Текст книги "Князек"
Автор книги: Синтия Хэррод-Иглз
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 25 страниц)
Отныне смертным грехом считалось посещение каких-либо служб, кроме римско-католической мессы. А по английским законам любая попытка примирить кого-либо с Римом или же смириться перед волей папы считалась изменой. Прежний удобный путь компромиссов между верой и совестью был навсегда отрезан. Болезнь Пола, к его радости, освобождала его от необходимости что-то решать, и, пока он был прикован к постели, бразды правления взял в свои руки Джэн. Побеседовав с отцом Филиппом, он приостановил служение католических месс в часовне – до тех пор, пока хозяин не оправится настолько, чтобы отдавать распоряжения самостоятельно. Филипп счел это разумным и подчинился – но католическая дворня и окрестные жители поняли, что приближается конец...
Все шло своим чередом – месяц за месяцем: в апреле скот перегоняли на летние пастбища, в мае – ранний покос, огораживание земельных участков и осушение, в июне – скирдование и веяние. Нескончаемые труды земледельцев скрашивали лишь праздники – маскарад в день Святого Георгия, гулянья и танцы вокруг майского дерева, кулачные бои на Иванов день... В мае Пол, наконец, поднялся с постели, а к июню почти совершенно оправился, став прежним, – прогуливался по парку, перелистывал «Сто советов земледельцу» Тассера, выискивая плодовые деревья, нуждающиеся в прививке, выезжал на пастбище, на мельницу, обсуждал дела с дворецким и управляющим... Но теперь это был почти старик – сутулый, седеющий, а временами несносный и ворчливый. В часовне горела неугасимая лампада, но мессы не служили...
А в разгар июльской жары в Йорке разразилась чума. Город перенес уже не одну эпидемию – порой заразу приносили приезжие, но часто болезнь просыпалась в сердце города: водные артерии были в чудовищном состоянии и кишели паразитами и грызунами. И хотя Северный Совет под началом сэра Томаса Гаргрейва уже отложил средства для ремонтных работ, их еще не начинали. Сперва городские новости еще достигали пригородов, но когда положение ухудшилось, по распоряжению Городского Совета во всех воротах была выставлена стража – никого не впускали и не выпускали, стремясь предотвратить распространение болезни. Город оказался отрезанным от окружающего мира.
Чума пробудилась в центре города – в самой густозаселенной его части, и постепенно и неумолимо продвигалась к окраинам. Дом Баттсов в Лендале стоял как раз посередине. Это был старинный дом, со сложным лабиринтом коридоров и массой пристроек, спускающихся к самой реке. Между господским домом и пристанью находились сады, хозяйственные дворы, птичники, свинарники, сараи и амбары. В доме было множество темных коридоров, коротких лестничных маршей – почти все комнаты располагались на разной высоте, да и высота потолков всюду была разной... Даже летом в доме вечно чувствовался удушливый запах реки. Воду брали из колодца во дворе. В лучшие времена вода эта имела особый вкус, который упрямая Кэтрин Баттс превозносила до небес, заявляя, что безвкусная водица в усадьбе Морлэнд и в подметки не годится этому бальзаму. А порой речные миазмы отравляли колодец, и воду просто нельзя было пить, предварительно не вскипятив.
Дети заболели первыми. У тринадцатилетней Грейс и десятилетней Джейн однажды поутру началась рвота, но все решили, что девочки вечером без спроса чего-нибудь наелись. И, хотя они начисто это отрицали, гувернантка дала им порцию слабительного. Через час у них начался сильнейший кровавый понос, жар... Рвота не прекращалась. Им снова дали слабительное. У младшей, Джейн, состояние резко ухудшилось, и уже к обеду бедняжка скончалась. Грейс умерла ночью. На следующее утро лихорадка началась у Чэрити и у старших детей, Уолтера и Розалинды – тут уже все поняли, что это такое... Болезнь вошла в их дом в тот самый день, когда заперли городские ворота, и невозможно было послать весточку в усадьбу Морлэнд, где жили две младшие сестрички, Маргарет и Селия.
События развивались стремительно. Слуги оказались не менее восприимчивыми к болезни, чем господа, – многих рвало, трясло, и к тому же на теле появлялись страшные нарывы и язвы. Вскоре во всех покоях стоял удушливый запах болезни, дыма, а отовсюду слышались стоны и бормотание умирающих. Все это напоминало картину Страшного Суда... Кэтрин, вечно жаловавшаяся на здоровье, на сей раз проявила завидную силу духа – она отдавала распоряжения слугам, которых еще не сразила болезнь: они ухаживали за умирающими, выносили из дома трупы... Но все было бесполезно. Заболели Самсон и его жена Энни Уивер – им некому было помогать, кроме Джозефа, а тот безотлучно находился у постели сына, единственного наследника Баттсов. Когда же на третий день Уолтер скончался, Джозеф потерял надежду. Он принес из погреба полдюжины бутылок вина и за вечер опорожнил их все, одну за другой. В бесчувственном состоянии он сидел в кресле у мертвого камина, и, поскольку домашним было не до него, его обнаружили лишь на третий день – он лежал на полу бездыханный...
Слуги, кому чудом удалось избежать заразы, потихоньку убегали из дома, втайне надеясь спастись. Кто-то из горожан ночью втихомолку на лодках ускользал вниз по реке, а другие уходили через северные топи. К тому времени, как скончалась Кэтрин – это произошло на исходе второй недели бедствия, – в доме оставалась лишь горстка насмерть перепуганных слуг.
Королева с придворными все еще путешествовала, и печальные вести настигли Нанетту в Нортгемптоне. Она прямиком направилась к Елизавете и, обуреваемая горем, попросила позволения немедленно отбыть домой.
– Как? Вся семья? О, Нэн, бедняжка, я так сожалею! Конечно, можешь тотчас же уехать на любой необходимый срок!
– Благодарю, ваша светлость. Если я отправлюсь прямо сейчас и потороплюсь, то поспею как раз к похоронам. Мне необходимо успеть... моя единственная сестра...
– Конечно. Но, Нэн, благоразумно ли всю дорогу провести в седле? Прости, но в твои годы...
– Ваша светлость, по милости Божьей вам тоже в один прекрасный день стукнет шестьдесят, и больше... Посмотрю, что вы скажете, когда вам вдруг заявят, что вам не под силу ездить верхом!
Королева рассмеялась и похлопала Нанетту по руке.
– Но кто посмеет, хотела бы я знать? Ладно, скорее отправляйся. Господь сохранит тебя – и возвращайся как можно скорее. Мне будет очень тебя недоставать...
И Нанетта ускакала, сопровождаемая Мэтью, Одри, Симоном и еще парой слуг. Когда она добралась до усадьбы Морлэнд, она уже вполне ощутила бремя своего возраста, а также разницу между верховой прогулкой в парке и даже охотничьим выездом – и бешеной скачкой по пыльным дорогам с рассвета до заката. Она самой себе не желала признаваться, насколько измучена. К тому же ей тут же стало не до собственных немощей – ведь она прибыла в усадьбу как раз в разгар семейной ссоры. Все взрослые собрались в верхних покоях. Когда вошла Нанетта, возбужденный Джэн, завидев ее, воскликнул:
– Хвала Небу, мама, ты здесь! Теперь есть кому вразумить моего кузена!
Нанетта поглядела на Пола – и была потрясена происшедшей в нем перемене. Она познакомилась с ним, когда тот был молодым человеком и бессознательно запечатлела этот образ в своем сердце. Теперь на нее глядел седой старик со сморщенным дряхлым лицом, на котором отразилась бессильная ярость.
– Пол, что случилось? – но он лишь помотал головой, а Джэн ответил за него:
– Он хочет, чтобы они были похоронены по католическому обряду!
– Разумеется, и я на это надеюсь, – начала было Нанетта, но ее без всякого почтения перебила Мэри Сеймур:
– Но они не были католиками! Все знают, что Баттсы – протестанты, что они куда более реформисты, нежели мы все вместе взятые!
– И тем не менее Пол прав. Чтобы спасти их бессмертные души...
– Я – глава семьи! – выговорил наконец Пол. – И принимать решение мне!
– Но вы не глава семейства Баттсов, – заметила Мэри. – Теперь старшая из Баттсов – Маргарет.
– Маргарет еще дитя и не может принимать решений!
– Ну, уж коли до этого дошло, – твердо сказала Нанетта, – то моя мать носила фамилию Баттс. Таким образом, я старшая представительница семьи – и я всецело согласна с Полом. Каких бы ошибок ни натворили они за свою жизнь, наше дело – отслужить заупокойную мессу и вознести молитвы об их спасении.
– Мама! – воскликнул потрясенный Джэн.
– И ты хочешь, чтобы души их вечно томились в Чистилище? – уже зло воскликнула Нанетта.
– Никакого Чистилища нет! – закричала Мэри. – Оно отменено!
– Как можно земным законом отменить Чистилище? – прикрикнул на нее Пол. Джэн говорил еще громче, его синие глаза горели – но в глазах его матери пылало ответное пламя.
– Ты не сможешь сделать этого, мама, – это идет вразрез с верой, которую они исповедовали. А мертвые не смогут тебе противостоять! Ведь ты причастила и соборовала Александра перед смертью по католическому обряду – против воли отца! И похоронила ты его как католика – снова против воли отца! Так не допускай, чтобы Пол поступил так же! Оставим в покос совесть – ты рискуешь жизнью!
– Нельзя оставить в покое совесть, – тихо, но твердо произнесла Нанетта, – когда я была ребенком, существовала одна-единственная вера, и все мы твердо держались ее. Теперь же вокруг сотни лжепророков... Я верю в то же, во что верила всем сердцем всегда – и Пол также... И если мне предстоит погибнуть за истинную веру, веру отцов моих – ну что ж, я предпочту смерть малодушной измене!
– Но откуда вы знаете, что эта вера истинна? – закричала Мэри Сеймур. Нанетту поразила ее горячность – она перевела взгляд с Мэри на Джэна.
– Теперь я все поняла, – медленно и отчетливо выговорила она. – Не ты, Джэн, научил этому Мэри, а она тебя. Как ты мог презреть веру отцов?
– Перед смертью отца терзали сомнения, – сказал Джэн. – Он начинал видеть истину – новую истину. Старый мир мертв, мама, – ты не можешь этого не видеть! Перед нами открывается новый прекрасный мир – и мы уже плоть от плоти этого мира! И пора сбросить оковы прошлого!
Нанетта неотрывно глядела на его живое, красивое лицо – лицо истинного Морлэнда – и понимала: он для нее потерян.
– Дело также и в том, – неторопливо продолжала она, – что ты по праву наследования смотритель Раффордского Леса, и потеряешь теплое местечко, если выкажешь неповиновение власти. Теперь я все поняла. Что ж, ты сделал свой выбор – а уж похороны оставь нам с Полом...
– Погребение совершится по католическому обряду. – Плечи Пола вдруг распрямились: перед ними стоял прежний глава семейства во всем блеске гордости и достоинства. – А в часовне усадьбы Морлэнд будут продолжать служить католические мессы в память о короле Генрихе – так, как было всегда! Да будет так!
Джэн кинул взгляд на Мэри.
– Что ж, тогда придется мне забрать отсюда сыновей. Весьма сожалею, но не могу подвергать их такой опасности.
Это было тяжким ударом для Пола – и пламя снова вспыхнуло.
– Ты забираешь Николаса?
– О, Джэн! – запротестовала Нанетта. Она взглянула в глаза сына – и увидела, что они полны слез.
– Мама, я не хотел этого – но что мне остается? Мы, как и вы, верны своей вере. Но я по-прежнему люблю тебя, мама. Это вечно и неизменно...
– Это меняет все, – грустно сказала Нанетта. – И ты сам это знаешь. Но ты все же мой сын, и я буду молиться за тебя и за внуков.
Когда молодые удалились, Пол присел на стул у огня и взглянул на Нанетту, словно старый лис, затравленный собаками.
– Семья раскололась, – прошептал он, – он увезет моих малышей... Джон далеко, и Леттис... А Пол-младший в могиле... Усадьба Морлэнд опустеет. Тетя Нэн, что станется с нами?
– Не знаю... – устало ответила она.
Глава 12
В январе 1570 года лорда Морэя убили, а место регента при малолетнем короле занял Леннокс, правой рукой которого был Мортон. Леттис с ужасом выслушала страшную весть: еще в свою бытность при дворе она более всего страшилась двоих – Мортона и его прихвостня Рутвена. Они казались ей и на людей-то непохожими – какие-то хищные звери без сердца и чести, без сострадания и жалости...
Роба Гамильтона знали как сторонника Морэя – Леттис понимала, что перемены для него смертельно опасны. Весть она получила поздно – в то время она жила с детьми в Аберледи, а убийство было совершено в Линлитгоу, что на другом конце Эдинбурга. Роб прискакал на взмыленном коне из города, когда ворота уже закрыли на ночь. Поднялась суматоха, спешно послали за ключами и отперли ворота – слуги очень нервничали и не вдруг справились с замком. Когда же Леттис услыхала тяжелые шаги, то решила, что пришел ее смертный час. За годы, проведенные в Шотландии, она свыклась с мыслью, что каждый час для нее может оказаться последним – ведь в любой заварушке страдали прежде всего самые беззащитные – женщины и дети...
Заслышав шум, она собрала приемных детей – тринадцатилетнюю Джин и восьмилетнюю Лесли, велела служанке принести малютку-дочь в верхние покои, призвала туда же Кэт и Мэкки, казначея – всех, кому она доверяла. Выслушав приказ госпожи, они готовы были исполнить его по первому же ее знаку. Не так страшна была смерть – рано или поздно она настигнет каждого – но слишком хорошо было известно, что делают убийцы с женщинами и девушками прежде, чем их прикончить... Кэт и Леттис вооружились длинными кинжалами, а Мэкки – коротким мечом. Если тяжелые шаги принадлежали наемным убийцам, они успеют избавить детей от мук, не отдадут их живьем в руки этих зверей...
Когда же распахнулись двери и ввалился перепачканный дорожной грязью Роб, Леттис уронила кинжал и кинулась к нему с возгласом облегчения. Она простерла к нему руки, чтобы обнять, – но он с грубой силой отстранил ее, оставив на ее нежной коже свинцовые синяки.
– Спокойно, жена, не время... – грубо произнес он.
– Но я так рада вас видеть! – воскликнула Лет-тис, однако быстро овладела собой и закусила губы, чтобы удержать рвущийся на волю поток нежных излияний. Домашние не признали бы свою ленивицу и глупышку Леттис в этой молодой женщине с настороженным взором, готовую в любой момент умертвить детей. Роб в этом не увидел ничего необычного. Он сказал только:
– Ах, так ты знаешь новость...
– Да, я узнала обо всем час назад.
– Готовься к отъезду. В Стерлинге безопаснее. Выезжаем сегодня же – до полуночи еще далеко, и если мы поспешим, то опередим смерть.
– Мы готовы, – спокойно ответила Леттис. – Нам нужно только переодеться в дорожное платье. А смерть уже близко?
– Она всегда стоит у нас за плечами, дорогуша, – сострил Роб. – Но есть кое-что, что может качнуть весы в нашу пользу. Ведь это не политическое убийство.
– Как! – изумилась Леттис. – Но я полагала... я уверена была... разве не Мортон?..
– Нет, хотя сейчас все в этом уверены. На самом же деле Морэя прикончили из-за личной обиды, и не кто иной, как мой кузен, Гамильтон из Босуэллхоу. Кажется, Морэй разорил его дом в Рослине, надругался над женой и убил ее, и присвоил себе его поместья – Гамильтон просто отомстил. Это я знаю от его слуг, которые обращались ко мне за помощью. Я переправил их через границу и поспешил сюда. Когда все выяснится, я могу и крупно выиграть…
– Так регентом станет Леннокс?
– Да, но долго это не продлится. Мортон будет управлять им как марионеткой, а потом расправится с ним. Надо держаться Мортона. Но все же пока вам следует укрыться в Бирни.
– А вы, милорд? – спросила взволнованная Леттис. Сердце ее бешено колотилось – она не видела его вот уже полтора месяца, и каждая его отлучка делала мужа еще более дорогим ее сердцу: ведь она никогда не знала, доведется ли им снова свидеться... Однажды он умрет – и что тогда станется с ней? Придется бежать через границу, размышляла она постоянно. Если ей удастся добраться до Ридсдейла, то Джон и Мэри ее не оставят...
– Моя правая рука еще крепка, – Роб положил ладонь на ножны. – Если я не смогу защититься, то я недостоин жить.
– О, берегитесь, супруг мой! – выдохнула Леттис. Он взглянул ей в лицо, и в первый раз за вечер их взгляды встретились. Она увидела, как ноздри его затрепетали и сверкнули белые острые зубы, обнажившиеся в привычной ухмылке. Он, как и всегда, читал по ее лицу...
– У нас мало времени до отъезда – нужно подкрепиться. Ты сможешь теперь поесть только в Бирни. Мэкки, пойди и приготовь ужин. Кэт, уведи детей и одень их, потом сведи в зал и накорми. Мы спустимся чуть позже. А теперь идите, все!
Мэкки поспешил удалиться, за ним последовала Кэт с малышкой на руках и обе девочки. Когда дверь за ними захлопнулась, Роб повернулся к Леттис с той самой белозубой бесстыдной усмешкой, от которой у нее запылали щеки от ужаса, смешанного с желанием.
– А теперь – на случай, если мы не свидимся больше, – сказал Роб, приближаясь к ней, – давай простимся так же, как мы когда-то приветствовали друг друга впервые...
Леттис запрокинула лицо, зажмурившись – его губы припали к ее рту, а сильные пальцы уже расшнуровывали корсаж. Когда они оба обнажились, он стал нежно касаться ее белоснежного тела своими темными ладонями то тут, то там – на лице его было написано удивление, от которого она вся затрепетала. Роб тяжело дышал.
– О Боже, леди, как вы белы и нежны... – шептал он. – Лягте – и позвольте посмотреть на вас...
Она покорно легла на постель – он во все глаза глядел на нее, а она тоже не могла отвести взгляд от мощного, могучего, смуглого и покрытого темными волосами тела, такого, казалось, враждебного ее собственной сияющей белизне... Она чувствовала биение каждой жилки собственного существа, ее сознание раздвоилось: одна Леттис хотела отвести взгляд в смятении и ужасе, а другая Леттис всем существом своим жаждала отдаться этой всесокрушающей мощи... Он прочел все это на ее лице и, весь дрожа, прильнул к ней всем телом, твердым, словно скала – так же, как и она, во власти всепоглощающей страсти. Он не мог больше сдерживать желания, он жаждал ее тела – когда они слились, то оба вздрогнули, словно от острой боли...
Оба они потеряли рассудок от страсти, которая все усиливалась – каждый растворялся в другом, теряя себя – и это было невыносимо. Роб обхватил ее за плечи, скрежеща зубами и, словно сражаясь с ней, как с врагом в честном бою, кричал, себя не помня:
– Дай мне сына! Дай мне сына, леди!
А Леттис, другая Леттис, выпущенная на волю из жалкого убежища добронравия и благовоспитанности, страдая от этой мучительной любви и упиваясь ею, кричала в ответ:
– НЕТ, ЭТО ТЫ – ДАЙ МНЕ СЫНА!
Они беспрепятственно достигли Бирни и осели там, ведя затворническую жизнь добровольных изгнанников. К Рождеству ситуация прояснилась окончательно – Леннокс стал регентом, Мортон – его правой рукой, а Роб Гамильтон вновь вернул себе расположение властителей. Ну, а Леттис – Леттис вновь была беременна. Оставаясь одна, она продолжала тайно молиться, перебирая четки – она просила Пресвятую Деву хранить ее и будущее дитя, и подарить ей и мужу желанного сына... Просила она также и о том, чтобы вернуться в Аберледи и быть рядом с мужем – или чтобы он приехал повидать ее... Ведь они не виделись с той самой январской ночи, и она уже видела перед собой нескончаемую череду таких же одиноких дней – месяц за месяцем будет она томиться в одиночестве, поджидая редких и пронзительных моментов счастья, когда жизнь обретает для нее смысл...
Разрешилась она в октябре, в Бирни-Касл – родился сын, и спешно был послан нарочный, чтобы обрадовать Роба. Его восторг превзошел все ожидания Леттис, затмив на время ее собственное счастье. Младенец был окрещен Робертом – в честь отца и деда. Но государственные дела вынудили Роба тут же уехать. Больше он не увидел сына: смерть похитила ребенка через три недели, в канун дня Всех Святых... Почти целый год Леттис не видела мужа. За это время Леннокс, как и предсказывал Роб, был убит, регентом стал Мортон, а Роб переметнулся под его крыло…
Было бы несправедливым упрекнуть Вильяма в том, что он позабыл родной дом – но усадьба Морлэнд словно скрылась в тумане, и он редко вспоминал ее... Он время от времени думал о том, что ему когда-нибудь придется возвратиться туда, чтобы наследовать отцу – но предпочитал отгонять эти мысли. Он был совершенно счастлив при дворе, считал его средоточием жизни и приходил в ужас от мысли, что ему придется вновь уехать в далекий и дикий Йоркшир.
Он процветал при дворе. Его козырной картой был чудесный голос, восхищавший всех, когда он был ребенком – и он частенько находился при государыне. Он научился аккомпанировать себе на лютне и цитре, полегоньку сочинял песни, овладел трубой и гобоем – словом, стал недурным музыкантом, что при дворе, кишащем эстетами, было прямым путем к успеху.
В 1571 году ему исполнилось семнадцать. Ему крупно повезло: голос его, сломавшись, не очень сильно переменился, оставшись высоким и чистым. Конечно, он уже не мог брать тех высоких нот, что в детстве принесли ему славу – но голос его понизился всего на пол-октавы, и Вильям стал лучшим высоким тенором в Уайтзале. Бородка у него еле пробивалась – бриться ему приходилось не чаще двух-трех раз на неделе. Поначалу то, что ему никак не удавалось отрастить это истинно мужское украшение, расстраивало его, да и другие пажи над ним втихомолку подсмеивались – но, повзрослев, он смирился с неизбежным и даже попытался извлечь из этого выгоду. Он брился дочиста – и гладкое лицо даже вошло в моду. Теперь он в свою очередь подсмеивался над другими молодыми людьми – они, дескать, уродуют лица грубой растительностью...
Его волшебная красота, стяжавшая ему в свое время прозвище «ангельского дитяти», оставалась прежней. Он был невысок и очень строен, со светлой кожей и нежнейшим румянцем, светлые волосы, гладкие и блестящие, словно шелк падали на плечи и спину мягкими локонами. Голубые сияющие глаза были чуть раскосы, что делало его внешность еще более пикантной и придавало ему сходство с фавном или другим мифологическим персонажем. Королева любила окружать себя красавцами, и, хотя ей всегда были больше по вкусу высокие и статные юноши, ей нравилась ангельская и нежная наружность Вильяма, его тихий нрав и музыкальность – и она приблизила его к себе.
Придворные дамы вовсю увивались вокруг Вильяма. Они испортили бы и избаловали его вконец, если бы не его природная скромность – а также и то, что он не любил женщин. Для него в них было нечто пугающее и отталкивающее: он терпеть не мог их вычурные неестественные одежды, в ужас приходил от густо накрашенных лиц. Они все были похожи, словно сестры: своими мертвенно-бледными набеленными щеками, подведенными черной тушью глазами и алыми ртами они напоминали ему диковинных хищных птиц. А когда какая-нибудь из них, шутя, привлекала его к себе, что частенько случалось, – он видел сквозь толщу белил все морщинки и неровности кожи, и с ума сходил от запаха нечистого тела, перебивающего аромат духов…
Лишь для двух женщин он делал исключение. Одна была королева – ее он боялся, как и все остальные – но любил и уважал за выдающийся ум, прямоту, силу духа и необыкновенную притягательную силу. Она тоже была накрашена, затянута в изысканное платье и завита, но чутье подсказывало Вильяму, что это всего лишь маска, надетая по необходимости, а не из пустого тщеславия – а из-под нее проступало презрительное и умное лицо... И она была чистюлей. Подходя к ней, он никогда не чувствовал никаких посторонних и неприятных запахов. Поэтому он был привязан и к своей бабушке Нэн, безотлучно находившейся при государыне и постоянно приглядывающей за ним, давая мудрые советы и наставляя его. Нэн никогда не портила лица белилами, а платье ее было предельно простым – насколько это было возможно при дворе. Волосы она прятала под льняной чепец, и от нее всегда пахло мылом и розмарином. Она не баловала и не ласкала Вильяма – всегда говорила с ним прямо и честно, делала замечания... Но уж коли она хвалила его новую песню, то Вильям знал – она и вправду хороша: бабушка Нэн не умела льстить.
Но приятнее всего было ему в обществе молодых придворных. Он любил стрелять из лука, играть в кегли и в теннис, исполнять сложные английские танцы, охотиться с соколом, боксировать, бороться... Любил он лениво посиживать у окошка в длинной галерее, перебирая струны лютни, собрав вокруг себя стайку сплетничающих пажей. Его красота и известность при дворе сперва заставили юношей подозрительно к нему приглядываться, но когда они поняли, что к прекрасному полу он безразличен и как соперник опасности не представляет, то они приняли его в свой круг, посчитав слегка эксцентричным, но вполне приемлемым товарищем.
Уже в шестнадцать лет Вильяму был предложен пост придворного капельдинера, приближенного к главному церемониймейстеру – официальному лицу, организовывавшему все придворные увеселения. Вильям, будучи искусным танцором, получал прекрасные партии во всех балетах и маскарадах, его часто просили сыграть и спеть, а порой даже сочинить музыку к какому-нибудь особому случаю – величайшая честь для придворного. Но больше всего Вильям любил бродячие актерские труппы – их часто нанимали, чтобы они сыграли пьесу перед королевой и двором. И если маски придворных дам пугали его, то загримированные лица актеров, напротив, зачаровывали юношу. Он был в восторге от дружбы между актерами, от их замысловатых шуток, от жаргона, от общих воспоминаний... Он втайне мечтал вступить в такую труппу – он, словно созданный для высшего света. Он обожал пьесы, песни, персонажей – всех подряд: и угрюмого злодея, и благородного героя, и нежную героиню... Он приходил в восторг и от мрачной трагедии, и от искрометной комедии, и от затейливого фарса.
В мае 1571 года господин церемониймейстер пригласил одну такую труппу сыграть три пьесы на Троицу. Этой труппы Вильям прежде не встречал. Они назывались «Театр с Южного Берега». Большинство трупп носили имя своего богатого патрона, какого-нибудь аристократа-мецената, что было как бы гарантией их добропорядочности. Прошел даже слух, что скоро Парламент примет постановление, запрещающее деятельность бродячих театров, не имеющих богатого покровителя, и объявляющее их бродягами. Но труппа, приглашенная ранее, поголовно слегла от оспы – вот и пришлось придворному церемониймейстеру спешно подыскивать замену...
Вильяма отрядили встретить актеров и препроводить в отведенные им апартаменты – невероятно приятное поручение. Актеры были к нему весьма дружелюбны – для него их доброта и расположение были словно милость бессмертных олимпийцев...
– Как тебя зовут, парень? – спросил один. Он был высок и красив, с лицом и пожилым, и молодым одновременно – казалось, что он либо был молод, но перенес тяжкие лишения, либо был уже в возрасте, но отлично сохранился. Он был здесь главным.
– Вильям Морлэнд, сэр, – сообщил юноша. Высокий человек улыбнулся, обнажив ровные белые зубы. Он был светловолос, но на лбу виднелись залысины.
– Не зови меня «сэр», – он по-дружески обнял Вильяма за плечи. Юноша расцвел. – Я Джон Фэллоу, великий трагический актер, – зови меня Джеком, мой мальчик.
– Благодарю, сэр, – ответил восхищенный Вильям.
Из-за спины Джона вынырнул другой актер – приземистый и коренастый человечек средних лет с безвольным ртом и огромным носом с крупными порами, в которых заметны были остатки вчерашнего грима. Он визгливо пропел:
– Джек, вертун и сумасброд, ищет всюду черный ход. Проходимца берегись – спинкой к стенке становись!
– Не обращай внимания, – сказал Джек Фэллоу, бросая на человечка суровый предупреждающий взгляд. – Это Августин – подвизается на амплуа старух, монахов, святых отцов и колдуний-гадалок. Ему так часто приходится говорить стихами, что иначе он просто не может. Сколько тебе лет, мальчик?
– Семнадцать, сэр. – Джек Фэллоу вздернул брови: – Так много! – голос его, полнозвучный и богатый модуляциями, сейчас выражал крайнюю степень изумления. Он пристально разглядывал нежное личико Вильяма, и тот, сам не понимая отчего, вдруг мучительно залился краской. Джек спросил его театральным шепотом: – Скажи мне, Вилл, ты уже бреешься? – Вильям покраснел еще сильнее, а Джек бросил многозначительный взгляд на товарищей: – Я просто так спросил – у тебя такая нежная кожа... Не смущайся.
– Как он застенчив! – заметил третий актер – молодой, худой и высокий, с тощим костистым лицом и огромными глазами навыкате. Он глядел на Вильяма с явной антипатией. – Берегись честных потаскушек и плачущих крокодилов, Джек, – ведь ты сам все время об этом мне твердишь!
– Попридержи язык! – оборвал его Джек, на мгновение превратившись в грозного короля-тирана. Но устрашающий образ исчез тут же, как только он обратился к Вильяму: – Это Ричард Джонсон, отданный нам в ученики – он играет всех героинь, ну, и еще кое-чем занимается…
– Вот это самое «кое-что» куда важнее, чем все женские роли вместе взятые! – послышался леденящий душу хохот Хоби. – Если бы он только и делал, что играл женщин, то воспринимал бы шутки и шпильки более философски.
– Заткнись, трепач! – прикрикнул Джек, но Хоби подпрыгнул, шутливо раскланялся и снова запел: – Дик, визгливая свистушка, слезы горькие утри: наш проныра – посмотри – новую завел подружку!
Они дошли до отведенных им апартаментов, и Вильям замедлил шаг, переводя взгляд с одного актера на другого – воистину они казались ему богоравными существами! Правда, многое из того, что он видел, мальчик не мог понять, но чувствовал, что к нему расположены все, кроме, пожалуй, Дика Джонсона. На него смотрели с живейшим интересом.
– Вот ваши комнаты, джентльмены, – Вильям распахнул двери.
– Какая роскошь! – Джек прошелся по покоям, осматриваясь. – Если дела наши и дальше так пойдут, то мы и вправду разнежимся!
Вильям решил, что тот шутит – комнаты вовсе не отличались каким-нибудь особенным великолепием, и нерешительно выговорил: – Мы очень старались, чтобы вам было удобно...
– Благослови тебя Бог, дитя! – сказал один из актеров. – Мы вовсе не жалуемся! – Этот был, пожалуй, старше всех, с живым и подвижным лицом, и говорил как истинный джентльмен. Глаза его были добрыми – сразу видно, что он не держит камня за пазухой. – Я Кристофер Малкастер, – представился он. – Пытаюсь все время призвать товарищей к порядку – но покуда безуспешно...
– Кит – наш шут, – объяснил Джек.
– Ну, это куда лучше, чем тот соломенный тюфяк, кишащий блохами, – там, в «Семи Звездах»! – воскликнул Дик Джонсон, распластываясь во весь рост на одной из кроватей.
– Ну-ну, не разнеживайся – здесь не тебе спать! – сказал Кит.
– Тебе вообще не придется долго дрыхнуть, – дурашливо проблеял Хоби.
– Хватит, Остен! Убирайтесь-ка отсюда. Я хочу поговорить с Биллом. – Джек снова обнял Вильяма за плечи и отвел в уголок. – Расскажи, мальчик, что ты тут делаешь? Каковы твои придворные обязанности?
