставалось следов, и непонятно было, в каком направлении скрылись разбойники. Но вблизи виднелся лесок – там, скорее всего, и скрылись злодеи. Преследователи копошились в сгущающейся темноте, время от времени окликая друг дружку и зовя Сюзан – на случай, если она еще недалеко. Продираясь через прибрежные заросли, они обнаружили место, где трава была смята, а сучья переломаны – видимо, это были следы борьбы. Здесь, в зарослях папоротника, они и нашли ее – девушка лежала у самой воды, закинув одну руку за голову... Ее голые обнаженные ноги матово светились в темноте, а голова была странно повернута набок. Между приоткрытыми губами виднелись жемчужно-белые зубки... Со стороны казалось, будто вокруг шейки Сюзан обмотан темный шарф, и когда Амброз, задыхаясь от волнения, опустился на колени и попытался повернуть ее лицом к себе, голова чуть было не осталась у него в руках – горло Сюзан было перерезано от уха до уха…
Недалеко от дома им повстречалась группа людей с фонарями, предводительствуемых Вильямом – вернувшись домой к ночи и обнаружив, что его семья неизвестно где, он чуть было с ума не сошел. Все знали, что они уехали на ярмарку, и в конце концов ему удалось собрать дюжину мужчин, которые согласились пройти хотя бы полпути до проезжей дороги – отойдя всего на милю, они нашли пропавших. Это было душераздирающее зрелище – кучка измученных, грязных, заплаканных и перепачканных кровью людей, волочивших на себе повозку, на которой лежал завернутый в плащ труп Сюзан. Вилл, которому волей-неволей пришлось ехать – идти он просто не мог, – все время пытался отвести взгляд от этого страшного груза...
Они настолько измучились, что даже не могли говорить – из них приходилось вытягивать слово за словом чуть ли не клещами, и, когда они дотащились до таверны, их все еще продолжали расспрашивать. А тем временем женщины перевязывали раны Амброза и Вилла и бережно укладывали на постель тело Сюзан. До Вильяма весь ужас случившегося дошел позднее, когда дом уже угомонился – все спали мертвецким сном после пережитого... Он же не мог спать – лишь молча сидел над телом дочери, обуреваемый таким горем, что даже плакать не мог...
...Да, он восхищался Мэри – но Сюзан любил по-особому, так, как мужчина обычно любит свое первое дитя: нежно и горячо. Она всегда была покорна, добра и работяща – а в последнее время стала еще и настоящей красавицей. Он ожидал, что вскоре какой-нибудь дюжий малый, смущаясь и краснея, попросит у него ее руки – и был внутренне готов отдать свою девочку: он грустил бы, осознавая при этом неизбежность случившегося... Умри она от оспы или лихорадки, он оплакивал бы ее – но это была такая страшная смерть, что слезы просто не приходили... Он словно видел собственными глазами ее последние мгновения – как она боролась, но была побеждена, а потом над ней грязно надругались и умертвили... И хоть она уже была мертва, казалось, что ужас, который она испытала, витает в воздухе.
И он виноват в этом. Он должен был быть там, с ней, защитить ее – вместо того, чтобы шляться в Лондон в поисках удовольствий для себя самого... Он сам должен был отвезти семью на ярмарку, он сам должен был проследить, чтобы они засветло добрались до дому – он должен был быть там, там – вооруженный мечом, как глава семьи, и уберечь их! Он пренебрег своим долгом – и Сюзан, милая и нежная девочка, его Сюзан – заплатила за это сполна... Он закрыл лицо руками. Он не ел уже двое суток, был измучен и хотя не мог спать, но, видимо, все же задремал на какое-то краткое мгновение – потому что услышал голос:
– Отец... – По спине Вильяма побежали мурашки. Это голос Сюзан. Она вернулась, чтобы проститься! Все суеверия его предков, столь тщательно скрываемые под маской образованного и современного человека, всколыхнулись в его душе. Медленно отнял он руки от лица и поднял голову.
У самой двери, озаренная неверным светом мерцающей свечи, стояла женская фигура в белом. Вильям почувствовал, как волосы зашевелились у него на голове. Огонек свечи мигнул от сквозняка, и голос Мэри произнес:
– Отец!
Вильям перевел дух. Мертвая лежала спокойно – а голоса у Мэри и Сюзан всегда были похожи...
– Я пришла, чтобы побыть с тобой – и с ней. Ты устал? У тебя такой вид, точно ты не спал неделю. Ты так и не сказал нам, где пропадал... Дай-ка я поправлю свечные фитили – о, одна уже почти догорела... Наверное, дует из окна.
С этими словами она ходила взад-вперед по комнате, делая невеликие, но важные дела – Вильям понимал, что девочка старается всеми силами его успокоить, и с нежностью смотрел на дочь. Какое спокойное чувство уверенности исходит от нее! Потом она подошла, остановилась перед ним, чуть склонив набок головку и нежно глядя на отца – он знал, что этому ребенку всего тринадцать, и не верил в это...
– Пришла пожурить меня, детка? – выговорил он наконец. Она отвела со лба непокорную прядь.
– Нет, отец. Просто хочу побыть с тобой. Вильям содрогнулся:
– Мэри, любимая моя девочка, казни меня, проклинай, говори самые ужасные слова, какие знаешь, – я все это заслужил. Но не будь со мной так добра! У меня разрывается сердце!
Она присела рядом с ним и устремила долгий взгляд на тело сестры, обернутое в белый саван. Руки мертвой были сложены на груди и перевязаны тесемочкой, чтобы они не меняли положения по мере окоченения – а вокруг шеи обмотано белое полотенце, чтобы удержать голову на месте. Мэри глядела именно на это полотенце – и еще на тесемочку: это помогало не думать о самой Сюзан. Ведь это тело – вовсе не Сюзан: она теперь там, где ее душа, словно белый голубь, несется к престолу Всевышнего... Но если не считать тесемки и полотенца, то она совсем как живая – кажется, вот-вот встанет и подойдет к ним.
– Я не могу проклинать тебя, – сказала она наконец. – Ты не виновен ни в чем. Она ушла к Господу нашему, отец, – и мы не должны звать ее назад, как бы нам этого ни хотелось. Я боюсь только...
– Чего, детка?
– Что она станет являться нам, – прошептала Мэри боязливо. Вильям непроизвольно перекрестился, сам не понимая, что делает... – Говорят, – продолжала Мэри, – что души женщин, умерших так, не могут обрести покоя, пока не покарают их убийцу. А мы не знаем даже, кто он...
Вильям ничего не отвечал. Он не мог успокоить Мэри – потому, что думал о том же. Он попытался подумать о другом – но ничего не шло на ум, кроме того, что он пережил тогда, в воскресенье, в храме – об этом он и рассказал ей. Она выслушала его с таким вниманием, что он поразился.
– Ты ведь всегда считала, что моя музыка – не самое важное в жизни, правда? – спросил он.
– Да, – просто ответила она.
– Но ведь наша жизнь – это не только вот эта плоть. – Он ущипнул себя за руку и кивком указал на тело Сюзан. – Это нечто гораздо большее. Мы боремся, страдаем, трудимся, добываем свой хлеб, рожаем детей, видим, как они умирают, сами испускаем дух – но жизнь ведь не только в этом...
Мэри была озадачена:
– Но нам с детства внушали...
– Да, внушали – но это ровным счетом ничего не значит. Мэри, для меня это было пустым звуком, хотя меня с детства воспитывали в традициях старой веры, водили в храм... Это было для меня пустыми словами – до вчерашнего дня... до воскресенья – пока я не почувствовал этого сам. Я ощутил это, мой цыпленочек, каждой клеточкой тела и всей душой – и теперь я это знаю.
– Я вижу, – ответила Мэри. – Я не понимаю тебя, но я вижу. И что ты собираешься предпринять?
Он перевел дух и содрогнулся всем телом: он почувствовал, что напряг каждый мускул, пытаясь физическим усилием заставить ее понять...
– У меня не было времени как следует подумать. Я должен сочинять – и нужно, чтобы у меня было для этого время. Я не могу больше путешествовать с труппой – это съедает слишком много времени и сил...
– А на что мы все будем жить? – спросила она по-детски наивно, принимая как должное все, что сказал отец. Вильям посмотрел на девочку с любовью. Взрослый спорил бы...
– Такая жизнь не годится для вас, – решительно заявил он. – Я не допущу, чтобы... – и тут его словно громом поразило. Он застыл с полуоткрытым ртом.
– Что? Что, папа?
– Я все понял. Мы поедем домой, Мэри, дитя мое. Ума не приложу, как это я раньше об этом не подумал. Я должен буду на коленях вымаливать прощение после стольких лет... Но они наверняка...
– Домой?
– В усадьбу Морлэнд, – прошептал он. – Туда, где я родился. И часовня – это так вдохновит меня! Тебе очень понравится там, моя милая, я обещаю.
Он вспоминал дом из красного кирпича, высокие каминные трубы, прохладные сады, свежий ветер с гор, луч солнца, пробивающийся сквозь цветные стекла витража, возвышенную красоту часовни... Он посмотрел на Сюзан – для нее слишком поздно...
– Как бы я хотел, чтобы и она увидела все это! Но за истину приходится платить. Дорого платить! Она купила эту истину для меня ценой собственной крови…
В ушах у него уже звучали начальные ноты литании. Мэри глядела на него с любовью, смешанной с раздражением – ах, он опять унесся куда-то далеко... А она уже думала о подготовке к предстоящему отъезду, и о том, как получше упаковать их скромные пожитки. Об усадьбе Морлэнд она не думала вовсе. Просто смирилась с неизбежностью…
Глава 21
Дуглас приходила в ужас от одной мысли, что ей придется родить в той комнате, где умерла Селия, и, хотя помещение более всего подходило для этих целей, Томас суровым взглядом заставил Джин умолкнуть и приказал подготовить спальню.
– Так будет гораздо лучше, – сказал он, – к тому же наши с ней родители появились на свет именно в этой спальне, и именно на фамильной постели Баттсов. Для наследника Морлэндов лучшего места и не сыскать. – Так женская нервическая причуда Дуглас получила весьма достойное обоснование, и она с благодарностью взглянула на мужа. Стоило ей ослабеть, как он тотчас же стал решительным и властным. Полы в спальне были дочиста вымыты, все постели, кроме одной, перенесли в другие покои, на пол постелили новые циновки, а в комоде у изножья лежало наготове чистое белье и пеленки. Были заранее заготовлены свечи, а Томас благовременно заказал у серебряных дел мастера кувшин и таз – их установили в углу на треножнике. Наконец, он приказал повесить в спальне фамильный гобелен с единорогом и отдал распоряжение, чтобы в комнату каждое утро приносили свежие цветы. Все эти мелочи глубоко растрогали Дуглас.
На следующий день после майского праздника дитя шевельнулось в ее чреве, и Дуглас удалилась со служанками в спальню. Джейн прибыла из Шоуза специально для того, чтобы присутствовать при родах, а Джин всегда была во всеоружии. Лесли заранее удалили в противоположное крыло дома, чтобы она ничего не слышала и не видела. Для нее это было бы совершенно лишним. Она проводила дни напролет, забавляясь с маленьким братцем Робом, которого обожала, и любуясь малышами Селии, Хилари и Сабиной. Их препоручили заботам кормилицы, совсем еще молодой девушки по имени Мэг – ее почтительно именовали «мамой», как того требовали приличия, но в сочетании с ее юным возрастом титул этот звучал несколько странно...
Роды начались поздно вечером пятого мая, а около полудня на следующий день Джин спустилась по лестнице в большой зал, неся на подушечке новорожденное дитя.
– Сын! – торжественно объявила она собравшимся домочадцам и прислуге. Все радостно зашумели, а Томас выступил вперед и с величайшей осторожностью взял ребенка на руки. Он взглянул на крошечный сверток, на сморщенное красное личико крепко спящего младенца – и онемел на мгновение: такая волна нежности и счастья захлестнула его. Среди всеобщего шумного ликования один голос звучал чуть громче:
– Как вы назовете его, хозяин?
Томас поднял глаза и встретился взглядом с Джейн.
– Эдуардом, – сказал он, чем вызвал новую вспышку радости. – А теперь я должен подняться наверх и повидать миледи.
– Да благословит ее Господь!
– Передайте ей наши сердечные поздравления, хозяин!
– Ох, какой славный мальчуган!
– Ах ты, маленькая звездочка!
И сквозь шумную радостную толпу Томас торжественно проследовал с сыном на руках, поднялся по ступенькам, а Джейн шла сзади, оберегая дитя. Дуглас уже умыли и переодели, и в спальне все было прибрано, но в комнате все еще чувствовался запах крови. Дуглас лежала на высоко взбитых подушках и выглядела уставшей, но на щечках ее алел румянец, а на губах сияла улыбка торжества. Черные локоны разметались по подушке, а синие глаза сияли, как звезды. Они с Томасом обменялись долгим взглядом, полным любви – он склонился, поцеловал жену и положил младенца ей на грудь.
– Думаю, мы назовем его Эдуардом, – сказал Томас, глядя на личико мирно спящего ребенка. Дуглас улыбнулась.
– Прекрасное имя. А девизом его будет «Феникс». – Она подняла на мужа встревоженные глаза. – Томас, супруг мой, во время родов я молилась о благополучном разрешении от бремени...
Он крепко сжал ее руку, внутренне содрогнувшись:
– Хвала Господу, с тобой все в порядке!
– Я молилась, – продолжала она, – не только Господу нашему, но и Пресвятой Деве, и всем Святым. Мне это казалось... чем-то очень естественным. – Она глядела виноватыми глазами, но за спиной Томаса Джейн слегка кивнула, словно соглашаясь, что именно это и следовало делать. – И знаешь, Томас, я пообещала Владычице, что если все обойдется, мы восстановим ее часовню.
Она взглядом молила Томаса. Он склонился и нежно поцеловал жену в лоб.
– Все, что ты пообещала, будет исполнено, – ласково ответил он. И Дуглас сразу же вздохнула с облегчением.
– Муж мой, я уже давно подумывала, что в доме необходим капеллан. Детям, когда они подрастут, понадобится наставник – а мне невыносимо тяжело видеть, что часовня в запустении...
– Разумеется, ты права, – успокоил он. – Мы тотчас же займемся поисками – наверняка в окрестностях найдется человек, который удовлетворял бы и требованиям нашей совести, и требованиям закона. Ведь не хотим же мы подвергаться опасности!
– Кстати, о часовне Пресвятой Девы, – Дуглас понизила голос. – Я пообещала ей еще, что ее статуя снова будет установлена в храме.
Томас улыбнулся:
– Никто же не казнит нас, в самом деле, за одну маленькую статую!
– Я посулила ей новую корону... – теперь Дуглас говорила уже еле слышно.
– Будет и корона – из золота, с отборным жемчугом.
Младенец заплакал, и Джейн взяла его из рук Дуглас, чтобы отнести кормилице. Наклонившись за новорожденным, она одарила Дуглас лучезарной улыбкой и нежно поцеловала ее:
– Да благословит тебя Господь, – нежно проговорила она. – Он – воистину Феникс!
Капеллан-наставник был найден к концу месяца – это был молодой школяр по имени Эшкрофт, родом из местечка Эксхэм, что неподалеку. Он получил хорошее образование, изучая теологию в Кембридже. Эшкрофт был образован и добр, к тому же передовых взглядов – он тотчас же согласился с Томасом, что нет нужды бросать вызов закону и можно с успехом продолжать отправление официальных церковных обрядов, не идя при этом против совести. Он со снисходительным любопытством осмотрел древнюю деревянную статую Пресвятой Девы – в голубом шелковом одеянии, перехваченном золотым шнуром, в новом золотом венце, изукрашенном речным жемчугом, и тотчас же предложил соорудить потайную нишу в стене, чтобы в случае необходимости можно было быстро спрятать реликвию.
Когда из Нортумберленда приехал Джон, чтобы повидать своего первого внука, он застал часовню уже действующей, однако не смог удержаться от замечания, что компромиссы до добра не доведут. Но рад был, что снова вернулся, что полной грудью вдыхает ветер, напоенный ароматом вереска... Томас с гордостью показывал отцу своих коней, а Джэн пригласил его осмотреть школу и больницу, где также многое изменилось к лучшему. Ну, а потом в честь гостя были организованы охота и празднество.
Когда они с Джэном возвращались верхом из Шоуза, сопровождаемые юным Неемией, они вдруг заметили впереди странную процессию, явно направляющуюся к усадьбе Морлэнд.
На двуколке, запряженной белым мулом, сидели женщина, юная девушка и мальчик лет шести. За повозкой трусил серый ослик, навьюченный тюками, а рядом с ним шел парнишка лет десяти или около того. Мула вели двое мужчин, одетые очень просто, все в черном и с траурными лентами на рукавах – если бы не эти ленты, их с успехом можно было бы принять за пуритан. У младшего с берета свешивалось кокетливое алое перо, старший шел с непокрытой головой – волосы его были светлыми, какого-то сказочного лунного оттенка... Сердце Джона болезненно сжалось – но этот лунный блеск напомнил ему лишь о том, как давно он предал Мэри земле... Его собака Ки, бегущая сейчас рядом, уже матерая и начинает седеть, собаки Мэри, по имени Кай, давно нет в живых, а у сына Мэри теперь уже есть сын... Джон был приятно удивлен перемене, произошедшей в Томасе, и благодарен за это дочери Леттис. Вероятно, с возрастом Джон стал мягче и сентиментальнее – теперь он уже рад был тому, что Томас остался в усадьбе Морлэнд...
Ки вырвалась вперед с грозным предупреждающим лаем, светловолосый человек обернулся и остановил мула, чтобы дождаться всадников, – это был почтительный жест.
– Как думаешь, кто бы это мог быть? – пробормотал Джэн, почесывая свою начинающую сидеть бороду. – На цыган они не похожи – хотя, сдается мне, что все свое добро они везут с собой...
– Ума не приложу, медвежонок, – отвечал Джон. – Но они поджидают нас – давай-ка подъедем и разберемся. Быть может, они просто заплутали...
– По крайней мере, на вид они не опасны, – сказал Джэн. – Отгони собаку.
Джон пришпорил Кестрела и поскакал по направлению к повозке. Светловолосый мужчина передал поводья мула младшему, выступил на середину дороги и вытянул руки вперед ладонями вверх – жестом, означающим, что у него нет дурных намерений. Джон машинально отметил, что мужчина еще и чисто выбрит, как и его молодой спутник. Ну, с молодым-то понятно, но для мужчины в летах это по меньшей мере странно... Ведь даже Томас, женившись, отрастил бородку.
Сияющие белокурые волосы и гладкое лицо делали мужчину моложе, но когда Джон приблизился, то заметил на лице незнакомца морщины и следы недавней глубокой печали. Это странное лицо, пожилое и молодое одновременно, отчего-то показалось Джону знакомым. Нет, с Мэри явно никакого сходства…
– Доброго дня вам обоим, – поздоровался человек, а затем, вглядевшись, воскликнул: – Богом клянусь, это Джон и Джэн Чэпем!
Джон и Джэн недоуменно переглянулись, а светловолосый, заметив их изумление, произнес:
– Как, вы не узнаете меня? Джон, брат мой, да это же я, Вильям, – твой брат Вильям! Ты меня не помнишь?
Джон спокойно ответил:
– Мой брат Вильям давно мертв. – Светловолосый расхохотался и хлопнул себя по лбу.
– Совсем позабыл! Да, так и было условлено – тетя Нэн обещала молчать! Отец считал, что я погиб. Тетя Нэн все тебе объяснит – она все, все расскажет...
– Тетя Нэн? – подозрительно переспросил Джэн. Вильям улыбнулся ему, щурясь на яркое солнце.
– Твоя мать, Джэн. Поедем к ней!
– Моя мать умерла. – На лице светловолосого отразились печаль и недоумение, но он усилием воли сдержал себя.
– Тогда... Мэтью, ее слуга... он все объяснит. Именно он нашел меня, когда я сбежал...
– Мэтью тоже нет в живых, – сказал Джэн. Человек закрыл лицо бледной рукой.
– Да... да... прошло так много лет... Этого надо было ожидать. А я вот... не подумал... – он вдруг отнял руку от лица. – А мой отец... он... тоже умер?
И это убедило Джона – именно то, как человек выговорил эти слова: «мой отец».
– Да. И Леттис, и Артур, и Иезекия. Я слишком многих потерял, чтобы отречься от тебя, брат. Вильям, дай мне обнять тебя!
Он соскочил с коня, подошел – и братья крепко обнялись. Джэн, склонившись, поймал поводья Кестрела, и бесстрастно наблюдал за происходящим. Вильям был глубоко опечален.
– Леттис... Артур... Иезекия... и отец... Я совсем забыл, сколько лет прошло. Джон, скажи... и Джейн?..
– С Джейн все хорошо. Вот ее сын. А дочка Леттис и мой сын поженились, им теперь и принадлежит усадьба. Ты увидишь там много перемен... Но где ты был все эти годы? Почему ни разу не приехал?
– Это долгая история. Рассказов хватит на долгие, долгие месяцы... Но не лучше ли сначала добраться домой?
– Домой... – задумчиво повторил Джэн. Джон и Вильям взглянули на него.
– Кто твои спутники? – сурово спросил Джэн. Вильям расхохотался:
– О Господи, да конечно же, я позабыл представить вас друг другу! Моя жена и дети...
– Ах, вот как... – протянул Джэн. – Да с добром ли ты приехал домой?
– Возвращение блудного сына... – улыбнулся Вильям, снова обнимая Джона. – Господи, да как же я рад тебя видеть!
Джон заметил тревогу в глазах Джэна:
– Что с тобой, медвежонок? Что беспокоит тебя?
– Я лишь подумал, почему он приезжает сейчас, через столько лет... – медленно выговорил Джэн. Джон нахмурился, а Вильям, переводя взгляд с одного на другого, казалось, даже воодушевился.
– Ах, так ты думаешь, что я приехал как завоеватель, как претендент на трон? Стыдись, Джэн Чэпем, стыдись! Негоже тебе так дурно думать о кузене! Я не собираюсь ничего менять, тем паче что-то требовать! Я просто вернулся домой. Ну, а если сыну Джона присутствие мое покажется излишним – что ж, я тотчас же уеду. Что же до того, почему я решил возвратиться – это тоже долгая история, которую лучше всего рассказывать, сидя в тепле за столом. Ведь не откажете же вы усталым путникам в еде и крове? Отец мой никогда не оставлял голодных без подаяния...
Джон укоризненно глянул на Джэна и сказал:
– Ну, конечно. Мы тотчас же едем домой, а там вдоволь и еды, и питья. Ну, поехали.
И процессия снова тронулась в путь. Спутники Вильяма наблюдали молча и даже с опаской за ходом переговоров, а теперь покорно последовали за Джэном и Джоном. Все здесь пугало их – и тяжелые ворота, через которые они въехали во двор... Роуланд с завистью глядел на лошадь Неемии – и хотя взгляд этот был не слишком дружелюбен, сердце Неемии преисполнилось гордости. Мэри тяжело вздыхала всякий раз, когда двуколку подбрасывало на ухабах – тело ее так болело, что, казалось, она вся в синяках... А Джилл, увидав разодетых в пух и прах незнакомцев, принялась разглядывать свои руки с чернотой под ногтями и уже прикидывала, кто на новом месте будет ругать и поносить ее...
Да, о многом нужно было рассказать... И не только Вильяму – он ведь ничего еще не знал о том, что произошло за годы его скитаний в усадьбе Морлэнд, в Уотермилле, в Шоузе. Также ничего не знал он о жизни Джона и Леттис... В усадьбе было много новых людей, и в общении с ними сразу же возникли проблемы. Джилл, к примеру, куда больше походила на служанку – и при этом была женой Вильяма, хотя никто из деликатности не спросил, каким браком они сочетались... Роуланд был весьма развязен и порядком испорчен – просто не верилось, что это сын Вильяма. Вскоре он бурно повздорил с Неемией, который осуждал его и напрямик сказал ему об этом. Потом у него начались неприятности с Николасом – Амори принялся копировать грубую речь Роуланда и его подзаборные замашки. Вилл тотчас же принял сторону младшего брата и очень страдал оттого, что они пришлись не ко двору – ему очень нравилось в усадьбе Морлэнд и не хотелось уезжать, но он понимал, что это неизбежно, если Роуланд не возьмется за ум...
Другим пришлось немного полегче. Мэри, хоть поначалу и нервничала, и оттого была порой резковата, вскоре снискала расположение Джин – та восхищалась титаническими усилиями девочки сплотить семью и горько сожалела о тех тяготах, что пришлось пережить малышке. А Амброз так много общался с джентльменами и столько сыграл благородных людей, что усвоил приличные манеры и легко нашел общий язык с Николасом и Габриэлем – они искали его общества, в частности, для того, чтобы послушать байки, которые явно были не для женских ушей...
И вдруг Роуланд неожиданно подхватил оспу – это совпало с начавшимися родами у Лесли. В доме царил хаос, свечи горели ночи напролет, люди метались по дому с кувшинами воды и чашками с лекарством – никого не было в нужный момент на месте, ничего нельзя было найти... Джин приходилось безотлучно находиться при Лесли – та начинала биться в истерике при малейшей попытке сестры ее оставить. Таким образом, все заботы о больном легли на хрупкие плечики Мэри, и вскоре уже никого не удивляло, что эта тринадцатилетняя девочка заправляет всем в доме и толково отвечает на любой вопрос по хозяйству. Хозяйкой дома, разумеется, была Дуглас, но она принимала лишь ответственные решения, а хозяйственной рутиной управлялась Джин – поэтому Дуглас лишь радовалась неожиданной помощи девочки-подростка.
Тем временем слег и Томас – хоть он болел довольно легко, но все же слег впервые, и Дуглас была настолько взволнована, что ночи напролет просиживала у его постели. А вдруг он умрет? – думала она, покрываясь холодным потом и сжимая его руку так, словно его у нее отнимали...
Лесли разрешилась к полуночи – родился мальчик. Габриэль был в восторге и предложил назвать ребенка в честь ее отца. Она улыбнулась, но ничего не ответила – ее слегка трясло в лихорадке, а щеки неестественно разрумянились. К утру на коже молодой женщины проступили пятна, и стало ясно, что она тоже подхватила заразу. Ребенка тут же удалили в детскую, под крылышко мамы Мэг и второй кормилицы, нанятой для Эдуарда, – вдвоем женщины выкармливали сразу четырех младенцев. Уже потом, задним умом, Джин поняла, какой ошибкой это было – в запарке никому и в голову не пришло, что ребенок Лесли успел заразиться от матери... Вскоре слегли все малыши в доме. Это была не черная оспа, а всего лишь одна из легких форм болезни – и крепкие дети перенесли ее без труда. Алетея и Амори переболели и вовсе легко, Робу и Роуланду пришлось много хуже, но и они через неделю начали поправляться. А вот с младенцами дело обстояло куда серьезнее... Малыш Лесли прожил всего один день, через двое суток умерли Эдуард и Хилари – а к концу недели, когда появилась надежда, что Сабина выживет, скончалась Лесли... Джин говорила потом, что ее убила вовсе не оспа, а родильная горячка.
Томас поправился – лишь на лбу у него осталось несколько оспинок. Но другие, невидимые шрамы, были много страшнее... Он был опечален смертью сына куда сильнее, чем Дуглас, и казнил себя за то, что случилось. Он любил Дуглас и готов был сделать для нее все – а что он теперь мог сделать? Уже встав с постели, он замкнулся и захандрил, да так, что отцу пришлось как следует встряхнуть сына – он отвел его в сторонку и говорил с ним очень твердо. Он убеждал Томаса, что тому следует взять себя в руки и подарить Дуглас еще одного ребенка.
